"Тьма над Лиосаном" - читать интересную книгу автора (Ярбро Челси Куинн)

ГЛАВА 4

Внутри монастырских стен появились одиннадцать свежих могил, над каждой высился большой камень с выдолбленным на нем крестом и выведенным краской именем усопшего брата. А за пределами обители новое кладбище — уже без камней и каких-либо надписей — приютило тех несчастных, что искали в святом месте спасения, но обрели только смерть.

Брат Гизельберт стоял в монастырских воротах впереди всей монашеской братии, избравшей его очередным настоятелем монастыря Святого Креста. Сбор был практически полным, отсутствовали лишь певчие, но их голоса, доносившиеся из часовни, слаженно славили Пречистую Деву. В облике нового настоятеля явственно проступала присущая ему некогда властность. Он с большим достоинством оправил на себе рясу и строгим взглядом окинул сестру.

— Брат Эрхбог описал нам сложившуюся в крепости обстановку. Эти сведения должны были поступить от тебя.

Ранегунда внутренне содрогнулась от унижения. Брат раньше позволял себе порицать ее лишь с глазу на глаз.

— Но я уже говорила, что была вполне удовлетворена тем, как воспринимают эту женщину маргерефа Элрих и ее исповедник. Эти люди опытнее и умудреннее меня. Не мне подвергать сомнению решения королевского представителя и служителя Церкви.

Брат Гизельберт оправданий не принял.

— Все, возможно, и так, но ты должна была осознать, в чем состоит их заблуждение, и, как брат Эрхбог, попытаться это им объяснить. — Он повернулся к монахам: — Принесите стол и скамьи. Нам сегодня же следует разрешить этот вопрос.

Около дюжины монахов кинулись выполнять приказание. Брат Гизельберт ткнул пальцем в землю под своими ногами.

— Суд будем вершить прямо здесь, вне пределов монастыря, чтобы скверна, исходящая от преступницы, не могла проникнуть в обитель.

День был холодным. Ветер разметал облака по синему небу и был таким свежим, что казалось, будто его порывы нагнетаются крыльями ангелов, преследующих приспешников сатаны. Луг, на котором паслись монастырские овцы, волновался, как море, а само море от берега до горизонта покрылось барашками пены; вдалеке шумел лес, ему вторил немолчный прибой.

Всадники из крепости Лиосан — их было шестнадцать — хмуро поглядывали на монахов. Они не ожидали от этой поездки больших радостей, но все-таки не рассчитывали на столь недружелюбный прием.

— Я сяду рядом с вами, — решительно заявил маргерефа Элрих. — И велю брату Андаху записывать все, что здесь будет сказано, ибо хочу представить материалы этого дела на рассмотрение королю.

— Зачем же записывать? — возразил брат Гизельберт. — Мы это сделаем сами. А брат Дезидир и брат Торберн поедут к епископу, чтобы подробно и без прикрас рассказать ему обо всем. Они оба славятся своей памятью и дали обет Господу не произносить ни единого лживого слова.

— Тем более важно, чтобы брат Андах все записал, ибо его отчет и их рассказы дополнят друг друга, — настаивал маргерефа, складывая руки на закованной в латы груди. — Таким образом мы исключим возможность ошибок или обмолвок.

— Там, где суд вершит Христос Непорочный, ошибок быть не может, — надменно произнес брат Гизельберт и вновь устремил взгляд на сестру. — Это вы, миряне, вечно путаетесь, принимая зов плоти за глас вышней истины.

Ранегунда покраснела.

— Сейчас я как раз и хочу отклониться в сторону от обсуждения высоких вещей и привлечь твое внимание, брат, именно к зову плоти. Мы приехали на лошадях, а они нуждаются в отдыхе и кормежке. Мы просим тебя указать нам место для привязи или поляну, где они бы могли попастись.

— Лучше бы привязать лошадей, — перебил ее маргерефа. — День короток, а до крепости далеко. Время дорого, а на пастбище их придется отлавливать и седлать. Пусть постоят где-нибудь, но до того хорошо бы свести их к воде. — Он помолчал, ожидая, что ему скажут, и, ничего не дождавшись, добавил: — Мы кого-нибудь выделим для присмотра за ними.

Это было неслыханно. В большинстве монастырей лошадьми посетителей занимались послушники. Что он о себе возомнил, этот бывший герефа, а теперь настоятель обители Святого Креста?

— Пусть постоят, — выдержав паузу, уронил брат Гизельберт. — Брат Дионнис укажет вам место. — Он кивнул одному из послушников. — Во имя Господа нашего.

Юноша склонил голову и в знак повиновения подтянул орарь — расшитую крестами перевязь — к шее.

— Во имя Христа, — пробормотал он.

— Герент, — распорядилась Ранегунда, не оборачиваясь, — езжай за ним, а потом займись лошадьми.

— Слушаюсь, герефа, — откликнулся Герент, понуждая свою гнедую покинуть неровный строй конников, все еще остававшихся в седлах.

В воротах показались трое монахов. Они тащили массивный, грубо отесанный стол. Один из них, слегка задыхаясь, обратился к новому настоятелю:

— Куда его ставить?

— Перед воротами, — велел Гизельберт. — А чуть поодаль расположите скамьи для мирян.

