"Тьма над Лиосаном" - читать интересную книгу автора (Ярбро Челси Куинн)

ГЛАВА 5

К торжественной рождественской службе брат Эрхбог велел все столы и скамьи общего зала сдвинуть под стены и для лучшего укрощения плоти притушить огни, а рабам, чужеземцу и караульным было приказано встречать рассвет на коленях. По его настоянию все обитатели крепости, кроме малых детей и больных, начали поститься задолго до светлого праздника, и теперь ожидающих начала мессы, мучил не только мороз, но и голод.

Служба началась с монотонного чтения молитв и псалмов, благодарящих Христа за Его появление в бренном и суетном мире. Затем брат Эрхбог поведал собравшимся, как все это происходило, почему Спаситель родился в хлеву и почему первыми поклониться Ему пришли именно пастухи. По его словам, в небесах в ту ночь реяли сонмы ангелов, специально зажегших хвостатую звезду, чтобы указать пастухам дорогу, и те тут же отправились в путь, бросив стада свои в поле. Последнее сообщение вызвало в публике шепотки. Многие недоумевали, какой же хозяин может выгнать скот на пастбище в середине зимы, а уж тем более там его бросить.

— Неправильно думать, — отвечал скептикам отец Эрхбог, — что пастухи не сознавали, какой опасности подвергаются их стада. Разумеется, стаи голодных волков рыскали по всей Иудее, а за ними летели тучи хищного воронья. Но ангелы никому не давали напасть на овец, отгоняя волков и медведей. — Он кивнул раз-другой и решительно выпятил подбородок. — Ангелы оберегают добро тех, кто верит в Христа.

Потом наступил самый торжественный момент богослужения. Каждому из присутствующих предлагались хлеб и вино, олицетворявшие собою тело и кровь Христовы. Хлебец был маленьким, зато вина, поставляемого в Лиосан отцом Пентакосты, наливался целый потир. Так, впрочем, бывало лишь дважды в год: на Рождество и на Пасху.

— Пейте, вкушайте, — нараспев произносил брат Эрхбог, снова и снова наполняя потир, пока наконец не поднес его к губам Ранегунды. Ей по рангу надлежало бы первой осушить эту чашу, но она была женщиной и потому терпеливо ждала своей очереди, довольная уже тем, что монах, обойдя всех мужчин, сразу направился не к Пентакосте, а к ней.

— Молюсь и благодарю Господа, — прошептала Ранегунда, перекрестившись.

Кровь Христова мигом согрела ее. Она взяла онемевшей рукой крошечный хлебец, в голове у нее зазвенело, а все предметы вокруг вдруг опушились яркой колеблющейся каймой. Это все хмель, мелькнуло в ее сознании. Она оперлась на здоровую ногу, чтобы подняться с колен.

На губах Пентакосты зазмеилась усмешка, и, хотя она даже не покосилась на Ранегунду, та уловила издевку и покраснела от затаенного гнева. Красавица же с удовольствием пригубила вино, потом потянула терпкий напиток в себя и, пока пила, умудрилась смочить в нем крайчик вуали.

— Молюсь и благодарю Господа, — проговорила она, когда монах протянул ей хлебец.

Ставни всех окон были затворены, и в тусклом свете масляных ламп общий зал стал напоминать таинственную сказочную пещеру. Впечатление это усугубляли красноватые отблески почти догоревших углей в очаге. Мужчины, первыми начавшие ощущать воздействие алкоголя, понемногу зашевелились. Эварт сел на край одной из скамей и застыл там, улыбаясь чему-то, несмотря на жжение в горле и легкую тошноту. Мимо него пробирался куда-то Уолдрих, чуть покачиваясь и взмахивая, чтобы сохранить равновесие, рукой. Руперт, придвинушийся к очагу, от которого все еще исходили остатки тепла, глядел на свой хлебец с таким видом, словно ему поднесли хороший кусок мяса. Фэксон сидел в двух шагах от товарища, привалившись безвольно к стене. Уолдрих добрался наконец до дверей и встал между створками, созерцая снег на плацу и не обращая никакого внимания на теребившего его рукав Аделяра.

