"Тьма над Лиосаном" - читать интересную книгу автора (Ярбро Челси Куинн)

ГЛАВА 11

— Говорят, я скоро стану вдовой, — прошептала Пентакоста, проскальзывая в лабораторию и плотно прикрывая за собой дверь. — Гизельберт весь наполнился гноем. И все время кричит.

— Что вы здесь делаете? — спросил Сент-Герман. Строго, как расшалившегося ребенка.

Она уперла руки в бока, хорошенькая в своей вздорности, и ответила не менее строго:

— Вы, а не я, должны были прийти ко мне. Я ждала вас.

— Но я вас не ждал.

Сквозь узкие окна небеса над Балтикой казались странной сине-белой росписью на гигантском потолочном плафоне. Им под стать было и мрачное, но спокойное море. Однако такое затишье обычно предшествовало наступлению сезона летних бурь, и Ранегунда покинула крепость, чтобы произвести тщательный осмотр частокола, ибо страшилась, что в непогоду орды, походя растоптавшие разбойничий лагерь, могут решиться на штурм Лиосана.

Сент-Герман, обогнув гостью, подошел к двери и резким движением ее распахнул.

— Вы должны извинить меня, высокородная дама, но я сейчас очень занят. У меня нет времени на досужую болтовню.

Она томно прищурилась, потом взмахнула ресницами.

— Я вас пугаю? Вы боитесь меня?

— Нет, вовсе нет. Но дело есть дело. — Он, опять обогнув ее, вернулся к столу, чтобы продолжить осмотр собранных в окрестностях крепости минералов. — Умоляю, не прикасайтесь здесь ни к чему.

Она замерла в двух шагах от стола.

— Здесь нет вообще ничего, кроме грязи.

— Это, высокородная дама, не грязь. Каждый их этих камешков таит в себе любопытные свойства. Их совокупность и составляет весь нас окружающий мир, — серьезным тоном возразил Сент-Герман. — Не знаю, правда, насколько вам это понятно.

Ее смех был схож со звоном горного ручейка.

— Уж не хотите ли вы давать мне уроки? Мне? Той, которая не нуждается ни в печах, ни в песке, чтобы творить свою волю? Знайте, меня нисколько не интересует то, с чем справится любой пекарь. Я владею искусствами, какими не обладает ни один здешний житель. Ни даже вы. И никто из саксонцев.

Сент-Герману не хотелось вступать в дурацкую перепалку, и он, продолжая комбинировать минералы, довольно миролюбиво сказал:

— В таком случае, зачем же вы тратите на меня свое время? Несомненно, должны существовать люди, более достойные вашего внимания, чем какой-то ничтожный лекарь.

Незваная гостья оскорбленно сверкнула глазами.

— Я всегда делаю то, что мне нравится, и никому не обязана что-либо объяснять. А вы не вправе говорить со мной так.

— Напротив, — поправил ее Сент-Герман, не отрываясь от дела, — вы дали мне это право… — Последовала короткая пауза. — Подарив свой камзол.

— Да? — Пентакоста опешила, потом в глазах ее загорелись огоньки понимания: — Так вот откуда идет ваша дерзость? Вы приняли мой подарок за дань? И решили, что можете теперь мной помыкать? Вы менее проницательны, чем я полагала.

Сент-Герман позволил себе оставить последнее замечание без внимания и невозмутимо ответил:

— Ну да. Вы поднесли мне подарок, а я ничего вам не дарил. Кто же из нас кому должен после этого подчиняться? Разумеется, вы мне, а никак уж не я.

Пентакоста гордо вскинула голову. Тщетный жест, ибо никто на нее не смотрел.

— Я жена герефы этого поселения и никому тут не подчиняюсь. А вы в связи с этим обязаны меня почитать.

— Но, кажется, вы сказали, что вас ждет вдовство, — заметил Сент-Герман. Он достал с полки аптекарские весы и снова склонился над минералами. — Если все обстоит именно так, вам надо бы поскорее заручиться покровительством Ранегунды. Как я понимаю, после смерти вашего мужа власть его уже окончательно перейдет в ее руки.

