Федина Елена Николаевна Стеклянный город

Окно моей кельи выходило во внутренний двор. Я смотрел сквозь решетку и думал о том, что за гости пожаловали к отцу Бенедикту полчаса назад, и почему мне так тревожно и тоскливо на душе, как давно уж не было. Слишком важные были гости для такого скромного монастыря как наш.

Епископ Маленский приехал в своей карете, его узнать было нетрудно. После того, как имперцы захватили Мален, он обосновался в Трире, и я иногда приносил ему письма нашего настоятеля. Он-то еще мог тут появиться, не поленившись растрясти свои старые кости по сельским дорогам, но тому холеному красавчику в синем камзоле и малиновом плаще, очень похожему на самого герцога Фурского, в нашей глуши явно делать было нечего! Что он тут забыл?!

Еще двоих я видел впервые: и щеголеватого хрупкого юношу, и мощного всадника в доспехах на гнедом красавце-коне, но и они никак не походили на богомольцев. Я подумал тогда, что это не к добру. Впрочем, что может быть к добру, когда третий год идет война?

Я мало знал об этой войне, я старался вообще ничего не знать о внешнем мире. Походы в Трир были для меня пыткой, но, увы, я был самый худой и легкий из всей братии, меня и посылали. По этой же причине мне доставалась самая "легкая" работа — я переписывал церковные книги.

Карета епископа была красная с позолотой, заляпанная снизу грязью, я всё смотрел на нее, потому что больше во дворе смотреть было не на что: пара лавок да бочки для дождевой воды. Четверка черных лошадей переминалась с ноги на ногу, а гнедой конь того воина разгуливал почему-то без привязи. Двор был пуст, это говорило том, что у братии сейчас свои дела, и это далеко не общая молитва.

— Антоний! — послышалось из-за двери, — открывай, мы за тобой!

Стучали брат Жак и брат Рено. Я знал, что отмалчиваться бесполезно, вздохнул и отодвинул засов, смиренно складывая руки.

— Входите, братья.

И братья вошли. Они были возбуждены и румяны, не говоря о том, что они были тучны и занимали всё свободное пространство в келье.

— Пошли, — решительно заявил брат Жак, — хватит пером царапать! Если и на этот раз ты откажешься с нами выпить за здоровье Бриана Непобедимого, мы напоим тебя силой. Понятно?

Мне уже давно было понятно, что наш монастырь — это не то место, где можно укрыться от жизни, хотя, наверно, и наименьшее из зол.

— Простите, братья, — сказал я терпеливо, — я ведь уже не раз говорил, что с большим почтением отношусь к Бриану Непобедимому, но вина я не пью и пить не буду.

— Будешь, — заявили мне, — хватит строить из себя святошу! Три года мы тебя тут терпим! Пошли, братья ждут, и только попробуй в такой день ломаться!

— В какой день?

— Ты что? Не знаешь, что Бриан Непобедимый освободил Мален?

— Мален? — я тут же вспомнил прибывшего епископа, — в самом деле?

— Дубина! — огрели меня по плечам так, что я осел, — конечно, освободил! Все знают, а он нет! То-то рожа такая кислая!

Они рассмеялись, а я смирился с тем, что мне предстоит. По такому поводу они вольют в меня целую бочку, а если буду сопротивляться — дружно и весело отдубасят. Мысль о драке, так же как и о вине, была мне невыносима. К горлу подкатывала тошнота, и темнело в глазах.

— А что скажет отец Бенедикт? — попытался я уцепиться за последнюю соломинку.

— Ха! Он и сам празднует! У него высокие гости, и вообще ему не до нас. Идем!

И мы пошли. Обычно братья развлекались в малой трапезной, чуть только настоятель куда-то отлучался. Я был там всего один раз и тут же ушел. С тех пор меня считали белой вороной, я раздражал братьев.

Только один был у меня друг, простой сельский парень, который думал не о своем брюхе, а о своей душе, и который выполнял в монастыре всю черную работу. Пока был Брат Клавдий, меня не трогали, но такие люди, как известно, везде нужны, особенно в тяжелые времена. Он тут не засиделся, а сбежал к Бриану воевать. Он звал меня с собой, он уговаривал меня, он тряс меня за грудки и говорил, что раз я не паразит, обжора и пьяница, то надо брать оружие и вышибать триморцев из Лесовии — это сейчас главное. А я закрывал руками уши и повторял, что не хочу ничего знать о внешнем мире и общаться собираюсь только с Богом. Вот так мы с ним и расстались, и ни одной весточки он него я так и не получил.

Братья сидели за длинным столом уже порядком пьяные, теленок был наполовину съеден, а капуста валялась по полу. Судя по их рассуждениям, Бриан победил имперцев только их усердными молитвами. За это и предлагалось выпить.

— Пей, сынок, — настаивал брат Фома, тыча мне в нос мокрую кружку, — не хочешь? Брезгуешь? Хочешь, чтоб мы все попали в ад, а ты попал в рай? Братья, вы слыхали?! Он думает, что с такой кислой рожей можно попасть в рай! Пей давай! За нашу победу!

Мне было уже не до рая и ада, и даже не до победы. Запах красного вина вывернул у меня всю душу. Я смотрел на огромную кружку, наполненную до краев этим подлым, коварным зельем, и меня охватывал ужас. "Нет, нет, только не это!" — подумал я тогда и больше ни о чем уже думать не мог.

Я рванулся из тяжелых объятий брата Жака и заехал ему пяткой по голени. Он взвыл и отцепился. Пока меня опять поймали, я успел побегать по лавкам и по столу и расколотить почти всю посуду. Потом я всё же получил по зубам и по печенке, но на шум уже сбежались люди. Отец Бенедикт разозлился не на пирушку, он и сам праздновал, он осерчал на драку и на разбитые горшки. Меня он вывел чуть ли не за шкирку, а братьям велел всё немедленно прибрать.

Мне не было больно. Меня всё еще тошнило.

— Вот уж не думал и тебя тут встретить, Антоний!

— Простите, святой отец.

— Ступай к себе! Умойся. И сорок поклонов святому Себастьяну! Не медля!

Сорок поклонов меня не успокоили. И сто сорок тоже. Я стоял на коленях и думал с отчаянием, что никуда мне не укрыться от этого мира и от себя самого, можно лоб расшибить в поклонах, но ничего не изменится. Ну почему нельзя жить тихо и незаметно? Никому не мешать, и чтоб тебе не мешали?! Почему?! Почему не жить просто: вставать рано, есть скромно, ни о чем не помышлять и молиться! Почему мне так нельзя? Господи, ты слышишь меня?!.. А это вино, какой у него запах! Куда мне деться от его запаха, от его вкуса, от этого преступного дурмана в голове?!

Потом в дверь снова постучали. Я встал с трудом и заглянул сперва в дверное окошко. Это был приор Езеф, и я открыл ему.

— Сын мой, — следуй за мной, — сказал он тихо.

И я последовал.

* * * * * * * * * * *

* * ** ** * * * *** * ******* **

** * ** * * * * *2

В гостиной у настоятеля монастыря было светло как днем. Я даже сощурился сперва. Судя по объедкам на столе, высокие гости уже плотно поели и готовы были приступить к делу, за которым приехали.

Приор выставил меня посреди залы и молча удалился, остальные беззастенчиво меня разглядывали. Не нравилось мне это всё. С самого начала не нравилось! Я уже не сомневался, что меня сейчас куда-нибудь пошлют, с каким-нибудь замысловатым поручением и, может даже, подальше Трира. И почему я не отрастил себе пузо, как брат Фома!

— Как тебя зовут?

Сурового вида воин, чей конь гулял без привязи, подошел ко мне. Я было принял его за телохранителя, но я ошибся. Он был не прост! Тоже кто-то из знати. Даже рукоять меча у него сверкала бриллиантами, да и сам он оказался редким красавцем.

— Меня зовут брат Антоний, — сказал я, потупившись.

— Кто твои родители?

— У меня нет родителей.

— А кто у тебя есть?

— Никого. Я один на этом свете.

— Прекрасно.

Куда уж лучше!

— Ну что, герцог? — обратился к нему епископ Маленский, — как он вам?

Не так уж много было герцогов в Лесовии, я пытался понять, кто же это? И что ему он меня нужно?

— Сейчас… — сказал красавец-герцог, — брат Антоний, пройди-ка до окна.

Я прошел.

— А теперь назад.

Я вернулся.

— Теперь походи взад-вперед по комнате. Смелее. Плечи расправь!

Я распрямился.

— А теперь снимай свой балахон, — сказали мне.

— Зачем?!

— Снимай, — повторил воин грозно.

Если б не крайняя серьезность на всех лицах, я подумал бы, что надо мной просто издеваются. Но дело явно было непростое, я разделся. Мое исподнее было смято и, чего скрывать, давно не стирано. Выглядел я ужасно и ничуть не лучше себя чувствовал.

— Ну что ж, — проговорил мой мучитель, — есть над чем поработать. Хотя для монашка ты сложен еще прилично. Одной капустой что ли питаешься?

— Нет. Хлебом. И сыром.

— Ясно. Ты меч когда-нибудь держал в руке, праведник?

— Нет, — сказал я и попятился, я думал, что речь пойдет о каком-нибудь письме, а уж никак не об оружии!

— Эй, ты куда? — усмехнулся герцог, — чего ты испугался? На-ка возьми… попробуй!

И он протянул мне свою бриллиантовую роскошь — короткий обоюдоострый меч.

— Нет, — повторил я, холодея, но твердо.

Тогда он уже нахмурился, черные брови так и столкнулись грозно над орлиной переносицей.

— Что нет?

— Я никогда не возьму в руку меч. Никогда. Я монах, а не воин.

— Возьмешь.

Я всё пятился.

— Ни за что…

— Упрямый, — заметил до сих пор молчавший герцог Фурский.

Этот воином не был, просто придворный щеголь с холеным бритым лицом и по-женски изнеженными ручками. Его я как-то не боялся.

— Куда он денется! — мрачно отозвался могучий красавец, он-то страху мог нагнать на кого угодно, — ты ведь знаешь о том, — обратился он снова ко мне, — что мы уже три года воюем с Триморской империей?

Вопрос был риторический, я не ответил, только еще больше насупился от нехороших предчувствий.

— Разве тебе всё равно, кто победит в этой войне?

— Нет, — сказал я, — мне не всё равно.

— И долго ты собираешься отсиживаться в келье?

Прямо как брат Клавдий!

— Долго, — сказал я, — разве от меня что-то зависит?

— А если зависит?

Герцог смотрел так серьезно, как будто я и впрямь что-то из себя представляю! Мне бы даже роль шпиона была не по зубам, не то, что наемного убийцы! Неужели отец Бенедикт не сказал им?! Неужели они не видели этого сами?!

— Я что, Бриан Непобедимый? — усмехнулся я тогда, — или Лаэрт Отважный?

Моя спина уже уперлась в закрытую дверь. Дальше отступать было некуда. Воинственный герцог подошел ко мне, посмотрел сверху вниз с высоты своего роста, приподнял мой подбородок, долго всматриваясь мне в лицо, потом сказал:

— Бриан убит. А ты — его копия, овца божья… бывает же такое!

И я вообще-то поначалу отупел.

Сначала меня потрясло известие, что Бриан Непобедимый убит! Он был великим человеком: простой крестьянин, который заткнул за пояс и короля и всех герцогов, который объединил всю страну и почти освободил ее! Он начал с маленького отряда, а закончил грозной объединенной армией, удача была на его стороне, и до сих пор он казался мне, как и многим другим, просто бессмертным.

Вслед за потрясением пришла досада: Лесовия действительно оставалась без своего вождя и единственного человека, который думал о ней, а не о своих потерянных владениях! У него их никогда и не было! Да, я огорчился, я расстроился, я сник, я даже захотел крикнуть, что это неправда, но до меня уже дошла вторая половина фразы.

Мое внешнее сходство с Брианом меня, мягко говоря, удивило. Я представлял его скорее похожим на этого красавца, чем на меня, тем более, на меня теперешнего, отощавшего на хлебе и капусте. Я весь был средний: среднего роста и среднего цвета, мое лицо легко могло затеряться в толпе. Я не был ни аристократом, ни крестьянином, ни красавцем, ни уродом, и тут нечто среднее… неужели великий Бриан был таким?!

И уже в последнюю очередь до меня дошло самое главное — что всю эту кашу, которую заварили король Эрих с герцогами и император Мемнон Первый, придется расхлебывать мне. Получалось, что так!

"Господи! Ты слышишь меня?" — возопил я мысленно, — "я же просил совсем о другом! Я покоя просил и забвения! Нет у меня сил на такие подвиги! Почему я, Господи? Да кто я такой?! Какой из меня воин?! Ты же знаешь, мне претит мысль о кровопролитии, я не тщеславен и не горд! Да и не достоин я, если уж на чистоту! Почему я, Господи?!"

Там, откуда я родом, Бога не почитали, всё больше колдунов и мастеров, я так и не научился правильно молиться. Наверно, поэтому Бог меня и не слышал.

Герцог наблюдал на моем лице все четыре фазы осознания факта. И даже последнюю, пятую — обреченность.

— Как вы себе это представляете? — спросил я, убирая от лица его руку, — я понятия не имею о военном деле.

И он уже понял, что я согласен.

— Бриан — это символ. Достаточно уже того, что он есть. А для военного дела существуют полководцы. Принимать решения буду я.

— А вы…

— Лаэрт Отважный, герцог Тиманский.

Хоть в нем я не ошибся! Тот самый герой! Напарник Бриана! Первый из герцогов, поддержавший крестьянскую войну. Я почтительно склонил перед ним голову. Я был готов слушать его во всем.

— Простите, ваше сиятельство, но раз я — символ, я должен всегда быть впереди.

— Конечно, — кивнул он, — в белом плаще, на белом коне.

— И меня убьют в первом же бою. Я не воин.

— Ты им будешь.

"Господи! Ну, почему я?!"

— Вы… вы даже не подозреваете, насколько я слаб, — сказал я виновато.

— Так ли уж? — усмехнулся Лаэрт и похлопал меня по плечу.

— Я слаб не физически. Я… не смогу убивать. Поймите! Я даже замахнуться не смогу.

Этого он понять, конечно, не мог. И вряд ли нашелся бы кто-то, кто бы меня понял.

— А ты постараешься, — заявил он.

Я вздохнул обреченно:

— Что ж, если так угодно Богу, я постараюсь.

— Ему угодно, — услышал я, — не зря ж он тебя, такого, вылепил!.. Бывают же чудеса!

Его спутники, все трое, закивали и стали высказываться. Тут до меня дошло, что этот молодой человек в сером дорожном костюме и в пышном нарядном берете на самом деле дама, молодая и очень красивая женщина. Тут мне уж совсем стало нехорошо.

— Я могу теперь одеться? — напомнил я.

Лаэрт кивнул небрежно.

— Да. Одевайся.

Дама эта тщательно меня разглядывала, впрочем, вполне благосклонно.

— Это хорошо, что у него длинные волосы, — сказала она, — я боялась, что он брит как все монахи. Дикую прическу Бриана я ему обеспечу!

Я тоже в душе порадовался, что Бриан не был лысым.

— Но у него темные волосы, — с некоторым сомнением сказал епископ.

— Сразу видно, что вы не посещаете дамские салоны, ваше преподобие, — улыбнулась она, — эту мелочь я берусь исправить за полчаса. Труднее будет его откормить!

И она засмеялась, показывая ровные белые зубки.

— Тебе ведь это по силам, дорогая, — улыбнулся герцог Фурский и поцеловал ее руку, — хорошо хоть не надо учить его манерам. Что тот был — деревенщина, что этот.

— Да нет, этот не такой. Он, поди, и писать умеет! Смотри, руки в чернилах.

— Значит, придется забыть, раз умеет, — фыркнул герцог, — тот только две буквы знал: "Б" и "Н".

"И еще знал, как освободить Лесовию", — подумал я, но ничего не сказал этому надменному щеголю.

— Так ты грамотный? — спросила меня дама, его жена, как я понял.

Я стоял, опустив глаза. Я три года не видел женщин.

— Я переписчик.

— Бедный, — усмехнулась герцогиня, как будто прочла мои мысли, а я почувствовал, что краснею.

— Подойди ко мне, брат Антоний, — сказал епископ Маленский, — я рад, что ты всё правильно понял. Не только молитвой можно послужить Лесовии. Иногда требуется и дело. Твой час пробил. Подойди, сын мой, я тебя благословлю.

**********************************************************

****************************************

****************3

В тот же вечер мы уехали из монастыря в Трир, к герцогу Фурскому. Я прекрасно знал его особняк, красивый, бело-розовый, стоящий на берегу реки, все его знали, но только снаружи. Теперь же мне довелось рассмотреть его изнутри.

Герцог приходился родственником королю, он принимал самых высоких гостей, и дом его тому соответствовал. В моде было цветное стекло, и у Фурских везде стояли разноцветные вазы и много разных статуй. Это я заметил, остальное же не запомнилось.

Дама в мужском костюме действительно оказалась его женой. Я устал от нее. Когда мы тряслись в карете, она рассматривала меня непрерывно, да еще так, как будто видит меня насквозь. К тому же она была очень красива — брюнетка с голубыми глазами и без малейших изъянов на лице. Я тоже кое-что про нее понял: что не поглядит она своего мужа, если ей чего-то хочется…

Приехали мы ночью. Разбуженные слуги отпаривали меня в ванной и усердно терли мочалками, им сказали, что монахи никогда не моются. Одежду выдали чистую, но весьма скромную. Потом красавица Флора Фурская самолично занялась моей головой.

Мы прошли в ее косметический кабинет, полный баночек, пузыречков, щеточек и щипчиков. Зеркал тоже было много, но маленьких. Даже у герцога Фурского не хватало денег на большие зеркала из Алонса.

Флора посадила меня напротив овального зеркальца на столе, втерла мне в голову какую-то жгучую дрянь, а потом взлохматила все волосы и взбила их наверх. Вид, наверно, был у меня приглупейший.

— О! Да ты меченый! — заметила она разочарованно, — у тебя же пятно на шее! Как голова собаки!

— Знаю, — сказал я, — это наследственное, у всех мужчин в нашем роду такое было.

Зря сказал. Она стала приставать.

— В каком роду? Откуда ты вообще родом?

— Я забыл, — сказал я.

— Да?

— В монастырь уходят, чтоб забыть, а не помнить.

Она впивалась кончиками пальцев и даже ноготками в мою измазанную голову.

— Если ты думаешь, что у тебя взгляд монаха, то ты ошибаешься.

Увы, в зеркале я видел не себя, а ее, так оно было повернуто, я не мог уследить за своим лицом да уже и разучился.

— С монахом покончено, герцогиня. Впрочем, как и с Антонио Скерцци. Разве не для этого я здесь?

— Для этого, — улыбнулась она, — я просто любопытна.

— И очень проницательны, — заметил я, но больше ничего не сказал.

А она не спросила. Впрочем, наверняка наш настоятель уже рассказал им всё, что знает.

Скоро я увидел себя рыжего, точнее, соломенно-желтого да еще и лохматого. Флора уверенно щелкала ножницами у меня над ухом. Макушку она мне выстригла, чтоб торчала вороньим гнездом, а шею вместе с пятном оставила прикрытой. Идиотская получилась прическа и уж точно "дикая". Таким я себя, честно говоря, никогда не видел! У меня как будто черты лица стали грубее.

— И я действительно на него похож? — спросил я с недоумением.

— О, да! — усмехнулась Флора, — теперь ты такой же мужлан, как он. Монашком, честно говоря, ты мне нравился больше!

По-моему, она надо мной издевалась.

Потом мы прошли в другую комнату, с костюмами. Там меня ждало очередное испытание — одежда Бриана и его доспехи.

— Одевайся, — велела герцогиня, — а мы посмотрим, что получилось.

И вышла. Меньше всего меня пугало переодевание. Латы, пояс, перевязь, наколенники и налокотники я надел довольно быстро. Меня смущал только меч, он был не для битвы — городской, короткий, даже приукрашенный, но всё равно это было оружие. Я уставился на него, как на змею с высунутым жалом.

— Ловко у тебя получается, — послышался от дверей голос Лаэрта Отважного, — так, говоришь, ни разу меч не держал?

— Нет, — сказал я.

Он рассматривал меня долго, потом одобрительно кивнул.

— Ну что ж, теперь ты мне нравишься, овечка божья. Хоть на человека стал похож! Плечи, плечи расправь! Сколько раз тебе говорить?!

— Так что ли?

Я, видимо, перестарался, потому что Лаэрт сощурился и спросил с усмешкой:

— Слушай, монашек, а ты не внебрачный сын Эриха Седьмого?

Только что мне заявляли, что я мужлан! Я развел руками.

— Простите, герцог, но как я могу играть роль Бриана, если ничего о нем не знаю? Я готов вам помочь, но и вы должны чем-то облегчить мне задачу. Одной прически мало, как видите…

— Ладно, — перебил он меня, — об этом позже. У нас очень мало времени, брат Антоний.

Я тебе много чего расскажу, но только потом… когда ты будешь оправляться от раны.

— От какой еще раны? — похолодел я.

— Вот сюда, — указал он, — в живот. Ты разве не знал, что Бриан был ранен?

Я огляделся, мне как-то сразу захотелось унести ноги из этого дома, наплевав на судьбу Лесовии. Страшно так захотелось! Я даже прикинул, какой вешалкой я его огрею и в какое окно выпрыгну. А герцог смотрел на меня мрачно и безжалостно. У них уже давно всё было решено.

— Только не перестарайтесь, — сказал я глухо, — третьего Бриана уже не найдете.

— Молодец, не боишься, — усмехнулся он.

— Роль такая, — ответил я, я боялся.

— Раздевайся по пояс. Сейчас Флора принесет бинты. Всё будет аккуратно, не переживай. Я чужих кишок проткнул немало.

Я в который раз разделся. Флора принесла не только бинты и горячую воду, но и бутылку вина.

— Глотни, — предложил Лаэрт.

Я отказался.

— Да ты уж не монах, какого черта?

— В душе я монах.

— Ну, смотри… праведник. Если дернешься, тебе же хуже!

— Не дернусь, — сказал я и прислонился к холодной каменной стене.

Лаэрт Отважный вынул свой меч с бриллиантовой рукоятью и уверенно сжал его в руке, а Флора даже не подумала выйти. Даже не отвернулась.

— Не промахнись, Лаэрт, не задень ему печенку! Видишь, какой худой!

— Ничего, — усмехнулся тот, — он парень крепкий. Правда, Антоний?

Брат Антоний доживал свои последние секунды. Я решил, что если умру, то это и есть то, о чем я просил Господа все эти три года…

Удар был короткий, пронзительный и горячий. Голова закружилась и опустела почти сразу. Тысячи цепей потянули меня вниз. Я сполз по стене и обнял каменный пол.

*********************************************************

* * * * * * * * * *** *

**************************************4

"Я, Антоний Скерцци, монах монастыря Святого Себастьяна, клянусь, что выдавая себя за Бриана Непобедимого, буду использовать свое сходство с ним только на благо Лесовии и короля Эриха Седьмого".

Этот документ разложил передо мной на столе герцог Фурский, как только я смог встать с постели.

— Ты подпишешь — и мы едем на прием к королю, — довольно бодро заявил он, щеголеватый и холеный, как всегда: прическа была гладкая, усики подкручены, на шее — кружевные брыжи.

Смотрел он на меня так, как будто я полный болван. Возможно, он и самого Бриана считал таким же.

— Это мой смертный приговор, — сказал я.

И он перестал улыбаться.

— Нет, братец, это всего-навсего мера предосторожности на тот случай, если власть и слава вскружат тебе голову. Ты же понимаешь, надеюсь…

От слабости у меня темнело в глазах. Я сел на стул и надолго задумался, глядя на бумажку, где черным по белому было написано, что никакой я не Бриан, а самозванец. Мне снова захотелось удрать в окно.

— Ну что? — спросил герцог.

У него на губах появилась улыбка. Улыбка человека, который играет с котенком. Он смотрел то на меня, то на свои пальцы, увешанные перстнями, и спокойно ждал, прекрасно зная, что я уже слишком далеко зашел, чтобы отказаться. Меня две недели так усиленно готовили, что я уж свыкся со своей ролью. На стене у меня висела карта, утыканная флажками, на полу лежали камни, из которых Лаэрт строил мне крепости противника, под подушкой лежали списки моих военачальников и чертежи осадных орудий… я уже как мальчишка увлекся этой игрой. Теперь я знал об этой войне, знал так много, что хотелось вмешаться.

— А по какому случаю прием? — спросил я вместо ответа.

— О! Прием роскошный! — заявил герцог, — приехала известная актерская труппа из Казара. Даже сама несравненная Юнона Тиль. Будет грандиозный спектакль, потом фейерверк… На это стоит посмотреть, брат Антоний, вряд ли ты когда-нибудь такое видел! А главное — сам король желает с тобой говорить.

Он искренне считал, что для мня это — искушение, а я подумал, что лучше уж война.

— Король, значит? Актрисы? И весь мир в красках?

— Да, мой друг, весь мир.

— Или… подвал, солома, крысы? Так?

— Ну, естественно.

Мы смотрели друг на друга, натянуто улыбаясь. Долго смотрели.

— Всю жизнь мечтал познакомиться с Юноной Тиль, — вздохнул я и подписал злосчастный листок, — держите…

— Вот видишь, как всё просто! Сейчас тебе принесут костюм, Флора тебя причешет, и едем во дворец.

И у меня даже в глазах потемнело.

— Мне… мне надо еще освоиться с костюмом.

— Час времени у тебя будет.

— Всего час?!

Герцог только поднял брови, он не понимал, в чем трудность.

— Хорошо, — сказал я, — я успею за час. Только вот еще что…

— Ну?

— После беседы с королем я уеду. Сразу же.

— Самое интересное будет потом.

— Я еще слишком слаб. Вряд ли я выдержу.

— А как же Юнона Тиль? — усмехнулся герцог.

— Никак, — сказал я, — я монах.

И он опять посмотрел на меня как на полного болвана и снисходительно похлопал по плечу.

— Ничего, это пройдет.

Костюм принесли, меч тоже. Бриан был приравнен к знати, а дворянин никуда не выходил без меча. Пришло мое время к нему прикоснуться.

Я стоял перед зеркалом, я был одет скромно: в черное и белое, а на голове была всё та же деревенская соломенная копна. Я был слишком худ, чтобы напоминать мужлана-землепашца, но на человека после тяжелого ранения походил вполне. Сильное сходство понадобилось бы в войске, среди соратников, а здесь Бриана всё равно никто толком не знал. Я особо не старался.

Тем не менее, я походил по комнате, не держась за бок, поискал осанку, взгляд, выражение лица… наугад, как себе это представлял. Лаэрт плохо объяснял, как актер он был бездарен.

И вот мой час подошел к концу, пора уж было надевать перевязь с мечом, а я всё никак не мог заставить себя это сделать. Меч лежал на столе будто заговоренный. Как только я протягивал к нему руку, к горлу подкатывала тошнота, а сердце сдавливало обручем. Я знал, что это малодушие, Богу угодно, чтобы я был не монахом, а воином. Так уж получилось. И Богу угодно, да и мне уже угодно, а я всё медлю…

Часы на городской ратуше пробили восемь раз. Мое время истекло. На девятом ударе я его взял. Во мне рвались тысячи связей, лопались тысячи пружин, под ногами разверзлась бездна, в которую можно падать до бесконечности, но все-таки я это сделал. И это оказалось не так страшно, как я думал раньше. Может, потому что я сам теперь попробовал, что значит железом по животу. Я хотел это знать, и я это узнал.

Оба герцога: и Фурский, и Тиманский зашли за мной. Я сидел на кровати в глубокой задумчивости, меч в ножнах лежал у меня на коленях.

— Ты готов? — спросил Лаэрт.

— Да, — кивнул я, — сейчас.

Барьер уже был перейден. Нацепить на себя перевязь было делом одной минуты.

— Плечи расправь, — еще раз напомнил он.

И я наконец распрямился. Мне почему-то дышалось легко, как будто скинул с плеч тяжелый мешок.

— Ну, с богом, мальчик, — сказал мой грозный наставник, — не забыл, что нужно отвечать королю?

— Пока помню, — ответил я.

— Тогда пошли. Флора уже ждет. Верхом тебе трястись еще рано, так что поедешь с ней в карете. Там и причешетесь. Герцог не возражает, правда, Леонато?

Герцог Фурский только усмехнулся и великодушно махнул рукой.

— Этот пусть едет.

Мы спустились во двор. Пока шли к карете, я отметил про себя, что сейчас июль, половина десятого, прекрасный и теплый летний вечер, и с этого вечера начинается моя новая жизнь. Третья по счету. На клумбах под окнами пышно цвели розы и георгины, сумерки подступали, но вечер обещал быть бесконечно длинным и чудесным… Меч постукивал по левому бедру, он уже мне не мешал.

В карете было слишком темно, чтобы хорошо разглядеть красавицу-герцогиню. Ее узкое лицо белело, волосы чернели, платье блестело серебром и жемчугом. Леонато Фурский поцеловал ей руку и пристроился на своем черном скакуне возле правого окна, Лаэрт — на своем гнедом красавце — возле левого, эскорт — позади. Мы тронулись. Говорят, для меня был приготовлен белый конь, но я его еще не видел.

Карета так тряслась по булыжникам, что мне пришлось схватиться за бок.

— Что, больно? — спросила герцогиня обеспокоенно, — сказать, чтоб ехали потише?

— Не нужно. Я потерплю.

— Лаэрт, конечно, перестарался с тобой. Мясник!

— Спасибо, что не убил, — усмехнулся я, мне показалось, что мы хорошо друг друга понимаем.

— Бедный маленький монашек, — вздохнула Флора, — куда ты впутался!

— Это Бог меня впутал, герцогиня. А епископ Маленский благословил.

— Слушай, — наклонилась она, — а ты действительно такой набожный, как говорит про тебя отец Бенедикт?

— А что он говорит?

— Ну… что ты совсем не пьешь вина, ешь только хлеб и сыр, всё время молишься, мухи не обидишь?

— Он прав, мадам. Я действительно безнадежный праведник.

— А женщин ты тоже избегаешь?

Я не смог сдержать улыбку.

— Конечно, мадам, я же монах.

Она посмотрела на меня насмешливо и достала из сумочки расческу.

— А ну-ка, праведник, наклонись, уж больно ты гладко причесан!

Я охотно подался вперед, она тоже, наши колени столкнулись, наши губы встретились и довольно надолго. Я пока что завис между двумя жизнями: где не было женщин, и где их не будет. Я наслаждался моментом. Да и Фурский мне ну очень не нравился.

У Флоры же были свои причины соблазнять бедного монашка.

— Когда сядешь на трон, не забудь об этом, — шепнула она.

Такого быть, конечно, не могло, мне и в голову такое не приходило, но нельзя рассуждать о своем бессилии, когда целуешь женщину.

— Не забуду, — пообещал я.

— Вот и прекрасно, — улыбнулась она довольно, — а что это за Марта, которую ты всё время звал в бреду?

И мне пришлось откинуться на спинку сиденья, чтоб она не видела так близко мое окаменевшее лицо.

— Марта? Я так говорил?

— Ну да.

— Теперь буду говорить: "Флора!"

И она тихо засмеялась. Мы въезжали во дворцовый парк.

* * *** ** * ** * ** * * *

* * * * * * * * * ** * * * * * * * ** * * * *

*************************5

Целых три года шла война, а во дворце почти ничего не изменилось. Та же роскошь, те же действующие фонтаны, те же ухоженные газоны. Впрочем, я знал только одну часть дворца, куда меня в свое время пускали. А в тронном зале я, конечно, никогда не был.

Там висели ослепительные люстры, там были огромные зеркала и прекрасные статуи из цветного стекла. И всё это — из Алонса. Из Алонса, который давно уже был захвачен триморцами.

Король отвел меня в сторону, в дальний угол, где одиноко притулилась голубая статуя Диониса.