Староста поселения наблюдал за дверями, готовый в любое мгновение встать на пути у тех, кто попытается выйти во двор, до того как брат Эрхбог даст знак расходиться. Он сильно постарел за последнее время, но все еще сохранял ту силу, с какой не мог не считаться ни один обитатель крепости Лиосан. По случаю праздника староста отцепил от нагрудного ремешка совиный коготь и повесил вместо него маленькую серебряную рыбешку.

— Собирается ли брат Эрхбог служить мессу и для крестьян? — спросила полушепотом Геновефа. — Или эту честь он оказывает лишь нам?

— Позже, — ответила Ранегунда.

Ослепительно яркий свет, окаймлявший в глазах ее каждый предмет, плохо вязался с тусклым свечением ламп и, скорее всего, не имел к нему отношения. Наверное, подумалось ей, это как-то связано с могуществом и славой Христа или… с силой, заключенной в вине. Кто его знает?

— Сегодня? — Геновефа прищурилась, оглядывая свой хлебец, и прибавила: — Хотелось бы мне кроме этого поесть еще и овсянки.

— Сегодня вечером, — кратко ответила Ранегунда, решившая не доверять слишком многое своему языку.

— Им тоже дадут вина? — Геновефа потерла висок и хихикнула. — Неужели в крепость завезли столько бочек? Да и как они смогут трудиться наутро, если напьются?

— Им дадут медовый напиток, — ответила Ранегунда.

Геновефа как заведенная закивала, потом хихикнула снова.

— Интересно, им это понравится?

— Крестьянам? — спросила невпопад Ранегунда и подосадовала — как на себя, так и на никчемность затеянной болтовни.

Пентакоста уже поднялась с колен, но не пошла к ним, а, улыбаясь каждому из мужчин, неспешно двинулась к очагу и наконец встала около Руперта. Там она и осталась стоять, поигрывая глазами и поправляя накидку, из-под которой то и дело выглядывали кружева блузы.

— Дух Христа Непорочного! — произнесла с изумлением Геновефа и в ужасе прикрыла рот ладонью. — У меня кружится голова, — сообщила она через мгновение.

— Не у тебя одной, — отрезала Ранегунда и, чтобы сгладить грубость, сказала: — Говорят, причастие сродни вознесению на Небеса. Возможно, поэтому сейчас все вокруг так сверкает.

Геновефа опять закивала и неопределенно взмахнула рукой, потом уставилась на припавшую к чаше Дагу. Ей захотелось окликнуть подружку, но это было бы верхом неуважения к службе, и она вновь посмотрела на Ранегунду, чтобы с некоторой запинкой произнести:

— Боюсь… нам будет трудненько с Ньорбертой. Вчера она жаловалась на сильную боль в животе.

— Это из-за поста, — машинально откликнулась Ранегунда и, спохватившись, решила исправить оплошность: — Она болеет с тех пор, как понесла.

— Говорят, ей предстоят тяжелые роды, — Геновефа перекрестилась. — Да защитят ее Христос Непорочный и все старые боги.

— Пусть и они, как все мы, присматривают за ней, — великодушно позволила Ранегунда. — Что, жена Калфри подготовила травы?

— Винольда считает, что нескольких трав не хватает, — ответила за подругу подошедшая Дага. — Но она обещает сделать что сможет, хотя…

— Рождественская месса всегда великая радость! — перебила ее жена капитана Мейриха, с трудом вставая с коленей.

Ранегунда изо всех сил постаралась изобразить на лице абсолютнейшее согласие с мнением пожилой дамы, отчего голова ее вновь пошла кругом, а грустный образ бедняжки Ньорберты растворился в туманной дали — за пределами праздничного сияния.

— Брат Эрхбог сегодня был особенно красноречив, — нетвердым голосом произнесла она.

— Рождение Христа Непорочного, — подхватила Геновефа с пылающим от восторга лицом, — величайшее из событий! Оно делает зиму похожей на лето.

— Как и на другие прекрасные дни, — добавила жена Мейриха, от избытка чувств хлопнув в ладоши и едва не выронив хлебец. — Жаль, конечно, что мы не празднуем солнцестояние, но ведь это не слишком большая плата за такое вино. В лесу всегда можно найти остролист, но вина там не сыщешь. — Ее приглушенный смех звучал весело и добродушно. — У нас над каждой кроватью висит остролист. Разве имеет значение, что его нет в общем зале?