— Она не осмелится меня в чем-либо ущемить, — с пылом парировала Пентакоста. — А если осмелится, я буду жаловаться. Маргерефе или самому королю.

— И что же? Согласно здешним обычаям, вам после смерти вашего отринувшего все мирское супруга следует по его стопам постричься в монахини. Если вы этого не сделаете, никто с вами считаться не станет. — Он наконец соизволил взглянуть на нее: — Вы уже не сможете говорить с ней как с равной, высокородная дама.

— Я? Да она много ниже меня! — высокомерно произнесла Пентакоста. — Ее отец был ничтожеством, а мой отец — герцог Пол и правит Лютичем, в Лоррарии.

— Доблестный человек, хотя и несколько… своенравный, — заметил Сент-Герман. И добавил: — Если верить тому, что о нем говорят.

— Если верить?! — Пентакоста пришла в ярость. — А вам можно верить? Тому, например, что вы и в самом деле граф, каковым себя называете?

— Но это мой титул, — с неизменной невозмутимостью произнес Сент-Герман. — Не самый высокий из тех, что имеются в моей родословной, но она никаким краем не соотносится с той затруднительной ситуацией, в какую вы так и норовите поставить себя. Прошу вас, пока не поздно и ради всего, что вам дорого, оставьте Ранегунду в покое. И оставьте в покое меня. Время моего пребывания здесь истекает, и я не хочу расходовать его зря.

— Зря? — Словно разъяренная кошка, она прыгнула на него. — Как вы смеете? Зря?!

Сент-Герман позволил ударить себя только раз, а потом ухватил ее за руки и с поразительной легкостью вздернул их к потолку.

— Этого достаточно, высокородная госпожа.

Она извивалась, пытаясь вывернуться из тисков.

— Негодяй! Как ты смеешь?!

— Смею, знаете ли, — произнес он спокойно. — Я не желаю больше сносить ваши выходки, высокородная госпожа. Извольте вести себя как подобает. Не позоря своего звания и не унижая меня.

— Вы должны стать моим, — выкрикнула Пентакоста и замерла, потрясенная его силой.

— Нет, — не опуская рук, коротко бросил Сент-Герман.

— Нет? — В ее взгляде блеснуло недоумение. — Но почему? Ведь ткань должна…

— Эта ткань — всего лишь шерсть, высокородная дама. В ней нет ничего, что могло бы заставить меня сделаться вашим рабом. Будьте также уверены, что ничего не значат и талисманы, оставляемые вами в прибрежной пещере. — Он отпустил ее, но на пару шагов отступил. — У вас есть двое поклонников, готовых на все ради вас. Удовлетворитесь своей властью над ними.

Ее короткий смешок был презрительным:

— Удовлетвориться ими? Ну нет! Как я могу? Они слишком ничтожны!

— Потому что пресмыкаются перед вами? — спросил Сент-Герман и сам же ответил: — Конечно. И на меня вы смотрели бы с тем же презрением, примись я вам угождать. Но, к счастью, этого не случится. Вы вовсе не то, чего я ищу. — Он помолчал, следя, как она оправляет одежду, потом почти дружелюбно сказал: — Вы напрасно отвергаете их, Пентакоста. И Беренгар, и маргерефа Элрих очень достойные кавалеры. И отдадут за вашу руку все, чем владеют, когда вы сделаетесь вдовой. Обдумайте лучше, кто вам милее, пока удача не отвернулась от вас.

— Но почему я должна думать о них? — капризно протянула она и наморщила носик.

— Да потому, что положение вдов, особенно в этих краях, весьма незавидно.

— Ну, я здесь не задержусь. — В голосе Пентакосты слышалась уверенность человека, спокойного за свое будущее. — Я уеду отсюда. Во Франконию, или в Италию, или куда-то еще. Я тут не останусь.

— Вы останетесь там, где король Оттон или ваш батюшка прикажут вам проживать, — мягко возразил он, пытаясь вернуть ее из страны грез на землю.

— В таком случае я уеду туда, куда им будет угодно. Они не бросят меня в этой дыре! — Она засмеялась, окрыленная новыми перспективами. — Король вполне может взять меня ко двору. Маргерефа Элрих выхлопочет мне его благосклонность.