— Я очень рад, Бриан, что вижу тебя живым.

— Я сам этому рад, ваше величество.

— Говорят, ранение было опасным?

— Уже всё в порядке. На днях я вернусь в расположение войск.

— Как ты думаешь, — спросил Эрих доверительно, — к весне мы их отбросим?

— Нет, ваше величество, — ответил я тоже со всей откровенностью, — к весне мы сможем освободить только две провинции: Тарль и Тифон.

— Как?! — ахнул он, — а Алонс?!

— В Алонсе одни пески, — сказал я, — а мне нужен хлеб, чтоб кормить армию.

— Да, но в Алонсе — Стеклянный Город!

— Скорее то, что осталось от Стеклянного Города.

— Однако герцог Тиманский обещал мне…

— Он поторопился, ваше величество. Расклад сил совсем другой. Я вынужден разочаровать вас. Если к осени мы не вернем Тарль, в армии начнется голод.

Король смотрел на меня с надеждой и опасением одновременно. Он хорошо разбирался в искусстве, средне — в политике, и совсем не разбирался в военном деле. Впрочем, как и я. Лаэрт сам мне всё это говорил и почему-то настаивал на походе в Алонс. Видимо, у него были такие же причины туда идти, как у меня — туда не ходить.

Король подозвал Лаэрта к себе, а я отошел и засмотрелся на статую Диониса. Она напомнила мне другую статую того же бога, только из темно-красного стекла, которая стояла у нас дома. У нас дома, где мы так мирно и счастливо жили с моей сестрой Мартой и ее детьми…

Лаэрт дернул меня за рукав.

— Как это понимать? Я тебе что велел говорить?!

Яркие глаза его метали молнии, а брови грозно сходились над орлиной переносицей. Я представил, что бы ответил ему настоящий Бриан. Я уже глубоко вошел в его роль, да и с королем уже познакомился.

— Я тебя выслушал, — сказал я, — но совет командиров тебя не поддержит. А я — и подавно.

— Что?!

Он, казалось, не мог понять, кто перед ним стоит. Я выдержал его бешеный взгляд. Я тоже умел смотреть непреклонно.

— Подумай о Лесовии, Лаэрт. Идти сейчас в Алонс — значит, потерять половину армии. Ты этого хочешь?

— Я хочу Стеклянный Город! — рявкнул он.

— Любой ценой?

— Да, любой! И попробуй только мне помешать, угодник божий!

Он ушел, похоже, сильно сожалея, что не может при свидетелях вышибить мною окно, витраж или одно из многочисленных зеркал. В общем-то, я был собой доволен. Первую битву я выдержал.

А потом трубы оповестили о начале спектакля. Всех пригласили в театральный зал, все двинулись в этом направлении, и только я, как ненормальный, поспешил к выходу.

Я и был ненормальный. Я давно уже был ненормальный. Сердце сжималось, лицо пылало, и Брианом в тот момент я уж точно не был. Я торопился, даже побежал бы, если бы мог бежать. Потом, уже в парке, остановился, присел на бортик фонтана, поскулил тихонько от полной безысходности и признался себе, что надо вернуться, надо всё вспомнить. Всё, что не удалось понять, забыть, замолить и загладить.

И я пошел в театральный зал, и сел сбоку, возле самой колонны, чтобы было, к чему прислониться, если вдруг потемнеет в глазах.

Деяниру играла Юнона Тиль. Геракла играл молодой, не знакомый мне актер. Почему-то эта пьеса была очень популярна в последние годы. Публику приводили в восторг кровожадные подвиги Геракла, его жестокость, подаваемая как героизм. Но особенно впечатляющей была сцена его сумасшествия, когда в порыве безумного гнева он убивал своих сыновей. Меч у него был настоящий, сцена отрабатывалась, как сложный трюк, чтобы было полное впечатление убийства.

В общем, смотреть на это всё было тошно. Единственным светлым пятном на сцене была Юнона. Игра ее была безупречна, и сама она была прекрасна, как летнее утро. А, может, это только казалось мне, потому что когда-то я был безнадежно и глупо в нее влюблен.

Когда Геракл надел отравленный плащ, я ушел. Я высидел весь спектакль. В придачу к ране у меня разболелась голова. В парке уже стемнело, я доплелся до кустов шиповника и свалился на траву. Все мои чувства были обострены, мысли забивали одна другую.

Я думал о Лесовии и императоре Мемноне, о Лаэрте и Стеклянном Городе, о далекой своей любви к актрисе Юноне Тиль, о сестре Марте и о проклятом сумасшедшем Геракле, перерезавшем свою семью.

Скоро в парке стало шумно и людно. Я осторожно встал, отряхнулся от налипших травинок и направился в левый флигель дворца, где обычно располагались гримерные. Посторонних не пускали, но я-то был не посторонним!

Юнона не узнала меня. Она устало сидела у зеркала, снимая грим, и была недовольна, что ее потревожили в такой момент.

— Я еще не готова, — сказала она, — подождите в коридоре.

— Я бы подождал, — улыбнулся я, — но ты слишком долго переодеваешься, можно и уснуть в ожидании.

— Боже мой… — она встала, торопливо вытерев лицо салфеткой, — откуда ты взялся?!

— Так уж вышло. Пришел поговорить с тобой.

Мы смотрели друг на друга. У нее были всё такие же теплые золотые глаза, гладкая кожа, точеные белые плечи. Ей хорошо давались роли богинь! Что-то шевельнулось в душе, вспыхнуло, но тут же померкло. Я был утомлен, болен и придавлен неразрешимыми проблемами. Я давно уже успел забыть, каким я был тогда, три года назад.

— Господи, на кого ты стал похож!

— Артист всегда похож на кого-то. У него нет своего лица. Давай сядем, ладно? Я с ног валюсь.

— Ты ранен?!

Повязка уже промокла от крови и промочила камзол. Юнона усадила меня, помогла расстегнуться и приложила поверх повязки несколько чистых салфеток. Потом налила воды из графина.

— Где это тебя? Опять подрался?

— Да нет.

Она не поверила.

— Ты неисправим, Батисто!

Мы сидели на маленькой кушетке. В окно влетали звуки оркестра и шум толпы. Я смотрел в золотые глаза, в которых прыгали огоньки свечей, я любовался ее усталым и вечно юным лицом, освобожденным сейчас от всякой краски, я даже держал ее за руку.

— Как ты живешь, Юна? — на самом деле ее звали так.

— Как? Сам видишь. Из труппы Луциуса я ушла почти сразу, как ты исчез. Тебе не нашлось там замены. И переехала в Казар.

— А Креонт? Чем не замена?

— Креонт слушает только сам себя. Я не могу с ним играть.

— А я тебя устраивал?

— Тоже не всегда, ты сам знаешь. Характер у тебя несносный, Батисто!

— Неправда. Просто я любил тебя и злился, что ты не обращаешь на меня никакого внимания.

— Ты? Меня?

— А кто тебя не любил, ты спроси?

— Не преувеличивай…

Свечи одна за другой гасли, зато комната теперь освещалась разноцветными вспышками фейерверка, как будто из той, другой жизни.

— Куда ты исчез тогда? Мы думали, что ты тоже убит.

— Понимаешь, Юна, — сказал я ей с горечью, — я не помню.

— Как это? — удивилась она.

— В том-то и дело, что я ничего не помню… — и это была правда, — со мной что-то произошло тогда, — признался я, — какое-то затмение. Впрочем, ничего удивительного: мы так напились с Креонтом в тот день, что мир перевернулся.

— Это я знаю! — кивнула она неодобрительно, — пришлось отменить спектакль! Потому что и Геракл, и Орисфей не стояли на ногах!

— Этого я уже не помню, Юна. Так спектакля в тот день не было?

— Конечно. Луциус закатил тебе скандал, ты послал нас всех к дьяволу и ушел. И больше тебя никто уже не видел. До сих пор не пойму, Батисто, как тебя угораздило так напиться в день спектакля?

— По глупости, — усмехнулся я, — просто по великой глупости и дури. У Водемара стоял огромный кубок в буфете, и я поспорил, что осушу его на одном дыхании. А потом уже трудно было остановиться…

— Осушил?

— До дна. С тех пор не могу смотреть на вино.

— Батисто, — покачала она головой.

— Что ты смотришь? — вздохнул я, — так мне и надо.

— Бедный, Батисто, ну нельзя же так себя мучить! Разве ты мог что-то предотвратить?

— Кто знает…

— Ты узнал, кто убил Марту и ее детей?

— Нет, — у меня снова бешено стучало сердце, — расскажи лучше, как всё было тогда? Хоть ты мне расскажи.

— Как? Тебе разве не рассказывали?

— Да не был я там, — сказал я, — не был, понимаешь? И до сих пор не могу там появиться.

— Понимаю, — Юнона пожала плечами, — но я ведь тоже почти сразу уехала. Я только знаю, что весь город был в ужасе, а убийцу так и не нашли. Их похоронил твой дядя Карлос, и теперь живет со своей семьей в вашем доме.

— Что ж, правильно, — вздохнул я, — у него большая семья.

— Ты не вернешься туда, Батисто?

— Нет, — сказал я, — никогда.

— А я, может быть, и поеду, — сказала Юнона, — для артистов границ не существует. Мне приходится колесить по разным городам, хотя живу я теперь в Трире. Сообщить тебе, если что-то узнаю? Вдруг нашли убийцу?

— Да, конечно, — кивнул я, — буду рад.

— А куда написать? — спросила она с готовностью (добрая душа!), — где тебя найти?

— На войне, — ответил я, — и найти меня трудно. Лучше я сам буду присылать к тебе гонцов.

— На войне?! Ты воюешь у Бриана?!

— Нет, — сказал я, — я и есть Бриан.

— Как!? Ты что, шутишь опять?! Нашел время шутить, Батисто!

Конечно, она мне не поверила, и я не стал настаивать. Да и говорили мы еще недолго. Юнону желал видеть король, она торопилась и поспешно при мне напудрилась, взбила прическу, подкрасила ресницы и надела колье. Слишком скромное было украшение для такой богини и такого приема.

— Так ничего и не рассказал о себе, — заметила она с укором, когда мы уже стояли возле двери, — кто ты? Как ты? Где?

— Я — Бриан Непобедимый, — повторил я, объяснить ей, почему я три года просидел в монастыре и не искал убийц свой сестры, я бы не смог.

— Почему не Эрих Седьмой? — усмехнулась она разочарованно.

— А Бриан сейчас нужнее.

— Все шутишь.

— Да я вообще-то серьезно.

— Да? И что любил меня, тоже серьезно?

Если б мне не было так плохо и на душе, и в теле, я бы отреагировал на этот вопрос как должно: я бы объяснился ей в любви и был бы настойчив ровно настолько, насколько она захочет. Но голова разламывалась, глаза закрывались, и проклятый бок не давал глубоко вздохнуть. Поэтому я просто открыл перед ней дверь и вежливо отошел в сторону.

Празднество было в самом разгаре. Звучала музыка, в небо взлетали соцветья огней, невыносимо пахло розами.

Я разыскал у парадного входа нашу карету и велел кучеру отвезти меня назад, в особняк герцога Фурского, а потом уж вернуться за хозяйкой.

///////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////

////////////////////////////////////////////////////////////////////////// * *

////////////////////////////////////////////// *

/////////////// * *.

*6

Бог покинул эту землю. Осень извела проливными дождями, развезла дороги, сорвала последнюю листву с деревьев, согнала со всего мира чугунные тучи к Тарлеролю, который мы уже третий месяц держали в осаде. Триморцы засели в Тарлероле крепко, город был богатый, продовольствия им до сих пор хватало, но разведчики утверждали, что голод уже свирепствует.

Мы с Клавдием еще раз объехали все позиции и, совершенно измотанные непроходимой слякотью и моросящим ледяным дождем, вернулись в деревню, где разместился мой штаб. Деревня называлась Мухоморы, она стояла на холме, с которого видны были башни Тарлероля, а вокруг, в долине, геометрически правильно раскинулся лагерь и хаотично — обоз.

По вечерам вся долина вспыхивала огнями, я любил ходить по вечернему лагерю незаметным и не узнанным, без традиционного белого плаща, и пересаживался от одного костра к другому. Не потому что хотел понять что-то или подслушать, я просто уставал быть Брианом.

Иногда я садился и с ужасом думал: "Боже! Куда я веду этих людей? Они же мне слепо верят. А я не умею ничего! Играю роль уверенного в себе человека, а на самом-то деле я кто? Как же это получилось-то всё?"

Получилось всё само собой. Не так уж сложно играть простого, честного и немногословного человека, особенно, когда самому уже осточертело паясничать. Мечом я владел неплохо, когда спектакли состоят в основном из драк, то поневоле этому научишься, сила вернулась быстро, а самую страшную грань для себя я перешел еще летом. Мы тогда жестко поговорили с Лаэртом.

Он требовал от меня приказа о наступлении на Стеклянный Город. Требовал самым непочтительным образом и уже не впервые, но на этот раз терпение его лопнуло. Мое тоже.

— Или ты завтра же отправишься на костер, самозванец! — заявил он тогда.

Я уже чувствовал себя достаточно окрепшим, да и без него мог теперь разобраться, как зовут моих приближенных.

— Запомни, — сказал я тогда с тихой яростью, — кто бы я ни был, я больше не нуждаюсь в твоих советах. Я пришел воевать за Лесовию, а не за твои интересы! И не пугай меня этой бумажкой! Пока ты отнесешь ее королю, я его свергну!

Лаэрт не ожидал от меня такой наглости. Лицо его покрылось красными пятнами, крылья орлиного носа вздулись, рука выхватила меч, который пронзительно сверкнул на солнце.

— Да я сам тебя убью, щенок!

Он был великолепен! Как Креонт в роли Диомеда! Но мне тоже доводилось играть и Ахилла, и Геракла. И мы беспрерывно упражнялись в этом с братом Клавдием в то время, как сам Лаэрт устраивал в своем шатре пирушки. Когда сбежались люди, драку пришлось прекратить. Мы сделали вид, что это обычная разминка.

— Ты кто? — спросил он потом уже другим тоном.

— Внебрачный сын Эриха Седьмого, — усмехнулся я.

— Ты не монах.

— Конечно.

— А где монах?

— Антоний Скерцци умер в Казаре от тифа три года назад.

— А ты-то кто, черт тебя подери?!

— А я — Бриан Непобедимый. Слышал о таком?

— Ты самозванец! — рявкнул Лаэрт, — и мы всё равно узнаем, кто ты на самом деле! От костра тебе не уйти, ублюдок!

— К тому времени, — сказал я, — война уже закончится.

И вот пришла осень, и война не закончилась, и Лаэрт как-то смирился с моей независимостью, или сделал вид, что смирился. Собственно, если не считать его безумной идеи двинуть войска в Алонс, у него не было ко мне претензий. Я не отступал и не проигрывал сражений. Я слушал своих мудрых командиров и жалел своих солдат. Бриан был одинок, я тоже не таскал за собой в обозе женщин и не заглядывался на пленниц. Моим верным спутником оставался только Клавдий, которого я разыскал сразу же, как приехал в лагерь. Не было предела его удивлению, когда мы встретились, так же как и моей великой радости. Что и говорить, один, в чужой роли, я нуждался хоть в одном близком человеке. Теперь мы почти не расставались.

Мухоморы погружались во тьму. Нет ничего тоскливее, чем ночь в деревне, даже в лагере как-то веселее. Летом я всегда предпочитал жить в походном шатре, сейчас же вполне оценил печку и крышу над головой.

В избе было тепло, пахло горячим кирпичом и сушеными травами. Одну комнату занимали хозяева, одну — Клавдий, одну — я сам, а в горнице у меня была гостиная и штаб. Там жарко горела печь, мы покидали на нее мокрые вещи, влезли в валенки и меховые душегрейки и, торопливо обжигаясь, съели всё, что поставила на стол хозяйка.

Потом зашел Лаэрт. От его роскошной экипировки остался только меч с бриллиантовой рукоятью, но это ничуть не умаляло его великолепия. Он был по-прежнему могуч, свиреп и красив. Клавдию он тоже не нравился.

— Судя по твоему мрачному виду, случилось что-то ужасное, — сказал я.

— Случилось.

Он сел напротив, возложил тяжелые локти на стол и уставился на меня с выражением лица, не предвещавшим ничего хорошего. Таким оно бывало у него часто, и тема у него обычно была одна, поэтому я просто с тоской подумал, что устал, хочу лечь, голова болит, и все кости ломит.

— Ну что там еще?

— Сегодня отряд Гийома напал на имперский обоз. Смотри, что они везут из Алонса!

Так я и знал — снова Алонс!

Лаэрт вынул из кармана и протянул мне кроваво-красные, тончайшей работы бусы. Они были невесомы в руке и светились сами по себе, как остывающие угольки. Клавдий взял их у меня, положил на ладонь и восхищенно рассмотрел со всех сторон.

— Никогда не видел ничего подобного!

— И не увидишь, — зло сказал Лаэрт, — они грабят Стеклянный Город! Они уже поняли, что скоро его потеряют, и вывозят всё, что можно!

— Чего ты хочешь? — спросил я с раздражением, — чтобы я снял осаду с Тарлероля и повернул на Алонс? Чтобы армия осталась без продовольствия и увязла в распутице? Посмотри, что творится на дорогах! Хочешь, чтобы я оставил у себя в тылу такой муравейник? И всё из-за каких-то стекляшек?

— Стекляшек?! Да это просто ерунда по сравнению с тем, что умеют делать в Стеклянном Городе!

— Да, — сказал я, — а еще вазы, статуи и всякие дурацкие кубки!

Лаэрт хотел что-то ответить в запальчивости, но сдержался. Лицо его окаменело.

— Завтра же я со своим войском выступаю, — заявил он, — а ты можешь гнить тут хоть до будущего года. Всё. Я тебя предупредил!

Я понял, что он не шутит. Увы, я тоже ничего приказать ему не мог. Герцог Тиманский со своим войском был совершенно самостоятельной силой.

— Это безумие, — только и сказал я, — ты оголишь мне весь юг.

— Это твои трудности… Бриан.

— Речь не обо мне, а о Лесовии.

— Алонс — тоже Лесовия!

— А Тарль — не Лесовия? А твой Тиман?! Ты что, совсем одурел из-за этих чертовых стекляшек!?

— Раньше надо было меня слушать! — рявкнул Лаэрт, — давно бы уж были там!

И ведь так и ушел, считая себя правым. Я всё не мог поверить в такую глупость и решил, что он к утру одумается. Однако мы с Клавдием всё же разложили карту и долго ломали голову, как теперь укрепить юг.

Концы с концами не сходились. Совершенно разбитый и злой, я ушел в свою комнату и рухнул на кровать. Мне было жарко, очень жарко, невыносимо жарко, глаза резало от света. По стеклу барабанил мелкий дождь. "Надоело", — думал я, — "надоело до тошноты! Уснуть бы и не проснуться! Как это, наверное, хорошо, как спокойно, как легко и радостно!.. Почему мне так жарко? Жар… Костер… Я не собираюсь на костер, это мы еще посмотрим, Лаэрт Тиманский… Марта!.."

— Бриан, какой-то человек хочет тебя видеть.

Это говорил Клавдий. Я и не заметил, как он вошел, и даже не представлял, сколько времени прошло.

— Хорошо. Сейчас выйду.

— Тебе плохо, Бриан?

— Мне жарко.

— Не нравишься ты мне, — заметил Клавдий.

— Да я сам себе не нравлюсь, — согласился я.

— Хочешь, я пошлю за Эрной?

— За колдуньей что ли?

— Ну да. Она язычница.

— А мы с тобой как будто монахи, — напомнил я.

— Когда это было! — отмахнулся он, — Эрна быстро поставит тебя на ноги. Точно говорю.

— Зови, — согласился я, болеть мне было некогда.

В горнице за столом сидел человек в мокром плаще. Выглядел он ничуть не бодрее меня. Я подумал тогда, что нам обоим лучше всего было бы разговаривать лежа.

— Раздевайтесь и сушитесь, — сказал я, — и садитесь ближе к печке.

— Благодарю вас.

Одет он был по-дорожному, без излишеств, был высок, хорошо сложен, в движениях точен и изящен как учитель танцев. Аристократ, по всему видать, или хороший актер.

— Вы и есть Бриан? — спросил он, тщательно скрывая недоверие, тоже наверно, представлял его рослым красавцем!

— Я вас слушаю, — сказал я.

Ночной гость снова сел, задумался на минуту, потом решительно произнес:

— Дело в том, что я герцог Алонский.

* * * **** ** * * * * * ***

* ** *** * * * *** * * * * *7

Когда-то это был самый счастливый герцог в Лесовии. У него была самая цветущая и богатая провинция, самые лучшие художники, артисты и музыканты, самые искусные мастера, самые сладкоголосые певцы. У него была жена, известная красавица из Озерии, белокурая как Снежная Королева и синеглазая как морская богиня, у него были преданные друзья и богатые родственники, его любил Эрих Седьмой, и наконец, у него был самый красивый в мире город.

Когда-то я называл бы его "ваше сиятельство", если бы мне вообще позволили к нему подойти. Но здесь, на войне, всё было иначе. Это был просто человек, потерявший всё и пришедший ко мне за помощью. Его звали Амильо.

— Насколько я знаю, Амильо, ты отдал Стеклянный Город без боя, — заметил я холодно, — а сам сбежал.

Я не понимал, чего он после этого от меня хочет? А с Алонсом меня допек уже Тиманский!

— Да, — сразу согласился мой гость, — это так. Я никогда не прощу себе этого.

И кого-то он напомнил мне, измученный, опустошенный, ненавидящий сам себя. Ему было плохо. И потом, это был все-таки мой герцог, и до войны мы ничего плохого от него не видели.

— Выпить хочешь? — спросил я вполне дружелюбно.

— Что? — взглянул он мутным взором, — нет-нет, я не пью. А тарелку супа съел бы.

Я позвал хозяйку и попросил ее накормить ночного гостя. Он съел и суп, и яичницу, и кусок пирога с брусникой, и сметану, но, по-моему, не наелся.

— Ты будешь убеждать меня взять Стеклянный Город, — опередил я его, — это бесполезно. Мне нет дела до его красоты, богатства мне не нужно, искусства я не понимаю, к женщинам давно остыл. Ты ничего не сможешь мне предложить такого, чтобы я изменил ход войны.

— Могу, — сказал он.

И я не поверил. Я не представлял, что это может быть.

— Вот. Смотри.

То, что он достал из-за пазухи и протянул мне, было похоже на обруч. Он был мерцающе-синий и светился изнутри, то темнея как небо перед грозой, то просветляясь до голубизны.

— Это украшение? — сказал я с сомнением, видел я и не такие поделки стекольных мастеров и еще больше о них слышал.

— Не совсем. Это надевается на голову. Попробуй.

И сначала стало страшно, потому что я знал, что стекла бывают разные… но не мог же я показать Амильо, что испугался! Я пожал плечами и возложил обруч на свою дикую соломенную копну. И свет померк. И сердце защемило.

На белом песке играли дети: Элиза, Тонио и Юлия. Над ними, сплетая кроны, качались на ветру сосны, над соснами горели звезды. Они почти не изменились за три года, дети моей сестры, они смеялись и строили песочные замки. Они не видели меня и не слышали, когда я их окликал. Я подошел, хотел дотронуться до них, но рука моя проходила насквозь. Меня не было. Я был тенью в этом прекрасном мире, в который ушла моя сестра и ее дети. Я пошел вдоль берега, смутно сознавая, что и берег этот, и сосны, и созвездия я уже видел не раз в самом пронзительном из моих снов. Как же давно он мне не снился!

Это было ошеломительно: сосны, песок, плеск прибоя, сильное упругое тело, ясная голова, колотящееся, радостное сердце! Хотелось дышать глубже, обнять весь мир, жить вечно!.. Я бежал, раскидывая руки, и кричал, и голос мой разносился по всей вселенной.

Оборвалось всё как-то вдруг. Я сидел за дощатым столом с грязной посудой. Передо мной лежал мерцающе-синий обруч, напротив подпирал локтем кудрявую голову Амильо Алонский, очень ломило в затылке, и было невыносимо жарко.

— Это только сон, — сказал я, — бред, фантазия. Этих детей давно нет в живых.

— Это не сон, — покачал головой герцог, — тебе там понравилось?

— Где там?

— Ты разве не понял, где ты был?

— Даже если и был, что с того? Если б я мог обнять этих детей! Если б я мог их спросить!

— Это тоже возможно. Только для этого нужно не маленькое "окошечко", куда ты сейчас подсмотрел, а "дверь".

Герцог осторожно взял обруч и спрятал у себя на груди.

— Ты хочешь сказать… — утер я потный лоб, — что можно сходить в загробный мир, поговорить и вернуться?

— Можно. Мои мастера могут и не такое.

— Шутишь…

— Нет, Бриан. Я герцог провинции колдунов. Я знаю, что говорю. "Двери" существуют, и те, умершие, тоже ходят к нам. Разве ты никогда их не встречал? Впрочем, ты ведь не из Алонса…

— Ты говоришь о привидениях? — уточнил я, о том, что я как раз из Алонса, естественно, не уточняя.

— Привидения были всегда, — усмехнулся Амильо, — это только тени! Считай, что они как бы подглядывают в щелки, как ты сейчас заглянул в тот мир. "Двери" же нужны, чтобы умершие могли явиться сюда во плоти. Они почти не отличаются от живых людей.

Становилось всё интереснее.

— Чем же они отличаются? — спросил я.

— Говорят, они прячут свои руки: у них ладони светятся в темноте. И еще чем-то, но я не помню… И речь вообще не об этом, Бриан. Я знаю, что такой ерундой тебя не соблазнишь. Это всё — предисловие. Я вынужден открыть тебе тайну, которую знают только двое: я и моя жена Анриетта Алонская. И тогда ты решишь, нужен тебе Стеклянный Город или нет.

Я ловил себя на мысли, что хочу запустить руку ему за пазуху, взять обруч и надеть себе на голову, еще хоть раз пройти по белому песку, по берегу моих снов и закричать на всю вселенную. Я хотел этого непроизвольно и изучал пуговицы на его куртке, прикидывая, как их расстегнуть. Зря он думал, что для меня это — ерунда. Это переворачивало мне душу. А уж поговорить с Мартой во плоти — за это можно было вообще отдать остаток жизни!

— В Стеклянном Городе умеют делать и не такое, — многозначительно поведал герцог, — и дело не только в разноцветных песках, на которых он стоит, и которых больше нет нигде в мире. Дело в тех секретах, что дошли до наших мастеров из глубокой древности. Только один человек, Главный Стекольный Мастер, знал, где эти секреты хранятся, у него находилась древняя книга, в которой всё об этом сказано. Он никому не показывал ее и не открывал языка, на котором она написана, только своему приемнику перед смертью — такова была традиция. Так вот, при правлении моего деда Главный Стекольный Мастер умер внезапно — его убили в уличной потасовке. И тайна ушла вместе с ним. И никто не знает, где теперь эта книга, и что в ней написано.

— Жаль, — сказал я, — полезная была книга. Как же стекольцы обходятся без нее сорок лет?

— Старые мастера кое-что помнят. Но главных секретов уже не знает никто.

— А если тот, кто завладел книгой, разберет, что в ней написано?

— Ему понадобится Стеклянный Город со всеми его песками, мастерами и стеклами.

Я сразу вспомнил о Лаэрте. Да и король что-то очень переживал об Алонсе!

— А мне зачем Стеклянный Город? — спросил я, — у меня нет книги. Да и у тебя, как будто тоже?

Амильо Алонский какое-то время решал: говорить — не говорить, но выхода у него не было, он не знал, что Лаэрт завтра утром выступает к Стеклянному Городу со своей армией, да и был он ему, судя по всему, не помощником, а соперником.

— Дело в том, — решился-таки гость на последнюю откровенность, — что есть кое-что получше книги. Есть вещь, с помощью которой можно узнать все. Ее сделал Главный Стекольный Мастер, тот, которого убили.

Я напрягся, мне было жарко, а тут даже уши запылали, благо, их было не видно под моей копной.

— И… что это за вещь?

— А это я скажу тебе, когда ты освободишь Стеклянный Город, — заявил Алонский.

И был прав. Он же не знал, что если я что-то обещаю, то уж не обману.

— Заманчиво, герцог, — сказал я, — но почему не подождать до весны? У меня сейчас совсем другие планы.

— Триморцы тебя боятся. Они уже начали вывозить из города всё, что можно. А это очень красивая вещь. Она и сейчас, наверно, у меня во дворце, лежит в одной из комнат. Увезут — потом не сыщешь! Надо торопиться, Бриан.

Я знал, что не соглашусь, что никакая сила не заставит меня пойти на Стеклянный Город, и не только потому, что судьба Лесовии была для меня важнее всего, были и личные причины. Не мог я там появиться!

— Слушай, герцог, — сказал я, — я ведь вижу, что ты не трус и не слабак. Я кое-что понимаю в людях. Объясни мне все-таки, как случилось, что, удирая, ты не прихватил такую бесценную вещь с собой?

— А ты поверишь? — посмотрел он исподлобья.

— Должно же быть объяснение!

Он усмехнулся криво, прикрыл лицо рукой с растопыренными пальцами, утер лоб.

— Стыдно сказать… Накануне я напился. Напился, как свинья, до беспамятства. Можешь верить, можешь — нет, но целые сутки тело мое жило и двигалось само по себе. А когда я опомнился, оказалось, что город сдан, жена моя в руках у кардинала Всей Империи Измаила и его Тайной Канцелярии, а сам я позорно бежал, переодевшись угольщиком.

— Как?! — меня из жара бросило в холод, даже туман перед глазами в миг рассеялся, — как ты сказал?

— Я себя не оправдываю. Я сделал то, что сделал. И нет мне прощения, а душе моей покоя! Теперь не беру в рот ни капли, даже смотреть не могу на вино, но ничего уже не исправишь.

Теперь я понял, кого он мне напоминает — одного смиренного монашка из монастыря Святого Себастьяна. Я наклонился к герцогу, раздвигая локтями тарелки.

— Как же тебя угораздило так напиться, когда враг у ворот города?

— Сам не знаю. К жене приехала подруга из Трира. Надо было выпить за ее приезд.

— В такое время из Трира — в Стеклянный Город? Не странно ли?

— Для нее — нет. Это отчаянная женщина! Она ездит в мужском костюме и владеет мечом.

— Герцогиня Флора Фурская?

Алонский удивленно поднял на меня глаза.

— Откуда ты знаешь?

Я с трудом скрывал волнение, лицо мое уже давно горело, волосы прилипли ко лбу, а теперь еще и сердце бешено заколотилось.

— Она поила тебя из кубка? Из огромного кубка синего стекла с рубинами?

— Да…

В это время вошли Клавдий и знахарка Эрна, с ног до головы одетая в черное. Мой друг всё еще держал над ней накидку, с которой стекали на пол крупные капли. Я велел им подождать в другой комнате.

— Откуда ты знаешь? — прошептал Амильо.

— Сдается мне, герцог, — ответил я хмуро, — не ты один знаешь про эту вещь. Этот случай мне знаком: человек пьет из кубка, а потом теряет контроль над телом. Над тобой жестоко пошутили, Амильо Алонский.

Мой гость какое-то время не мог осмыслить, что же я ему сказал. Я и сам был потрясен не меньше. Значит, Водемар напоил меня из кубка умышленно? Зачем?! Кому я помешал? И знал ли Водемар, что делает, или слепо выполнял чужую волю?

Сейчас же, немедленно захотелось бежать, выяснять, трясти за грудки, отворять двери пинком ноги, посылать проклятья и кого-нибудь в конце концов убить. Досталось однако только оловянной ложке, которую я согнул.

— Ты хорошо знаешь Флору? — спросил Амильо Алонский.

Почему-то вспомнился теплый летний вечер, смеющиеся губы самоуверенной красавицы и чуть живой монашек с проколотым боком. "Когда сядешь на трон, не забудь об этом!" Кажется, не трон ей был нужен, а кое-что другое!