— Или в часовне, — высказалась Геновефа, заставив Ранегунду поморщиться, ибо та мгновенно вспомнила о скромном строении возле западной стены крепости. Темное и продуваемое насквозь, оно было сооружено лет двадцать назад, и крыша его уже протекала по меньшей мере в дюжине мест, несмотря на непрекращающиеся попытки ее залатать.

— Брат Эрхбог объявил, что собирается искоренить у нас все, что напоминает о старых богах, — глубокомысленно сообщила жена капитана. — Ну что ж, у него есть право решать, как лучше всего угодить Христу Непорочному.

Ранегунде хотелось что-то на это ответить, но возникавшие в голове неуклюжие мысли не желали воплощаться в слова. Думать было труднее, чем распутывать тугие узлы руками в перчатках, и все же она не сдавалась. Наконец ей удалось с натугой произнести:

— Если бы старые боги обратились к Христу, нам вновь разрешили бы украшать этот зал остролистом. Брат Эрхбог тогда бы, мне кажется, не возражал.

В общее оживление, вызванное этой тирадой, решила внести свою лепту и Дага:

— Сегодня прекрасный день, но он был бы еще лучше, если бы нам дали поесть.

Другие женщины так охотно с нею согласились, что брат Эрхбог гневно покосился на них, а стоящие рядом мужчины поинтересовались, из-за чего поднят шум.

— Мы голодны, — пояснила Геновефа. — Мессе нужны наши души, но нашим телам нужна пища.

— Вы все еще не до конца покорились Христу, — заявил брат Эрхбог, и в зале сделалось тихо. — Когда это произойдет, вы испытаете насыщение, коего вам не даст никакая земная еда.

Ранегунда оглядела тощего как щепка монаха.

— У нас нет твоего призвания, брат, и наша плоть, несомненно, слабее твоей, а потому мы надеемся, что Христос Непорочный простит нас.

Последнее было прибавлено, чтобы предупредить новую проповедь, ведь два года назад брат Эрхбог разглагольствовал на подобном богослужении более трех часов, и за это время две жарившиеся свиньи вконец пересохли и подгорели.

Староста давая понять каждому, что месса все еще длится, расправил сутулые плечи и с решительным видом замер в дверях, полураскрытые створки которых пропускали в зал холод и скудный утренний свет.

— Это моя вина, что вы до сих пор не отвернулись от земных нужд, — смиренно сказал брат Эрхбог, заканчивая раздачу вина и хлеба. — Должно быть, я плохой пастырь.

— Во всем виноват снег, — возразил Рейнхарт. — Если бы его столько не навалило, мы держались бы бодрее. — Он указал на двери. — Снегопад все усиливается. Взгляните на небо. Оно похоже на белую простыню.

— Что предвещает суровую зиму, — добавил Калфри, косясь на жену и вновь обращая свой взгляд к Пентакосте.

— Тем больше у нас резонов искать вышней защиты, — сказал брат Эрхбог, и его ввалившиеся глаза засияли. — Христос Непорочный является покровителем всего мира. Он примет всех, кто придет к Нему с покаянием и любовью, ибо милость Его не знает границ. В Нем нет ничего, кроме благости, и благость сия готова пролиться на вас. Если мир обходится с вами жестоко, отриньте его и придите в Христовы объятия. Вам тут же отпустятся все прегрешения, и мир окажется неспособным вас чем-нибудь уязвить.

— Но снег есть снег, и вера в Христа — недостаточная защита от холода, — вступил в разговор Амальрик, только что расправившийся со своим хлебцем и озиравшийся в поисках дополнительной порции чего-либо съестного. — А мой желудок бурчит независимо от того, молюсь я или нет.

— Некоторые подвижники могут сидеть на снегу совершенно нагими, не чувствуя ничего, кроме теплого дыхания рая, — назидательно проговорил брат Эрхбог и добавил: — Я пока еще не достиг такой степени веры, но усердно прошу Господа ниспослать ее мне.

— Чудно все это, — пробормотал Руперт тихо. — Только дурак лезет в снег голышом.

— Или святой человек, — кротко поправил брат Эрхбог и вдруг зашелся в таком долгом приступе кашля, что остальным стало неловко глядеть на него. Отдышавшись, монах стер с губ слюну и обвел окружающих несколько помутившимся взглядом. — Пожалуй, на сегодня достаточно, — с трудом выговорил он.