— Вы и вправду верите в то, о чем говорите? — поинтересовался с удивлением Сент-Герман, спрашивая себя, откуда в таком злобном и взбалмошном существе столько почти детской наивности.

— А вас он убьет, — вместо ответа произнесла с мечтательным видом Пентакоста.

— То, какую участь вы намерены мне уготовить, меня мало волнует, — сказал Сент-Герман. — Но к Ранегунде больше не подбирайтесь. Вы всыпали аконит в ее кружку, вы приправляли ее пищу сурьмой, вы, наконец, подрезали ее седельный ремень и подпругу. Все эти козни должны незамедлительно прекратиться, ибо я начеку и оберегаю ее.

В глазах красавицы вновь вспыхнул гнев.

— Оберегаете? — вскричала она. — Да почему же? Она хромая, рябая и вдобавок к тому — перестарок!

— Я гораздо старше ее, — откликнулся Сент-Герман.

Пентакоста отпрыгнула от него, ее голос взвинтился до визга:

— Я презираю тебя, ненавижу тебя! Ты омерзителен! Ты мне противен!

— В таком случае оставьте меня и возрадуйтесь, — отрубил Сент-Герман, уже начиная сердиться. — Иначе…

Он не договорил, но Пентакоста, похоже, все поняла и шарахнулась к двери. Там она замерла, вся дрожа, потом взяла себя в руки и гордо вздернула подбородок.

— Не тебе указывать мне, как поступать. Ты здесь не герефа. Ты станешь делать все, что я велю, или будешь изгнан отсюда. — Ее ноздри хищно затрепетали. — И тебя выпотрошат в лесу, как злосчастных бандитов.

«Меня уже потрошили», — хотел сказать он, но сдержался и произнес с напряжением:

— Уходи.

Выскочив на площадку, Пентакоста громко хлопнула дверью и, вся кипя, побежала наверх. В швейной за меньшим станком сидела Осита. Она что-то напевала, но почтительно встала, завидев свою госпожу. Пентакоста молча отпихнула ее, подскочила к большому станку и принялась яростно рвать черную паутину заряженной в него пряжи.

— Госпожа! — вскричала Осита, пытаясь оттащить ее от станка. — Что вы делаете? Не надо!

Пентакоста с силой толкнула деревенскую дуру и для верности поддала ей коленом. Та грохнулась на пол, послышался отвратительный треск. Пентакоста расхохоталась, продолжая сноровисто рвать пряжу, потом маленьким челноком принялась протыкать готовую ткань, с ошеломляющей скоростью приводя ее в абсолютнейшую негодность. Она задыхалась, рыдала, смеялась… Она пыталась воззвать к старым богам, но находила внутри себя лишь пустоту, в которой звенела неутолимая ярость.

Осита лежала недвижно, обмирая от нестерпимой боли в плече, сознание ее угасало. Последним, что она видела, была госпожа, колотящая шпулькой о стену.

По крайней мере эта деревенщина получила свое. Пентакоста еще раз пнула служанку ногой, потом повернулась, чтобы полюбоваться произведенным разгромом, и только тут поняла, что на нее кто-то смотрит. Она медленно поворотилась к дверям, не отдавая себе отчета, в какой беспорядок за пару минут пришла ее внешность: камзол сполз с плеч, наголовник сдвинулся набок, обычно ровные и блестящие косы развалились и спутались. Судорожно сжимая в руке изуродованный челнок, красавица медленно осознавала, кто стоит перед ней и какая опасность ей угрожает.

— Мое сокровище, — произнес Беренгар, в глазах которого застыл ужас.

Он нерешительно поднял руку, но не осмелился нарушить обычай и войти в помещение, предназначенное лишь для женщин. К тому же странное поведение предмета его обожания ничем иным, кроме как приступом помешательства, объяснить было нельзя.

— Что? — Пентакоста медленно поднесла свободную руку к лицу. — Это… волшба, — сказала она первое, что ей пришло в голову. — Колдовство. Но оно уже сходит. Должно быть, ваше появление разрушило чары. — Глаза ее обежали комнату и расширились: — Тут что-то произошло?