— Эту женщину нельзя хорошо узнать, — сказал я, — но в том, что она на это способна, я не сомневаюсь.

— Но зачем?! Зачем она хотела, чтобы я отдал Стеклянный Город Мемнону? От этого он не стал для нее доступнее!

— Значит, стал. Ты прослыл трусом и потерял все права на него. Вернуть тебе Стеклянный Город могу только я. А я вовсе не обязан этого делать. Зато я могу быть обязан кому-то другому. Ты меня понял?

Герцог посмотрел на меня как на обреченного.

— Ты? Обязан этой женщине?!

— Это она так считает, — усмехнулся я, — она глубоко уверена в этом.

— А что ты сам об этом думаешь?

— Я думаю прежде всего о Лесовии, — сказал я, — кто-то должен о ней думать, пока вы все гоняетесь за чудесами! Раньше следующего лета я туда не пойду. Ты можешь остаться у меня, герцог. Я дам тебе отряд, небольшой на первое время. Освободим Тарль и Тифон, а к лету повернем на Алонс. Только так.

— Будет поздно! — простонал он.

Соблазн был велик, я и сам зажмурился: сосны, белый песок, дети, ясные голубые глаза Марты… Но даже это не стоило жизней живых людей и их судеб. И ни одна стекляшка не стоила.

— Нет.

Он ударил кулаком по столу. Задрожали тарелки.

— Но ты можешь присоединиться к Лаэрту Тиманскому, — сказал я, — ты не того просишь, Амильо.

— Что?..

— Завтра утром, если он не передумает, то выступит как раз туда, куда тебе нужно.

— Лаэрт Тиманский?! И ты это допустишь?!

— Я ему — не указ. Извини, что не сказал сразу, — добавил я, — очень хотелось понять, почему он туда так рвется. Оказывается ему нужно ни много, ни мало — всемогущество!

— Оно ему не нужно, — покачал головой Амильо, — он в этом ни черта не понимает! Что он видел в своем глухом Тимане? Не нужны ему ни мастера, ни секреты…

— А чего же ему тогда нужно?

— Мою жену!

— Твою жену?

— Конечно! И у меня нет другой цели, как ее освободить. Всё остальное я предложил тебе, всё, что я мог. Я хочу спасти ее, Бриан! Любой ценой!

— Тогда не переживай. Лаэрт ее спасет и, может даже, не тронет. Всё будет зависеть от нее.

Амильо посмотрел на меня так выразительно, что я без слов понял: Лаэрт Тиманский скорее расстанется с жизнью, чем с прекрасной женой герцога Алонского. Оставалось только догадываться, до чего хороша была эта синеокая красавица из страны Озер, которую, увы, мне увидеть не удалось.

— Дорогая женщина, — заметил я, — из-за нее я теряю чуть ли не половину армии! Надеюсь, впрочем, что к утру он проспится, протрезвеет и передумает. С ним это бывает.

Алонский хмуро молчал. Я ничем не мог помочь ему, хоть и видел в нем товарища по несчастью. Я не мог пойти на Стеклянный Город по двум причинам: потому что Тарль и Тифон были гораздо важнее сейчас для Лесовии, и потому что в этом городе слишком хорошо знали Батисто Тапиа, актера, сумасброда и пьяницу.

""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""

""""""""""""""""""""""""""""""""8

Женщина, которая взялась лечить меня, была немолодая, со страшными черными глазами. Она глядела словно с того света. Суровое иконописное лицо было обрублено с трех сторон черным платком, как у святой Гертруды.

Иногда я видел ее в лагере. Она проходила мимо, мрачно зыркая провалами темных глаз, сама как ворон на пепелище, и на душе становилось зябко. Я невольно провожал ее взглядом, словно чувствуя, что когда-нибудь судьба нас столкнет. Вот и встретились.

Она поила меня горьким отваром, сидела на краю кровати и держала ладонь на моем раскаленном лбу. И боль куда-то уходила, пряталась, отпускала. К утру я чувствовал себя бодрее, чем когда-либо.

Весь ее демонический облик и особенно ее руки не могли не вызвать у меня подозрений. Я еще помнил наш разговор с Амильо. Когда она поправляла мне подушки, я поймал ее руку и внимательно рассмотрел ладонь. Ладонь оказалась обыкновенной: маленькой и слегка шершавой.

— Эрна, ты правда ведьма?

— Нет, Бриан.

— Но почему у тебя такие руки?

— Всему можно научиться, если слушать природу.

Серый рассвет уже заглядывал в окна. Впереди был еще один длинный и тяжелый день, он уже начинался криками за окном, стуком копыт, бряцаньем оружия. Всё это надоело смертельно, в войну я уже наигрался, потому что это было — не мое. Хотелось натянуть на голову одеяло и забиться в щель. Видимо, я посмотрел на Эрну с такой выразительной тоской, что она как ребенка погладила меня по щеке и сказала очень мягко:

— Ты просто устал, Бриан. Даже великие устают.

Я закрыл глаза, чтоб забыться еще хоть на минуту. От ее руки шла теплая усыпляющая волна.

— У тебя всё будет хорошо, — говорила она тихо, — боги любят тебя, Бриан, ты непобедимый, ты самый сильный, самый умный, самый красивый…

Мне сладко после этого спалось, как ребенку, которого приласкала мамочка. Вокруг меня в избытке ходили силачи, мудрецы и красавцы, но мне было приятно, что сказала она это мне. Артисту всегда приятна похвала!

Когда я проснулся, было уже совсем светло. Я был здоров как бык, голова ясная, тело легкое и упругое, а сердце свободное и радостное, как в том далеком мире на сосновом берегу.

В горнице сидели мои командиры, Клавдий и Лаэрт Тиманский.

— Ты еще здесь? — спросил я усмехаясь.

Чувство юмора отсутствовало у него напрочь. Я ни разу не видел даже, как он улыбается.

— Тарлероль прислал парламентеров. Они сдаются.

Это была приятная новость. Осада под проливным дождем измотала уже всех.

— Отлично! — сказал я.

Воистину, день начинался удачно. Только по Лаэрту этого было не сказать. Мрачным он бывал всегда, это его обычное состояние, но таким угрюмым я его видел лишь однажды: когда он понял, что я не тот, за кого себя выдаю. Расспросить же его было уже некогда.

Сначала были парламентеры. Мы оговаривали условия сдачи. Потом обсуждали, как накормить голодных горожан, как доставить в город лес, как распределить трофейное оружие, куда распределить пленных и где, наконец, сжигать умерших. Потом я собрал военный совет, и мы просовещались до самого вечера.

В город вошли части Клемана, которые стояли в окружении, стрелки Малха Молчаливого и Кастор Железная Лапа со своей тяжелой кавалерией. Войска Лаэрта я так и оставил на юге, на самом критическом тогда направлении. Это, конечно, не значило, что мой наставник отдалялся от меня больше, чем на десять шагов. Он всегда был у меня на глазах, а я — у него.

Бриан Непобедимый въехал в освобожденный город на белом коне, в окружении своей дружины. Истощенные, измученные жители всё же нашли в себе силы выйти на улицы, покричать от радости и даже поплясать, хотя и погода не располагала к веселью.

Комендант города облюбовал для себя дворец герцога Тарльского, которого давно не было в живых, он погиб еще при защите Тарлероля. Дворец мне тоже приглянулся, я разместился в нем со штабом, а коменданта с его свитой отправил пока в подвал, чтобы потом обменять на своих.

Сумерки сгущались, погода портилась. Я стоял у окна и смотрел на дворцовую площадь. Люди выстраивались в очередь за хлебом, который раздавали с телег интенданты, дождь моросил как из сита. Женщины заматывали головы платками и кутались в меховые накидки, мужчины натягивали капюшоны на самый нос. А у меня жарко горел камин, на столе стоял недоеденный ужин, во всех проемах висели огромные сияющие зеркала, каких не было даже во дворце у короля Эриха, и в них отражался бодрый, довольный победитель. На спинке стула у него за спиной как мокрая тряпка висел белый плащ настоящего Бриана…

Я актер, и я очень остро всё это чувствовал. Я был в чужом доме, я проживал чужую жизнь. Всё тут было не мое. А меня самого как будто и не было, меня убили еще тогда, отравили из этого злосчастного кубка…

Внизу, в толпе, среди тех, кто уже получил хлеб и теперь мог плясать, я увидел женщину в черном. Пестрела на ней только меховая безрукавка. Она шла медленно, но уверенно, людей для нее словно не существовало. Я торопливо открыл окно.

— Эрна!

Она обернулась, прикрыв лицо от дождя, подняла вверх голову.

— Зайди ко мне! Слышишь?!

Уже не только Эрна, но и все, вся площадь смотрела на мое окно, и кто-то уже кричал: "Слава великому Бриану!".

Я привык и к публике, и к овациям, но на этот раз кланяться мне не хотелось. Я задернул штору.

* * * *** ************** * * *

*** ************** * *9

Лаэрт был пьян. Караул у дверей, конечно, пропустил его ко мне без доклада, он вошел неровной походкой, упал в кресло и уставился на свое отражение в зеркале. Думаю, на этот раз он собой не любовался.

— Жаль, что ты не пьешь, Бриан.

— Почему это я не пью? — сказал я удивленно, — я не пью только из кубков. А из любой другой посуды…

— Ну, так вели принести!

Мы пили из кружек. Вино грело, но не ударяло в голову.

— Мы больше не враги, ты прав, ты…

Говорил он довольно бессвязно, но я понял, что что-то изменилось.

— Что случилось, Отважный? С чего это ты так заговорил?

Лаэрт пододвинул к себе бутылку вместе со столом.

— Мне больше не нужен Стеклянный Город. Всё!..

— Что всё? О чем ты?

— Всё. Она мертва.

— Кто?

— Анриетта Алонская.

— Откуда такие сведения?

— Я допросил пленных из того обоза.

Лаэрт запустил руку в карман и вынул оттуда всё те же огненно-красные бусы, стиснул в могучей руке и швырнул на стол.

— Она носила такие же, может даже, эти самые. Ты, я слышал, отсылаешь подарки одной актрисе? Юноне Тиль, кажется? Подари ей.

Я действительно считал, что Юнона достойна самых лучших украшений, но гонцов я к ней слал совершенно не за этим, а как мы договорились — за новостями.

— Не жалко? — спросил я.

— Подари, я сказал. Им цены нет… Это я откупаюсь. Мне стыдно перед тобой. Я чуть не предал Лесовию, а ее, оказывается, нет в живых!

"Бедный Амильо!" — подумал я, глотнул из кружки и уставился на Лаэрта.

— Ну, теперь-то, надеюсь, мы договоримся?

— Теперь? Конечно. Я не знаю, кто ты, но ты всё делаешь честно. Теперь я с тобой, Бриан. До конца.

Он тоже был парень прямой. Удивительно, что любовь да еще к чужой жене так вскружила ему голову! Впрочем, хозяйка провинции колдунов должна была быть ведьмой по определению!

— Как ты думаешь, зачем Стеклянный Город Флоре Фурской? — спросил я, — это ведь ее идея: заменить настоящего Бриана на послушную овечку и развернуть войско, куда следует?

— Ей город не нужен, — сказал Лаэрт, — ей нужен трон для ее супруга, только и всего.

— Это они тебе так сказали.

Он смотрел тупо. Им действительно легко было манипулировать, особенно такой опытной интриганке, как Флора.

В это время в дверь заглянул караульный и сообщил, что ко мне пришла ведьма. Он так и сказал "ведьма". Это прозвище закрепилось за Эрной прочно. Я велел ему впустить ее и позвать моего посыльного Ганса.

Эрна прошла несколько шагов и остановилась. В руках у нее был узелок из клетчатой шали, с плеча свисала потрепанная сумка на длинном ремне. Широкие одежды скрывали ее тело, точнее, отсутствие такового. У нее не было ни возраста, ни плоти, ни пола, как у ожившей иконы.

— Привидение, — сказал пьяный Лаэрт, — гони ты ее, Бриан, она с того света!

— Тебе пора спать, — ответил я, — и оставь в покое моих гостей.

Проходя мимо Эрны, он издал какое-то фырканье, содрогнулся и почти выпал в дверь. Она только молча посторонилась.

— Здравствуй, Эрна, — проговорил я наконец, — прости его, он пьян.

Она смотрела на меня спокойно и серьезно, выступление Лаэрта, похоже, не задело ее совершенно.

— Ты здоров, Бриан?

— Ты еще спрашиваешь? Посмотри на меня! Я здоров как бык, пьян и весел. У меня сегодня праздник!

— У всех сегодня праздник.

— Проходи, садись.

Эрна сложила у стены свои вещи и подсела к столу. Есть и пить отказалась. Она смотрела на светящиеся бусы, а ее глаза как угли поглощали любой свет. Я это заметил и очень удивился.

— Это бусы — "Сердца Дракона", — сказала она серьезно, — их можно носить только с белым платьем.

— Почему?

— Поверь мне на слово. Я тебе плохого не скажу.

— Хорошо. Я это запомню. А что еще ты мне можешь посоветовать?

— Многое, — она взглянула на меня, аж сердце сжалось, — например, не верить тому человеку, что приходил к тебе вчера.

— Вот как? — удивился я, — ты же не знаешь, о чем мы с ним говорили!

Ведьма нахмурилась. Глаза ее снова стали страшными.

— Я никогда ничего не объясняю. Я просто говорю. Мне нужно верить.

— Понял, — сказал я завороженно, — что еще?

Она задумалась на минуту, потом уверенно проговорила:

— Тебя что-то мучает. Но ты не виноват. Ты это хотел услышать?

Тут я уже испугался. Мне стало совсем неуютно в обществе этой ясновидящей колдуньи.

— Ты что, мысли читаешь?

— Нет, — сказала она, — я не читаю твоих мыслей. Но иногда просто знаю.

— Ты страшная женщина, Эрна, не зря тебя называют ведьмой.

В это время, очень кстати, появился мой посыльный Ганс. Я даже вскочил ему навстречу.

— Ты звал меня, Бриан?

— Да! Иди сюда! Смотри!

Он взял бусы и понимающе улыбнулся.

— Опять Юноне Тиль?

— Разумеется. И передай, чтоб носила только с белым платьем. Ты меня понял? С белым.

— Понял, Бриан, будет исполнено.

Я простился с ним по-дружески, вручил ему кошелек на дорогу и закрыл за ним дверь. Не так давно я сам был на посылках.

— Ты напрасно меня боишься, — сказала Эрна, когда я вернулся к столу, — я никому не делаю зла. Ты спросил — я ответила, вот и всё.

— Я обидел тебя? Извини.

— Меня уже нельзя обидеть. Просто… я надеялась, что моя помощь тебе пригодится.

Она сказала это с таким достоинством, точно я буду последний дурак, если упущу этот случай и откажусь от ее помощи. Я этот случай упускать не собирался.

— Ты мне нужна, — сказал я, — за этим тебя и позвал.

— Тогда можешь располагать мной. Для меня честь — служить великому Бриану.

По ней трудно было понять, по душе ей такой поворот дел или нет, тем не менее, эта ведьма производила впечатление человека абсолютно независимого, ни запугать, ни купить ее было немыслимо. Значит, она сама этого хотела. Знала бы она только, кто на самом деле ее великий Бриан!

— Ты так мне предана?

Она подняла на меня свои жуткие глаза.

— Кому же, если не тебе?

Действительно! Кому? Сейчас весь мир раскололся надвое: или за Бриана, или против. Я допускал, конечно, мысль, что ее кто-то подослал, но склонен был ей верить. Мне этого хотелось, я забыл про осторожность, я впервые за три года был пьян.

Мы смотрели друг на друга. Я еще испытывал остатки суеверного ужаса от черноты ее глаз, но чувствовал, что не нужно ее бояться, что она хочет мне добра, и, может быть, она — единственное мое спасение.

Эрна отвела взгляд. С опущенным взором она была не так уж и страшна.

— Что от меня требуется?

Я думал недолго.

— Повсюду следовать за мной.

Потом я остался один, совсем один в чужой просторной комнате с шестью огромными зеркалами, и в каждом находил только себя.

Ну, вот я и напился. Ну и что? Я жив, меня не выворачивает наизнанку, я крепкий парень! Мне даже поначалу стало весело… но легче-то мне не стало! Ничего не забылось, нет! Наоборот, в этой наступившей тишине зашевелилось в душе разбуженное шипастое чудовище с острыми когтями и змеиным жалом. По-моему, оно даже завыло там, внутри и зарычало. Разбудили его сегодня невзначай: мой ночной гость и эта ясновидящая колдунья! Раздразнили, сами того не ведая!

Я понял, что пора уже всё вспомнить, всё до конца, и хоть что-то понять в этой истории.

Что общего между мной и Амильо Алонским? Зачем нас поили из этих кубков? То, что мы сделали потом, никому не было нужно, в чем тут смысл? А, может, от нас хотели чего-то другого, просто не получилось?.. Стоп. А почему не получилось? Ведь мы же ничего не помним! Возможно, и получилось! А всё остальное — побочный эффект…

Я слонялся по комнате от зеркала к зеркалу, у меня подкашивались ноги, но сидеть я не мог и подавно. Я заставлял себя думать о том, о чем старательно забывал все эти годы, забывал, но так и не смог забыть: ни в монашеской келье, ни в бою, ни днем, ни ночью.

Итак, чего от меня добивались? Чего? От меня, рядового и заурядного балбеса, не посвященного ни в какие тайны? И как это было, в конце концов?

Я пил у Водемара из кубка. Откуда он у него взялся, этот кубок? Что он говорил? Он говорил, что это подарок незнакомки и, наверное, не врал. Его часто одаривали поклонницы, певцам вообще достается больше восторга, чем простым артистам. Креонт долго вертел кубок в руках, а потом, наверно, из зависти, сказал, что нечего на эту штуку любоваться, а надо использовать ее по назначению. И я с ним согласился!

Ах, как ярко светило в тот день солнце! Как пахло в раскрытое окно розами! Веселый Батисто Тапиа сидел, раскинув руки, на диване и в последний раз радостно смеялся. Он был сыт и пьян, ночь провел у хорошенькой женщины, утро — с друзьями, а вечером собирался играть Геракла. Но только на сцене!! На сцене, а не в жизни!!!

Он лежал на полу посреди комнаты, в руке был зажат еще мокрый от крови меч. Тут же, рядом, лежали Марта и дети. Лица их были искажены застывшими навеки ужасом и болью. И он не закололся этим же мечом только потому, что тут же, немедленно сошел с ума.

Мир лишился объема, он стал плоским и неправдоподобным как картинка. Время встало. Оторванная пуговица падала на пол минут пять, все звуки исчезли, словно в ушах была вата, а воздух стал густым и вязким как кисель. Тогда он решил, что это кошмарный сон.

Потом… потом вообще всё исчезло. Я осознал себя уже на берегу реки за городом. Малиновые и голубые стены его полыхали в рассветных лучах летнего солнца, коленки мои были в земле, а руки — в крови.

Амильо Алонский потерял, конечно, больше. Но мы оба потеряли всё. Всё, что у нас было, даже самих себя. И виной всему, как оказалось, был этот проклятый синий кубок. Бедолагу Амильо опоила Флора, а меня-то кто? Неужели тоже она?! Господи, я еще помнил вкус ее губ!

Впрочем, кубков могло быть много, и женщин коварных и безжалостных — тоже немало. Да и произошло это в разное время. Меня одурманили гораздо раньше. От него хотели Стеклянный Город со всем его мастерами и секретами, а может быть, и красавицу-жену. А от меня-то чего? Ни жены у меня не было, ни особого богатства.

Что бы я ни предполагал, всё было глупо. Ну, не был я фигурой, достойной таких интриг! Скорее уж получалось, что на мне просто опробовали это колдовское средство и убедились, что оно работает. Вот и всё. И от этого становилось совсем уж тошно. Ох, узнать бы, кто эта таинственная поклонница Водемара!

Во всем Тарлероле не спал, похоже, я один. Я слонялся по темным комнатам, и голова моя пухла от размышлений и догадок, а разбуженное чудовище внутри жалило и скулило, и цеплялось когтистой лапой за сердце. Я откупорил еще одну бутылку, отхлебнул из нее, потом долго лежал, глядя в серый треугольник окна, и ни одна звезда не проглядывала сквозь свинцовые тучи.

*** ** * * * *************** ** **************** **********

*** ** * * * *************** ** **************

* * *** **10

Через неделю мы штурмом взяли крепость Белых Сов. Было много убитых и раненых, зато теперь была открыта дорога на Тифон. Я ждал только, когда она подмерзнет. Снег выпадал каждый день, но потом всё равно таял.

Про эту крепость я еще в детстве слышал столько страшных историй, что мне хотелось ее как следует рассмотреть. Однажды утром, отложив все дела, я отправился туда и взял с собой только Клавдия и Эрну. Оба теперь следовали за мной неотлучно.

Эрна держалась в седле так уверенно, словно всю жизнь ездила верхом, и именно на этой лошади. Широкие одежды позволяли ей сидеть в седле по-мужски, но, увы, я так и не увидел ее ног, там, где кончались сапоги, начинались какие-то обмотки. То же было и с головой. Когда ветром с нее сдуло платок, под ним оказался второй, такой же черный и также тщательно скрывавший уши и шею. Она скакала чуть впереди, а мы беззастенчиво вдвоем ее обсуждали.

— Слушай, я бы на твоем месте держался от нее подальше, — остерегал меня Клавдий, — у нее темное прошлое, то ли отравила кого-то, то ли заколдовала.

— И ты веришь?

— Говорят.

— Мало ли, что говорят!

— Смотри, Бриан, я бы ей не доверял.

Эрна в это время обернулась, как будто почуяла, что речь о ней! Всего на миг блеснуло как бледная луна ее лицо в черном платке, и она уже снова неслась вперед.

— Адски красивая женщина, — заметил он, — неспроста она кутается в эти тряпки. Или что-то скрывает, или от кого-то скрывается.

— Я сам об этом думал, — признался я, — что-то с ней нечисто. Но она меня лечит. Она мне нужна.

— Пусть лечит, — согласился он великодушно, — я ее за этим и привел. Но я тебя умоляю, Бриан, никогда не говори ей, что ты брат Антоний. Ради нашей дружбы.

— О чем ты? С какой стати я ей буду говорить?

— И сам не заметишь, как всё разболтаешь!

— Никогда, — сказал я, — она так предала Бриану, что я просто не смогу ее разочаровать.

Крепость показалась из-за леса: четыре зловеще корявых башни и зубчатая стена. Над ней низко нависало унылое, однообразно-серое небо. По стене прохаживались наши патрульные, постукивая копьями по камням. Мы поторопились и через пять минут въехали в железные ворота.

— Что-нибудь случилось, Бриан? — обеспокоился Гийом Безбородый, которого я оставил тут за старшего.

— Нет, — сказал я, — мы просто хотим осмотреть крепость. У вас тут всё в порядке?

— Да, имперцы больше не суются.

Я помог Эрне спрыгнуть с коня. Она слабо улыбнулась. "Отравила, заколдовала… Какая ерунда", — подумал я.

— Ты устала?

— Нисколько.

— Ты отлично ездишь, Эрна.

— Как умею, — сдержанно ответила она.

Крепость Белых Сов была древняя, она принадлежала династии баронов Оорлов. Воинственные бароны пограбили на своем веку много. Правда, их теперь тоже пограбили. Жизнь шла своим чередом. Ничего уже не осталось от тех чудес, про которые рассказывала еще моя бабушка, но всё равно мне было интересно побродить по коридорам, которым больше восьми веков.

— Вот в этой комнате скончался Эрих Второй, — объявил сопровождающий нас старик-ключник, который служил, наверное, еще при деде покойного барона Оорла, — он приехал сюда поохотиться и умер от сыпной лихорадки.

— Здесь и заночую, — усмехнулся я.

— Здесь никто не ночует, — сказал ключник, — сюда приходит тень Беатрис.

— Той, что утопилась после его смерти? — эту легенду я слышал.

— Да, она очень любила его.

— На такую женщину стоит посмотреть, — сказал я, — постелите мне здесь!

И мы пошли дальше. В подземелье ключник нас оставил одних. Клавдий шел впереди с факелом, за ним Эрна, за ней я. Мы увидели камеры пыток, решетки и клетки, в которых в темные времена бароны держали своих врагов, свернули в узкий коридорчик и попали в крохотную комнату, в которой стояли только стол, скамейка и, как ни странно, шкаф, такой древний, что казалось: дыхни — и он развалится.

Я осторожно его раскрыл. Шкаф был пуст. Задняя стенка показалась мне беспросветно, угольно черной. Я хотел потрогать ее, но рука прошла насквозь, как в том щемящем сне, когда я гладил детей Марты. У шкафа не было глубины.

— Что это? — удивился Клавдий, — подземный ход?

— Нет, — сказал я, тоже немало озадаченный, — это что-то совсем другое.

Эрна заглянула в шкаф и тоже протянула руку. Рука ее исчезла до локтя, потом до плеча, потом она ее вынула и внимательно осмотрела.

— Это называется "Колодец", — сказала она, — из него один шаг туда, и бесконечность обратно.

— Куда туда?

— Этого я не знаю.

— А как узнать?

— Очень просто, Бриан. Просунь туда голову… если не боишься.

Я ей слепо верил и готов был сунуть голову куда угодно. Да и любопытство распирало.

— Ладно. Попробую.

— А я тебя подержу, — сказал Клавдий и передал факел Эрне.

Эрна была спокойна, это обнадеживало. Я смело сунул голову в эту черноту. После мрака подземелья я на секунду ослеп от неожиданно яркого света. А потом я увидел, и это было совершенно невозможно, свою собственную комнату во дворце герцога Тарльского, из которой уехал сегодня утром. Чуть позже я понял, что смотрю из одного из шести огромных зеркал, того, что слева от камина. А потом я услышал голоса и сразу вернулся назад.

Клавдий не выпускал меня из объятий.

— Ну? Что? Как?

— Как вы думаете, где я был? — отчитался я, — в своей гостиной в Тарлероле! Эрна, что это значит?

— "Колодец" — то и значит. Тебя что-то испугало?

— Там кто-то есть.

— Вот и отлично. Послушай, что говорят у тебя за спиной. Для того и делали "Колодцы".

— Надо же! А вдруг они меня увидят?

— Никогда. Я же сказала, туда — шаг, оттуда — бесконечность.

Ведьма была восхитительна!

— Ладно, — решился я, — держи меня крепче, брат Клавдий.

В моей комнате находились Лаэрт и герцогиня Фурская. Я это понял по голосам. Потом знатная гостья села в кресло и попала в поле моего зрения. Судя по дорожному костюму, мокрым сапогам и остаткам прически, она только что приехала. Она смотрелась в зеркало, можно сказать, в меня, но ничего не видела, кроме своего отражения, усталого, озабоченного, без традиционной самоуверенной улыбки.

— Жду еще десять минут и еду. Иначе меня хватятся.

— Я сам ему всё передам.

— Тебя он может не послушать.

— А тебя, Флора?

— Я — другое дело! Как ты думаешь, он сможет пойти против короля?

— Он фанатик. Свобода Лесовии для него превыше всего.

— Отлично! Ну и монашка мы подобрали!

— Он не монах, Флора. Дьявол сыграл с нами злую шутку.

— Вот как?

— Тот монах умер. А этот — вообще черте кто! Он очень опасен, Флора. Нужно срочно разузнать, кто он такой.

— А что нам это даст, Лаэрт? Другого документа он нам не подпишет!

— Подпишет. Наверняка у него какое-то преступление в прошлом! Иначе, зачем он выдавал себя за Антонио Скерцци?

— Будем надеяться, что так. Я этим займусь.

— Постарайся, Флора. Король мечтает избавиться от Бриана, ему будет достаточно малейшей зацепки…

Я сел на скамейку рядом с Эрной. Она погладила мою руку с пониманием.

— Что? Не очень приятно, да?

— Да нет, ничего особенного, — вздохнул я, — а вообще, полезная вещь, этот шкаф!

— Сейчас их делать разучились.

— Жаль. А ты слышала, есть такая книга, где всё сказано про эту чертовщину.

— Такая книга есть. Только ее прочесть никто не может.

— Даже ты? — усмехнулся я, мне уже казалось, что моя ведьма может всё.

— Даже я, — сказала она, — и книги этой у меня нет. Я ее даже никогда не видела.

Ночевал я, как и намеревался, в комнате, где умер Эрих Второй, может даже, на той самой кровати, если она за триста лет не развалилась. Мне снился прекрасный сон: наш дом из красного и белого кирпича, солнечное утро, звонкий смех Марты, цепкие объятья маленькой розовощекой Элизы и веселое щебетание неумолкающего Тонио. Это было из моей первой жизни. Потом брат Фома заехал мне пивной кружкой по зубам, и я проснулся.

Сначала я увидел луну в окне, затем несколько тусклых звезд вокруг нее, затем флюгер на корявой башне, затем лунную дорожку на полу, а затем и привидение. В дальнем углу стояла женщина, сошедшая с картин эпохи Эриха Второго. На ней было парчовое платье с широкой юбкой и пышными рукавами, волосы уложены невообразимо сложно и увенчаны маленькой треугольной шапочкой с пером. Страшно не было. Я только подивился, что всё это правда, а не выдумки прислуги.

— Ты — другой, — сказала она разочарованно.

— Зачем ты сюда приходишь? — спросил я.

— Жизнь — мгновение, тоска — вечна, — ответила Беатрис.

— Тоска вечна?

— Да! Почему ты не испугался меня?

— Потому что я хотел, чтобы ты пришла.

— Зачем?

— Чтобы спросить. Может, ты встречала там мою сестру Марту?

Беатрис покачала головой, она подошла и поцеловала меня, и тело у нее было совсем не призрачное, и губы горячие, как дыхание лета.

— Послушай, что я скажу тебе: никогда не люби! Бойся любви! Тоска вечна!..

— Вечная тоска у меня уже есть, — усмехнулся я, — а любви нет.

Беатрис отошла в дальний угол, посмотрела на меня с грустью и прощально вскинула руки. Ладони ее сияли тусклым лунным светом.

— Будет, — сказала она, — скоро. Но женщина, которую ты любишь, погубит тебя, Батисто Тапиа. Прощай!

Она даже знала мое настоящее имя! Через секунду я смотрел уже в пустой угол. Ее не стало, этой вечно тоскующей провидицы с горячими губами, была только лунная дорожка на полу. Но она все-таки пришла! Значит, это все-таки возможно! Если можно поговорить с ней, значит, можно поговорить и с Мартой! Это главное, что я хотел узнать.

Впрочем, я узнал невольно и кое-что другое — что меня погубит женщина, которую я люблю. Осталось только понять, кого она имела в виду. И хоть как-то избежать этой участи!

Утром меня, конечно, спросили, видел ли я привидение.

— Видел, — отшутился я, — во сне. Спал как убитый!

Перекусив, мы отправились обратно в Тарлероль. Разговор Лаэрта и Флоры меня встревожил. Тревожило не то, что мне готовили ловушку, ничего другого я и не ждал от моих "кукловодов", но мне было непонятно, почему вдруг Лаэрт запросился ко мне в друзья. "Я с тобой! До конца!" И я уж чуть было не поверил!

Но нет, не так он был прост. Что-то изменилось. Что-то случилось в Стеклянном Городе, и у него поменялись планы, поменялись в день сдачи Тарлероля, или в ночь перед этим. Я беседовал тогда с герцогом Алонским. Возможно, Лаэрт тоже с кем-то побеседовал.

На привале я спросил Клавдия, не приезжал ли кто к Лаэрту в ночь, когда я валялся в горячке. Он только пожал плечами.

— Приезжал, — сказала Эрна.

Мы оба уставились на нее.

— Ты видела?

— Я же лечила тебя и всю ночь не спала.

— Ну да, конечно… Может, ты и слышала, о чем они говорили?

— Нет. Они вошли в дом.

— Жаль, — огорчился я, — после этого разговора он передумал идти на Стеклянный Город.

Эрна отвернулась, потом вообще нагнулась и стала стряхивать снег с сапог.