В толпе послышались облегченные вздохи, но никто не двинулся с места, ибо дорогу во двор преграждал все тот же Дуарт. Подслеповато щуря глаза, староста долго глядел на монаха, потом решился спросить:

— Месса закончилась?

Брат Эрхбог закашлялся снова.

— Закончилась. Да.

Если бы крепостью по-прежнему командовал Гизельберт, именно он повел бы собравшихся к выходу, но с тех пор, как главой поселения сделалась его сестра, роль распорядителя на подобных собраниях стал играть староста. Он дал знак мужчинам следовать за собой и приказал ожидавшим рабам вернуть на места сдвинутые столы и скамейки.

Ранегунда повела к дверям женщин, но, подойдя к ним, обнаружила, что Пентакоста уже выпорхнула за порог. Невестка вновь повела себя возмутительно, ее следовало одернуть. Однако день рождественской мессы не лучшее время для свар, и Ранегунда, подавив раздражение, посмотрела на Геновефу.

— Было бы лучше, если бы ты поспешила, раз твоя госпожа уже во дворе.

Геновефа вспыхнула, ухватила за локоть Дагу и потащила ее за собой.

— Не подобает нам медлить, когда наша госпожа ведет себя как ребенок.

— Детей к мессе не водят, — отрезала Дага, но ускорила шаг.

Ранегунда глядела им вслед, пытаясь придумать, как убедить брата урезонить его благоверную, и в то же время отчетливо сознавая, что надежды на то практически нет. Уходя в монастырь, Гизельберт поклялся не видеться с Пентакостой. Ничто, сказала себе Ранегунда, ничто не способно заставить его нарушить обет. И значит, ей придется либо и дальше терпеть все вздорные выходки этой красотки, либо однажды, собравшись с духом, положить им конец. Она позволила еще нескольким женщинам покинуть зал, после чего сама прошла через двери.

— Вы слишком мягко с ней обращаетесь, — с хмурым видом заявил Дуарт, глядя как Пентакоста бежит к северной башне. — Гораздо мягче, чем надо бы.

— Я поступаю так, как поступал бы мой брат, — ответила Ранегунда.

Староста только поморщился.

— Думаю, она затевает какую-то пакость, раз так спешит.

Внутренне Ранегунда согласилась с Дуартом, но вслух сказала:

— Нет, сомневаюсь. Она просто ведет себя как капризный ребенок, получивший отказ в чем-то желанном и дающий понять, что очень многие вскоре о том пожалеют.

— Тут одно лекарство: хорошая трепка, — решительно произнес Дуарт.

— Мой брат этого не одобрил бы, — возразила Ранегунда. Она представила, как Пентакоста визжит под ремнем, и получила от этого удовольствие, но тут же напустила на себя строгий вид, решив, что во всем виновато вино. — Мне волей-неволей приходится быть щепетильной.

Они подошли к проулку в солдатском квартале, и Ранегунда замедлила шаг.

— Я должна посмотреть, как чувствует себя Флогелинда. Она не явилась к мессе, а это уже никуда не годится.

— Воистину, — кивнул староста и отступил в сторону, чтобы дать ей пройти.

Ранегунда зашагала по слякоти к дому, часть которого занимал Ульфрид с семьей. Дойдя до нужной двери, она перекрестилась, чтобы оградить себя от болезни, после чего решительно постучала.

— Это герефа, — откликнулась она на вопрос изнутри.

Дверь отворилась, и старший — лет семи от роду — сын Флогелинды воззрился на гостью.

— Мама больна, — сказал он.

— Знаю, — ответила Ранегунда, подавляя в себе шевельнувшийся страх. — Я пришла ее навестить.

— Она больна, — повторил мальчик, посторонившись.

Позади него еще один мальчуган катал по полу маленькую тележку, за ним, всхлипывая, следила трехлетняя девочка. Ей, видимо, тоже хотелось поиграть, но тележка была лишь одна.