Беренгар уставился на Оситу.

— Эта женщина… Посмотрите. Почему она… там?

Пентакоста нахмурилась.

— Я не знаю. Она… она была тут со мной. Но тут было и что-то еще. Что-то очень грозное и… порочное.

Беренгар тотчас же перекрестился и, заметив, что Пентакоста того же не сделала, приписал это влиянию колдовства.

— Да защитит нас Христос Непорочный, — произнес он с нажимом.

— Да-да, — опомнилась Пентакоста и наконец повернулась к нему. Глаза ее полнились огромными сияющими слезами. — Это было ужасно.

Она понизила голос до шепота, и Беренгар, напряженно тараща глаза, весь обратился в слух.

— Пол башни словно бы провалился, и провал этот зиял, открывая дорогу в ад. Огненную дорогу. Я пришла сюда, чтобы продолжить работу. Вы, кстати, знаете, что я умею и прясть, и ткать?

— Да, Пентакоста, — изумленно пробормотал Беренгар. — Конечно, я знаю.

— Вот-вот, — загадочно сказала она и поднесла руку к горлу. — Осита сидела у маленького станка. Вы могли это видеть. И я тоже уже собиралась присесть, как вдруг… — Она содрогнулась и на мгновение прикрыла руками лицо. — Раздался страшный звук, более ужасающий, чем рев урагана. Он походил на глас ангела смерти, и эта комната погрузилась во мрак.

— А вы? — Беренгар снова перекрестился. — Что в это время делали вы?

— Что я могла? — усмехнулась она. — Что может женщина в момент столкновения армий? А ведь событие было именно таковым. Я… в глазах моих потемнело, а руки сами собой задвигались и принялись кромсать ткань. Я… Я совсем этого не хотела. — Она потупилась, как нашкодившая девчонка. — Вы не должны… Не ругайте меня. Я собиралась ткать, но тут что-то вошло в меня, и… я не могла устоять.

— Пентакоста, — трагическим шепотом воззвал Беренгар, простирая к ней руки. — Идите ко мне. Я позабочусь о вас.

— Я… я не знаю, — прошептала она, но тут на полу шевельнулась Осита, издав тихий мучительный стон.

Пентакоста зябко поежилась. Деревенщина может очнуться и заронить сомнение в душу тянущего к ней руки глупца. Она с судорожным рыданием воззрилась на Беренгара.

— Да, мой спаситель. Пожалуйста, уведите меня. Не оставляйте меня здесь одну, умоляю.

Вопреки охватившему его ужасу, Беренгар внутренне возликовал. Он мечтал взять эту гордячку под свое покровительство уже более года, а теперь она сама умоляет о том. Когда Пентакоста вложила в его руку свою и доверчиво склонила голову ему на плечо, сын Пранца ощутил себя могущественнее Оттона — воинственного германского короля.

— Утешьтесь, мое сокровище, — сказал он ей голосом, который, как ему думалось, был исполнен спокойствия.

— Я никогда не слышала о чем-либо подобном, — шепнула Пентакоста, позволив слезам скатиться по ее закрасневшимся от деланного смущения щечкам. — Это было хуже, чем изрыгающий проклятия дьявол. — Она неуверенно пошла вниз по ступеням и вдруг, вся дрожа, прижалась к нему: — Волшба. Она еще здесь.

— Она слабеет, — заверил ее Беренгар, опасливо озираясь. — Вы уже выглядите много лучше, чем раньше.

Наверху вновь простонала Осита, и Пентакоста ускорила шаг.

— С вами я не боюсь, — произнесла она слабым голосом. — Вы мой защитник, дорогой Беренгар. Я знаю, что могу ввериться вам. У меня нет в том ни малейших сомнений.

«Идиот, — подумала она про себя, заметив, как он вспыхнул от удовольствия. — Ему можно внушить что угодно».

На площадке нижнего этажа она вновь задрожала.

— Волшба исходила отсюда. Отсюда извергалось адское пламя и, клубясь, поднималось наверх. Я только теперь это поняла. Отсюда, конечно отсюда!