— И как он это объяснил? — спросил Клавдий с усмешкой, по которой было ясно, что любое объяснение Лаэрта он отвергает заранее. Я тоже усмехнулся.

— Объяснил своей любовью к Анриетте Алонской. Он якобы хотел ее спасти, а теперь узнал, что она умерла. Несерьезно, конечно.

Клавдий засмеялся.

— Почему вы в это не верите? — спросила Эрна хмуро.

Очевидно ей, хоть и демонической, но все-таки женщине, хотелось верить в такую великую и безрассудную любовь.

— Да брось ты, Эрна! — сказал Клавдий и махнул рукой, — кто в это верит?! Есть и посерьезнее причины. Только он их никогда не назовет!

Она распрямилась, как будто ей бросили вызов, и посмотрела на нас тем своим страшным взором, которого я до сих пор боялся.

— Вы так говорите, потому что никогда не видели Анриетту Алонскую.

— Ты что, ее знала?

— Достаточно хорошо. И ничего смешного нет в том, что самую красивую женщину Лесовии и Озерии замучили до смерти!

— Эрна, помилуй! — спохватился я, — разве мы над этим смеемся?!

— Я не знаю, какие у Лаэрта причины, — сказала она хмуро, — но в том, что он сходил с ума по герцогине, можете не сомневаться. Не было женщины красивее. И не будет.

Потом мы только ее и видели! Она вскочила на коня и умчалась далеко вперед. Только возле стен города мы ее нагнали, да и она сама уже поостыла и дожидалась нас.

— Может, ты и прав Бриан, — услышал я наконец, — у Лаэрта могли быть другие причины. Хочешь знать, что за человек приезжал к нему той ночью?

— Кто же?

— Герцог Фурский.

****************************************************************

*******************************11

Левое зеркало я приказал завесить. На всякий случай. Эрна растирала мне виски, когда стремительно вошел Лаэрт Отважный, видеть его не хотелось.

— Где ты пропадаешь! — начал он прямо с порога, — есть важные новости. Такие, что не обрадуешься!

— Говори.

— Убери свою ведьму.

— Она никуда не пойдет. Говори, не тяни. Лаэрт посмотрел на Эрну со злостью, а на меня — с презрением.

— Как хочешь. Война окончена, Бриан.

— В каком смысле?

— В таком, что в этот момент Эрих Седьмой и Мемнон Первый подписывают в Семисоре мирный договор. Вчера заезжала Флора, чтобы предупредить, она в свите короля, но тебя где-то черти носят!

Руки Эрны похолодели.

— Условия? — спросил я, тоже холодея до кончиков пальцев.

— Ужасные: Тифон, Лемур и Алонс отходят к Империи.

— Он что, спятил?!

— Почему же? Ему лучше отдать половину страны, чем всю целиком. Он панически тебя боится, Бриан. Завтра же ты получишь приказ о роспуске армии.

Я вспомнил про Бога, я обратился к нему мысленно и сказал, что мы так не договаривались! Я не собирался воевать со своим собственным королем, а наоборот рассчитывал на его поддержку!

Лаэрт ждал, что я скажу. Ему не нужен был мир, ему нужен был Алонс. Пока это был мой человек.

— Надо знать настроение в войсках, — сказал я, — сейчас же соберем всех командиров.

Я вполне отдавал себе отчет, что регулярные части король отзовет, и рассчитывать я могу только на народное ополчение, которого он так боится, да на пару взбунтовавшихся герцогов и баронов. Оставалось решить, хватит ли сил. Сил, как всегда, не хватало, даже учитывая, что у нас будет постоянный приток людей из освобожденных районов. К такому выводу пришли и я, и все мои командиры, кроме вспыльчивого Кастора Железная Лапа, который и мысли не допускал, что нас разобьют, но это не от большого ума, а от самомнения.

Мы сидели за длинным столом и напряженно молчали. И уже давно пришел вечер, и чуда ждать было неоткуда, и все всё понимали, но кроме здравого смысла была еще Лесовия, наша многострадальная Лесовия, которую хотели разорвать на две части, была еще ненависть к нашему "щедрому" королю, и была гордость, задетая и неуемная, и когда гонец от Эриха вручил мне приказ о роспуске войска, я просто порвал его и бросил на стол. Руки мои тряслись от ярости.

— Для нас война еще не окончена! Так и передай своему королю!

Ночью ударил мороз. Дорога на Тифон была открыта.

******************************************

****************************

***************

*****12

После сражения под Семисором было много пленных, в том числе и именитых, которых можно было бы обменять на своих, что я обычно и делал, но на этот раз не было сил даже взглянуть на них. Я благодарил Бога, что остался жив в этой мясорубке и шатался от усталости. После зверского возбуждения охватила полнейшая апатия.

Я сегодня испугался. Впервые так пронзительно остро испугался смерти! Раньше я дрался бездумно, я ненавидел себя и даже хотел умереть. Теперь у меня появилась цель — выжить в этой войне и отомстить: за Марту, за детей и за свою поломанную жизнь.

Я перестал себя смертельно ненавидеть, и мне впервые захотелось жить. Я вдруг как будто прозрел! Увидел утром могучие ели под охапками снега, чистый ручей, сухой желтый тростник, услышал вдруг великую тишину, вдохнул морозный воздух и понял, несчастный, что жизнь прекрасна, что есть в ней какой-то скрытый смысл, и что теперь я буду цепляться за нее, что бы ни случилось. И чуть не погиб! Я испугался внезапно, неосознанно, рука моя дрогнула, и если б не Клавдий, лежать бы мне сейчас в снегу окоченелой куклой.

Я никого не хотел видеть, ни с кем — говорить. Мне надо было разобраться в себе. Я пошел к тому ручью, что так потряс меня утром, перед сражением. Это случилось на рассвете, сейчас был закат, ручей всё так же убегал куда-то, но никак не мог убежать. Он был вечный. Вода была прозрачная, торопливая и без конца омывала и без того чистые камни. Я смотрел на воду долго, сидя на сучковатой коряге, а лагерь медленно погружался в сумерки.

"Уйти, убежать отсюда! Пусть воюют, как хотят! Разве мне больше всех надо?" — думал я отчаянно, — "что мне до Лесовии? Не сейчас, так через тысячу лет, ее всё равно кто-нибудь завоюет, ни одно государство не простояло вечно, так стоит ли… Все эти войны, мятежи, перевороты, — это же мышиная возня! А эти громадные ели смотрят на нас свысока и смеются, и ручей смеется!.. Зачем это всё? Зачем?.. Или я просто трус?.."

По мостику из двух досок ко мне шла женщина в черном. Она была как вороново крыло на белом снегу. И, как всегда при ее появлении, что-то екнуло в груди, хотя уже и привык, и верил ей, и не боялся. Она села прямо на снег.

— Что-нибудь случилось, Бриан? Ты не ранен?

Я покачал головой, она смотрела внимательно и хмурилась, скрывать от нее что-то было бесполезно, я и не пытался.

— Я не знаю, что со мной, Эрна. Просто плохо.

— Я вижу. Это пройдет.

Она хотела успокоить меня, но я только разозлился.

— Это не пройдет, — зло проговорил я, глядя ей в иконные глаза, — я не тот, кем ты так гордишься. Я не Бриан! Бриан умер! Самый умный, самый сильный…

— Самый красивый, — докончила она спокойно.

— Он умер, — повторил я, — ты не за того меня принимаешь. Я другой.

— Я знаю. Ты Антоний Скерцци, но разве это что-нибудь меняет?

— Ты и это знаешь?! Нет, я тебя все-таки боюсь, Эрна!

Ветер переменился, потянуло костром: дымом и варевом. Захотелось наконец в тепло, надоел этот снег, и этот ручей, и эта сучковатая коряга. Надоела эта всезнающая ведьма со страшными глазами!

Я хотел встать, но вместо этого сполз к ней на снег, положил ей голову на колени.

— Что со мной, Эрна? Я потерял в себе всякую уверенность. Я слаб.

— Ты просто устал, — говорила она ласково, — это пройдет, я сделаю тебе отвар из трав, ты выпьешь — и всё пройдет. Ничего не бойся, если ты заболеешь, я тебя вылечу, если тебя ранят, я тебя выхожу, если тебя схватят, я тебя спасу…

— А если меня убьют?

— Я воскрешу тебя.

Она сказала это так просто и так уверенно, что я вскочил, чтоб только заглянуть ей в лицо. Нет, она не шутила, лицо ее было спокойным и светлым, и, окончательно потеряв рассудок от этой женщины, я спросил:

— А любить ты меня смогла бы?

Вопрос мой, наверное, был невозможен, потому что на этом светлом лице сначала появилось удивление, а потом смятение. Эрна долго не могла ничего сказать, но я уже понял, что бросил камень в какой-то жуткий застоявшийся омут. Я еще на что-то надеялся.

— Всё, что хочешь, Бриан, только не это.

Со своим смятением она справилась и сказала это твердо.

— Но почему?!

— Не заставляй меня что-то объяснять.

Ни на чем настаивать я не решился, я боялся потерять и то, что есть. Честно говоря, я и сам не представлял, что Эрну можно просто так обнять, взять на руки, пожелать, как земную смертную женщину, у нее и тела-то не было, одни одежды. Дух без плоти. Только почему-то при одной мысли, что эта женщина положит мне руки на плечи, у меня перехватывало дыхание.

Мы вернулись в лагерь. Она ушла готовить отвар, а я отправился взглянуть на пленных.

Пленные вели себя по-разному: кто хранил гордое молчание, кто понуро и отрешенно изображал полное смирение, кто-то задыхался от ненависти, кто-то бросался под ноги с оправданиями и мольбами.

Один молодой офицер в порванной кольчуге взглянул на меня с такой ненавистью, что я не смог пройти мимо. Я его узнал.

— Отведите его ко мне в шатер, — велел я охране, — я допрошу его лично.

Он не упирался, а пошел гордым шагом, высоко неся голову, как и положено сводному брату императора. Больше знакомых я среди пленных не встретил, но и этого было вполне достаточно.

Он грелся у походной печки и жадно пил горячее вино, у него была масса всяких титулов, которых я никогда не мог запомнить, он был слишком знатен, чтобы жениться на моей сестре, но и отказаться от нее он не мог. Так и жили. Он навещал ее два-три раза в году, дарил детям подарки и оставлял имперские деньги, но то было еще до войны.

— Далеко запрятался, — сказал он мне.

И это вместо приветствия.

— Да я не прячусь, — ответил я, — здравствуй, Герман.

Он отвернулся. Я разделся, чуя недоброе, он всё молчал. Я подошел, и он вскочил и вцепился в меня, как дикая кошка.

— Щенок! Ублюдок! Мразь! Я долго тебя искал! А ты, оказывается, вот где! Это что, новая роль? Не наигрался еще, скотина?!

— Пусти, — сказал я, скрипя зубами, — я объясню.

— Что ты объяснишь?! Что ты мне можешь объяснить, пьяная свинья!

— Я не пьян.

— Сейчас-то ты не пьян! Ублюдок… Где мои дети?! Где Марта?! Может, ответишь?! Ничтожество! Жалкий комедиант! Притворщик! Как ты мог до такого докатиться!? Как у тебя рука поднялась, мясник?!

Я терпеливо выслушал весь нескончаемый поток обвинений и проклятий, а когда он вцепился мне в шею, даже закрыл глаза. Я знал, что когда-нибудь это случиться — я встречу человека, который меня в этом обвинит, и мне придется-таки держать ответ. Когда я сам себя казнил, я всегда невольно представлял такого человека и сто раз уже перед ним оправдывался. Я только не предполагал, что это будет Герман.

Кто-то заглянул в шатер, и он отцепился.

— Всё в порядке, Бриан?

— Да. Это мой старый знакомый.

— Что-то он у тебя какой-то шумный!

— Давно не виделись.

Мы снова остались вдвоем. Герман глянул на свои руки, как будто запачкал их, потом опустошенно сел на скамью и уронил голову на грудь.

— Кто тебе сказал? — спросил я хрипло.

— Какая разница! — зыркнул он, — об этом знает весь город.

— Весь? — я сглотнул, — город?!

— Они, конечно, не знают, что ты их великий Бриан! Ты великий притворщик, Батисто! Впрочем, ты всегда любил подурить и помахать мечом. Тут тебе самое и место, душегуб. Но когда-нибудь всё равно всё откроется. Это здесь, на войне ты можешь убивать безнаказанно, а дома, у себя дома…

— Тебя я пока не убил, — я уже начал терять терпение, — или ты дашь мне сказать, или я, черт возьми, это сделаю.

Может только сейчас до него дошло, что мне ничего не стоило еще в поле с ним разобраться и сделать так, чтобы он замолчал навсегда. Он наконец смолк.

Я не думал, что он мне поверит, слишком сильна была его боль и велика его ненависть, он давно жил с этим, он привык к этой мысли, но я всё равно попытался. Я рассказал ему от начала до конца историю с кубком.

В палатке становилось всё холоднее, мы подсели вплотную к походной печке и подбросили в нее щепок. Огонь шумел и потрескивал, там внутри, в этих пылающих углях, было, наверное, очень горячо, но не так, как у меня в груди. Я смотрел на полное сомнений и подозрений лицо Германа и думал, что история моя слишком неправдоподобна, чтобы хоть кто-то мне поверил, и чтобы я смог отмыться от этого позора. Узнать бы только, кто это так жестоко "пошутил" надо мной!

— Слишком поздно я приехал, — сказал мой зять, — я собирался к вам летом, но Мемнон уже готовился к войне и не отпускал меня ни на шаг от себя.

— Поздно, — согласился я, — мы влезли в такие долги, что даже стали продавать наши статуи. Ты же знаешь, какой из меня добытчик!

Он посмотрел презрительно. Он знал.

— Ну, так и продавали бы всякую мелочь! А зачем вы продали Диониса?

— Диониса? С чего ты взял?

— С того, что ваш Дионис стоит у Мемнона в мраморной гостиной.

— Как? — оторопел я, — не может быть! Если только Карлос…

— Карлос никогда в жизни не продал бы семейную реликвию! Он убил бы тебя за это, если бы… если бы не за то.

Я подумал, что какое-то время дом был пуст, и Диониса вполне могли украсть. А вот дяде Карлосу, который меня терпеть не может, ничего уже не объяснишь. Да и какая теперь разница? Родной город для меня закрыт уже навсегда. Если я еще надеялся, что никто ничего толком не знает, и спустя много лет всё забудется, то теперь эти надежды рухнули.

Мы надолго замолчали. Герман смотрел на меня уже без прежней ненависти, но всё равно с великим подозрением.

— И что ты собираешься со мной делать?

— Что? Да ничего. Бери шубу, бери коня и проваливай к своим.

— Спасибо.

— Тебе спасибо, что ты меня предупредил. Скажи только, откуда? Откуда весь город знает, что это я их убил?

— Да видели тебя, — услышал я к своему ужасу, — видели всё своими глазами.

О, Боже!..

— Кто?! Кто мог видеть? Мы были дома, дверь закрыта, калитка далеко!

— Твой друг Креонт, — сказал Герман, — он как раз зашел за тобой.

— Креонт?!

— Он долго молчал, не хотел тебя выдавать. Но на дознании из него вытрясли.

Я вспомнил, что Юнона собиралась в Стеклянный Город, а может, уже поехала. Теперь она, наверно, отошлет мне бусы обратно!

Стемнело. Я проводил Германа за линию постов. Было зябко.

— Если ты не врешь, то мне тебя жаль, — сказал он на прощание.

— Мне тебя тоже, — ответил я, но он уже не слышал.

И я опять долго слонялся по лагерю один. Мы сегодня победили, но уже которую победу я не мог толком отпраздновать! Прежняя жизнь беспрестанно отравляла новую.

Поздно вечером пришла Эрна, принесла отвар. Глаза были тревожные: боялась, видно, что я опять вернусь к тому разговору. Мне уже было не до любви. Я выпил горькую гадость и поставил кружку на стол.

— Что за человека ты отпустил?

— Ты всё должна знать?

— Нет. Но, может быть, ты не знаешь, кто он?

— Я прекрасно знаю, кто он. Это мой родственник.

— Тогда ты родственник самому Мемнону.

Я взял ее за плечи.

— Эрна! Я устал от твоей проницательности! Она повергает меня в трепет. И мне совсем не это от тебя нужно!

— А что же?

— Ты сама знаешь.

— Бриан, я же просила тебя…

Я обнял ее осторожно, не дыша. Мне показалось, что она сама этого хотела, иначе, зачем стояла так близко, смотрела в глаза, покусывала губы?

— Пусти меня, — сказала она как-то растерянно.

И я обнял ее крепче. Тело у нее было. Правда, хрупкое как у подростка, но вполне настоящее, может даже, такое же горячее и потрясающее, как ее руки, и такое же красивое, как ее лицо. Голова закружилась: то ли от выпитой гадости, то ли от Эрны, то ли просто от накопившейся усталости.

— Бриан, пусти меня, я тебя прошу… Ну, зачем?

Я опустил руки.

— Ну, зачем? — повторила она с упреком, — тебе мало моей преданности?

— Извини. Показалось. Раз так, пусть всё остается по-прежнему.

Эрна посмотрела с тоской, кивнула и молча вышла. Отвергнутый полководец, только сегодня выигравший очередное сражение, обреченно сел за стол и откупорил бутылку.

::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::

::::::::::::::::::::::::::::13

Семисор взяли почти без боя. Это был тот самый проклятый город, где Эрих Седьмой с Мемноном подписали за моей спиной мирный договор. Король пока молчал. Он копил силы и ждал, когда я выдохнусь.

Я ненавидел этот город, но не мог не отметить, что он очень красив. Красивы его дворцы, соборы, широкие площади, маленькие часовенки, ажурные мосты и замерзшие фонтаны. И это чудо король хотел подарить императору! Да что там Семисор, если он даже Стеклянный Город не пожалел! Самый красивый город в мире!

Душа моя рвалась в Стеклянный Город, чем недоступнее он был для меня, тем больше мне туда хотелось. Я не был там почти четыре года! Я видел во сне его дворцы и дома из разноцветного стекла: голубые, синие, красные… они были такие разные и причудливые, эти дома, а сам город был одним большим ярким цветком, весь пропитанный запахом неуемно цветущих роз.

Я знал, что освобожу его рано или поздно, но это будет только в самом конце пути, сначала — Тифон и Лемур — наш запад и юг, а уж Стеклянный Город — в последнюю очередь, потому что вступить в него для Батисто Тапиа равносильно самоубийству.

Метель разыгралась не на шутку. Я задернул штору.

— Ты увидел что-то жуткое? — спросил Клавдий.

— Просто зиму.

Это был один из тех редких вечеров, когда мы ничего не делали, а после походной жизни просто отогревались в чужих апартаментах. Ни развлекаться, ни всерьез о чем-то думать просто не было сил. Клавдий и я лениво сидели у огня, болтали ни о чем, а больше молчали. Эрна вязала поодаль на диване, постукивая спицами.

Она неуловимо похорошела. То ли потому что сменила свой грубый черный платок на тонкий шелковый, то ли ожило ее восковое лицо, то ли походка изменилась, то ли голос… то ли это я в тщетных попытках ее добиться видел в ней то, чего нет.

Наше уединение нарушил караульный. Он доложил, что приехала герцогиня Фурская, в данный момент находится у Лаэрта Отважного, но хотела бы поговорить с Брианом.

Я давно ждал этого визита. Теперь она наверняка разведала, кто я такой, и что скрываю, и будет меня шантажировать. И это хорошо, потому что я наконец узнаю, что ей от меня нужно! А заодно и кое-что другое постараюсь узнать. Например, не была ли она поклонницей сопраниста Водемара.

— Проводите герцогиню в мою комнату, — сказал я, стряхивая с себя дремоту, — я сейчас туда приду.

Пришлось привести себя в относительно приличный вид: все-таки знатная дама. Я причесался, застегнулся, поправил все ремни.

— Эрна, что скажешь? Можно ей верить?

— Если жить надоело.

— Понял.

— Будь осторожен, Бриан. Она использует мужчин и не перед чем не остановится.

Я не ответил. Какая уж тут могла быть осторожность!

Флора встретила меня довольной улыбкой. Она была в мужском костюме, румяная с мороза, розовощекая, голубые глаза сияли. Загляденье, а не женщина. Мне хотелось надеть на нее мешок и сбросить во что-нибудь с большой глубиной и сильным течением… но только первые две секунды. Потом во мне проснулся Батисто Тапиа, как и тогда, в карете. Мы поцеловались прежде, чем поздоровались. Я уж подумал, что слов вообще не будет!

— Ты еще повторяешь в бреду мое имя?

— Боже мой, да без конца!

— Негодяй… дамский угодник… тоже мне, монах!..

Моя собственная фантазия отказывала, поэтому я вспомнил кое-что из монологов своих героев-любовников. И в стихах, и прозой. А в ответ слышал только насмешливое и довольное "негодяй". Я всё ждал подвоха: не затем же она приехала, чтоб отдаться безумной страсти, что-то же ей нужно от меня!

Но прошла ночь, наступило тусклое утро, а ничего не менялось, и опять стучала по булыжной мостовой карета, и сталкивались наши колени, и встречались наши губы… Что-то я уже перестал понимать. "Женщина, которую ты любишь, погубит тебя!"

Да не люблю я ее! Просто красивая женщина, дерзкая, непонятная. Мне такие нравятся. И Водемара она не знает, она вообще в то время была в Озерии и к моей истории не имеет никакого отношения. И до сих пор, кажется, не знает, кто я такой!

— Я не хочу тебя ни с кем делить! Слышишь? Я жадная!

— Я твой целиком. От носа до хвоста.

— Негодяй! Скажи еще, что ты меня любишь.

— Конечно. С первого взгляда. На тебе был синий берет с огромным пером… А, хочешь, вспомню, как ты меня стригла?

— Пес лохматый! — она потрепала мою дикую прическу, — кто теперь красит тебе волосы?

— Никто. Сам справляюсь.

— Сам? Говорят, вокруг тебя какая-то старуха вьется!

— Моя знахарка.

Видимо, я даже одно слово об Эрне не мог сказать равнодушно. Флора мне не поверила.

— Ты так часто болеешь? — спросила она с иронией.

— Так часто воюю, — напомнил я.

— Боже! — сказала она, раскинувшись на кровати, — какой мужчина! И монах, и воин! Да еще и поэт! Один в трех лицах!

— Получается так, — согласился я.

Я подумал, что она хочет-таки выяснить мое третье лицо и к тому подводит разговор, но я ошибся.

— Поэтому любишь сразу трех женщин? — усмехнулась Флора.

— О чем ты? — насторожился я, — каких женщин?

— Эту знахарку я еще могу тебе простить, — сказала она, — я понимаю: война, лагерь, скука… но, говорят, ты отсылаешь подарки Юноне Тиль!

Ну вот, кажется, подошли к самому главному. Юнона! Она вполне могла рассказать, что Бриан и Батисто Тапиа — один и тот же человек, я ведь сам ей об этом говорил!

— Флора! — я сказал наигранно беспечно, — это же просто красивый жест — подарить актрисе украшение! Куда мне их девать? Не самому же носить?

— Почему не мне? — уставилась она.

— Потому что ты за мужем.

— Ха! Полчаса назад тебя это не смущало!

Я так понял, что свой подарок она заработала и говорила мне об этом прямо.

— И у тебя и так всё есть, — добавил я.

— Не всё!

— Неужели?

— Мне не нужны всякие бирюльки, тут ты прав, — заявила она и села, тряхнув волосами, напоминая возбужденную кошку, — я стою дороже!

— Без сомнения, — напрягся я, — и чего же ты хочешь, Флора? Какого подарка?

И я даже не сразу понял, что она сказала, и что это значит лично для меня.

— Мне нужна статуя, — чарующе улыбнулась моя красавица.

— Статуя?! — я вообще-то ожидал, что она потребует целый город, — Господи! Только-то?

— Прекрасная статуя из вишневого стекла, — добавила она, — ты же знаешь, я собираю скульптуру.

— Хорошо. Скажи, где ты ее видела, и ее мигом привезут.

Флора наклонилась надо мной со своей чарующей и коварной улыбкой.

— Ты не понял, Бриан! Мигом ее не привезут. Дело в том, что она в Дельфиньем Острове, во дворце у Мемнона!

И я долго смеялся, чтобы скрыть свое волнение и разочарование. Сколько нежности, сколько страсти! Даже без ревности не обошлось! И всё только затем, чтоб я отобрал у Мемнона свою же собственную статую, которую сделал мой дед Гвидо Тапиа, Главный Стекольный Мастер. Это действительно было смешно!

— Почему ты смеешься? Бриан! Ну что ты смеешься?!

Она стучала мне в грудь кулачками. Раздражение шло ей.

— Ты действительно дорогая женщина, — сказал я, — ради этой статуи мне придется завоевать Триморскую Империю!

— Вовсе нет, — нахмурилась Флора, — ты можешь ее просто выменять. У тебя полно пленных!

— Я меняю людей на людей. Но чтобы на какую-то стекляшку?

— А ты попробуй!

— Ладно, — согласился я, — попробуем. Завтра попытаюсь сторговать твоего Диониса за племянника кардинала Измаила.

— Диониса?! — она ахнула, — откуда ты знаешь?!

Я уже отсмеялся, но всерьез говорить больше не мог.

— Если ты думаешь, что я ни разу не был во дворце у Мемнона, ты заблуждаешься.

— Что?!.. Да кто же ты, в конце концов?!

— Император. Мемнон Первый.

Флоре почему-то было не до шуток. Она посмотрела на меня со страхом и, по-моему, даже с восхищением.

— Негодяй…

()()()()()()()()()()())(()()()()()()()()()()()()()()()()()()()

amp;amp;amp;amp;amp;amp;amp;amp;amp;amp;amp;amp;amp;amp;amp;amp;amp;amp;14

Насчет обмена пленными я говорил с кардиналом Всей Империи Измаилом лично. Беседа происходила на мосту через Тевкр, не замерзающий даже в лютый мороз. Пленные дрожали от холода и после очередного обмена бежали к своим поскорей укрыться приготовленной шубой.

Герцога Тифонского я получил в обмен на коменданта Семисора со всем его семейством. Выглядел он ужасно: неволя не красит, но держался с прежним достоинством. Он мне понравился.

На своего племянника кардинал смог только полюбоваться. Мое предложение обменять его на статую не столько удивило, сколько оскорбило его преосвященство, да и племянник с титулом барона и в чине полковника тоже не удержался от возмущения.

— Совсем с ума сошел, землекоп туполобый!

Я ответил не ему, а кардиналу.

— Если через три недели здесь не будет статуи, я его повешу.

Разъезжались молча. Метель была такая, что лишний раз рта не раскроешь. Я не смотрел по сторонам, но скоро заметил, что кто-то всё время скачет рядом. Это был герцог Тифонский, он смотрел на меня почему-то с отеческой жалостью, как иногда смотрела Эрна. Но уж лучше жалость, чем притворные улыбки!

И почему бы не пожалеть человека, которого когда-нибудь, и очень даже скоро, обязательно повесят или сожгут? Вот еще порезвится чуток, поиграет в войну, освободит Тифон, потом Лемур, потом Алонс. А потом всё. Или на трон, или на костер. Но когда это землепашец сидел на троне?

За всё надо платить. За такую неограниченную власть тоже… Да разве я этого хотел?! Какой из меня полководец?! Откуда у меня одержимость, холодный рассудок, железная выдержка, воля к победе?! Я же актер! Я могу только изобразить это, сыграть для других и для себя: для кардинала Измаила, для герцога Тифонского, для своих солдат… Весь мир — моя публика! Но сам бы я такую роль никогда для себя не выбрал.

Когда приехали в Семисор, я сказал Клавдию собрать к вечеру всех командиров и пошел искать Эрну. Единственное, чего хотелось — положить ей голову на колени, почувствовать у себя на лбу ее горячую ладонь и забыться от теплой волны, пробегающей по всему телу. И сказать ей, только ей, никому больше: "Как же это всё надоело!"

До вечера оставалось недолго. Уже темнело, расплавленное солнце обреченно цеплялось за крыши домов, бросая последний отсвет на окна. У Эрны в комнате было тихо, никто не стучал в дверь, и не топал шумно в коридоре. Единственное было убежище в этом сумасшедшем, перенаселенном дворце!

— Устал! Надоело всё смертельно! — наконец выговорился я.

Руки у нее были волшебные как всегда.

— Слушай, Эрна, ты все-таки имеешь какое-то отношение к колдовству. Ты что-нибудь знаешь о стеклянном Дионисе?

— Почему ты спросил?

Эрна заволновалась, и это мне не понравилось.

— Так знаешь или нет?

— Темно-вишневый Дионис с гроздью винограда? — проговорила она упавшим голосом.

— Да.

— Это Циклус. Последний.

— Циклус? Что это?

— Живая статуя. Циклус может ходить как человек, говорить как человек, делать то, что скажут… секрет их изготовления утерян. Последнего Циклуса сделал лет сорок назад Гвидо Тапиа, стекольный мастер. Но его убили. Почему ты об этом спрашиваешь, Бриан?

— Потому что через три недели этот Циклус, или как его там… будет здесь.

Эрна долго ничего не говорила, только ворошила мои волосы рукой, легкой, как дуновение ветра.

— Бриан, я тебя очень прошу: только никому его не отдавай.

— Поздно, — сказал я.

— Почему?!

— Потому что я обещал его Флоре.

— Флоре?! Это слишком дорогой подарок для нее!

— Ну, знаешь! Это уже мне решать.

— Ты так ее любишь?

— Кого? Статую?

— Флору!

— Да пойми же: я обещал! Надо выполнять свои обещания, как ты считаешь?

— Надо думать, прежде чем…

Я лежал слишком удобно, но не поленился поднять тяжелую голову, чтоб заглянуть ей в лицо. На лицо ее упал отблеск заката, и оно было красиво как никогда. Я бы не раздумывая променял сотню Флор на одну эту ужасающе-прекрасную ведьму, но это было всё равно, что достать луну с неба!

— Эрна, давай советы там, где тебя просят.

Последний луч растаял, лицо ее сразу потемнело.

Через три недели статую привезли. Я поставил ее у себя в комнате и, прежде чем развернуть, позвал Лаэрта. Я хотел видеть его реакцию.

— Что это? — равнодушно спросил он, усаживаясь поудобнее.

— Сейчас увидишь.

Я разрезал ножом веревки. Когда все тряпки упали на пол, нашим взорам предстал темно-вишневый, стройный и изящный, как это и положено богу, Дионис. Он полулежал на постаменте, опираясь на левую руку, а в правой держал гроздь винограда. В позе его была истома, на лице легкая скука. Это последнее творение Гвидо Тапиа так пронзительно напомнило мне о доме, о комнате, в которой оно стояло, о людях, которые жили в этой комнате, и обо мне самом, что я забыл на какое-то время, где нахожусь.

— Хорош, — прохладно отозвался Лаэрт, — ну и зачем он тебе?

Если он притворялся, то очень искусно. Неужели и правда не знал, что это такое? Я опять ничего не понимал! Что же тогда сказал Лаэрту герцог Фурский, чтобы тот раздумал идти на Стеклянный город, если не то, что статуи Диониса в городе нет?

Еще раз, и всё сначала. Фурские и Лаэрт каким-то образом узнают о волшебных свойствах Диониса. Дионис стоит… нет, он лежит, Амильо так и сказал, что "эта вещь у него во дворце лежит в одной из комнат". Дионис лежит во дворце герцога Алонского. Приезжает Флора, поит Амильо из кубка, очевидно, чтоб он в бессознательном состоянии эту статую ей подарил или продал. Может, он и продал, но на следующий день имперцы вошли в город, и она просто не успела ее вывезти.