Комната, в какую вошла Ранегунда, в точности походила на все комнаты в солдатских домах: довольно просторная, с неполной перегородкой, отделявшей детскую половину от родительской спальни. В одном углу ее возвышался очаг, тепло которого обогревало и соседнее помещение, где обитала другая семья. У дальней стены притулились два неуклюжих комода — там хранилась одежда семейства Ульфрида и кое-какой скарб.

Флогелинда лежала в постели под двумя шерстяными одеялами и пледом, сшитым из обрезков овчины. Свет единственной в комнате масляной лампы едва ее освещал. Она была очень бледна, но два ярких пятна рдели на обтянутых восковой кожей скулах. В груди больной что-то булькало, как закипающая в котелке вода.

— Герефа!

Ранегунда склонилась над ней, желая лишь одного: поскорее уйти.

— Как ты, милая? — выдавила она из себя, стараясь не думать об испарениях, исходящих от тела несчастной.

— Я… молю Господа меня исцелить. А жена Калфри сделала мне припарку на грудь. — Флогелинда с усилием подняла руку и указала на полоску дубовой коры, лежавшую рядом с подушкой: — Это принес муж, для укрепления моих сил.

— Могучее средство, — произнесла Ранегунда. «Только вряд ли способно изгнать лихорадку», — добавила она мысленно и устыдилась. — Оно и отвары Винольды быстро поставят тебя на ноги. К тому времени, когда распустятся почки, ты сможешь снова ткать полотно.

Ей и самой хотелось бы верить своим словам.

— Брат Эрхбог каждый день тут бывает и… благословляет меня. — Голос больной становился прерывистым. — Я вместе с ним прошу Христа Непорочного вернуть мне здоровье.

— Вот и прекрасно, — отозвалась Ранегунда. — Жалко, что тебя не было на рождественской мессе. — Она втайне радовалась тому, что в ее жилах играет вино, не давая ей принимать близко к сердцу весь этот ужас. — Я прикажу поварам приготовить лишнюю порцию гусятины, она тебя подкрепит.

— Надеюсь, — прошептала Флогелинда. — Но я вряд ли сумею добраться до кухонь.

— И не думай, — сказала Ранегунда, отодвигаясь от скорбного ложа. — Ты должна отдыхать. Рабы все принесут сюда. И для тебя, и для твоих ребятишек.

Разговор почти обессилил больную, но все же она едва слышно произнесла:

— Ты очень добра.

— Я герефа, — ответила Ранегунда, направляясь к двери. — Помогать раненым и прихворнувшим — мой долг.

Флогелинда, закашлявшись, откинулась на подушки, а дети замерли, глядя на уходящую гостью испуганными глазами.

Вновь оказавшись на улице, Ранегунда ухватилась за столб коновязи, чтобы не дать ногам воли и не кинуться наутек. Было ясно, что горячка Флогелинды усилилась, а сама женщина подошла к тому ужасающему пределу, за которым ее ожидали агония и скорая смерть. Это слишком жестоко: умирать в столь неподходящее время, когда вокруг один снег и не на что бросить взгляд. Ранегунда перекрестилась и снова направилась к площади, где все еще толклись люди, радуясь нахлынувшему на них пьянящему легкомыслию. Как только она вышла из проулка в глаза ей бросилась Пентакоста, под восторженные вопли и улюлюканье разгоряченной толпы подпрыгнувшая за взлетающим к небу венком из сосновых веток. Подавив вздох отчаяния, Ранегунда, прихрамывая, направилась к невестке в надежде, что одно ее появление усмирит разыгравшуюся бесстыдницу.

Ей навстречу спешила Дага, прикрывавшая краем накидки лицо.

— Сожалею, герефа, мы пытались ее удержать, но она не слушает нас.

— Разумеется, я не думаю, что вы ее поощряете, — резко отозвалась Ранегунда и, заметив, что девушка чуть ли не плачет, продолжила более мягко: — Вы не обязаны ее останавливать, вам следует лишь безотлучно быть рядом с ней.

На другом краю площади Пентакоста, высоко подбросив венок, громко расхохоталась. Около полудюжины мужчин, скользя и падая, кинулись ловить крутящийся в воздухе обруч.

— Нам не совладать с ней, — всхлипнула Дага, тайком утирая слезы.

— Конечно, — произнесла Ранегунда. — Блюсти себя — ее дело, а не чье-то.

Пытаясь подавить дурноту, она продолжала наблюдать, как бесстыдница прыгает среди солдат.