— Отсюда? — переспросил Беренгар, стараясь не глядеть на дверь, ведущую в обиталище чужеземца.

— Да, — Пентакоста судорожно вздохнула. — Ах, Беренгар, уведите меня от этого страшного места. И проводите туда, где я смогла бы забыться. Например, в южную башню. Там, в женских покоях, вся эта гнусность, надеюсь, будет мне уже не страшна.

— В женских покоях? — повторил Беренгар, чувствуя, что от него уплывает удача. — А почему бы нам… — Тут его осенила блестящая мысль: — Почему бы нам не заглянуть в кухонный зал? Вам просто необходимо чем-нибудь подкрепиться, ведь эти жуткие переживания отняли у вас столько сил!

Ему, конечно же, не хотелось, чтобы драгоценное внимание его спутницы расходовалось на такую прозаическую вещь, как еда, однако в женских покоях она вообще стала бы недосягаемой для него, и заход в кухни был, безусловно, меньшим из угрожающих их сближению зол.

— Кухонный зал? — спросила с деланным беспокойством она. — Как я могу решиться на это? Все, кто там будет, увидят мое ужасное состояние, начнутся расспросы, а мне сейчас совершенно не хочется ни с кем говорить.

Это было притворством. Пентакоста желала огласки, но сознавала, что должна быть подавленной и молчаливой, как и положено жертве волшбы.

Беренгар приосанился, погладил ей руку и засопел, с излишней заботливостью поправляя венчик в ее волосах.

— Я объясню им все сам, — заявил он. — Вам не придется себя утруждать, дорогая.

— Как вы добры, — пробормотала она и снова прижалась к своему спутнику, хотя они уже шли через плац, привлекая к себе удивленные взгляды.

Лаус, старший повар крепости, находился в деревне, выбирая к завтрашнему ужину живность. Его помощник Ифор разделывал двух коз и одновременно присматривал за работой посудомоек и пекарей. Младший пекарь взбивал масло, двое других просеивали муку, а возле печи восседал брат Эрхбог, перед которым лежал клин сыра и стоял кувшин с пивом.

— Что, во имя пылающих кораблей? — вскричал сердито, заметив вошедших, Ифор. — Что вы воображаете о себе, осмелившись заявиться сюда?

— Высокородная госпожа! — воскликнул один из пекарей, поймавший взгляд Пентакосты.

При этих словах Ифор тут же склонил голову, а брат Эрхбог вскочил со своего места, мелко крестясь и сверля вновь прибывшую парочку яростным взглядом.

Беренгар отменно вежливо всем улыбнулся.

— Нам нужна помощь. Жена герефы стала жертвой ужасного колдовства и спаслась только чудом, — пояснил он, не уточнив при этом, кто именно выступил в роли чуда, ибо надеялся, что это и так должно быть понятно. — Ей нужно поесть, чтобы восстановить силы. А ваше благословение, брат, должно окончательно снять с нее злые чары.

— Злые чары? — повторил ошеломленно брат Эрхбог.

Остальные замерли, боясь шелохнуться, и Пентакоста отметила с удовлетворением, что заявление произвело должный эффект.

В течение четверти часа на кухне никто не работал: все, затаив дыхание, внимали жуткому рассказу.

Сент-Герман слышал, как уходили Пентакоста и Беренгар, но не придал этому никакого значения и опять погрузился в изучение минералов, пока не осознал, что до него вновь и вновь доносятся какие-то звуки. Сперва он решил, что это солдат, приглядывающий за огнем маяка, бубнит себе что-то под нос, изнывая от скуки. Но звуки больше походили на детское хныканье, и Сент-Герман пошел к двери, практически не сомневаясь, что обнаружит за ней какого-нибудь ускользнувшего от родителей и забежавшего не туда малыша. Однако на площадке никого не было, а причитания не прекращались. Определив, откуда они исходят, Сент-Герман закрыл дверь и побежал вверх по лестнице, перескакивая через ступени.

Осите удалось выползти из-под обломков станка, но жуткая боль не давала ей встать, и она лишь постанывала, истекая кровью, толчками выплескивавшейся из раны, прорванной сломанной костью ключицы. Лицо бедной женщины побледнело, осунулось, дыхание было слабым, поверхностным, на лбу выступил пот.