Амильо бежал, жена его была заключена в Серой Башне, а Флоре едва удалось унести ноги и вернуться в Трир. Потом Фурские и Лаэрт пребывают в уверенности, что статуя в Стеклянном Городе, но очень боятся, что ее оттуда увезут. Им повезло: нашелся двойник Бриана, которого приметил епископ Маленский, они подменили им настоящего вождя, заручившись распиской, и стали давить на него, чтоб скорее взял Стеклянный Город. Давили до тех пор, пока герцог Фурский не съездил в Дельфиний Остров для переговоров о мире.

Там он к своему ужасу увидел вожделенного Диониса у императора во дворце. Он сказал об этом Лаэрту в ночь, когда я валялся в горячке. На следующий день Лаэрт отказался от своей тактики и объяснил это смертью Анриетты Алонской. Я сделал вид, что поверил. Скоро приехала Флора: добывать статую. Способ она выбрала самый простой и самый надежный, она еще в карете поняла, что я — дамский угодник. Не учла она только одного: что у меня есть всезнающая Эрна.

Вот и вся стройная картина. Одно только всё сводит на нет: Лаэрт понятия не имеет о ценности этой статуи…

— Ну и зачем она тебе?

— Хочу подарить Флоре.

— Делать тебе нечего, — буркнул он.

— Думаешь, она не оценит?

— Она, может, и оценит, но я не советую тебе связываться с Леонато. Ты еще не король Лесовии. Это, во-первых.

— А во-вторых?

— А во-вторых, Флора уехала.

— Как уехала?! Когда?!

— Утром, когда ты мотался к мосту.

Этого я вообще понять не мог. Еще утром она так ждала этого Диониса! И, черт возьми, так жадно целовала меня, что внезапный отъезд ее был совершенно немыслим.

— И что же случилось? Что на нее нашло?

Лаэрт глянул чуть ли не злорадно.

— А твоя ведьма ее прогнала! Говорил тебе, дождешься когда-нибудь!

— Ты что, смеешься? — не поверил я своим ушам, — что такого можно сказать Флоре, чтоб она побросала всё и уехала?

— Не уехала, а убежала. Сломя голову!

— Флора?!

— Флора. Ну и баб ты себе находишь, — сказал он грубо, — одна зловреднее другой!

Я выглянул за дверь и велел караульному позвать ко мне Эрну. Я сейчас же, немедленно хотел во всем разобраться. Ведьма вошла с таким королевским достоинством, что гнев мой сразу куда-то делся. Честно говоря, я ею просто восхищался, тая от тихого ужаса.

В первый раз за всё время угольные глаза ее вспыхнули, не поглотили свет, а отразили его, как черные стекла: она увидела Диониса. Через некоторое время она заметила и нас с Лаэртом и опустила глаза, чтоб так не сияли.

— Я пойду, — сказал Лаэрт, — разбирайтесь сами.

Эрну он старался всячески избегать и тоже, наверное, неспроста. Я не сомневался, что он когда-то видел ее в окружении герцогини Алонской и то ли знал о ней что-то, то ли просто не хотел болезненных воспоминаний.

Я взял ее за плечи. Не крепко взял, почти благоговейно.

— Эрна! Я тебя просил? Нет, ты скажи, я тебя просил об этом?

— Знала, что рассердишься…

— Еще бы! Что за бесцеремонность с моими гостями? Что ты себе позволяешь? Кто из нас главнокомандующий, ты или я?

— Ты, конечно.

— Почему же ты за меня решаешь?

— А я не за тебя, я за себя решаю.

Она проговорила это с вызовом. Впервые. Доселе она всегда мне только служила. Глаза ее, сияя отраженным светом, снова устремились к Дионису. У меня опустились руки.

— Как? И ты? И тебе?.. И тебе нужна эта статуя?.. И тебе тоже?!.. Что ты молчишь, Эрна?!

— Да, — сказала она, глядя мне прямо в глаза, — это правда. Я ищу ее уже три года. Ты даже не представляешь, как она мне нужна.

Я подошел к окну, проводил последний луч заката. Мне всё было пронзительно ясно: и дружба Лаэрта, и любовь Флоры, и преданность Эрны. Цена им была одна — живая статуя моего деда.

— Бриан, не думай обо мне так. Не отворачивайся!

Внизу промчалась вороная тройка, запряженная в сани, за ней тянулся бесконечный след, который метель тут же принялась стирать с лица земли. Вот бы и по жизни так промчаться на тройке из ниоткуда в никуда, и никому ничего не должен, и никаких следов! И ни с кем не говорить, и никому не верить, и не ломать голову в бесплодных попытках разобраться, что у кого на уме! И никто не нужен, никто! Только пустота и свобода, и прямая бесконечная дорога…

— Ладно, ты заслужила. Подарю.

И я пошел, и уже взялся за ручку двери, за которой была пропасть, вечное и безвозвратное падение в пустоту, где нет никакой опоры, ни одной зацепки…

— Не уходи, я прошу тебя! Ты меня даже выслушать не хочешь!

— Я же сказал, подарю! Чего тебе еще?

— Бриан, если ты уйдешь вот так, я… я не знаю, что я сделаю!

Руки ее цеплялись мне за плечи, влекли куда-то к себе, за собой, в глубокий омут сладкого безволия и всепрощения… Господи! Да какая разница, почему она с тобой! Лишь бы была!

— Ну, зачем ты так, Бриан? Ну, нельзя же так!

С минуту я стоял как снежная глыба, потом сидел у нее в ногах и обнимал ее колени. Она прикасалась к моему лицу ледяными кончиками пальцев и поджимала дрожащие губы, она и сама вся дрожала.

— Я когда-то просила тебя верить мне на слово. Ну, так верь же до конца! Я никогда тебе плохого не сделаю. Я никогда тебя не предам. Неужели ты в этом еще не убедился? Ну, чем тебе доказать?

— Зачем? Лучше поцелуй меня.

Она посмотрела умоляюще, покачала головой. Но колени-то у нее дрожали! И руки у меня дрожали, потому что никогда еще я не обнимал ее так долго и безнаказанно, я уже забыл про чертову статую и помнил только одно: что это самая загадочная, самая недоступная и, возможно, самая красивая женщина в моей жизни.

Я осторожно целовал ее ладони.

— Почему? Ты же моя, ведь правда?

— Чья же, если не твоя…

— Ну, так иди же ко мне…

Эрна забрала руки, сцепила их на груди и долго глядела мне в лицо, на что-то решаясь. Потом расстегнула ворот и тихо сказала:

— Посмотри на меня. В первый и последний раз.

То, что я увидел, было страшно. Тонкая кожа ее была стянута ожогами и перекошена рваным шрамом. Не было на ней живого места! И пока я глотал ртом воздух, она быстро застегнулась, кусая губы.

— Кто? — спросил я в тихой ярости, — кто это сделал? Кого мне искрошить на куски, Эрна?!

— Эти люди далеко.

— Где?!

— В Стеклянном Городе. Епископ Суанский и его Тайная Канцелярия.

И стало слышно, как свистит за окном ветер, как бегут по снегу кони, как топают по коридору часовые, и как вырывается свое же раскаленное дыхание.

— Эрна, любовь моя, ты придешь ко мне сегодня?

— Ни за что на свете.

::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::

:::::::::::::::::::::::::::::::::15

На следующий день к вечеру приехал герцог Фурский. Очевидно, поджидал Флору с Дионисом где-нибудь поблизости. Я был зол и сосредоточен. Бессонная ночь сомнений и борьбы с самим собой для меня уже кончилась. Я всё решил.

Этот любимец короля и придворных дам был хорош! Как надменно он держался — как будто это мне от него что-то надо, а не наоборот! Как великолепно он был одет в самые модные в этом сезоне цвета при дворе: синий и фиолетовый, как тонко улыбался в щегольские подкрученные усики и с какой холодной неприязнью на меня смотрел! Он сообщил, что король уже стягивает войска к северной границе Тифона, удара в спину он нанести не посмеет, но когда я покончу с Мемноном и поверну обратно… Всё это я знал и без него. Он приехал не за этим.

— Леонато, я не отдам тебе статую, — сказал я, чтобы поскорее покончить с этим разговором.

— Я в этом не сомневался, — сразу согласился он, нимало не смутившись и не оскорбившись, что я ему по-походному тыкаю, — ты оказался хитрее нас всех… Батисто Тапиа.

И разговор у нас пошел веселый. Мы любезно улыбались друг другу, как самые лучшие друзья.

— Ведь эту статую сделал твой дед, не так ли?

— Да, герцог. Циклуса отлил мой дед. И он мне самому очень нравится.

— Если так, то зачем ты продал его герцогу Алонскому?

Так вот, оказывается, как было дело! Я его все-таки продал! Марта, наверное, стала возмущаться, а я уже забыл кто я: Батисто или безумный Геракл!

— Так уж и Алонскому! — усмехнулся я: Амильо не мог быть в этом замешан уже потому, что сам пострадал от кубка, — неужто он самолично ко мне приезжал?

— Он-то нет, а я вот самолично приехал к тебе. Так что? Почему бы тебе не продать его снова?

— Твоих денег не хватит, Леонато, — сказал я.

Он улыбался.

— А я заплачу не деньгами. Я подарю тебе жизнь.

— Моей жизни грош — цена. Батисто Тапиа повесят, а Бриану отрубят голову. Выбор небольшой.

И улыбка застыла на его лице.

— Ладно, — сказал он, хлопнув себя по коленкам, — давай говорить прямо. Зачем тебе Циклус, если ты никогда не сможешь им воспользоваться? Ты не сможешь даже близко подойти к Стеклянному Городу! Ты преступник, и это знают там все. Ты убил свою сестру и ее детей…

— Хватит подробностей!

— Ты всю жизнь смотрел на эту статую и не знал, что с ней делать. И не узнаешь никогда! Ты не сможешь ее оживить. Так что не будь глупцом, отдай и не вынуждай меня на крайние меры.

— По-моему, я тебя уже вынудил на крайние меры, — усмехнулся я, очень мне хотелось отомстить ему за это "убил свою сестру…", — куда же делась твоя жена, Леонато? Ведь я как будто не возражал?

— Моя жена поступает так, как ей хочется, — хмуро отозвался герцог Фурский, — и это далеко не крайние меры, мой дорогой.

— Не стоит пугать человека, у которого за спиной целое войско. Это глупо, герцог.

— Ты ведешь себя как настоящий Бриан! Это тоже глупо. Не советую тебе забывать, кто ты.

— А ты попробуй докажи, что я не настоящий! Моя расписка недействительна, потому что брат Антоний умер. И Бриан тоже умер.

— Кто тебе сказал?

Пауза была долгой. Я походил из угла в угол, чтобы хорошо представить, чем это может кончиться. Он угрожал лишить меня не жизни, нет, этого я не боялся, но моей славы, моей силы и власти, испытав которые, по-другому жить уже не можешь. Снова стать пылинкой в мироздании? Песчинкой на морском берегу? И смотреть со стороны, как какой-то другой Бриан штурмует Деарам?! Представляю, каково ему было всё это вытерпеть, если он действительно жив!.. Ну что ж, видно, совсем немного мне осталось. Успеть бы только!

— Нет, — покачал я головой, — не убедил. Ничего ты не получишь.

— Ну и дурак, — презрительно отозвался герцог Фурский, — я думал, ты умнее. Ну, и зачем тебе Циклус? Потащишь за собой в Лемур?

— Почему же в Лемур? — усмехнулся я, — я иду на Стеклянный Город. Завтра утром выступаем. Ну что ты уставился? Я возьму этот город. Я хочу там быть, и я там буду, чего бы это ни стоило!

"""""""""""""""""""""" """"""""""""""""" """"""""""""""" """"""

"""""""""" """"""""""""""" """""""""""""" """""""""""""" ""

""""""""""" """"""""""""" \/ """""""""" """""""

"""""""""""" """"" """""" """"" """"" "

\/ """"""""" """""""""" """""""""" """"

""""""""""" """"""""""" """""""""""

""""""""""" \/ """""

""""""""""16

Над Стеклянным Городом летали большие птицы. Небо было такое голубое и яркое, как будто его тоже сделали из цветного стекла. Стены были высокие, из красного, белого, синего кирпича и сверкали на солнце всеми своими гранями. Город был прекрасен! Его хотелось взять на ладошку и любоваться, чуть дыша!

И зима вокруг города была прекрасна, слишком прозрачен был морозный воздух, слишком роскошны сосны и ели в белых шубах, слишком чист и гладок снежный ковер вокруг городских стен!

Я стоял на том же месте у реки, где тогда очнулся. Я был рад, что теперь зима, а не лето, и всё выглядит иначе, всё не так, как тогда, да и знаю я теперь намного больше. Я знаю, что не так уж виноват, что причина — в моей статуе, которая нужна, как оказалось, всем. Я только не понимаю, почему я, именно я, владелец этой статуи, так похож на непобедимого Бриана?! И еще… он-то, бывало, проигрывал, а я действительно непобедим!

Скоро снежный ковер вокруг Стеклянного Города превратился в грязное кровавое месиво. Армия была измотана двухнедельным переходом, поэтому первый штурм оказался неудачным. И второй. И третий. Мы ворвались в город только на восьмой день.

Последняя схватка обошлась мне дорого: какой-то отчаянный защитник всадил мне меч под ребро, когда мы дрались уже на Дворцовой площади. Я успел его добить и свалился Клавдию на руки.

Он оторвал кусок от моего плаща и сунул мне под разорванную кольчугу. Минут пять я тупо смотрел на свалку, в которой было не понять, кто есть кто, потом поднялся и одним ударом прикончил противника Амильо Алонского. Герцог, утонченный красавец, сложенный как танцор, с женственной гривой ухоженных кудрей, вьющихся из-под шлема, дрался как разбойник, грубо и свирепо. Потеряв свою Анриетту, он так отчаялся, что утратил всякий страх и приобрел великую ненависть. Она им и двигала.

В его дворец, голубой и сверкающий, мы вошли с ним вместе. Его сдали уже без боя. Комендант и его приспешники понуро стояли в парадном зале. Тех, кто спрятался, выводили силой. Сразу же нашлось несколько услужливых негодяев, которые указали мне, кто кем является. Меня интересовал начальник Тайной Канцелярии, епископ Гней Суанский, но его здесь, увы, не было.

— Всех пока в подвал, — сказал я, еле шевеля языком, — Амильо, где у тебя тут подходящая комната? Куда я могу упасть?

— Хотел бы я знать, во что эти мерзавцы превратили мой дворец!

И мы пошли осматривать дворец. У меня всё качалось перед глазами, поэтому я заметил только высокие мозаичные потолки, у Алонского были очень высокие потолки… Он ругался себе под нос, пинал стулья, скидывал чужие вещи со столов, дрожащую в углу горничную грубо послал за горячей водой и бинтами. В маленькой уютной гостиной с желтыми занавесками и старинной, потемневшей от времени мебелью, он взял с камина подсвечник и швырнул им в стену. И выругался, ей богу, тоже как разбойник.

— Уймись, герцог, ты что?

— Здесь был портрет моей жены! Даже портрета не осталось!

Я сел на диван. Я ничем не мог ему помочь.

— Всё. Дальше не пойду.

— Тебе совсем плохо?

— Ничего, меня вылечат, — я решил использовать его бурлящую ненависть по назначению, — слушай меня: бери своих людей и сегодня же! Сегодня! Сейчас! Перелови мне всю Тайную Канцелярию. И Гнея Суанского в первую очередь.

Амильо дышал тяжело, ноздри его хищно раздувались от гнева.

— С превеликим удовольствием!

И он ушел, а я наконец остался один. Совсем один со своей раной и своей незатухающей болью. И я наконец снял шлем и открыл свое лицо, ненавистное тут всем лицо Батисто Тапиа.

Вот я и пришел в Стеклянный Город. Я вернулся. Неужели это все-таки случилось?! Как я убегал отсюда, сломя голову, поклявшись, что никогда не возьму в руки меч! Ненавидя себя, проклиная, ужасаясь! И вот я здесь. Я пришел сюда с мечом и войском. Я убиваю, и руки мои в крови. Я успею казнить многих, прежде чем откроется мой секрет! Я отомщу за Эрну, я за этим сюда и пришел, а потом, если успею, то и за себя.

Сердце мое тревожно и сладко сжималось. Неужели я снова пройду по родным улицам, увижу свой дом, свой сад, свой театр?! Наверно, это будет больно, я ведь умер тогда вместе с Мартой. Если б она узнала, что я не виноват, она простила бы меня? Всё бы отдал, чтобы простила! Чтоб не просыпаться по ночам, скрипя зубами, только оттого, что приснился родной дом!

С трудом поднявшись, я подошел к окну. На площади я увидел Лаэрта, он прорвался со стороны Песочных ворот. Плащ на нем был красный, кольчуга позолоченная, косматые волосы растрепаны. Свирепый бог войны! Слепая игрушка в руках Леонато Фурского. Как он возмущался, когда узнал о моем неожиданном решении повернуть армию на Стеклянный Город! Что-то доказывал мне, кричал, стучал кулаком по лбу, а потом по столу, тыкал пальцем в карту… В общем, мы поменялись ролями.

— Вспомни, как ты сам туда рвался! — сказал я ему тогда.

— Я! Я всего-навсего Лаэрт Отважный! — рявкнул он, — но ты-то Бриан! Ты же святой! Ты — честь Лесовии! Я же в тебя поверил!

— Ну, так и верь до конца! — сказал я, — может, я не святой, а дьявол, но я не проиграл ни одного сражения. Я не проиграю и эту войну. В Тифоне я оставляю Кастора, Деветьера и самого герцога Тифонского. Через месяц мы сюда вернемся. Ты со мной или нет?

— Да! — ответил он громогласно, — и чтоб ты провалился!

Жаль, но друзьями мы так и не стали…

Эрна приехала, когда меня уже обработал дворцовый лекарь. Я лежал на диване, а внизу на площади ликовала толпа. Во дворце царила сплошная беготня и топот, а хотелось тишины и покоя.

— Ты уже выбрала себе комнату?

— Нет еще. Раздевайся и разматывайся.

— Может, уже не надо?

— Нет уж. Раздевайся.

Она была сосредоточенна, и серьезна, и как будто совсем не рада взятию города. Ни торжества, ни благодарности не увидел я на ее лице, одну бесконечную усталость.

То, что она делала со мной, было совершенно невероятно. Под руками ее рана моя начала прямо на глазах затягиваться. Я перестал дышать. Я видел чудо! Наверное, эта женщина и правда могла оживить из мертвых!

— Ну что? Тебе легче?

— Мне замечательно.

— Тогда встань, покажись толпе. Они давно тебя требуют.

— Ну и пусть себе требуют.

Я поймал ее за руку, иногда это мне позволялось. Манжет ее грубого платья был так туго стянут, что не открывал даже запястья.

— Я тебя не понимаю, Бриан, — сказала она, — доставь людям радость. Разве трудно выйти на балкон и махнуть рукой?

— Знаешь, — признался я, — иногда это просто невозможно.

— Почему?

— Потому что меня здесь знает каждая собака! Это мой родной город, Эрна. Я же говорил тебе, что я не настоящий Бриан.

Она кивнула, а я всё сжимал ее горячую руку, не решаясь рассказать всё до конца. Потом без доклада вошел герцог Алонский, он был румян и зол.

— Бриан, все схвачены!

— Отлично. Куда ты их отправил?

— В Серую Башню, конечно! Пусть посидят там сами, упыри!

Эрна глянула на него исподлобья и отвернулась. Он молча попятился и закрыл за собой дверь.

— Я же просила тебя не верить этому человеку!

— Эрна! Этот человек по моему приказу посадил за решетку всю Тайную Канцелярию епископа Суанского! Всех палачей, дознавателей, доносчиков и его самого! И теперь я сделаю с ними то, что ты захочешь, звезда моя. Только скажи.

Эрна опустила глаза, потому что сверкнули они жутко и беспощадно, лицо сразу стало суровым.

— Это твоя заслуга, Бриан. А этот человек — предатель. Он предал свой город и свою жену.

— Это неправда.

— Это правда. Это знают все.

— Но в этом нет его вины, Эрна! Я тебе потом расскажу.

— Я не желаю ничего о нем слышать, — заявила она непреклонно и даже забрала свою руку, — и послушай меня хотя бы в одном — он не должен видеть статую!

— Конечно, — сказал я заворожено, — как хочешь. Она твоя.

Потом Эрна ушла по своим делам, и я так и не дождался не то что поцелуя в благодарность, а даже радости на ее лице. Мне казалось, что я бегу за собственной тенью. Чем больше я для нее делал, тем больше она отдалялась от меня.

Я, как всегда, не любил большие шумные пирушки. Вечером мы заперлись с Амильо и неплохо напились вдвоем.

— Кто эта женщина? — первое, что он спросил, когда в голове помутилось, а язык развязался.

— Моя знахарка, — ответил я.

— Какие у нее ужасные глаза!

— Она колдунья.

— Где ты ее подобрал?

— Прибилась к обозу…

Распили еще одну бутылку. Больше он про Эрну не спрашивал. Да и у меня были свои вопросы.

— Итак, Амильо, город наш. Дворец наш. Где же твоя бесценная вещь?

— Ее нет, — сказал он с досадой, — я же тебя предупреждал! Поздно!

— Так что это было?

— Циклус. Живая статуя. Он знал всё.

— И ты бы мог ее оживить?

— Я? Не смеши… Это могла только моя жена. Теперь никто не может, — он треснул бокалом по столу, — поздно! поздно! Уже тогда было поздно… Когда я просил тебя, она была уже мертва.

— А как она к тебе попала? — я имел в виду статую, и это был самый больной для меня вопрос.

Герцог ответил просто, не скрывая:

— Я купил ее у хозяина. За пять тысяч золотых дорлинов.

Что-то при мне никаких денег не было!

— И он так сразу согласился? — спросил я.

Амильо кивнул.

— Конечно. Этот болван понятия не имел об истиной цене своей статуи! Он вообще оказался припадочным: перерезал всю семью и сбежал.

Теперь я треснул бокалом по столу.

— Припадочным!.. Говоришь, пять тысяч ему заплатил?

— Да. За обычную поделку это немало.

— Это целое состояние.

— Для таких, как этот актеришка, конечно! Он и не раздумывал.

— И что, ты самолично приходил к этому актеришке?

Герцог и на меня посмотрел как на деревенщину, а я просто хотел узнать, кто имел со мной дело.

— Нет, конечно. Для этого существуют слуги.

— И они живы, эти твои слуги?

— Откуда я знаю! — поморщился он, — что ты привязался!? Кто да за сколько? Какая теперь разница? Статуи нет, Анриетты нет! Всё! Конец! Вот только это и осталось!

Амильо выложил на стол свой синий обруч. Похоже, он с ним не расставался.

— Хочешь?

Что я мог сказать? Конечно, хочу!

У степи не было горизонта. Травы низко клонились от ветра, и быстро бежали по небу пушистые облака. Я шел. Никуда и ниоткуда, просто шел, расправив плечи, подняв подбородок, размахивая руками, и идти было радостно. Потом я бежал, едва касаясь земли, всё быстрее и быстрее, я торопился. Потом я увидел женщину и коня, на которого она собиралась сесть, и закричал, что есть силы: "Марта! Подожди! Марта!!!" Но меня было не слышно, и она не услышала, она просто засмотрелась на облако, и я успел подбежать, успел заглянуть в ее голубые огромные глаза и протянуть к ней руку, которая, конечно, прошла насквозь.

"Марта, я же тут, рядом! Ты видишь меня? Ты простишь меня когда-нибудь, Марта? Ну, как же мне докричаться до тебя!"

Она смотрела сквозь меня и не видела, потом вскочила на коня, отъехала, и почему-то обернулась. Губы ее шевельнулись, но слов я не разобрал. Я долго бежал за ней вслед, зная, что никогда не догоню ее…

Когда я увидел обруч на столе, то понял, что он потух. Теперь он блестел, как обыкновенная синяя стекляшка.

— Можешь его выбросить, — сказал Амильо безразлично.

Я откупорил бутылку и разлил вино по бокалам.

— За твою жену, Алонский. И за мою сестру!

**************************************

""""""""""""""""""17

Эрна смотрелась в зеркало, что висело у нее между окон. На ней было узкое черное платье с глухим воротником, стянутое на талии простой веревкой. Я и раньше догадывался, что эта ведьма стройна как статуэтка, а теперь в этом убедился. Она вздрогнула, когда я вошел, и глаза ее нехорошо сверкнули в полумраке.

Было уже поздно, все огни в городе погасли, окна покрылись инеем, и потихоньку начал завывать ночной ветер. Комната освещалась только угасающим огнем в камине, я подкинул в него дров.

— Я хотела к тебе зайти, но ты заперся с этим человеком. Вы что, вместе пили?

— Так, самую малость.

— Я вижу.

— Ну что ты сердишься?

— Я просила тебя мне верить. Но ты, кажется, веришь ему.

Я был пьян, и она показалась мне более доступной в этом узком платье.

— Ну-ка иди сюда, я тебе всё объясню.

Я посадил ее к себе на колени, и поцеловал в ужасные глаза и сердитые губы.

— Ты, колдунья, скажи: можно заставить человека сделать то, что он не хочет?

— Конечно. Принуждением.

— Нет. Чтобы добровольно, и чтобы он сам не помнил об этом.

— Можно дать ему Чашу Юпитера. Это такой огромный кубок с четырьмя рубиновыми стеклами.

— Так вот, представь себе, герцог Алонский пил из такого кубка.

— Не может быть!

— Может. Он жертва чужого коварства, Эрна. Он не похож на труса и безумно любил свою жену.

Она как будто не замечала, что сидит у меня на коленях, и я беззастенчиво этим пользовался, гладя узкую спину и хрупкие плечи.

— Это он сам придумал? — хмурилась она.

— Он не придумал. Я знаю, что это правда.

— Бриан! Ну, откуда ты можешь это знать!

Рассказывать еще и свою историю мне совершенно не хотелось, тем более, сейчас.

— Бог с ним, с Алонским, — сказал я, — не будем перемывать ему кости, мы все-таки в его доме. Это что за комната?

— Это спальня Анриетты, — сказала Эрна.

— Прекрасно, — улыбнулся я, — а на чем тут спят?

И пока она что-то возражала, я отнес ее на кровать. Как-никак, я был пьяный победитель. Она закрыла глаза, обнимала крепко, целовала жадно, и тело ее выгибалось у меня в руках как лук, но как только я потянулся к шнурку на платье, мгновенно опомнилась и откатилась на другой край постели, увлекая за собой покрывало.

— Дикая кошка, — сказал я с досадой.

Она дышала часто.

— Я приду к тебе. Приду! Только не сегодня!

— А когда?

— Завтра.

— Обманешь.

— Разве я тебя когда-нибудь обманывала? Прошу тебя, дай мне время, Бриан!

Пьяный победитель отправился к себе и мертвецки проспал до утра.

Утром я оделся как горожанин, надвинул шапку на глаза и вышел на улицу с заднего крыльца. День был солнечный, морозный, люди спешили куда-то по делам, не обращая внимания ни на красоту и очарование стеклянных домиков, так не похожих друг на друга, ни на голубизну высокого неба, ни на одиноко бредущего зеваку. Я наконец дышал воздухом своего города, я брел по нему, я узнавал его!

В театре Луциуса шла репетиция. Креонта на сцене не было, я тихо прошел к нему в гримерную и закрыл за собой дверь.

Мой бывший друг облачал свою стройную фигуру в белоснежный хитон, на крепких ногах уже были сандалии. Он узнал меня, попятился, и с туалетного столика посыпались на пол банки и флаконы.

— Ты что, с того света?!

Не рад он мне был, совсем даже не рад. Я бросил на стул шапку и полушубок, отряхнул снег с сапог.

— Живой, как видишь.

— Зачем ты пришел? Думаешь, если власть поменялась, тебе уже нечего бояться? Лучше б тебя считали мертвым!

— Лучше б ты меня не предавал, — сказал я хмуро.

— Да?! А ты бывал хоть раз на дознании?! — вспыхнул он.

Никаких следов пыток на его теле я не заметил. Его белоснежный хитон затрещал у меня в руках.

— А я не об этом. Это ведь ты подсунул мне этот кубок? Что, разве не так?

— Отпусти! — дернулся он, — пусти же! Это была шутка!

— Хороши шуточки! Ты понял, что ты сделал со мной, или тебе объяснить?

— Я?! Нет! Это не я! Это ты сам!

— С твоей помощью! Зачем ты меня напоил?!

— Я же не знал, что ты припадочный! Ты раньше пил и больше!

Креонт уже не дергался, но я его всё тряс.

— Врешь! Тебя подучили! Тебя заставили это сделать! Или ты сейчас мне скажешь кто, или я вытрясу из тебя всю душу к чертовой матери!

— Отпусти!

— Я же припадочный, я и убить могу. Так что, Креонт? Кто эта таинственная поклонница Водемара?

— Я не знаю — он обмяк и чуть не всхлипнул, — она себя не назвала.

Я разжал пальцы и толкнул его на диван. Он сел поверх набросанных костюмов как ватная кукла.

— Я… не хотел ничего плохого. Она сказала, что ты ей надоел. Чтобы выпил и отвязался, и забыл, что она существует. Всего-навсего!

— Боже! Зачем такие ухищрения? Да я про женщин забывал уже на следующее утро без всякого колдовства. Тебе ли этого не знать?

— Если б ты ее увидел, ты бы так не говорил. Вот я и подумал…

— Если я ее увижу, я ее убью, — сказал я, — как она выглядела?

— Она?.. — он даже не стал ее описывать, просто развел руками, — Снежная Королева!

Сердце у меня сжалось от недоброго предчувствия, я присел на подоконник, мрачно глядя на поникшего приятеля.

— А поточнее?

— Точнее? Ты хочешь точнее?

— Не тяни!

— Так слушай: знатная дама, роскошно одетая, красивая до умопомрачения, глаза синие как озера, губы алые, кожа золотая, волосы белые как снег…

— Хватит! — я снова вскочил, а он весь сжался, испугавшись, — и ты говоришь, что не узнал ее?

— Мне только показалось, что узнал. Это не могла быть она! Ну, зачем мы ей сдались? Тем более, ты, Батисто!

Еще вчера я за нее пил. За Снежную Королеву, за первую красавицу Озерии, за несравненную Анриетту Алонскую! Что ж, мог бы и сам догадаться, раз кроме нее оживить мою статую никто не мог. Герцогиня Алонса! Королева колдунов! Замучили тебя в Башне, красавица, ну так и было, за что!

Я оделся, больше говорить было не о чем.

— Ее счастье, что она умерла, — сказал я уходя.

////////////////////////////////////////////////////////////////

////////////////////////////////////////18

Глаза у Эрны сияли, от нее пахло какими-то травами и цветами. Мы целовались подолгу на каждом углу, по любому поводу и без повода вовсе. В промежутках я успел собрать командиров, отдать распоряжения, побеседовать с пленными, выслушать жалобщиков и очередной раз поссориться с Лаэртом. В общем, день выдался суматошный.

Дионис стоял у Эрны за занавеской. Я любовался им, забывая, что это Циклус, а не просто красивая статуя. Он смотрел на гроздь винограда, но мне вдруг показалось, что он смотрит на меня.

— Неужели ты сможешь его оживить, Эрна?

— Нет, — сказала она, — не смогу.

Я такого ответа не ожидал, мне самому было уже интересно, как же это будет.

— В первый раз слышу, что ты чего-то не можешь!

— Но это особый Циклус. Его сделал Гвидо Тапиа, Главный Стекольный Мастер.

— И что?

— Чтобы оживить статую, нужна система зеркал. Отраженный луч надо направить в одну-единственную точку. Это или сердце, или правое ухо. Только не у этого Циклуса.

Я обернулся к Дионису. Мне вдруг стало невыносимо жаль, что его никто никогда не сможет оживить. Зеркала у Эрны уже стояли во всех четырех углах на специальных подставках, и я решил, что она уже пыталась это сделать.

— Никто не знает, куда Гвидо Тапиа запрятал эту точку, — добавила Эрна.

— Знала Анриетта Алонская, — сказал я, — может, у нее сохранились запили или рисунки? Давай поищем!