— Но… если бы вы вмешались… — заговорила служанка и осеклась, ибо ее прервали.

— Если я вмешаюсь, — отрезала Ранегунда, — будет лишь хуже. Ведь ей тут все ненавистно… я, наша крепость, муж. Именно потому она и ведет себя так, выказывая презрение ко всему окружающему. И пусть себе забавляется, я даже ей благодарна. Пока она не заходит за грань, у меня остается надежда, что Господь вселит в нее разум.

Щеку ее вдруг укололо что-то холодное, потом еще и еще.

— Снег, — сказала Дага, посмотрев на небо.

Пентакоста, издав тихий мурлыкающий стон, подобрала юбки и неспешно направилась к южной башне.

— А ну-ка поймай, — крикнул Калфри, подхватывая венок и с размаху швыряя его вслед уходящей красотке.

Лицо удальца пылало, он полностью игнорировал встревоженный взгляд Винольды. Венок, никем не подхваченный, упал наземь, и все отпрянули от него, усматривая в том дурной знак.

— Угомонись, щенок. — Капитан Мейрих поймал Калфри за ворот и крепко тряхнул. — Вспомни о своей жене и о тех, кто того стоит.

Ранегунда жестом велела служанке следовать за своей госпожой, после чего огляделась и с удовольствием обнаружила, что площадь пустеет. Обитатели крепости уходили в дома или прятались под навесы, укрываясь от крупных белых хлопьев, падавших совершенно бесшумно. Вот странность, подумала Ранегунда, дождь, град, даже мелкая морось всегда как-нибудь о себе заявляют, но снег ведет себя по-другому: он подкрадывается втихомолку, как враг или вор. Она старательно запахнула накидку, представляя себе, как приятно было бы сейчас укутаться в меховой плащ, и невольно сожалея о том, что в прошлом году весь добытый и имевшийся в крепости мех по приказу маргерефы Элриха пришлось сдать на королевские нужды.

Поселенцы, отступая перед снежной атакой, возвращались в свои жилища, чтобы отдохнуть и согреться. Бурное веселье уже улеглось, улетучиваясь вместе с винными парами под натиском стужи.

— Лучше бы тебе не стоять здесь, герефа, — сказал, проходя мимо, Руперт. — Погода все ухудшается.

— Да, — ответила Ранегунда рассеянно. — Но у меня еще есть дела.

Какие — она не могла бы сказать. Все вроде уже переделано. Можно, конечно, справиться у Бератрама, убежден ли он, что в северной башне хватит угля для верхней жаровни, но это отнюдь не входило в круг ее забот. И все же она зашагала к башне, высящейся над морем, но наверх не пошла, а, словно притянутая незримым шнуром, двинулась к складу.

В последние четыре недели там многое изменилось. Чужеземец явно не терял времени даром. Правда, старые строительные приспособления ему не было позволено вынести, но он рассортировал их и уложил в аккуратные штабели, занимавшие теперь всего четверть площади пола. Деревенские плотники продали ему доски и брусья, ставшие стеллажами, тянущимися вдоль дальней стены. Под другой стеной стояли сундуки чужеземца, а в центре комнаты возвышался поддон с камнями, более полувека назад вырубленными из известняка. Возле него Ранегунда обнаружила и самого виновника столь разительных перемен. Он пристально всматривался в ноздреватые глыбы, время от времени делая на них пометки углем, и даже не повернул головы на скрип открываемой двери.

Ранегунда вошла в помещение и встала, вслушиваясь в шум морских волн и завывание ветра. Залетая сюда, в каменную ловушку, эти звуки многократно усиливались и рокотали, пророча беду. Она внимательно смотрела на чужеземца, оправляя правой рукой капюшон, ибо знала: от холода оспины на ее щеках становятся глубже.

— Герефа? — окликнул Сент-Герман, убедившись, что гостья не намерена заговорить первой.

— Там все в снегу, — отрывисто бросила Ранегунда. — Сразу после окончания мессы снег опять повалил.

Сент-Герман кивнул и отложил в сторону уголек, которым помечал камни. Он стоял перед ней все в том же приобретенном у местных портних темном платье и в своих весьма странных на вид сапогах — высоких, со шпорами и на очень толстой подошве.