— Это швейная комната… Вам нельзя здесь находиться, — прошептала она подхватившему ее на руки чужаку и вновь провалилась в небытие, задыхаясь от боли.

Осторожно спускаясь со своей ношей по лестнице, Сент-Герман натолкнулся на Ингвальта. Тот стоял возле двери, ведущей в покои его господина, с непроницаемым лицом и распятием, зажатым в обеих руках.

— Эта женщина ранена, — сказал ему Сент-Герман, — и нуждается в срочной помощи. Прошу вас, посторонитесь. Что бы ни тревожило сейчас вас в моем поведении, давайте перенесем разбирательство на потом.

Ингвальт не шелохнулся, лишь скривил губы.

— Если с этой женщиной что-либо случится, причиной того будете вы.

Спорить с ним было некогда, да и не хотелось.

— Ну-ка встань в сторону, олух, — властно и резко произнес Сент-Герман.

Этот голос двигал войска, и слуга отскочил к стене, верный привычке повиноваться.

Покраснев от стыда, он крикнул в спину столь бесцеремонно одернувшему его чужаку:

— Сегодня же все узнают, что у вас с ней шуры-муры.

Сент-Герман даже не оглянулся.

— Если ты полагаешь, что я собираюсь ее изнасиловать, не стой там столбом, а ступай следом за мной, — проговорил он на ходу. — Поглядишь, что я буду делать.

Он подцепил коленом дверную ручку и внес Оситу в лабораторию, где с осторожностью уложил ее на кровать.

Уже не впервые за время своего пребывания в крепости Лиосан граф с горечью пожалел, что у него нет макового сиропа. Настойка из анютиных глазок тоже, конечно, облегчала страдания, но не в той степени. К тому же сейчас в его распоряжении не было и ее. Наклонившись над раненой, он сказал:

— Я сожалею, но твои муки усилятся. Зато потом кость выправится и срастется практически без последствий.

Осита шевельнула ресницами, но вряд ли поняла смысл его слов.

Такой перелом, осложненный смещением, заставил бы попотеть и двоих костоправов, но Сент-Герман понадеялся на свой опыт, да и силы, не свойственной обыкновенному человеку, ему тоже было не занимать. Столетия, проведенные в храме египетского бога-врачевателя Имхотепа, даром для него не прошли, и потому он очень сноровисто прижал служанку коленом к стене, потом взял за локоть безвольную руку и, примерившись, потянул ее на себя, одновременно с усилием нажимая на место перелома. Миг — и концы кости сошлись, а целитель, весьма довольный тем, что раненая даже не вскрикнула, принялся туго бинтовать ей плечо.

— Как вам удалось это сделать? — хмуро спросил Ингвальт, сунувшись в настежь открытую дверь.

— Сделать что? — осведомился Сент-Герман, фиксируя переломленную ключицу валиком из плотно скатанного полотна.

— Сложить кости — вот что, — ответил с вызовом Ингвальт. — Вы поводили над раной руками, и обломки сошлись.

Сент-Герман покачал головой.

— Я их вправил. Сделать это с помощью жестов не удавалось еще никому.

Ингвальт ощерился.

— Я ведь сам это видел. Все чудодеи и колдуны прокляты как один. Вы тоже прокляты, — заявил он и ушел.

Сент-Герман только вздохнул и повернулся к Осите. Та пришла в сознание, но в глазах ее плавала боль.

— Боль сразу не пройдет, воспаление тоже, — сказал он мягко и положил руку ей на голову. — А теперь спи.

Поддаваясь внушению, Осита уснула и спала крепко, но первые удары ураганного ветра разбудили ее. Она потянулась, тихо вскрикнула и изумленно заморгала глазами.

— Что со мной? Где я?

— В северной башне, в моих покоях, — ответил от стола Сент-Герман. — Не волнуйся, дверь настежь открыта. Твое целомудрие не пострадало.

— Однако… мы здесь одни?

— Да, но под приглядом, — сказал Сент-Герман. — Твоей репутации порядочной женщины не угрожает ничто.