— Бриан, — снисходительно взглянула на меня Эрна, — всё давно перерыто. Ее записи выкрал Леонато Фурский.

— Черт бы его побрал! Пожалуй, мне уже пора его убить.

— Не спеши. Это ничего не даст. Фурский заблуждается так же, как заблуждалась Анриетта. Эту статую оживить нельзя.

— Даже так?

Я стоял разочарованный вдвойне. За что же тогда все мои мучения? Ради того, чтобы очередная стеклянная кукла украшала ее гостиную?!

— Она была наказана за свою дерзость, — строго сказала Эрна, — нельзя изменять своим богам. Анриетта — уроженка Озерии, она поклонялась Богине-Матери Оллит и силам природы. А Циклуса она добыла колдовством, за что и поплатилась.

— Ты так говоришь, как будто сама — не колдунья, — усмехнулся я.

— Конечно, нет, — услышал я, — ты просто не понимаешь разницы. Я лечу, я использую силу природы и тайные знания о ней, я чувствую, я порой читаю мысли… но я не вмешиваюсь в ход событий. Если б так, разве я позволила бы, чтобы тебя ранили? Я просто защитила бы тебя, и мне не пришлось бы тебя лечить!

Эрна стояла такая тоненькая, бестелесная и такая красивая! И говорила что-то мудрое, но я почему-то всей душой тянулся к Дионису.

— Прямое вмешательство наказуемо, — как будто проповедовала она, — оно нарушает равновесие в мире и гармонию. Этот город, Бриан, он весь построен на колдовстве. Мастера молятся не нашей Богине-Матери и не вашему Богу-Отцу, а Мороху, покровителю ремесел. Но он ведь не просто покровитель ремесел!

— А кто? — уставился я.

— Ну, ты же был монахом!

— Плохим, — сказал я.

— Разве не понимаешь?

Я понимал, что прекрасные изделия стекольных мастеров всех только радовали, я с этим вырос. Я действительно чего-то не понимал.

— Тогда зачем, — спросил я, — зачем же тебе самой нужен Циклус? Зачем ты искала его три года?

— Не догадываешься? — вздохнула она, — чтобы его уничтожить.

Такого ответа я уж точно не ожидал, и он меня просто ранил.

— Как?!..

— Так. Так надо, Бриан. Прошу тебя, верь мне.

— Но зачем?! Кому это нужно?! Твоей Оллит?!

Я не верил в эту Оллит и не очень-то понимал Бога, после того, через что пришлось пройти, я даже перестал уже молиться, но красоту я видел и чувствовал остро. И это было единственное, что еще нравилось мне в нашем жестоком мире.

— Он опасен, — сказала Эрна, не отвечая и обжигая черным взглядом, — он очень опасен, понимаешь? Даже независимо оттого, в чьи руки он попадет.

Я снова в растерянности обернулся, Дионис лежал как прежде, прекрасный и безмятежный. Мне не было дела до его способностей, мне просто жаль его было, прямо как родного.

— Но теперь-то он — просто статуя. Очень красивая статуя.

— Нет. Он всё равно влияет на события.

— Эрна! Объясни же мне наконец, кто ты? Откуда ты об этом знаешь?!

— Не спрашивай, — сказала она, — я не смогу ответить.

— Эрна…

— Ты ведь подарил мне его, разве не так?

— Так.

— Значит, я могу сделать с ним, что хочу.

— Можешь, — согласился я вынужденно.

— Спасибо, — глаза ее наконец вспыхнули благодарностью, и как же она была хороша в тот момент! — ты не представляешь, что ты для меня сделал!

— Я люблю тебя, — сказал я, — проси, что хочешь и делай, что хочешь. И мне даже не надо награды, я ее уже получил.

И я не врал и не шутил. Я боготворил ее… но спиной почему-то чувствовал взгляд Диониса.

— Тогда помоги мне.

— Я?!

— Да. Я настрою зеркала, а ты возьми вот это, маленькое, и посвети ему в сердце.

Она даже ткнула пальчиком в это место. Я содрогнулся. Мне показалось, что я должен убить ребенка! Или не ребенка, но такое же невинное, беспомощное существо. Уж кому-кому, а мне было известно, каково это!

— Эрна, может, не сейчас? Подумаем, осмотримся?

— Сейчас, — возразила она, — всё готово, и ты мне обещал.

И протянула мне маленькое зеркальце в золотой оправе с изящной ручкой. Я взял его словно меч, с тем же содроганием.

Эрна всё делала быстро, сноровисто и решительно. Она зажгла в камине и закрепила на подставке факел. Стало светло. Мое лицо вспыхнуло, как будто меня застали на месте преступления. Потом и тело мое бросило в жар, но особенно загорелась шея. Я чувствовал, что Эрну нужно остановить… но не мог.

Она сориентировала зеркала, чтобы отражали друг друга, я поймал зеркальцем луч света. Рука моя дрожала, и световой зайчик дрожал, очень трудно было попасть в нужное место. К тому же, горела шея. У меня очень сильно горела шея, особенно одно место на ней, как будто меня ужалила оса.

Не знаю, каким чудом я всё понял, я очень туго соображал тогда. Левой рукой я невольно схватился за шею и вспомнил, что я меченый! И отец мой был меченый, и дед! Мой дед, Гвидо Тапиа.

Эрна смотрела на меня строго и ужасно, как она это умела, я благоговел перед ней, я любил ее до безрассудства… но мною двигала уже другая сила и другой порыв. Я направил луч в точку на шее статуи.

/////////////////////////////////////////

////////////////////////19

— Как ты неловок, — только и успела сказать Эрна, — дай я сама…

А потом она уже вскрикнула и прикрыла рот руками, глаза стали безумные. Мне и самому показалось, что я брежу. Циклус зашевелился. Стекло, из которого он был сделан, перестало быть стеклом. Оно больше напоминало теперь вишневый мармелад.

Я притянул к себе Эрну, потому что она вся затряслась. Нет, я не жалел о том, что сделал, но не знал, во что это выльется, и хотел защитить ее. Мы наблюдали, обнявшись, и даже слов у нас от такого потрясения не было.

Дионис постепенно стал не вишневым, а розовым, потом посветлел еще, еще… и приобрел наконец цвет человеческого тела. Волосы его оказались черными, глаза — зелеными как виноградины. Уже понятно стало, что чудовища перед нами не будет. Напротив! Из красной стекляшки получился в конце концов обычный человек, только божественно красивый, совсем юный и совершенно голый. Он медленно огляделся, заметил нас и встал в полный рост.

— О! Где это я?

— Во дворце герцога Алонского, — сказала Эрна, по-прежнему дрожа.

— А это где?

— В Алонсе, — сказал я удивленно.

Похоже, эта статуя ожила, чтобы спрашивать, а не отвечать на вопросы.

— В Алонсе? А на какой же тогда планете?

Этот вопрос вообще поверг меня в задумчивость. Что-то мой дед перемудрил со своим Циклусом!

— Мы на Земле, друг мой, — растолковал я ему как можно спокойнее и дружелюбней, — в стране Лесовии, В Стеклянном Городе. Меня зовут Бриан, ее — Эрна.

— А кто из вас Батисто? — он оглядывался, — кто мой хозяин?

— Боже, — ахнула Эрна и уткнулась лбом мне в грудь, — что теперь делать?!

Впервые я видел ее такой растерянной. Я и сам растерялся, но не был в таком отчаянии. Парень мне в общем-то нравился.

— Прежде всего, тебя надо одеть, — сказал я, — у нас не принято так щеголять при даме.

— Хорошо, хозяин!

Я испугался, что Эрна сейчас сложит два и два, а я так и не успел ей рассказать свою кровавую историю. Но Эрна была слишком потрясена, чтобы еще и думать.

— Дай ему что-нибудь из шкафа, — попросил я, — а то заморозим мальчика.

И она принесла ему женский халат, длинный, расшитый золотой нитью.

— Меня, кажется, зовут, Кир, — объявил красавчик радостно. Да! Кир — шестнадцать девяносто восемь…

И еще кучу цифр он выговорил с энтузиазмом, только я не понял, зачем. Я лишь выразил удивление, что он не Дионис.

В халате Анриетты наш новоявленный походил уже на прекрасную девушку и смотрел с ясной и доверчивой улыбкой, как дитя.

— А поесть у вас что-нибудь найдется?

— Конечно, — сказала Эрна, я увидел просто муку на ее лице, — конечно, милый…

Вздохнула и ушла на дворцовую кухню.

— Я твой, — невинно смотрел на меня Кир, — я долго тебя ждал!

— А я долго к тебе шел, — вздохнул я, — не понимаю, как это получилось.

— Я вспомню, — улыбнулся он.

Мы стояли между четырех овальных зеркал, под горящим факелом. Мне вдруг стало жутко оттого, что мир вокруг меня оказался совсем другим. Я знал только то, что лежало на поверхности, и вот постепенно открывал для себя его пугающие глубины.

— Вспоминай, — сказал я, — растолкуешь мне хоть что-то. Но про то, что я Батисто, забудь.

Эрна вернулась с полной корзиной всякой снеди. Аппетит у новоявленного был не то что человеческий, а прямо зверский.

— Бедняжка, — сказала она с сочувствием, — проголодался за сорок лет!

— Сорок? — он опять невинно улыбнулся, — ну что вы, мне гораздо больше!

— Тебе ровно сорок, — возразил я, — а до этого тебя не было.

— Я был, — моргал он.

— Ты был песком.

— Да. Ну и что? Я был песком. А перед тем как рассыпаться на песок я был…

— Ну? И кем же ты был?

— Всем. И частью… Мне надо вспомнить! Мне нужна темная комната. У вас есть совершенно темная комната?

Этого добра в замке было полно, называлось оно — барахолки. Я отвел его в такую клетушку недалеко от своей гостиной и постелил туда одеяло, чтоб ему было, на чем выспаться. Если он ел, значит, и спал.

— Не бросай меня, — ухватился за мою руку Кир, прямо как малое дитя, он и правда только что "вылупился".

— Не брошу, — сказал я, — не бойся, мальчик. Я буду рядом. Но и ты уж, будь так любезен, не мешай мне в эту ночь.

Эту ночь я собирался провести с Эрной. Я убил бы любого, кто бы мне помешал. Я велел получше натопить мою спальню и постелить свежую постель. Впрочем, если бы она захотела, я бы остался и у нее.

Эрна ждала меня, но она была расстроена. Взволнованной черной птицей ходила она между своих зеркал.

— Что мы наделали, Бриан! Я не понимаю! Как же это получилось?!

— Случайно, — соврал я, — просто попал, куда надо.

— Зачем ты светил ему на шею?!

— Руки дрожали, — тут я уже почти не врал.

— Ох, Бриан! Это же невозможно! — она смотрела на меня действительно растерянно и с отчаянием, — что же мне теперь делать?

— Да что с тобой? — я привлек ее к себе, как никогда мне хотелось уберечь ее и защитить, — ничего же страшного не происходит. Ты же видела, какой он! По-моему, замечательный.

— Вот именно! Он — чудо! И как же я теперь смогу его уничтожить?

— Никак, — сказал я, — зачем это делать? Что в нем страшного? Чем он так опасен?

— Он мог погубить Лесовию. А теперь может погубить всю планету.

— Он? Вот этот мальчик?!

— Этот Циклус!

— Кто бы он ни был, Эрна, — посмотрел я ей в глаза, — он еще ничего не сделал и ни в чем не виноват. Хотя бы ради меня, не убивай его. Он, конечно, твой…

— Он твой, — перебила она меня, — у Циклуса может быть только один хозяин. Слава Богу, это ты, а не кто-то другой.

Я вдруг понял, что устал ей врать, устал притворяться кем-то другим и контролировать каждое свое слово. Я хотел ее любви, всегда, жадно… но не обманом!

— А если… кто-то другой? — спросил я.

— О чем ты? — нахмурилась Эрна.

— О себе. Я ведь не Бриан.

— Да. И даже не похож на него. Я всегда это знала.

— Как это, не похож?!

— Вот так. Не знаю, почему другие этого не видят!

— Наверно, потому, что у них нет твоих глаз, — подивился я ее проницательности, — но я не похож и на Антония Скерцци.

— Как?! — отстранилась она, — кто же ты тогда?

— Актер, — сказал я, — и, видимо, неплохой. Все поверили, даже ты.

В полной растерянности она молчала.

— Я люблю тебя, — сказал я, — это чистая правда. И не так уж виноват… я просто хочу, чтобы ты знала…

— О чем?

— Я ведь говорил тебе, что родился в этом городе.

— Да.

— Я говорил, что меня тут знает каждая собака?

— Да. Ну и что?

— Я только не сказал, что Гвидо Тапиа — мой дед.

И я всякого ожидал, но не того ужаса, что исказил ее лицо. Эрна вскрикнула, отшатнулась от меня и схватилась за горло обеими руками, как будто хотела задушить себя самою.

— Ты?! Батисто Тапиа?

— Да, тот самый.

Она ничего больше не сказала и шатаясь пошла к двери. Это была ее комната, но она просто, ничего не видя, уходила от меня — женщина, которая клялась повсюду следовать за мной! Я догнал ее, я схватил ее, я развернул ее к себе лицом и тряс ее за плечи.

— Нет! Ты выслушай меня! Эрна! Мне плевать на других, но ты должна знать! Я невиновен! Если только в том, что балбес и пьяница! Меня опоили из этой дурацкой чаши, будь она проклята! Ты же знаешь, как это бывает! Ты сама мне рассказывала!

Она не слушала, а хотела только вырваться и сбежать.

— Эрна! Ты же знаешь, что Анриетта получила мою статую! Она опоила меня из чаши. А сам я ничего не помню! Неужели ты думаешь, я не любил свою сестру и детей? Просто в тот день я должен был играть Геракла, но спектакль отменили…

Зря я всё это выкрикивал, ей это было не нужно.

— Тебе опасно находиться в этом городе, — сказала Эрна окаменев.

— Ты мне не веришь? — окаменел и я.

— Верю.

И я понял, что что-то оборвалось между нами раз и навсегда. Она поцеловала меня, но губы ее были холодны и дрожали.

— Эрна, ты придешь ко мне сегодня?

Она молчала.

*

*

.

.

*

*

.

.

*20

Морозная звездная ночь проплывала над Стеклянным Городом. Медленно двигалась в волнах серых туч луна, летели куда-то созвездья, черными пирамидами выступали крыши, над ними врезались в темно-синюю бездну флюгера. Город спал.

Можно было сколько угодно прислушиваться к шагам, оглядываться на приоткрытую дверь, прижиматься лбом к холодному стеклу и слоняться тенью по комнате. Я уже знал, что она не придет. Не придет. Разлюбила. И хватит об этом.

Спал я чутко, наверно, во сне еще ждал чего-то. Дверь почти не скрипнула, шаги были чуть слышны, но я услышал. Открыл глаза и увидел в звездном свете высокую фигуру, она стояла надо мной, и в руке у нее что-то блестело. Прежде чем подумать, я закрылся подушкой. Нож увяз в пухе и перьях.

Второго удара не последовало, ночной гость бросился бежать, и в дверях, когда на секунду высветился его силуэт, мне показалось… нет, это было совершенно невозможно, мне показалось, что это был Амильо Алонский!

Не сразу перестало колотиться мое сердце. Уж не приснилось ли мне это? Всё произошло так внезапно и так скоро, что я и понять-то ничего толком не успел! Распоротая подушка и нож на полу подтверждали, что это был не сон.

Я ничего не понимал! Неужели это был Амильо? Он приходил меня убить. Я спас ему жизнь. Я освободил ему Алонс… а он приходил меня убить. Выходит, не зря Эрна говорила: "Не верь этому человеку". Нет, не может быть! Я ему еще нужен, я еще не отдал ему Стеклянный Город, а если он меня убьет, город перейдет к Лаэрту, и это уже навечно. Скорее, это Фурский приводит в исполнение свою угрозу, но уж больно примитивно и как-то нерешительно.

Человек, который приходил меня убить, убежал не из трусости, он раздумал. Раздумал сразу же, мгновенно! Если и испугался, то себя самого. Хорошо, что испугался, хорошо, что я не спал, а то бы… Так тебе и надо, Бриан, будешь знать, как снимать часовых и оставлять дверь открытой! "Женщина, которую ты любишь, погубит тебя". Кажется, на сей раз это тот самый случай. Спасибо, Беатрис, только не впрок мне твое предупреждение!

Сна уже не было, какой уж тут сон! Я послонялся по комнате и отправился в кладовку к своему в некотором роде родственнику. Он подвинулся, и я сел к нему на одеяло, а подсвечник поставил прямо на пол.

— Вспоминается?

— Да, хозяин.

— Мое имя Бриан.

— Это не твое имя.

— С Батисто покончено.

— Как скажешь, Бриан. Суть от имени не меняется.

— Да? — я горько усмехнулся, — а некоторые считают, что меняется.

— Ты об этой женщине, Бриан? Не думай о ней. Она наш враг. Она хотела уничтожить меня!

— А мы — уже одно целое? — удивился я.

— Я твой, — улыбнулся он очаровательно, — ты выбрал меня.

Получалось, что так. Получалось, что я остался с ним, а не с женщиной, которую люблю.

— Раз так, что ж, послужи мне. Этой женщине я уже ничего не докажу… но есть другая. Я должен поговорить с ней. Скажи, Циклус, как мне поговорить с моей умершей сестрой? Такое возможно?

— Возможно, — услышал я, — надо сделать синюю комнату.

— Каким образом?

— Выложить ее от пола до потолка синими стеклами, песок брать только тот, что я скажу.

И мне стало жутко и радостно одновременно.

— Кто ты, Кир? Что ты такое? Откуда ты всё знаешь?

— Я постепенно вспоминаю, — прелестно улыбнулся Кир.

На рассвете мы с ним выехали на поиски нужного песка. Зимой это было непросто, песчаные холмы за городом безнадежно накрыло снегом, только там, где били горячие ключи, наружу выступали красные, голубые, зеленые россыпи. Местами они перемешивались, это было красиво, но это было, увы, не то. Синий песок был самым редким и самым дорогим.

Кони шли за нами следом, прихлебывая из горячего ручья. Мой Циклус к песку был неравнодушен. Он порой падал на колени и водил по нему руками, лицо его становилось отрешенным, он пересыпал его из ладони в ладонь и прикладывал ко лбу.

— Я — песок, — заявил он.

— Весь? — спросил я с любопытством.

— Как будто, — ответил он растерянно, — каждая песчинка — это я.

И сам, по-моему, удивился тому, что сказал.

— Послушай, ты уже живой, — напомнил я, — у тебя есть руки, ноги, мозги и желудок. Если тебя порезать — пойдет кровь. Или не так?

— Ты — тоже песок, — улыбнулся он мне, — все — песок. Только песчинки разные.

Это было сложно для моего понимания. Я вырос в городе колдунов, и всегда считал, что колдовство постичь нельзя. Оно просто есть. Сам по себе Кир меня не удивлял, но его рассуждения о том, что часть не меньше целого, просто ошарашивали.

— Ищи те, что нам нужны, — сказал я просто, — синие.

К полудню удалось-таки найти подходящий пласт синего песка, или не песка… я теперь не знал уж, как это назвать, эти крошечные частички, осколки чего-то целого, огромного и непостижимого, каждый из которых сам по себе был целым миром. И мы по ним ходили! Это занимало меня и отвлекало, и я даже забывал порой думать о самом главном, о том, что моя Эрна меня разлюбила.

Когда приехали обратно, начальник стражи объявил мне, что меня ожидает в гостиной какой-то виконт Лефруа, о котором я понятия не имел. Несколько озадаченно я вошел к себе и увидел там самого прелестного виконта, какого только можно представить. Он бросился ко мне прежде, чем я успел что-то сказать.

— Боже мой! Ты еще живой?! Мне сказали, что ты уехал без охраны, я чуть с ума не сошла!

— Флора, подожди, дай хоть опомниться!

Никогда я не видел ее такой взволнованной и расстроенной, да, честно говоря, и представить не мог.

— Они убьют тебя, они уже здесь! Настоящий Бриан здесь! Они ждут только случая!

Я даже не стал уточнять, кто это "они".

— Почему же не убили? Сегодня у них был прекрасный случай.

— Не знаю. Но ты не должен ездить по городу один. Я тебя умоляю, не давайся им в руки! Леонато никогда не простит тебе…

Я смотрел на нее и удивлялся: не могла же она так притворяться?

— Передай Леонато, что он опоздал. Я оживил его.

— Кого оживил? — не поняла она, — ты что, лекарь?

— Невероятно! Флора, неужели и ты ничего не знаешь?

— Чего не знаю? Ты о чем?

Непонимание было неподдельное. Выходит, Фурский ее просто использовал: ее красоту, ее изворотливость и все ее таланты.

— Ну не знаешь, и не надо, — сказал я.

Я поцеловал ее. Из благодарности и затем, чтобы забыть Эрну. Губы у виконта Лефруа были горячие, торопливые, шея нежная, мочки ушей мягкие, розовые. Я хотел отвлечься, а понял только одно: женщин много, но второй Эрны нет и быть не может.

— Почему ты тогда уехала, Флора? Что случилось?

— Ради бога, не спрашивай! Это ужас какой-то!

— К тебе заходила моя знахарка? Что она тебе сказала?

Флора уткнулась лбом мне в грудь, замотала головой, как будто хотела избавиться от наваждения.

— Бриан, это страшная женщина! Я боюсь ее! Она на всё способна! Твое счастье, что она тебя любит!

— Мое счастье где-то потерялось, — усмехнулся я.

Флора не стала даже обедать и уехала скоро. Леонато не знал, что она в Стеклянном Городе. Она говорила, что боится его, но, по-моему, больше была запугана моей Эрной, Эрной, которая разогнала от меня всех женщин, включая кухарок и портних, и которой я и самой стал теперь не нужен.

****** ********* ******* ******** *

* * * * *

* ** 21

Я не внял предупреждениям. То ли самоуверен был, то ли так расстроен, что хотел безрассудного риска. Я взял только Кира и отправился в другой конец города, в квартал Стекольщиков, в дом из красного и белого кирпича с черепичной крышей, садиком и детскими качелями во дворе.

Там жил когда-то я, там жил теперь брат моего отца, мой дядя Карлос Тапиа. У него была жена и три дочери, у него была роскошная черная борода, у него был громкий раскатистый голос и у него был суровый, строгий нрав. Никогда он меня не любил и не одобрял, актерство считал бесполезным шутовством, а уж мои похождения его, примерного семьянина, просто возмущали. Мне он тоже никогда не нравился, и не было у меня с ним никаких общих дел, но мастер он был отменный.

И вот свершилось — я вошел в дом и предстал пред его строгими очами. Всё семейство сбежалось на меня посмотреть. Женщины были в полном замешательстве, они не знали: бояться ли меня, обвинять ли меня, или стоит хоть чуть-чуть обрадоваться? У дяди же никаких сомнений на мой счет не было. Помня о словах Флоры, я все-таки был вооружен до зубов, и только это сдерживало моего грозного родственника.

— Явился!

Я огляделся по сторонам. Гостиную, конечно, было не узнать. Здесь уже не было нашего Диониса, зато много стояло поделок дяди, особенно он любил фигурки зверей. Мебель же из резного дерева была просто роскошная.

— Богато живешь, Карлос… Когда это ты разбогател?

— Что тебе надо в этом доме?!

— Что за вопросы, дядя? Это все-таки мой дом.

Он притянул к себе старшую дочь, совершенно растерянное и милое создание, с которой я любил в детстве играть и защищал от всех местных мальчишек, потому что она была рыженькая, и ее часто дразнили.

— Берта, беги скорей в Тайную Канцелярию, скажи, объявился Батисто Тапиа! Да еще и не один! Давай, а то он и нас тут прирежет!

У сестренки на лице появилась просто мука, но шаг к двери она сделала.

— Не гоняй девчонку попусту, — сказал я, разозлившись, — Тайной Канцелярии нет. Бриан посадил всех в Серую Башню.

— То-то ты осмелел, негодяй, являешься среди бела дня!

Увы, оправдываться перед Карлосом было бесполезно. Он и раньше-то меня не особо слушал.

— Ну, вот что, дядя… пойдем поговорим лучше.

— О чем мне с тобой говорить?

Я стиснул рукоять меча и чуть-чуть вытащил его из ножен.

— Найдется о чем.

Жена его Алоиза что-то запричитала, когда мы из гостиной пошли в другую комнату. Он раздраженно обернулся и сказал ей: "Замолчи!".

Комната была когда-то моей. Она была маленькая, в доме мастера обычно только два больших помещения: гостиная и мастерская. В моей каморке стояли в те времена кровать да шкаф. Сейчас появились полки, заваленные красивыми, но совершенно лишними безделушками, бархатные занавески, картины, витиеватые светильники на стенах, ковер под ногами, не говоря о том, что вся мебель была уже другая. Неплохо устроился Карлос Тапиа.

Втроем нам было уже тесновато, я стоял, дядя сел на стул, а Кир, как птичка, — на подоконник. Он усиленно старался разобраться, что тут происходит, и всё время морщил свой прекрасный лоб. Одел я его прилично, но сидело это всё на нем как-то нелепо, как будто действительно нарядили статую!

— Мне нужна твоя помощь, дядя, — сказал я.

— Что?! — он просто вытаращился на меня, не веря в такую наглость, — что ты выдумал! Помощь ему моя понадобилась!

Еще как! И просить его при этом было невозможно.

— Не хочешь по-хорошему, Карлос Тапиа? — наклонился я к нему, — живешь тут в моем доме, на мои, черт возьми, деньги! И ничем не хочешь расплатиться? Пять тысяч дорлинов — огромная сумма, не так ли?

— Какие пять тысяч?

— Те, что я положил на кухне в буфет. Мне заплатили люди герцога. Я положил их в буфет. Это деньги за статую. Ну, как? Будешь возвращать?

— Тебе?! — рявкнул Карлос, — еще чего! Я не знаю никаких денег! И ничего тебе не должен! А ты — убийца! Твое место в Серой Башне!

— Нет, дядя, это твое место в Серой Башне.

И я не стал с ним долго препираться, просто показал ему приказ с гербом Алонса, с комендантской печатью и с подписью самого Бриана, в котором говорилось о немедленном аресте Карлоса Тапиа за незаконное присвоение дома и названной суммы. Я не хотел его пугать, но иначе он бы не согласился, а другого такого мастера в Стеклянном Городе не было.

— Не нужен мне твой дом и твои деньги, — сказал я, когда после первого недоумения и возмущения Карлос Тапиа трагически окаменел, — мне нужна одна эта комната. И ты выложишь ее изнутри синим стеклом. От пола до потолка!

########################################

########################22

Мрачное было место — эта Серая Башня — единственное каменное строение в Стеклянном Городе. Стены были склизкие, ступени обшарпанные, вместо окон — узкие щели. Я был тут только один раз за драку в зале суда, просидел два дня, но мне хватило! Потом мой богатый зять Герман за меня откупился.

Над зубцами Башни уже зажглась первая звезда, когда мы с Киром въехали в железные ворота. Я не стал таскать его за собой по камерам, оставил в комнате для стражи играть в кости. Сопровождал меня только смотритель со связкой ключей, он был довольно молодой, но сутулый и чахлый как старик.

Я расспросил десятка два тайных следователей, секретарей, осведомителей и палачей, но никто из них не сознавался, что знает женщину по имени Эрна. Не могли же они все сговориться!

— Послушай, — обратился я в конце концов к своему ключнику, — может, ты знаешь женщину по имени Эрна? Была она здесь или нет?

— Была, — сказал он невесело, — то ли Эрна, то ли Эрина. Какая-то точно была.

Мы остановились в своем спуске по кривым ступеням.

— Говори.

— Эта монашка была приставлена к Анриетте Алонской.

От одного имени коварной герцогини я впадал в ярость. Надсмотрщик, видимо, испугался моего лица и замолчал.

— Рассказывай всё, что знаешь.

— Герцогиня была прикована цепью, а монашка всегда была при ней. Вот и всё, что я знаю.

— А что с ней стало, когда герцогиня умерла?

— Исчезла куда-то… Только, вы знаете…

— Что? Говори же!

— Герцогиня… она не умерла!

— Откуда такие сведения?

— Я ее видел сегодня.

— Когда?! Где?!

Вот это была новость!

— Сегодня, — кивал ключник, — всего час назад. Она была с герцогом Алонским.

— А ты не путаешь?

— Нет, я сам проводил их к епископу Суанскому.

— К епископу?! Идем туда. Срочно!

И мы снова поднимались по ступеням на самый верх, я задыхался то ли от быстрого подъема, то ли от ненависти. Конечно, надежды на то, что они еще там, было мало, но уж очень привлекательной была мысль стащить по ступеням за волосы эту Снежную Королеву, перекинуть ее поперек седла, а потом швырнуть Эрне под ноги! И пусть во всем признается! Надо же, жива все-таки! Ну, это не надолго!

Гней Суанский оказался необычно сухощавым для епископа, он не был тучен как боров, и это было само по себе удивительно. На лоснящемся лице его застыли страх и злоба, изо рта вытекала струйка крови. Он лежал, привалившись к мокрой стене, и смотрел выпученными остекленевшими глазами, нож торчал из-под ребра.

Я понял, что Алонский расплатился за свою жену. На этот раз рука его не дрогнула! Или епископ не успел вовремя схватить подушку?..

— Пошли отсюда, — сказал я потрясенному смотрителю.

Кир играл в кости азартно и уже проиграл ремень и шапку. Пришлось их выкупить.

— Поехали, голова песочная! Столько знаешь, а кости, как надо, выбросить не можешь!

— Могу, но ты же не велел.

— Проигрывать я тоже не велел.

— Бриан, оставь нам этого парня! — засмеялись стражники, — он нас развлекает!

— Меня тоже, — усмехнулся я.

По дороге я спросил этого красавчика, чем это он их так развеселил.

— Я сказал им, кто и когда из них умрет.

— Да, пожалуй, это весело! — согласился я, — ну, если ты такой умный, скажи, когда умрет твой хозяин?

— Скоро, — услышал я к своему ужасу.

А потом и увидел.

Это были пятеро всадников, гарцующих нам навстречу по темному переулку, сзади хрупали снегом еще двое.

— Готовься, сейчас будем отбиваться, — сказал я.

Мой прекрасный мальчик только пожал плечами.

— Я не умею.

Зачем я его только вооружил!

— Что, совсем?

— Совсем.

— Тогда прижмись к стене, — вздохнул я, — и не высовывайся.

— Как скажешь.

— А как еще я могу сказать!

— Ты умрешь не сейчас.

— И на том спасибо!

Я отдал ему свой полушубок и вынул меч, боевой, длинный. Переулок был безлюден, окна в домах почти все погасли, в такой темноте трудно было найти то, что мне нужно, а искал я подходящий тупичок, чтобы защититься со спины и с боков и драться одновременно не больше, чем с двумя. Мои враги съезжались медленно, по-моему, растягивали удовольствие. Снег скрипел.

— Черт! Ничего не видно! — ругнулся я себе под нос.

И вдруг стало светло как днем. Я видел всё: каждую трещину на стенах, каждый выступ и даже все цвета! Куда-то подевалась ночь в этом городе! А звезды светили по-прежнему, даже еще ярче, чем обычно. На Капеллу просто невозможно стало смотреть, так она полыхала нестерпимо пронзительным желтым огнем. Я бы мог догадаться, что дело тут не в звездах, а дело тут во мне, но не до того было.

Быстро найдя удобный тупик, я приготовился к обороне. Отбиваться пришлось долго и свирепо, правда и не впервой. Я же никогда не отсиживался на командном пункте, а сам лез в самую гущу. Вот и эта драка меня только распалила, а я и без того был зол. Усталости как не бывало! Я уложил уже троих, но так и не почувствовал утомления. Слабым я никогда себя не считал, но такого со мной еще не было: одним ударом рассекал щит и пробивал кольчугу.