— Что-то случилось?

Она потерла виски.

— Ничего.

Он приблизился к ней на расстояние шага и вновь задал вопрос:

— Скажите, в чем все-таки дело?

— Снег, — повторила она и перекрестилась. — Его слишком много. Теперь никто не может добраться до нас, даже соседствующие с крепостью монахи. Мы отрезаны от всего мира.

Ранегунда впервые облекла свое беспокойство в слова и содрогнулась, наново осознавая их смысл.

— Вас это пугает?

— Да, — призналась она. — Возможны набеги. Датчане и прежде нападали на нас, отнимали, пищу, рабов. Мой отец погиб, защищая от них Лиосан. Его сильно изранили, и раны потом загноились. — Она резко дернула головой, отгоняя непрошеное видение. — У нас есть мужчины, но мало оружия.

Чужеземец сочувственно покачал головой, потом предложил:

— Я могу изготавливать стрелы для арбалетов.

— У нас нет металла, — ответила Ранегунда. — Кузнец придерживает у себя с десяток подков, но их надо беречь… на замену сносившихся. — Она вздохнула. — Есть еще пара старых котлов. Их можно бы переплавить, да в кузне плохо работает горн. Нам не справиться с этим делом.

— Разрешите мне построить специальную печь, и тогда переплавка не затруднит вас, — сказал Сент-Герман, и его спокойная убежденность заставила Ранегунду вскинуть голову. — Я могу изготавливать наконечники к копьям и капканы для вражеских лошадей. Мне известны многие вещи, включая рецепты снадобий, заживляющих раны.

Ранегунда вслушивалась в его слова так, словно они доносились до нее откуда-то издалека, потом снова заговорила:

— Мне часто снятся ночные набеги. С их жуткой бойней, с кровью, с резней. Я тогда молю Господа, чтобы мои сны не сбылись. Я ведь не провидица, а? — Она впилась в него взглядом, не давая ответить. — Я вижу, как они надвигаются… и с суши, и с моря… их сотни, а нас только горстка. У них секиры, у них луки и стрелы, они карабкаются на стены, наползают на крепость, словно мухи на падаль. И за собой оставляют лишь трупы наших мужчин да испоганенных женщин со вспоротыми животами. — Она прикрыла руками лицо. — Мне стыдно, ведь эти подробности так… непристойны.

— Вы не вольны в выборе своих сновидений, — возразил Сент-Герман, понимая, что его утверждение не совсем справедливо. Своим бездонным и мало что выражающим взглядом он всматривался в глаза Ранегунды.

— Да, но они не хотят от меня отвязаться. Подчас я начинаю грезить и наяву. Когда иду по стене, чтобы проверить, не спят ли охранники или горит ли огонь наверху. Мой разум никнет, и я всюду вижу тела погибших мужей и замученных жен. — Она задрожала, лицо ее побледнело. — А то мне чудятся дети с ввалившимися щеками, похожие на сухие грибы. Родителям нечем их накормить, они сами ослабли настолько, что никто не может охотиться, а в крепости уже нет ни овец, ни гусей, ни коней. Ужас. Солдаты на площади дерутся из-за убитой собаки, а зима еще в самом начале… Быть может, это пройдет — как вам кажется, а?

— Возможно, — мягко сказал Сент-Герман.

— Я хочу положить конец этим кошмарам, — отстраненным тоном произнесла Ранегунда. — Но как оберечь нас от всех грозящих бед? Однажды мы здесь уже голодали. Тогда умерли пятнадцать наших мужчин. Мне было всего десять лет, но я ничего не забыла. — Она в отчаянии взмахнула рукой. — Если зима продлится дольше обычного, что мы станем делать?

Сент-Герман поднял брови, потом увещевающим тоном сказал:

— Ничего страшного не случится. Вы ведь засолили мясо, запаслись горохом и зерном, а также засыпали муку в бочки. В деревне есть сыроварни, и у вас много скота. Все как-нибудь обойдется.

— А вдруг на нас кто-нибудь нападет и отнимет все припасы? — возразила она, сама себе удивляясь. Как можно обсуждать с этим чужим человеком свои сокровенные страхи, о которых ты не отваживаешься ни с кем говорить? Ни с кем, включая и брата Эрхбога, и Гизельберта. — Из леса могут хлынуть, преступники, или… к нам на постой пришлют королевских конников. И в том, и в другом случае мы останемся без еды.