Она устало кивнула.

— Мое плечо…

— Оно сломано. Точнее — ключица. Я поставил кости на место и забинтовал перелом. При небольшом уходе все прекрасно срастется. — Он подошел к ней. — Как только захочешь, я помогу тебе сесть.

Осита прикрыла глаза.

— Как это случилось?

Сент-Герман усмехнулся.

— Я полагал, ты сама о том скажешь. Я обнаружил тебя на полу швейной, возле разломанного ткацкого станка. Понятия не имею, что там стряслось.

Осита попыталась перекреститься, но не сумела, и Сент-Герман помог ей справиться с этим.

— Я ничего не помню, — призналась она после паузы. — Я честно стараюсь вспомнить, но не могу. Я сидела за меньшим из ткацких станков, за дверью раздался какой-то звук, а потом — ничего. Я открыла глаза уже здесь.

Он доброжелательно и спокойно кивнул:

— Такое бывает. Это шок. Подожди денек-два — и все припомнишь.

— Да поможет мне в том Христос Непорочный, — сказала она и пожаловалась: — Мне больно.

— Знаю. — И будет больно какое-то время, но потом все пройдет. — Сент-Герман опустился на табурет. — Тебе не стоит залеживаться. Давай-ка сядем. Я придержу тебя за спину, чтобы поберечь руку.

Предложение сильно смутило Оситу, но она храбро кивнула:

— Помогите мне, да.

Он осторожно перевел ее в сидячее положение и положил за спину две жесткие подушки.

— Тебе так удобно?

Осита вздохнула:

— Да. Ваша постель очень жесткая, как и наши. — Она вопросительно глянула на него: — Я думала, господа спят на мягких кроватях.

— Не все, — улыбнулся Сент-Герман. — Я плохо сплю на пуховиках, а на чем-либо твердом — прекрасно. — Он помог ей устроиться поудобнее. — Ты не спеши. Попривыкни к своему новому положению, а уж потом поднимешься на ноги. Ты ведь пока еще к этому не готова?

— Нет, — согласилась Осита и нервно зевнула. — Пока еще нет.

— Осваивайся, — сказал он. — И подумай, с какой из женщин сговориться о помощи на месяц-другой. Пока не срастется кость, ты не сможешь как следует приглядывать за детьми. А еще тебе этим летом нельзя подпускать к себе мужа. Пока боли совершенно не прекратятся. Ты должна помнить о том.

— Он прибьет меня, если я ему откажу, — заявила Осита. — Руэль хороший муж, но без этого не обойдется и дня.

— Я поговорю с ним, — пообещал Сент-Герман, надеясь, что пара золотых монет поможет ему убедить пылкого лесоруба временно отказаться от любовных утех.

— Он имеет права на меня, — возразила Осита.

— Но не когда ты больна, — парировал Сент-Герман. — Как ты себя чувствуешь?

— Вполне сносно.

— Комната не колеблется? Ты можешь встать?

— Нет еще, — сказала она. — Но встать так и так придется, ведь я должна быть рядом с женой герефы… того, что ушел в монастырь.

— Не сегодня. И не в ближайшее время. Пока не срастется рука.

Она посмотрела на него как на умалишенного.

— Но такова моя служба. Герефа велела мне быть рядом с ней.

— Я потолкую с герефой, — вновь пообещал Сент-Герман. — И все объясню. А тебе следует думать лишь о здоровье.

Осита нахмурилась.

— Но…

— Никаких «но». — Он добавил строгости в голос. — Ты должна отдыхать этим летом или будешь вынуждена отдыхать всю дальнейшую жизнь. Калеке уже никто ничего не поручит.

Она отвернулась и долго молчала. Потом заявила:

— Я хочу встать. Вы приглядите, чтобы я не упала?

— Конечно.

Сент-Герман без труда помог служанке подняться и какое-то время пристально наблюдал за ней, стараясь понять, не кружится ли у нее голова. Потом удовлетворенно кивнул:

— Побудь, пожалуйста, здесь, а я схожу за Дуартом. И сообщу о случившемся Геновефе. Дуарт проводит тебя в деревню. Доведет до самого дома.