А потом, когда упал четвертый, я все-таки почувствовал, что слабею, причем, слабею резко, стремительно до тошноты. Рука сразу взвыла от перенапряжения, и локоть заныл, и одеревеневшие пальцы, к тому же дневной свет погас, я почти ослеп. Уворачиваясь от удара, я переложил меч в левую руку.

Еще троих мне было не осилить. И я бы никогда с ними не справился, если б один из моих врагов, тот, что всё время держался в стороне, тот, в черном плаще и рыжей лисьей шапке, не пришел мне на помощь. Он разделался с двумя остальными быстро и деловито, пока я вытирал рукавом вспотевший лоб.

— Долго же ты думал, — проворчал я вместо благодарности.

— Я хотел посмотреть на тебя, — сказал он, убирая меч в ножны.

И я, кажется, догадался, с кем говорю, хоть и не видел почти ничего. Сердце сжалось.

— Кто ты?

— Теперь это не имеет значения. Ты дрался как лев.

И он снял шапку, а я свою давно уж где-то потерял. Мы смотрели друг на друга. Я удивился, что это с моими глазами: я не только плохо вижу, я еще и не узнаю его! Он совсем на меня не похож! У него было широкое лицо простого и мужественного деревенского парня. У нас только шевелюры были похожи, и то стараниями Флоры.

— Ты… Бриан?

— Нет, — сказал он, — это ты Бриан. А я Брисли-Рыжий. А мне давно пора домой. К жене и детям.

— Но… как же?

— Эта ноша тяжела. Взвалил ее, так неси.

— Я устал, — признался я, — я всего лишь актер.

— Так и я — не воин. Главное, что тебя любит Бог. Ты просто на удивление удачлив, Бриан Второй.

— Дальше некуда! — усмехнулся я.

— Прощай, Бриан! — сказал он и торопливо вскочил на коня.

— Прощай, Бриан, — проговорил я ему вслед.

Он скрылся в темноте, а я всё смотрел в темный переулок, пока не смолк и топот копыт. Потом только вспомним про своего Циклуса.

— Кир! — крикнул я ослабевшим голосом, — Кир, ты где?!

Он не отзывался, он лежал под каменной оградой, шапка спала с головы, и длинные черные волосы рассыпались по снегу. Он был как мертвый.

— Что с тобой? — перепугался я, — ты ранен, мальчик мой?

— Нет… Я устал…

И я понял наконец, откуда взялась моя бешеная сила.

……………………………………………………….

""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""

////////////////////23

Эрна вздрогнула, когда мы столкнулись с ней в коридоре.

— Ты как будто меня боишься? — спросил я с досадой.

Мне было понятно, что дрожали жена Карлоса и его дочери, но сама Эрна!

— Я тебя не боюсь, просто не ожидала.

— Что я живой?

— Ну что ты говоришь!

Рука у нее была совсем холодная, безжизненная, она выскользнула из моей руки.

— Ты торопишься куда-то?

— Да, извини…

Еще вчера всё было так прекрасно…

Кир лежал на моей кровати, я накормил его до отвала, чтоб он поскорей восстановил растраченные силы.

— Я помогал тебе всегда, — поведывал он, — я был создан для тебя. Но враги не дремлют! Твоего деда убили, и ты не успел узнать мою тайну. Я ждал, пока ты догадаешься, но ты сбежал от меня, я попал в чужие руки, а потом вообще началась война. Я понял, что ты можешь вернуться ко мне только с войском.

— Ты хочешь сказать…

— Конечно, ты на него не похож. Я им это внушил.

— Ты?!

Кир посмотрел на меня, как всегда, невинно.

— Если быть точным, то мы все. Мы. Песок. Ваши мастера называют нас — Морох.

И я понял, что не Бог меня любит, а кое-кто другой. И никакой я не великий полководец!

— Откуда вы взялись? — спросил я?

— Ты не поймешь. Я не знаю, на каком языке тебе это объяснить.

— На любом. Как-нибудь.

— Нет, Бриан. Не сейчас. Сначала я буду долго тебя учить. Извини, но ты хоть знаешь, что Земля круглая?

— Вот только этого еще не хватало! — развел я руками возмущенно, — и так проблем по горло, а тут еще с земли того и гляди свалишься!

Оставив его отдыхать, я наконец пошел к брату Клавдию и предложил ему напиться. Он уже начал обижаться, что я про него забыл и, конечно, не отказался. Проснулись мы потом поздно, и то потому, что разбудил гонец от Кастора Железной Лапы, тот срочно требовал помощи.

Я долго и подробно его расспрашивал и совсем забыл про Амильо Алонского, с которым собирался крупно поговорить. Этот любитель пырнуть ножом заинтересовал меня так, что дальше некуда: врал мне всю дорогу, прятал свою жену, приходил меня убить, сам разобрался с пленным инквизитором… Куда он, черт бы его побрал, подевался?!

Впрочем, искать его мне было некогда. Я начал готовиться к выступлению. До обеда мы совещались, кому идти, кому задержаться. На кого-то надо было оставить город, но уж не на Алонского, это точно! Решение я отложил на вечер, мне хотелось сначала с ним поговорить.

Стемнело быстро. За окнами летел снег, быстро, наискосок, погода портилась. Думать ни о чем не хотелось, только ходить вдоль этих окон по длинному коридору взад-вперед, сложив руки, стиснув зубы, отмеряя шаги. Зря Брисли-Рыжий уехал! Я бы с ним поменялся. Назад бы! В келью! К братьям монахам! Накостылять им по зубам и успокоиться…

Еще через час я не выдержал и пошел к Эрне, чтобы выяснить всё раз и навсегда. Нет так нет. Пусть скажет прямо! Не нужны мне эти вежливые отказы, опущенные глаза и холодные губы. И агонии не нужно.

Я был настроен решительно, но меня опередили. Пропавший было герцог Алонский тоже направлялся к Эрне и вошел к ней прежде меня спокойно и уверенно. Я не удивился, у меня не было сомнений, что они знают друг друга и довольно неплохо: Эрна слишком сильно его ненавидела. Тем интересней было послушать, о чем они говорят. Но они молчали.

Не знаю, сколько я стоял под дверью, пока молчанье не показалось мне подозрительным и даже страшным. Уж не прихватил ли с собой этот отчаянный мститель еще один нож?! Я испугался! Я вошел, вбежал, ворвался к ней в комнату. И остолбенел.

Алонский не нападал на Эрну и не угрожал ей, он целовал ее так самозабвенно, что даже меня не заметил. Задохнувшись от возмущения, я поднял стул и грохнул им об пол, чтобы заявить о своем присутствии.

Немая сцена продолжалась долго. Эрна смотрела с ужасом, Алонский — с вызовом, а я сам не знаю как, всё смешалось у меня в голове. И всё рухнуло. Так мы и стояли, и он всё держал ее в объятьях, и глаза мои на это смотрели, и возмущение мое нарастало как волна. Чего я только не передумал за эту бесконечную минуту!

— Эрна, выйди, — сказал я наконец.

Она как будто очнулась, оттолкнула Алонского и быстро вышла, закрыв лицо руками. Мы остались с ним вдвоем. Голос мой от волнения и боли был глух.

— Я же тебе говорил, что это моя женщина. Или ты не понял?

— Найди себе другую, Бриан.

— Что ты несешь! Другую?! Да ты знаешь, что я с тобой сделаю за такие слова?!

— Опомнись, Бриан! — он всё же попятился, — остановись! Это моя жена!

— Что?.. Как ты сказал?!

— Это моя жена, несравненная Анриетта Алонская!

Как же меня трясло от этого имени!

— Да ты спятил, видно.

— Я?!! Спроси у нее сам!

Я поднял брошенный стул и присел на него, ноги уже не держали. "Мне надо верить на слово… Я никогда тебе плохого не сделаю!" Неужели я нашел тебя, моя мучительница, виновница всех бед моих? Королева колдунов! Так вот в чем дело…

— Почему глаза у нее черные?

— Не знаю, я сам был сбит этим с толку! Может, от боли потемнели, может, от горя… Сам знаешь, что такое Серая Башня! Ее трудно узнать, это правда.

— Зачем ночью приходил?

— Я поклялся убить каждого, кто прикоснется к Анриетте.

— Что ж не убил?

— Безоружного… не могу.

— Ладно, уйди с глаз! Я потом решу, что с тобой делать.

////////////////////////////////////////////////////////////////24

Мы стояли в коридоре у окна, за которым всё летел наискосок мелкий снег, и смотрели друг на друга.

— Не бойся, я тебя не трону. Забирай своего мужа, свой город и не попадайся мне на глаза! Завтра я возвращаюсь в Тифон.

— Я люблю тебя…

Я развязал ей узел на платке, из него просыпались на платье совершенно белые волосы. Какие блестящие они были и гладкие! Как рассыпались в руке! Эрна моя исчезла окончательно, это была совершенно другая женщина, черноглазая и как будто вся седая.

— Я же не хотела! Я не думала, что так получится! Прости меня! Прости, Бриан! Поверь, я и так уже наказана!

— Бриан простит, — сказал я, — а Батисто — никогда.

Она опустилась на пол, сжимая прекрасную голову руками и вздрагивая всем телом. Такой я ее и оставил.

. /\

* /\ / \

. / \ *. | |

/ \ | |

. / \. | |

/ \ | | | | | | | | | | |

/ O \ | | | |

. - — . | # # # # | |

* | O | — -- | |

| | | # | | |

| O | |# # | | |

25

К лету мы вошли в Лемур, самую теплую и самую цветущую провинцию Лесовии. Во всем чувствовалось свежее дыхание моря. Синева его, яркая, изменчивая, таинственная, поразила меня и напоминала мне редкие украшения наших мастеров.

Я был зол. Я уже твердо знал, что не отдам Эриху четыре свои провинции и держал войска на северных границах Тарля и Тифона. Всем священнослужителям я приказал объявить себя святым, а короля предать анафеме. Война с ним была неизбежна. Хотел я этого или не хотел, но ничего другого не оставалось: трон мне нравился больше, чем костер или тюремные застенки.

Волосы я давно уже не красил и сбрил свою дикую рыжую копну. Меня больше не волновало мое сходство с Брианом Первым.

— С тобой стало невозможно разговаривать, — заметил как-то Клавдий, — ты считаешь себя наместником Бога на земле! Простому человеку до тебя уже не докричаться.

— Если я наместник Бога, то ты мой заместитель, — отшутился я, — хочешь, сделаю тебя герцогом Тарльским?

— Я хочу, чтоб Лесовия была единой!

— Думаешь, я этого не хочу? Но, к сожалению, у меня только половина страны.

— У тебя! Это гордыня в тебе говорит, брат Антоний!

— Называй это, как хочешь, брат Клавдий! И я давно уж не монах.

— Да ты вообще безбожник!

Клавдий по ночам молился. А я по ночам слушал рассказы Циклуса. Я так и не узнал, кто он, но то, что Земля круглая, кажется, усвоил. А еще он говорил, что никакого Бога в нашем понимании нет вообще, а то, чему мы поклоняемся — просто законы природы. Если их хорошо знать, можно управлять миром. Правда, он так и не сказал, откуда они взялись, эти законы.

Я оказался не очень способным учеником. Кир говорил, что для того, чтобы понять, что такое вещество, надо понять, что такое пустота. И на этом мое обучение заканчивалось. Пустоту я представить не мог.

Зато я ее чувствовал. Я с ней засыпал и просыпался, улыбался, злился, бросался в бой, отдыхал после боя, шел вперед и вынашивал свои грандиозные планы. Я даже научился ее не замечать!

Мне давно пришло письмо от Карлоса. Он закончил синюю комнату, но я опять не торопился в Стеклянный Город. Мне было уже не до Марты да и не до Батисто Тапиа с его проблемами. Я собирался завоевать Лесовию. Потом — всю Триморскую Империю. Потом двинуть дальше, в неизведанные пока края. В мыслях я был уже там, за горизонтом! И, главное, очень далеко от этой женщины, которую не мог теперь даже мысленно никак назвать. Эрна моя исчезла, а Антриетту Алонскую я не знал. Да и знать не хотел.

Мои войска шли на Деарам — последнее пристанище триморцев на наших землях. Мимо моего походного шатра, разбитого на холме, тянулись бесконечные колонны солдат, тащились обозы, проносились конные отряды, волокли разобранные осадные башни. Я сидел на белом коне и смотрел на этот нескончаемый поток орлиным взором.

В тот вечер мы с Киром как обычно сидели у костра. Южные звезды светили ярко, сосны качали черными лапами, горячее вино обжигало губы, а в груди было привычно холодно и пусто, точно туда положили кусок льда. Весь мир был как будто на ладони: звездное небо вверху и бесконечные огни лагеря — внизу. И мне казалось, я вот-вот его завоюю, этот мир, стоит мне только захотеть.

— Каков твой прогноз, Кир? Штурм или осада?

— Деарам неприступен, его можно захватить только с моря, но у тебя нет флота.

— Да. И где мне лучше взять корабли? Построить новые или купить?

— Ты можешь заключить союз с островом Рдея. Они ненавидят триморцев.

Вот так мы и воевали: я и мой Циклус. Увы, иногда и он ошибался, поэтому я не очень-то рассчитывал на его прогнозы. Эрне я когда-то верил слепо, как она и просила, и с тех пор не доверял больше никому.

— Ты будешь королем Лесовии, — сказал он, хотя я его и не просил об этом, — но, знаешь… потом тебе надо остановиться.

— С чего бы? — усмехнулся я.

— Ты — житель маленькой лесной страны. Ты даже никогда прежде не видел моря. Зачем тебе Триморская Империя?

— Вот именно, — сказал я самоуверенно, — я никогда не видел моря! И не видел ничего прекрасней моря. И я не представляю, какая сила заставит меня остановиться!

Костер медленно догорал, он уже не вырывал из тьмы кукольно-юное, с вечной улыбкой, лицо моего Диониса. Да и что на нем могло быть, кроме этой улыбки? Он молчал. Теплая южная ночь висела над нами бархатно-черным куполом в крошеве разновеликих звезд: и больших как горошины, и мелких как пылинки. Я поднял глаза и вдруг увидел, что одна звезда сорвалась с неба и летит прямо на нас!

Прочертив огненный след, она упала совсем рядом, горячая, угольно-пористая, размером примерно с кулак, и весь холм содрогнулся от ее приземления, воронка дымилась. Сначала я подбросил поленья в костер, при этом у меня отчего-то тряслись руки. Циклус мой сидел потрясенный. Он не умел краснеть и бледнеть по-человечески, но его лицо просто вытянулось.

— Ну вот, а ты говорил, что звезды такие огромные! — усмехнулся я.

— Это метеорит. Небесный камень.

— Откуда, черт возьми, на небе камни!

— Ты неисправим, Бриан! Я же сто раз объяснял тебе!

Объяснял. Но для меня это всё было не больше, чем сказки.

— Тогда чему ты удивляешься? — сказал я раздраженно, — подумаешь…

— Точности попадания, — был ответ, — думаю, в следующий раз он не промахнется.

— Кто?

— Это не первый раз, Бриан, но прежде метеориты падали дальше.

— Кир, ты о чем? — я уж всё давно понял, просто не хотел в это верить, — хочешь сказать, что в тебя кто-то кидается с неба камнями?!

— Я — последний Циклус, Бриан, — сказал он, — нас уничтожили всех. Выходит, мое время тоже вышло. Мне жаль. Я не хотел ничего иного, как тебе служить.

— Кто? — спросил я, холодея, — кто вас убивает?! Ты же говоришь, никакого Бога нет!

— Нет. Но силы природы есть. Вы примитивны, вы их тоже называете богами, тотемами, духами… Любая система, самоорганизуясь, действует как единое целое: стая птиц, муравейник, государство, солнечная система…

Господи, как сложно он говорил!

— Кто? — повторил я.

— Впервые скажу тебе: не знаю, — пожал плечами Кир, — в вашем мире есть силы, отвечающие за стабильность. Какую-то из них мы раздразнили.

Воронка всё еще дымилась. Я впервые посмотрел на небо с ужасом. Бывало, оно пугало внезапным дождем или градом, но ощущать себя мишенью для метеоритов как-то не приходилось. Выходит, не зря во всех языческих религиях были Громовержцы!

— Лучше спроси об этом свою Эрну, — добавил Кир, — ей еще когда велели меня уничтожить!

— Эрны больше нет, — сказал я по привычке, а потом вдруг подумал, что кто бы она ни была, ей не уйти от возмездия, от этой разбуженной силы, от грозного Зевса, который швыряет камни с неба и держит в запасе молнии! Не зря же она так перепугалась, когда мы оживили Кира, ее аж всю трясло!

И Кир, конечно, понял по моему лицу и по тому, как сжал я в руке проклятый черный камень и швырнул его об землю, о чем я думаю.

— Что я могу? — спросил я хмуро, — ответь хотя бы на это: что я для вас обоих могу сделать?

— Только одно, — ответил он, подумав, — отпустить меня в Стеклянный Город. И пусть твоя ведьма снова превратит меня в статую и выполнит свою миссию до конца. Тогда она будет в безопасности.

— А ты?!

— Я сохранюсь хотя бы по частицам. А если меня убьют в таком вот виде, когда я наиболее уязвим, я просто умру, как и все вы. Только загробный мир мне не заказан.

Я снова сел к костру, руки мои по-прежнему тряслись. Я отвык бояться и привык к своему могуществу. Я был нацелен идти только вперед. А получалось, что путь мой уже пройден до конца. И всё еще было как будто по-прежнему: и огни лагеря вдали, и жаркое пламя перед лицом, и холодные звезды над головой, но мир уже изменился.

— Ты… отпустишь меня? — спросил Кир осторожно, как о чем-то невозможном, — всё равно я теперь для тебя не помощник, а источник опасности. Тебе осталось только взять Деарам, и Лесовия будет свободна. Это ты сможешь и без меня.

Я молчал. Он понял, о чем.

— А если ты найдешь книгу, то, может быть, когда-нибудь какой-нибудь мастер отольет меня по-новой. Не смотри так грустно, Бриан. Так всем нам будет лучше.

Я не отвечал, как будто надеясь, что если мы пять минут помолчим, проблема исчезнет сама собой. Как не бывало! Только вот воронка дымилась.

— Отпустишь? — виновато смотрел на меня мой Циклус, у которого не было другой задачи, как мне угодить.

Красивая была игрушка и дорогая! Очень дорого он мне обошелся! И ни у кого на земле не было такого замечательного Циклуса.

— Нет, — сказал я, — даже и не думай.

— Хозяин…

— Нет Кир. Я тебя не отпущу. Мы поедем вместе. Если Эрна до сих пор жива, то, возможно, она знает, как защититься от этого Громовержца.

— Если жива, — вздохнул он, — у нас давно не было новостей из Алонса.

— И это тоже правда, — согласился я с тревогой.

На рассвете мы поехали туда вдвоем. Войска продолжали двигаться к Деараму с приказом без меня штурм не начинать, а я несся во весь дух совсем в другую сторону, куда давно уже на самом деле рвалось мое заледеневшее сердце.

- - — -

- - —--- -- - — -

- —--- — - - — -

- - — - - —

- —--26

Странной волею судьбы я снова стоял перед воротами Стеклянного Города, и на этот раз было жаркое лето, и не было со мной никакого войска и даже отряда: только Кир да наши взмыленные кони, черный и белый.

Пока никем не узнан, я заплатил входную пошлину и надвинул на голову капюшон. Так мы добрались до моего дома и даже вполне сносно были встречены моей родней. Впрочем, они не знали, что я без охраны.

— Будешь смотреть комнату? — спросил Карлос не без гордости, видно, ему было, чем гордиться.

— Он посмотрит, — я кивнул на Кира, — а мне нужно во дворец.

Я не хотел терять ни минуты, я так спешил увидеть Эрну, что даже умыться не с дороги не удосужился.

— У вас перемирие что ли? — услышал я у себя за спиной.

— О чем ты, дядя?

— Как о чем? Король тоже тут. Вы что, подписываете мирный договор? Войне конец?

И я понял, что Амильо снова меня предал. Я вернул ему город, а он получил, что хотел, и переметнулся к моим врагам. И еще я понял, что во дворец мне придется пробираться как шпиону тайком.

— Спасибо, что предупредил. Кому-то из нас конец, это точно!

Злой, я вышел из калитки всё в том же запыленном плаще с капюшоном, и даже не стал брать измученного коня. Мне надо было пройти незамеченным через задний двор и кухню, благо, я уже знал весь дворец изнутри.

Там явно готовились к пиру в честь приезда Эриха, пахло жареным поросенком, приправами и сладкой патокой, а меня, голодного, даже тошнило от запаха еды: я слишком волновался. Во дворе я попросил мальчика передать герцогине, что ее хочет видеть Антонио Скерцци. Сказал так, а сам аж сел на какой-то бочонок совсем без сил. "Что она ответит?! Захочет ли меня видеть?! И как мне говорить с ней, если уже сейчас перехватывает дыхание?"

Скоро за мной пришли: этот мальчик и старая ссутуленная служанка.

— Ты Антонио Скерцци?

— Да, — я встал.

— Идем. Госпожа герцогиня тебя ждет.

И мы медленно, потайными узкими лестницами стали пробираться к ее покоям. Сердце стучало всё чаще, совершенно отказываясь подчиняться моей воле. Я хотел выглядеть спокойным и сильным, а у меня предательски потели ладони и подгибались ватные ноги.

Старуха нырнула в расписную дверь, а я остался один в коридоре у окна. Внизу раскинулся парк с фонтанами. Разноцветные статуи стояли, сидели и лежали в красивых позах под прохладными струями воды. А совсем недавно там было темно, за окном летел наискосок мелкий снег, а я смотрел на Эрну с болью, с обидой, с великим разочарованием, снимал с нее платок и говорил, что не прощу никогда, никогда, никогда…

Дверь передо мной распахнулась. Я вошел.

Герцогиня Алонская была в черном платье, только не в грубом суконном, а в роскошном бархатном, с пышными рукавами, утянутой талией и глухим высоким воротом. Ни украшений на ней не было, ни краски, белые волосы распущены и не прибраны, как у служанки. Не стремилась эта женщина быть ухоженной и красивой, только ничего у нее не получалось, она была прекрасна.

— Эрна, — прохрипел я.

Она торопливо закрылась на засов.

— Боже, ты с ума сошел! Ты знаешь, что король в городе? Уезжай немедленно, пока тебя не схватили!

— А ты поедешь со мной?

— Да, конечно, только переоденусь!

Она даже не посмотрела, на кого я стал похож. Открыла шкаф и кинула из него на спинку кресла давно приготовленный мужской костюм. Я подошел сзади, обнял ее, еще не веря, что всё так просто, и ничего не нужно объяснять. По крайней мере, относительно любви.

— Только знай, я теперь не буду так удачлив. Я могу всё потерять в одночасье.

— Но не меня же!

Она обернулась, сдвинула мой капюшон, если и удивилась, то на секунду, и притянула к себе мою голову.

— Не тебя, — сказал я, — только не это.

И сам понять не мог, чего я полгода ждал?!

Мы целовались у распахнутого шкафа. Нам надо было торопиться, и устал я с дороги основательно, да и не умывался даже… но всё равно мы неминуемо оказались у нее на постели. Про усталость я забыл, как только обнял этот хрупкий стебелек с горячими руками. Кое-что Эрна даже позволила с себя снять: бархатное платье, корсет, туфельки и даже один чулок. Что-то не скрылось от моего взора под тонкой сорочкой, и шейка ее была, увы, обезображена, но меня это не отталкивало, я уж давно был готов зацеловать ее всю.

Как только опомнились, она постаралась прикрыть шею платочком.

— Бриан, мы безумцы! А если тебя кто-то видел?

— Я люблю тебя…

— Я очень безобразна?

— Что ты, милая, ты прекрасней всех.

У нее блеснули слезы в глазах.

— Не думала… что когда-нибудь смогу показать это мужчине…

Я тихо порадовался за Амильо, точнее, позлорадствовал.

— А тебя вообще не узнать, Бриан! Где мой косматый лев? Значит, таким был Батисто Тапиа?

И я вспомнил наконец, зачем пришел!

— Эрна, дорогая, моя, с тобой ничего не случилось?

Я просто вмял ее в подушку, потому что на этот раз собирался выведать у нее всё.

Она распахнула черные глаза.

— О чем ты?!

— О нем. О нашем Циклусе. С тебя еще не спросили за него?

— Ах, вот что… — она нахмурилась, явно расхотела говорить и даже попыталась вырваться.

— Эрна, — настаивал я, — я здесь не просто так. Я боюсь за тебя. Я хочу знать, что происходит.

— А… что происходит?

— Что!? Мы оживили Циклуса, а теперь на него с неба падают камни. Кто в него кидается, ты можешь мне сказать?

— У Оллит много помощников, — вздохнула Эрна, — я не знаю, кто именно. Это в ее власти.

— Оллит? Твоя Богиня-Мать?!

— Можешь называть ее просто — Природа. Впрочем, если ты веришь в Бога-Отца…

— Я уже не знаю, во что я верю! В Отца, в Мать или в то, что Бога нет вообще… Я только хочу знать, что угрожает тебе? Что с тобой сделает эта Оллит, кто бы она ни была?

— Ничего, — напряженно смотрела на меня Эрна, — не бойся за меня. Помнишь, я говорила тебе, что я не колдунья? Так вот, это уже не так. Я снова колдунья, Бриан. Я королева колдунов и служу Мороху. Так получилось помимо моей воли. Вместо того чтобы уничтожить статую, как велела Оллит, я оживила ее, как хотел он. Вот и всё.

— Да это я ее оживил! — признался я наконец, — и не случайно. Я знал, что делаю!

— Я поняла, — улыбнулась Эрна, — когда узнала, что ты Батисто Тапиа. Он твой. Только ты и мог его оживить. И сделан он для тебя. Если так, я ни о чем не жалею!

— О чем жалеть, Эрна? Морох сильнее твоей Оллит!

— Ты все-таки безбожник, Бриан, — вздохнула Эрна, — неужели ты не понимаешь, что мы служим Злу? По-вашему — Дьяволу.

— Дьяволу? О, нет! Нет, это что-то другое, Эрна.

— То есть?

— Кир мне так и не сказал. Он считает, что я не пойму. Я только знаю, что они упали с неба. Их много. Они — песчинки и в то же время одно целое. И это целое — тоже осколок чего-то очень-очень большого. Мир немыслимо сложен и велик, Эрна. Это единственное, что я усвоил.

— Я тоже кое-что усвоила, — заявила она пророчески, — я знаю точно, что Морох — зло. Кто бы он ни был. Богине-Матери он неугоден. Природе он неугоден. Земле он неугоден. Сам говоришь, он упал с неба. Он чужой здесь и всё только запутывает.

— Пусть запутывает, — сказал я, — всё, что я имею — это от него: мой город, моя армия, мои победы, мой Циклус, синяя комната…

— Кубок с рубинами — тоже от него, — напомнила Эрна.

И я умолк. Один этот проклятый кубок перечеркивал всё остальное. Не захотелось никаких побед, никакой власти, никаких свершений, лишь бы всё вернуть назад. Лишь бы этого кровавого дня никогда не было в моей жизни.

Эрна прижалась ко мне.

— Ты простишь меня когда-нибудь?

— Уже простил. Разве ты не видишь? Да и Морох, пожалуй, не виноват. Это мы не умеем толком использовать его силу. Сначала хотим малого, а потом не можем остановиться.

— Может, он и не виноват, но он — зло, Бриан, — настаивала Эрна, — непомерное искушение и зло. Он невозможен здесь. Он раздает великую силу практически в любые руки, без разбора. Представь, что Циклус попал бы к Леонато Фурскому! Это просто счастье, что к тебе!

— Чем я лучше? — усмехнулся я, — ты даже не представляешь, какие у меня были планы!

— Какие? — встревожилась она.

И мне уж самому было непонятно, почему так хотелось завоевать полмира, разрушая чужие города и разоряя деревни, вытаптывая поля и поедая стада?

— Да уже никаких, — вздохнул я, пряча лицо в ее волосах, так мирно пахнущих лесом и травами, — пожить бы с тобой в глуши, в твоей Озерии, в тихом домике на сосновом берегу… больше ничего уже не надо. Но сначала я должен вымолить прощение у Марты, я должен ей всё объяснить. Без этого спокойно жить я не смогу. Синяя комната готова. Как ты думаешь, у меня получится?

— Конечно, — Эрна как ребенка меня погладила, а потом с тревогой прислушалась к шагам в коридоре, — если, ты не попадешься в руки королю!

***********************

************27

Мы сбежали через кухню, пока не начался пир. Она не взяла с собой ничего и даже не оглянулась на дворец. Мягкий золотой закат играл на стенах и окнах домов, причудливо изогнутых и не имеющих острых углов. Каждый дом с его круглыми, овальными или каплевидными окнами напоминал мне какое-нибудь лицо, глядящее на меня то ли прищуренно, то ли удивленно, то ли печально. Каждый дом я помнил и даже не раз видел во сне.

Не было больше на земле такого чудесного, сказочного города! И если это Морох его создавал руками наших мастеров, то я не мог не восхищаться им, как бы он ни был опасен. Я не мог налюбоваться на это Зло! Я твердо решил на этот раз вытрясти из Кира до конца, кто же они на самом деле, эти всемогущие песчинки!

В руки короля мы не попались, Амильо тоже так усиленно готовился к пиру в честь его приезда, что не уследил за своей женой, теперь уж точно бывшей. Я уводил свою Эрну, а до его Анриетты мне не было никакого дела, как, впрочем, и до него самого. Очень горячая у нее была рука, и очень хотелось в каждом безлюдном дворике остановиться и поцеловать ее. Если б не это, дошли бы, наверное, быстрее.

Дома нас ждал Карлос со своим семейством. Обстановка была довольно мирная. Алоиза стряпала ужин, младшие дочери протирали мягкими щетками многочисленные поделки моего дяди, а рыженькая Берта смущенно сидела возле Кира с целой чашей разноцветных стеклянных шариков, которые он разглядывал и потирал пальцами. Увы, свое родное стекло было ему интереснее, чем простая земная девушка. Эрна его, однако, заинтересовала. Он вскочил.

— Герцогиня, вы живы?!

По-моему, он посмотрел на нее с надеждой и, по-моему, вовсе не на то, что она превратит его в песок. Она же оглядывалась с таким ужасом в глазах, как будто в комнате всё еще остались следы крови. Я думал, что она тут впервые, оказалось, нет. Не случайно Карлос так миролюбиво ко мне отнесся.

— Идемте! — сказал он не без гордости, — идемте, я покажу!

И мы увидели наконец его произведение. Синее стекло отличалось от красного, оно было мерцающим и светилось изнутри. Всё полыхало огнем в этой комнате, выложенной правильными, выпуклыми квадратами, и только в орнаменте были использованы шары. Войти в этот огонь никто, естественно, не решился, но восхищение было общим.

— Спасибо, — сказал я Карлосу, — даже если ты меня и ненавидишь.

— Госпожа герцогиня давно мне всё рассказала, — ответил он, — иначе стал бы я так стараться!

— И тебе спасибо, — обернулся я к ней, — жаль, что всему городу этого не объяснишь.

И она снова посмотрела виновато.

— А что теперь? — спросил я, — когда я смогу сюда зайти?

— Тебя надо подготовить, — ответила Эрна, — и, прежде всего… — она улыбнулась, — помыть.

— Ну да, — согласился я, — на тот свет обычно отправляют в чистом!

После ужина мне готовили ванну и чистую одежду. Мы втроем остались в гостиной, в той самой гостиной, что так пугала Эрну и почти не трогала меня, потому что здесь всё уже было иначе. Город засыпал, за каплевидными окнами зажглись первые звезды, лампа мягко освещала широкий желтый ковер и красные фигурки зверей на полках. Нет, это был уже не мой дом, да и прошлое всё удалялось от меня и удалялось. Конечно, я волновался перед встречей с Мартой, но меня сейчас не меньше волновало и другое.

— Кто вы, Кир? — спросил я решительно, — говори, как есть, даже если мы и не поймем. Что такое этот ваш песок?