Она замолчала.

— Вы — сильная личность, герефа, — сказал Сент-Герман, — и уже не раз это доказали своими делами. Единственное, что можно вам посоветовать, это и дальше себе доверять и во всем на себя полагаться. — Взгляд его был по-прежнему непроницаем, но в голосе слышалось искреннее сочувствие. — Вы взвалили на себя чрезвычайно тяжкое бремя и несете его одна. Если бы мне было дозволено, я бы разделил его с вами.

Прошло несколько долгих секунд, прежде чем Ранегунда вновь обрела дар речи. От волнения в горле у нее пересохло, однако она все же спросила, едва ворочая языком:

— Как такое возможно? — Немыслимо было и представить себе, что столь чужой ее родине человек, рискнет сделать подобное предложение.

— Мое отечество завоевали враги, — пояснил Сент-Герман. — Давно. Я с ним связан теперь только кровно.

Она издала горловой звук — средний между кашлем и смехом.

— Тогда… продолжайте.

— Я предлагаю вам свою помощь во всем, чем могу быть вам полезным, герефа. — Темные глаза его странно блеснули. — И если понадобится, стану вашим вассалом. Вы можете мною располагать.

— Моим вассалом? — в полном ошеломлении произнесла Ранегунда. — Но… для чего… и с чего бы? — Теперь в ее голосе слышалось явное недоверие.

— Вы спасли мне жизнь, — просто ответил Сент-Герман, вспоминая вкус ее крови — горячей, перемешанной с колким песком. — Такой дар обязывает.

— Это… что-то вроде обмена? — предположила она, все еще сомневаясь. — Вы ведь торговец и привыкли всему давать цену?

— Ваш дар не имеет цены, герефа, а я со своей стороны всего лишь пытаюсь выразить вам признательность, — продолжал Сент-Герман, не сводя с нее взгляда.

Он видел, как борются в ней сомнение и надежда, и знал, что должно победить.

Ранегунда попыталась отвести глаза в сторону и с удивлением обнаружила, что не может.

— Так вы предлагаете мне свою жизнь?

— Если вы пожелаете ее взять, — с едва уловимой улыбкой ответил Сент-Герман.

— Даже если мне не удастся защитить Лиосан? — Произнося эти кощунственные слова, она внутренне трепетала и с трудом сглатывала слюну, пытаясь преодолеть стеснение в груди. — Даже если сбудутся все мои жуткие сны?

— Да, — подтвердил Сент-Герман, подаваясь вперед. Еле заметно, но это движение все разрешило.

В жизни Ранегунды никто еще с такой твердостью и теплотой не предлагал ей поддержку и утешение. И существовал лишь один-единственный способ отблагодарить предлагающего за великодушие. Прежде чем Ранегунда успела это осмыслить, она уже всем телом прижималась к нему, обмирая от страха и неведомого дотоле восторга. Он был всего лишь на полголовы выше ее, но и этого оказалось достаточно, чтобы без ощущения какой-либо неловкости уткнуться лицом в его плечо и сказать себе, что так он не увидит оспин. Слезы, которые месяцами копились в глубине глаз, оросили ей веки и щеки.

— Что же нас теперь ждет?

— Зима, — очень ласково сказал Сент-Герман, ощущая всю глубину отчаяния этой одинокой души и восхищаясь мужеством, с каким она с ним боролась. — И необходимость решать сонм связанных с ней вопросов.

Он положил руку ей на голову и осторожно погладил по волосам через грубую шерсть капюшона.

Ранегунда, чтобы не закричать, вцепилась зубами в его рукав и так застыла, заходясь от рыданий. Они были бурными, но едва слышными, схожими с всхлипами сокола, парящего на большой высоте.

— Не оставляйте меня, — прошептала она, обращаясь с мольбой то ли к Христу Непорочному, то ли к старым богам.

Но ответил ей другой голос. Очень близкий, тихий, спокойный.

— Я буду рядом. Я вас не оставлю.

Текст письма Беренгара, сына Пранца Балдуина, к отцу. Послано в Гослар из Бремена со специальным нарочным. Доставлено 16 марта 938 года.