Упрямица затрясла головой.

— Я хочу пойти вместе с вами. Мне надо знать, могу ли я передвигаться без посторонней помощи. Так будет скорее.

Она попыталась выпрямиться и сделала это, хотя побелела, как полотно.

— Почему бы тебе не поберечь свои силы? Дорога от крепости до деревни сейчас утопает в грязи. — Сент-Герман взял ее за здоровую руку и заставил пройтись. — Способна ли ты на столь трудную прогулку без чьей-либо помощи?

— Нет, — был ответ. — Меня что-то шатает.

— Вот видишь. — Он подвел ее к стулу. — Сядь сюда и обопрись на спинку. Так тебе будет легче. А я очень скоро вернусь.

Она послушно села, но, когда он двинулся к двери, воскликнула:

— Я хочу идти с вами. Если я тут останусь, мой муж приревнует меня.

— Со сломанной рукой и синяками в подглазьях?

— Он отыщет тому очень много причин. — Она опустила глаза, потом вновь подняла их. — Ведь вы иностранец.

— Ладно, — сказал Сент-Герман. — Мы пойдем вдвоем искать старосту. Вместе мы сделаем это гораздо быстрее.

Он понял, на что ему намекнули. Чужак не житель крепости или деревни, и потому каждый волен предположить, что он в пылу страсти ломает женщинам руки. Что же в том странного? Чужак есть чужак.

— Да, — без тени улыбки согласилась Осита. Лицо ее вдруг помрачнело и напряглось. — Ну хорошо, — сказала она. — Может, это и правильно, что я пострадала. Я приму это и не стану взывать к Христу об отмщении. В конце концов, мне поручили следить за госпожой, а я не справилась с поручением. Теперь нас с мужем могут вообще прогнать из деревни, и это в то время, когда так опасно в лесу.

— Вас не прогонят, — возразил Сент-Герман. — Герефа этого не позволит.

— Позволит, если так решит ее брат. — Осита вздохнула: — Если бы Геновефа была со мной в швейной, возможно ничего бы и не стряслось.

Сент-Герман вскинул брови.

— О чем ты? Ты ведь не помнишь, что там случилось.

Осита вздохнула еще раз.

— Госпожа набросилась на меня.

— Вот как? — Сент-Герман внимательно посмотрел на служанку. — Она принялась крушить станок, а ты попыталась остановить ее в ее буйстве? Стало быть, ты все помнишь?

— Вспомнила лишь сейчас. Все вышло точно так, как вы сказали. Госпожа была очень разгневана. — Осита побледнела. — Я никогда не думала, что женщина может так разъяриться. — Она попыталась перекреститься, но вновь не сумела и опустила глаза.

— Возможно, надо бы кликнуть сюда Геновефу? — раздумчиво произнес Сент-Герман.

— Нет-нет! — всполошилась Осита. — Геновефа ничего не должна знать. — Заметив вопрос в глазах иноземца, она пояснила: — Геновефа — из крепости, я — из деревни. Я могу бранить при ней деревенских, но не имею права порицать тех, кто отсюда, а уж особенно госпожу. Она все равно примет ее сторону, что бы я ни сказала.

Какими бы странными и нелепыми ни казались со стороны эти тонкости, Сент-Герман понимал, что они имеют огромное значение для проживающих здесь людей, и полагал для себя обязательным с ними считаться.

— Очень хорошо, — сказал он после раздумья. — Я Геновефе ничего не скажу. Но ты, в свою очередь, обещай мне, что расскажешь обо всем герефе. Закон есть закон, и все злодеи должны нести наказание за свои преступления.

Осита серьезно обдумала его слова, но ответ ее был уклончив:

— Жена герефы Гизельберта так не считает.

— До поры до времени, — мрачно сказал Сент-Герман. — Впрочем, делай как знаешь. Ты пострадала — тебе и решать.

На этот раз Осита раздумывала еще дольше, но наконец подняла голову и произнесла:

— Ладно. Я расскажу все герефе. Вы, наверное, правы. Закон есть закон.

Рекомендательно-опознавательное письмо, составленное для Ротигера в Вердене.