Кир, как всегда, мило улыбался, а за спиной у него, на полке, хищно выгибались две красные ушастые кошки с такими же зелеными глазами, как у него.

— Хорошо, скажу, как есть. Это уплотненная до песчинок информация о нашем погибшем мире. Мы разослали ее давно, миллиарды лет назад во все концы вселенной в надежде, что хоть кто-нибудь, хоть когда-нибудь, хоть как-нибудь ею воспользуется. Нам ничего не надо от вас, мы — просто информация, которая должна стать для вас доступной. Увы, это невообразимо сложно. Потому что… потому что мы оказались с вами совершенно разных размеров. Представь, что тебе надо поговорить с галактикой… впрочем, — Кир усмехнулся, — ты понятия не имеешь о размерах галактики.

— Я вообще не знаю, что это такое, — сказал я потрясенно.

— Да и не нужно, — вздохнул он, — для твоих задач. Вам вообще мало, что от нас нужно. Наше время течет иначе. Мы перекладываем по-своему кирпичики вещества, а вы воспринимаете это как колдовство. И вам этого достаточно. Вы хотите власти, славы, и много красивых дорогих вещей, больше ничего. Вы не хотите знаний, и совершенно не хотите нас понять.

— Теперь хотим, — сказал я.

— Да. И всё равно это невозможно.

— А почему вы погибли? — спросила Эрна, — такие всемогущие?

Кир пожал плечами, как будто это очевидно.

— В мире всегда происходит колебание констант. Ничего не поделаешь. Вы огромны, поэтому даже не замечаете этих колебаний. А нам такой флуктуации хватило. Вы, конечно, грубее и тупее нас, но зато более устойчивы. Надеюсь, я вас не обидел таким сравнением? Ты ведь понимаешь, Бриан, что копье тупее иглы, да и задачи у них разные.

— Да. Я гораздо тупее, — согласился я, — я так и не пойму, кто же тогда ты?

— А меня нет, — улыбнулся он, — никого уже нет. Я — только информация в доступной для вас форме: подходящего размера и говорящая звуковыми волнами на вашем языке.

— А Мороха? Тоже нет?!

— Мороха вы сами придумали. Как и всех своих богов.

Мы с Эрной оба сидели в оцепенении. Я не знал, что делать, и что ему ответить. Она тоже.

— Герцогиня, вы в опасности, — сказал Кир, — в вашем мире действуют силы, которых мы понять не можем, мы слишком малы для этого. Но эти силы против нас, это очевидно. У меня нет другой цели, как угодить Бриану. А ему нет ничего дороже вас. Поэтому вывод напрашивается сам собой — уничтожьте меня. Превратите меня в стекло, а потом в песок, и ваши суровые боги наконец отстанут от вас. Вы ведь знаете, как это сделать. Нужно всего лишь четыре больших зеркала и одно маленькое. У Карлоса наверняка найдутся зеркала. И не жалейте меня, прошу вас, я просто упорядоченная информация.

Он смотрел на нас как будто остекленевшими зелеными глазами, и точно такими же зелеными стекляшками магически смотрели с полки изогнутые кошки. Мне показалось, они заодно с ним!

Эрна долго молчала, обдумывая ответ. Я молчал и подавно, потому что запутался совершенно и с волнением ждал, что она ему скажет. Ждал и продолжал надеяться на чудо.

— Ты всего лишь мальчик, — сказала Эрна мягко, — стеклянный мальчик, волшебный мальчик… и ты — такой маленький кусочек вашего целого, что мало что понимаешь. Ничего не изменится от твоей гибели, Кир. Ни для нас, ни для этого мира. Я должна была уничтожить не тебя.

Тут уже и он перестал отстраненно улыбаться, остекленевшие глаза снова вспыхнули.

— А кого же?!

— Разве не понимаешь? Вас всех.

— Всех!?

— Конечно. Всего Мороха.

Впервые я видел своего Циклуса таким потрясенным. Про себя уж и не говорю!

— Я не могу объясняться на твоем языке, — продолжила Эрна, — выслушай меня по-моему и постарайся понять. Твой отец Морох — дух песка, он существует, что бы ты ни говорил. Ты просто слишком мал, чтобы судить о нем. Он опасен. И мне велели его уничтожить. Всего. Целиком. А начать я должна была с тебя. В тебе ключ и к его гибели, Кир.

И мы все трое надолго замолчали. Лично я просто онемел. Я надеялся спасти мальчишку, а тут вообще намечалась вселенская катастрофа! Уничтожить Мороха — это значило, уничтожить весь Стеклянный Город. Не говоря уже о тех городах, что запрятаны в его песчинки! Так вот чего от моей Эрны добивались!

— И что теперь? — растерянно спросил Кир.

— Ничего, — ответила она, — я не в силах уничтожить ни тебя, ни твоего отца. Я однажды уже выбрала вас, и мне нет пути назад. Живи, мальчик. Будем надеяться, что Морох защитит нас: и меня, и тебя.

— Защитит? — усмехнулся Кир, — кто? Его нет, как же вы не понимаете! Как личности его нет!

— Ты есть, а его нет?

— Я… я отлит мастером! Мастер вкладывает в нас свою душу. Частично я — Гвидо Тапиа… а Морох — это просто бессмысленные россыпи песка. Вот! — он встал и взял с полки одну кошку, — разве она что-нибудь понимает?!

Кошка вспыхнула и пошевелила ушами. Он слегка удивился и поставил ее на место.

— В общем… ваш дядя Карлос слишком старается… на самом деле все эти горшки и вазочки бестолковы и созданы для одной конкретной задачи. А Морох вообще — просто хаос.

— А лес? — просила Эрна, — а болота? А океан? Тоже хаос? У нас в Озерии считают, что всё имеет свой дух: каждое озеро, каждый ручеек, каждая пещера.

— Это просто верования.

— Однако я умею с ними общаться!

— Вам так только кажется, герцогиня. Вы, люди, многое себе придумываете.

— Скажи, — она не сдавалась, — а у вас там были леса, озера, реки?

— Нет, — ответил Кир, — у нас там были совсем другие условия, мы же гораздо меньше вас.

— Вот именно, — кивнула она, — строение вещества вам понятнее, что и говорить! Но не вам судить о вещах великих…

Они еще поспорили, а я смотрел на них, цепенея от усталости, и думал: "Ну, вот я и узнал, кто он, узнал, что такое этот песок, и что? Легче мне стало? Понял я хоть что-нибудь?"

Да, увы, понял. И легче мне не стало. Никакого Мороха нет, Кир прав. И зло — не он, а то, что из него делаем мы. И не спасет он нас… и наказывают за это зло не его! Как только Гвидо Тапиа отлил Циклуса, его убили. Как только я размечтался о захвате Триморья, в меня полетел камень. В меня, не в Кира! Это я обнаглел и переполнил чашу терпения тех сил, что отвечают в нашем мире за стабильность. И очень скоро, наверное, мне придется за это заплатить!

Одно меня радовало: обречен только я, я один. Я перебил их.

— Мне кажется, тебе надо сменить хозяина, Кир.

— Что?!

— На более безопасного.

— Безопасного?

— Конечно. У которого нет таких вселенских амбиций. И нет войска.

И пока мой Циклус обиженно моргал, Эрна что-то услышала и подошла к окну.

— А у тебя и нет войска, — сказала она хмуро, — и очень жаль. Мне очень жаль, Бриан.

Теперь уж и я услышал конский топот. Шум приближался и, по всей видимости, к нам. Что это значит, мы все уже поняли, разве что кошки смотрели по-прежнему магически-отрешенно. Я воспринял это как неминуемую расплату, только пожалел, что так и не успел поговорить с Мартой, даже переодеться в чистое не успел. Впрочем, я подумал, что теперь мы сможем с ней встретиться и без синей комнаты! Эрих проложит мне дорогу на тот свет без всякого колдовства!

Когда я вышел на крыльцо, дом уже был окружен. Даже если б у меня было оружие, сопротивляться было бы бесполезно — их оказалось человек двадцать. Звезды светили мирно, в саду сладко пахло розами, а соседи высовывались в окна по пояс и выскакивали к своим заборам.

— Батисто Тапиа! — объявил мне старший, в темноте я не разобрал его регалий, — ты арестован за убийство своей сестры и ее детей! Следуй за нами!

И никакой Морох меня, конечно же, не защитил. Вот так и сбылись слова Беатрис — "Женщина, которую ты любишь, погубит тебя". Я примчался к ней как безумный и угодил в ловушку. Так просто и так нелепо! Только при чем здесь эта женщина, если я сам такой самонадеянный болван, что забыл всякую осторожность?

Она вела себя сдержанно, даже не вышла на крыльцо. Я тоже не стал суетиться — просто молча протянул руки, и их крепко стянули веревкой. Я знал, что сзади стоит вся семья Карлоса, а Эрна смотрит сквозь занавеску, я чувствовал спиной их взгляды, но не стал оборачиваться. Так мы и шли по темному городу меж горящих изогнутых окон — конники впереди, я, связанный, сзади, по направлению к угрюмой Серой Башне.

************************************************************

***********************************************

***********************28

— Я не какой-нибудь убийца, — сказал король, оглядывая мою камеру, — тебя будут судить по закону.

И было даже забавно, что ради какого-то провинциального актеришки он покинул свой роскошный пир!

Я сидел на соломе, Эрих стоял, брезгуя даже присесть на сырую вонючую скамейку у двери, и смотрел на меня сверху вниз. Он тонко улыбался, сохраняя королевское достоинство, но по глазам его я видел, что он рад без памяти, просто поверить не может в то, что я так запросто, так глупо ему попался. Потому и пришел ко мне удостовериться.

— Нехорошо, Батисто: четыре года скрываешься от правосудия! По закону тебя надлежит повесить, а в моем королевстве всегда будет закон и справедливость.

Я ничего ему не ответил, тем скорее он ушел, насладившись торжеством. В дверях всё же обернулся и совсем другим, усталым голосом сказал:

— Зарвался ты, Бриан…

Я тупо смотрел на маленькое зарешеченное окошко. Вот и всё. Вот и остановили меня с моими непомерными амбициями. Вот и завоевал я полмира! Вот и ушел за горизонт! Вот и женился на самой любимой своей женщине…

Отвернулась от меня моя удача и даже не спросила. И не помогли мне эти умные песчинки, напичканные информацией, и мальчик, который считает себя волшебником, и ведьма, которая обещала даже воскресить меня из мертвых! И осталось мне, артисту, одно — изобразить под занавес человека побежденного, но не сломленного, который врагов своих презирает, а смерти не боится, расправить плечи, смотреть прямо, говорить твердо. И ни в коем случае не трястись!

"Ты же сможешь, Батисто", — уговаривал я себя, — "ты же неплохой актер, постарайся уж! А смерти вообще нет, есть только переход из одного мира в другой, да и не боюсь я смерти!"

Увы, я знал, что король не этого хочет. Убить меня ему мало. Он хочет, чтобы толпа плевалась в меня и кидалась камнями, чтобы полной чашей я хлебнул людского презрения и ненависти! Вот, что было страшно!

И еще было страшно никогда больше не увидеть Эрну. Казалось бы, только что обрел ее — и снова потерять?! Да, мало я ее целовал, надо было больше, надо было вообще не выпускать ее из объятий…

Дверь неожиданно открылась, в нее заглянул знакомый надсмотрщик, который водил меня по Серой Башне зимой.

— Только две минуты, — предупредил он.

И я подумал тогда, что это целая вечность — две минуты! И вбежала Эрна, мой белокурый ангел со страшными черными глазами. Я вскочил с соломы, не отряхиваясь, и сразу схватил ее.

— Ты!

— Это всё из-за меня! Из-за меня!.. — повторяла она, пока я торопливо целовал ее куда попало, — Амильо предал тебя! Это он доложил королю! Негодяй, он прекрасно знает, что ты не виноват, что это я виновата! Что же я наделала, ведьма проклятая!

— Не надо, Эрна, ты же понимаешь, что меня казнят не за это.

— А прикрываются этим! О! Они меня еще не знают! Клянусь, я тебя вытащу отсюда любой ценой!

Она еще верила в своего Мороха, а я — уже нет.

— Отсюда выйти невозможно, — сказал я обреченно.

Она посмотрела мне в глаза.

— Но я же вышла!

— Да, — согласился я, — не представляю, как тебе это удалось!

— И не надо, — вздохнула она, — не дай бог тебе это представить.

Две минуты истекли быстро, а ночь тянулась бесконечно долго. Никто не видел меня, поэтому я мог сутуло сидеть на соломе, отчаянно сдавливая руками голову, или лежать, свернувшись клубком, как пес на морозе, и сожалеть о том, что придется погибнуть не в бою со славой, а с позором на виселице.

Всякие мысли приходили в голову: и плохие, и хорошие, плохих, конечно, больше. Хотелось успеть всё обдумать и понять, найти наконец ответы на нерешенные вопросы и успокоить себя, что всё успел, чего хотел, всё испробовал, и ничего не жаль.

Но нет. Ничего я не успел! Ничего не понял. И безумно жаль было, что шею не сверну Амильо Алонскому, не посажу в такую же клетку любезного Леонато, не скажу усталым голосом Эриху, что он зарвался, а Деарам, последнее прибежище имперцев в Лесовии, освободят без меня!

************************

****************

******29

Так и застало меня, бессонного, прекрасное летнее утро Алонса, мое последнее в этой жизни утро. Эрна обещала меня вытащить, но это ей, конечно, не удалось. Занялся рассвет, просветлело мое узкое окошко, затопала охрана за дверью. Ни о каком побеге речи уже быть не могло.

Меня покормили и наконец переодели в чистое — в полотняную белую рубашку. Я охотно поел. Честно говоря, я намеревался выхватить меч у какого-нибудь разини-стражника и погибнуть в драке. Увы, я плохо себе представлял мою охрану. В общем, от позора мне было не уйти.

Пока меня вели через площадь ко Дворцу Правосудия, приходилось отворачиваться и закрываться рукавом. Толпа была настроена сурово, особенно горячились женщины, они визгливо кричали: "Вот он! Детоубийца!", — и швырялись гнилыми фруктами. И столько было знакомых лиц вокруг, что хотелось провалиться сквозь землю!

В зале суда было не легче, рукавом здесь было не закрыться, приходилось смотреть в лицо распаленной праведным гневом толпе. Мой самый кошмарный сон наконец сбылся.

Судьи допрашивали свидетелей, которых оказалось человек шесть, все они проходили мимо именно в тот момент, когда я зверски набросился на своих беззащитных домочадцев, рассказы их изобиловали такими чудовищными подробностями, что я понял: вырываться бесполезно, толпа меня растерзает.

Ни короля, ни герцогов на этом зрелище, конечно, не было, но мне всё время казалось, что я чувствую на себе их торжествующие взгляды. Да, я пил свой позор полной чашей, я захлебывался им, я был распластан и растоптан, уничтожен, измолот в порошок!

Взгляды давили на меня, они толкали меня в грудь, жгли лицо, отнимали воздух. Я вновь и вновь переживал ужасы того рокового дня. В первом ряду сидел мой сосед Матео, во втором — добрая тетушка Павлия со всем семейством, я избегал встречи с их глазами, я искал хоть одно сочувствующее лицо, но таких не было.

— Батисто Тапиа, вы признаете свою вину?

— Нет!

Что тут началось! Свист, крики, топот… Когда зал немного смолк, перед судьями неожиданно возник дядя Карлос.

— А почему он должен признавать свою вину, если он их не убивал! — заревел он трубным голосом.

У меня защемило сердце от неясной надежды: неужели Карлос знает что-то такое, чего не знаю, не помню я сам?! Никогда бы не подумал, что он станет моим защитником!

— Кто же, по-вашему, их убил? — спросил Главный Судья с презрительной усмешкой.

И ответ поразил всех, в том числе и меня.

— Никто!

— То есть как?

— А кто вам сказал, что они убиты? Они живы!

Зал зароптал. Но Карлос орал громче.

— Драка была, с кем не бывает! Побил он пару зеркал, да и всё! Пусть не выдумывают тут всякую чушь! Кто эти кумушки, что-то я их раньше не видел! Марта уехала к мужу в Дельфиний Остров!

Председатель только хмурился и почесывал кончик носа.

— И вы можете это доказать?

— Могу! Они здесь!

И наступила мертвая тишина. Вытянутые от удивления и ужаса лица стали расплываться у меня перед глазами, я вцепился в перила, чтоб не упасть. Я ничего не понимал! Или это был сон, или я этой ночью сошел с ума!

Шаги Карлоса гулко отдавались под сводом зала. Он скрылся за огромной позолоченной дверью, а потом в зал вошли ОНИ, все четверо: Марта, Тонио, Юлия и Элиза. На них не было крови, они были целы и невредимы, как будто кто-то стер жуткую кровавую картину, которая всё время стояла у меня перед глазами, как будто кто-то переписал эту страшную повесть набело! Я больше не мог сдерживаться. Я перепрыгнул через перила и бросился к Марте, и никто меня уже не держал! Толпа вопила, все узнали мою сестру…

— Вы видите! — орал я, хватая на руки Элизу и Юлию одновременно, — они живы! Смотрите! Смотрите все! За что же меня судят?!

Тонио повис на мне, а Марта схватилась за локоть, мы стояли как скульптурная группа перед Судейской Коллегией.

— Вы Марта Тапиа? — спросил Председатель.

— Да!

— Это ваши дети?

— Да, мои.

— Поклянитесь именем Господа нашего.

— Клянусь!

— Это Марта! Марта, конечно! — закричали те же самые женщины, что швырялись в меня тухлыми помидорами.

Судьи расходились недовольные.

Нас плотно обступила толпа, настроение которой резко изменилось. Первым обнял меня Карлос, хватка у него была железная, потом Алоиза, подходили какие-то мужчины, знакомые и незнакомые, жали руки, хлопали по плечу, извинялись… женщины плакали и смеялись, целовали детей, никто как будто не замечал, что они почти не выросли за четыре года!

Я не мог поверить в то, что происходит. Мы шли домой. Я впервые не скрывал лица под капюшоном! Я мог честно и открыто смотреть на мой прекрасный город! И Марта шла рядом, и рука ее была горяча в моей руке, и губы ее загадочно улыбались, а светлые волосы развевались на ветру! "Наверно, я уже умер", — подумал я, — "и все мы на Том Свете!"

Толпа сопровождала нас до дома, да и потом многие не желали расходиться и стояли у ворот. Мы прошли с Мартой в гостиную, в ту самую гостиную, где всё и случилось. Там она остановилась растерянно, ничего не узнавая, а я упал перед ней на колени, зарываясь лицом в складки широкой юбки.

— Прости меня! Знаю, что это невозможно, но прости! Я не могу так жить! Прости меня, Марта!

— Встань, Батисто, ну зачем ты…

— Я же убил тебя! Не знаю, почему ты жива, но это было! Растопчи меня, Марта, жги меня огнем, искромсай на куски мое тело! Как же долго я шел к тебе, как мечтал броситься к тебе в ноги, посмотреть тебе в глаза!

— Встань же, я прощаю тебя, я всё знаю. Я знаю, что ты не виноват. Бедный мой маленький братик!

Я встал и обнял ее уже по-настоящему. Очень она показалась мне горячей. Когда-то, после смерти матери, она носила меня на руках, а теперь уж я вымахал на голову выше нее. Так и стояли, а целовал я ее в макушку.

— Батисто, тебе надо торопиться, — сказал за моей спиной Карлос, — иначе тебя убьют не по закону, а просто так. Надеюсь, ты это понимаешь?

Я обернулся. Рядом с Карлосом стояла Эрна и печально улыбалась. Только тут до меня дошло.

— Это ты! — проговорил я потрясенно, — Эрна, волшебница моя, ведь это всё ты! Как же ты смогла?! Марта, как вы это сделали?!

Я опять взглянул на Марту и вдруг понял… что это не моя сестра! У моей сестры были ясные голубые глаза, глаза, которыми любовался весь город! А такой непроглядной черноты я не видел никогда ни у кого… кроме Эрны…

Мы с Эрной смотрели друг на друга бесконечно долго, ничего уже не существовало, кроме ее жутких прекрасных глаз, кроме тоски в них. Я шагнул к ней, даже не смея теперь взять ее за плечи.

— Эрна, неужели это правда? Неужели и ты тоже?..

— Да. Я умерла в Серой Башне.

И снова у меня не было слов. И не было никакого представления, что же теперь будет дальше.

— Бедная моя… — только и выговорил я.

— Надеюсь, теперь я хоть частично искупила свою вину? — с сожалением смотрела она, — прости, я не могу их воскресить и вернуть тебе насовсем. Я просто провела их через синюю комнату всего на два часа.

— Всего?!

— Да, — подтвердила Марта, — наше время истекло. Простись с нами, Батисто.

И я снова почувствовал бездну, которая нас разделяет. Меч, проклятый меч, всего на секунду вонзившийся в ее беззащитное тело, разлучил нас навсегда. И не без моего, увы, участия. Можно было обмануть всех, весь город, но не себя самого. Никто не переписал набело мою повесть, ей просто скрасили последнюю главу.

— Хорошо, — сказал я обреченно, — конечно.

И обнимал их всех по очереди и подолгу, этих призраков с черными глазами. Я чувствовал, что они становятся всё горячее и горячее, а глаза их стекленели и становились невидящими, как у кошек на полке, а ладони светились.

— Нам нельзя здесь больше оставаться, Батисто! — последнее, что сказала Марта, забирая у меня Элизу, — прощай! Не забывай нас!

И она подняла светящиеся ладони, как когда-то Беатрис, и я задохнулся от хлынувшего на меня жара. Они исчезли все сразу, растворились в воздухе, как будто их и не было.

*** * *** ** * * *** ** * *** *** *

** ******** *****

*********30

В окна светило яркое полуденное солнце, от него не спасали тонкие голубые занавески. Мне всё не верилось, что я не в сырой темной камере и не в зале зуда, а дома, мне вообще во многое тут не верилось. Где-то в другой комнате плакала Алоиза, и что-то бубнил ей в утешение своим басом Карлос.

— А где Кир? — спросил я, — оглядываясь, — где мой мальчик?

— Не знаю, — сказала Эрна, — мне было не до него.

— Мне тоже, но…

— Кажется, ты велел ему сменить хозяина. Боюсь, он выполняет все твои приказы.

— Черт…

— Он ушел, — всхлипнула Берта, — как только тебя арестовали, Батисто, он сразу и ушел. Очень расстроенный.

— Я же его не выгонял!

— Не знаю… но он попрощался.

— Черт… а куда он пошел, Берта? В какую сторону?

— Туда вниз, к Песочным воротам.

— Эрна, ты слышишь?!

— Не переживай, — как всегда взялась меня успокаивать меня моя прекрасная ведьма, — Циклус не может сменить хозяина. Это невозможно. Если ты только захочешь и призовешь его, он услышит тебя и вернется. Он всегда будет с тобой… — Эрна смотрела мне прямо в глаза, — в отличие от меня.

— Что!?

— Я — не песок. Я живая… то есть мертвая. И мое время на исходе. Простись со мной, Бриан.

И то ли я ослеп, то ли солнце резко зашло за тучу, но в комнате сразу потемнело, яркие фигурки зверей и вазочки померкли. И Берта чего-то испугалась и выбежала вон.

— Что ты говоришь, Эрна, — пробормотал я, — как это простись? Почему?! Ты же обещала повсюду следовать за мной!

— Бриан, — она смотрела на меня с сожалением, — я же обещала, что спасу тебя любой ценой. Я это сделала. Но цена такова. Я вошла в синюю комнату за Мартой, а мне нельзя было там появляться. Я проклята, а Морох, мой защитник, там бессилен.

— Но ты же тут!

— Это только кажется. Часть меня тут, часть — там. Мы очень сложно устроены.

Как я устал от этой сложности! От этих сил, темных и светлых, что играют нашими жизнями! Я только что отпустил Марту и детей, я потерял Кира, я провел ночь в тюремной камере и высидел кошмарное судебное заседание… и на этом мое смирение, кажется, кончилось. То ли Бриан Непобедимый во мне проснулся, то ли неукротимый Батисто Тапиа в роли Геракла.

— Лично я устроен просто, — заявил я раздраженно, — что вижу, то мое. Вот эту твою часть я никуда не отпущу!

В комнате совсем потемнело, как перед грозой. Я схватил Эрну, ее хрупкое, но вполне ощутимое тело, прижал ее, почувствовал, как она вся горяча, особенно ее дрожащие губы.

— Я люблю тебя! И пусть только кто-нибудь попробует тебя у меня отнять!

— Если б это было в наших силах, Бриан!

— Знаешь, я устал слушать, что я — ничто! Что войско не мое, а Бриана Первого, что сила не моя, а Циклуса, что победы — не мои, а Мороха! Ты-то моя! Ты всегда будешь моя! И если и воли у меня нет, то упрямства — хоть отбавляй!

Как будто в ответ на мои слова, за окном грянул гром. И дождь пошел так же внезапно, разгоняя толпу зевак за окном. Эрна вся обмякла в моих руках, у нее уже светились ладони и стекленели ее черные глаза.

— Прости, Бриан, мне жаль. Видишь, что творится. Я больше не могу тут оставаться! Оллит в гневе!

— А я не верю в твою Оллит, — заявил я, — и ни в чем ты не виновата!

— Бриан! Я же оттуда. Я говорила с ней.

— С кем?! — ох как я был зол! — Кто тебе сказал, что оживлять плохо, а убивать — хорошо?! Ты спроси меня, каково это — убивать! С чего ты взяла, что так и надо?! Ты была только в предбаннике, говорила с какой-то тенью и решила, что это истина в последней инстанции?!

— Бриан!

— Ты говорила с какой-то злобной мелкой шавкой! Может, она по-своему и права, твоя Оллит, охраняя свой кусочек мира, но есть же и высший суд! Лично меня так учили! Да неужто мы должны были уничтожить чудо? Добить его, и так уже разбитое, миллионы лет к нам летевшее? Не помочь ему, не понять его, не сохранить его достижения, а объявить, что оно — зло, взять и уничтожить! И никаких проблем! Да никогда я с этим не соглашусь!

Ответом мне была молния, осветившая бледное, испуганное лицо Эрны. Она ужасалась, я же наоборот от злости, от упрямства, от сознания своей правоты чувствовал небывалый прилив сил, я как будто весь гудел изнутри.

Гром расколол пополам полнеба. Домашние заметались, соседи закрывали окна. Потоки воды проливались на крыши. У меня в руках было уже обмякшее, безвольное тело Эрны с закрытыми глазами, и мы уже не стояли, а лежали на ковре, но выпускать ее я не собирался.

— Пусти… — шепнули ее губы.

— Нет! Пусть обоих забирает твоя злыдня! И пусть хоть потоп!

Но началось нечто хуже потопа. Дом мой содрогнулся от подземного толчка, зазвенела посуда, закачалась люстра, подпрыгнули статуэтки на полках, сдвинулись стулья. Под общие визги все начали выскакивать из домов.

Я подхватил обмякшую Эрну на руки и подошел к окну. То, что я увидел, было жутко — наши стеклянные дома стали оплывать как талый снег! И без того причудливо изогнутые, они стали уродливо сгорбленны и приплюснуты как поганки. Крыши отекали на стены, окна сжимались в щели. Если раньше дома смотрели на меня забавными лицами, то теперь это были сморщенные, перекошенные рожи.

Люди бегали в панике, выпускали перепуганных животных и птиц, выносили какие-то вещи, но и те теряли форму, потому что тоже были из стекла. Я успел вылезти с Эрной в окно, пока оно совсем не затянулось. Ноги увязли в кирпичной когда-то дорожке.

Обычной грязи тоже хватало. Сверху поливал дождь, черные тучи так затянули небо, что среди бела дня настала ночь, только молнии вырывали порой уродливые картины всеобщего разрушения и царящего хаоса: метались люди, ржали кони, выли собаки…

Ветер усиливался, но спрятаться было негде. Всё, что было не из стекла, тоже рушилось. Деревья вырывало с корнем. Стекольцы забирались в погреба, канавы и колодцы, хватались за пни, за корни, за глубоко врытые столбы, привязывали себя к ним цепями и веревками, в общем, каждый спасался, как мог. А у меня даже не было возможности ни за что зацепиться, мои руки были заняты бесценной ношей, и я не разжал бы их ни за что на свете, даже если бы на меня падала гора.

Наверно, этого от меня и добивались. На нас летела не гора, конечно, но разломанная крыша сарая, и я уже не успевал увернуться, а просто упал на колени, прикрывая бесчувственную Эрну своим телом. Это длилось какие-то секунды, поэтому я не сразу понял, что произошло, и почему мы живы. Оказалось, что расплавленное стекло под нами прогнулось, а сверху прикрыло нас как будто большим лепестком. Мы лежали в этой стеклянной ракушке, как в ладонях у огромного доброго существа, в полной безопасности почти до самого конца.

А прекратился весь этот ужас только тогда, когда все прекрасные стекла нашего города превратились в один сплошной темно-бурый, не мерцающий блин. Наша ракушка, увы, тоже. Мы все: люди и животные — стояли на гладкой платформе как в пустыне, и всех нас мягко освещало уходящее на покой малиновое солнце. В синем небе не было ни облачка, и только одна Серая Башня — каменное творение человеческих рук — врезалась хищными зубцами в это просветленное небо.

/////////////////////////////

/////////////////31

Потом в Лесовии говорили, что Бог разгневался на стекольцев за их дерзость, за их чудеса, которые простым смертным делать не положено, за их колдовское мастерство. А в Озерии говорили, что Богиня-Мать наслала на колдунов ураган и землетрясение. А Триморцы считали, что их бог войны Торос отомстил Непобедимому Бриану, который родом из этого проклятого города, стертого теперь с лица земли!

Всякое болтали. Но мастера-то знали, что это не так. Они знали, что это сам Морох их покинул. То ли обиделся на что-то, то ли нашел себе других мастеров. Ушел всемогущий дух песков и никому ничего не сказал.

Мы стояли тогда среди обломков: всё, что было не из стекла, превратилось в крошево. Очень тихо было вокруг, люди устали кричать и плакать и пребывали в оцепенении. Я пытался подобрать хоть что-то, хоть какой-то осколок, но это целое было уже неделимо, и не было жизни и света в этом целом.

— Теперь твоя Оллит довольна? — спросил я Эрну.

Она с тоской оглядывалась вокруг.

— Лучше б ты меня опустил! Что ты наделал, Бриан!

— Я!? Да при чем тут я?! Я — просто дерзкий мальчишка, доведенный до отчаяния… неужели ты не понимаешь, что он сделал это сам?

— Кто?

— Морох… в которого я не верил. Великий Морох. Он сделал это ради нас.

— Как же это…

— Видимо, не зря наш Кир ушел к Песочным воротам.

— Господи… неужели ничего, ничего от них не осталось?!

Эрна опустилась на колени и тоже стала искать хоть кусочек этого огромного непостижимого существа, хоть что-то на память, чтобы сжимать в руке, согревать, благодарить и долго просить прощения за то, что мы оказались такими недозрелыми. Такими большими, тупыми и совершенно не готовыми принять его волшебство!

Увы, и она не нашла ни крупинки и даже заплакала. Я поднял ее и обнял, утешая.

— Ваши кони, Батисто, — сказал Карлос, — насилу поймал! Уезжайте отсюда. Ваш — черный, герцогиня. Киру он теперь вряд ли понадобится.

— Да, — всхлипнула она, — бедный Кир!

Карлос пожал плечами.

— Да нет, Берта за ним присмотрит.

— Что?!

— В сарае он прятался, его и присыпало. Не волнуйтесь, Берта ушибы хорошо лечит… да и замуж ей пора.

— Бриан! — ахнула Эрна, — Бриан, ты слышал!?

— Слышал, — вздохнул я с огромным облегчением, — что ж такого?! Может, я ему и разрешу жениться… но только после нас.

Она улыбнулась, смахнула слезинки со щек, поправила белокурые как у Снежной Королевы волосы и посмотрела глазами ясными и синими как морская даль.

2.02.89

Елена Федина