Сидя в седле, Сент-Герман наблюдал за происходящим, и то, что он видел, не нравилось ему все больше и больше. Брат Гизельберт намеренно нагнетал обстановку, не проявляя должного уважения к маргерефе и унижая сестру. Такое начало ничего доброго не сулило, и Сент-Герман, положив руку на грудь, с тревогой ощупал написанное им ночью письмо. Он намеревался отдать его отъезжающим в Гамбург монахам, но теперь сомневался в успехе задуманного. Рядом шумно вздохнул сидевший на чалом мерине Эварт. «Вот настоящий счастливчик, — подумал вдруг Сент-Герман. — Помешательство тоже охватило его, но отступило, причем без малейших последствий».

— Что думаешь, иноземец? — спросил неожиданно Эварт. — Каково твое мнение? Чего нам от них ожидать?

— Печально видеть, что ваш бывший герефа столь пренебрежительно относится к своей собственной сестре, — сказал Сент-Герман.

— Печально, — повторил Эварт и, понизив голос, прибавил: — Вряд ли все кончится хорошо.

— Особенно для жены капитана Жуара, — кивнул Сент-Герман. — В этих краях жизнь и так несладка, а ей хотят придать еще большую горечь.

— Вот-вот. — Эварт придвинулся ближе. — Знаете, что я вам скажу? Все всегда кончается плохо, если в спор вступают монахи.

— Да, — кивнул еще раз Сент-Герман.

— Но им не следует задевать маргерефу. Так они доберутся до герцогов и до Пранца, а там, чего доброго, и до самого короля, — прошептал с раздражением Эварт.

— Да, — вынужден был опять согласиться с ним Сент-Герман.

Он по собственному опыту знал, как быстро подчас мелкие распри перерастают в мятежи и восстания, особенно когда к ним примешиваются служители доминирующих религиозных течений. Граф прищурился и устремил взор на серо-зеленые балтийские волны.

Стол наконец поставили на определенное настоятелем место, а возле него расположили четыре стула.

— За стол сядем мы с братом Эрхбогом и писцами, — заявил брат Гизельберт. — Маргерефе, как королевскому уполномоченному, отводится отдельная скамья, установленная напротив. Остальные разместятся на разнесенных по обе стороны стола скамьях. Обвиняемая будет стоять. В отдалении от мирян и от братии.

— Он оскорбляет Ранегунду, — пробормотал Эварт.

— Да, — кивнул Сент-Герман. — Это так.

— Скверное дело. — Эварт нахмурился. — Он должен был дать ей место около маргерефы.

Брат Андах, наклонив голову, вышел вперед.

— Я духовник королевского представителя. Мне подобает сидеть за столом — рядом с вами.

— Хорошо, — сухо откликнулся брат Гизельберт и распорядился: — Принесите для брата Андаха какой-нибудь табурет.

— Я хочу стоять рядом с женой, — решительно заявил капитан Жуар. — Это мое право.

— Мы еще не уверены, достойна ли она быть вашей женой, — отозвался брат Гизельберт непререкаемым тоном. — Вам надлежит сидеть вместе со всеми.

Среди воинов поползли шепотки, а капитан Жуар положил руку на эфес своего меча.

— Она моя жена, и я буду стоять рядом с ней, что бы вы там ни говорили.

— Пусть стоит, — поддержал своего вассала маргерефа. — У него есть такие права. И потом, я уже обещал ему это. — Он повторил: — Пусть стоит.

Брат Гизельберт впервые заколебался, затем пожал плечами.

— Если он желает разделить с ней бесчестье, пусть. — Он перекрестился и сел на стул, знаком велев высокому и широкоплечему брату Аранольту встать у себя за спиной.

Капитан Жуар заметно расслабился и, повернувшись, сказал что-то жене, сидевшей позади него в дамском седле. Та, не выказывая ни малейшего интереса к происходящему, повела плечом и вновь уставилась на черту горизонта.

— Спешьтесь и отведите эту женщину туда, где ей надлежит стоять, — приказал брат Гизельберт и, покривившись, прибавил: — И оставайтесь с ней, если желаете служить дурным примером для находящихся здесь мужчин.

Появились монахи со скамьями на плечах. Потеснив всадников, они принялись расставлять их.

— Остальным тоже лучше бы спешиться, — сказала Ранегунда, поворачиваясь к отряду. — Сдайте своих лошадей. — Она с вызовом посмотрела на брата. — Кому, Гизельберт?

— Брат Гелхарт и брат Норвальд, — с неохотой отдал приказ Гизельберт. — Займитесь солдатскими лошадьми. Напоите их и накормите… тем кормом, что прихватили с собой их хозяева.

Двое монахов — один из них был горбун — не спеша поклонились и пошли вперевалочку к зашевелившемуся отряду.

— Им не следовало пытаться разлучить капитана с женой, — заметил Эварт, перебрасывая ногу через высокую заднюю луку. — Сами же говорят, что семья — это благо.

— Сейчас им выгодно утверждать нечто обратное, — отозвался, спрыгивая с седла, Сент-Герман и, решив уклониться от скользкой темы, заговорил о другом: — Я понял, что в монастыре есть датчане. Ведь Норвальд — это датское имя, не так ли? И Торберн тоже. Я прав?

— Да, — сказал Эварт. — Они и вправду датчане. Из тех, что решили отвергнуть старых богов и последовать за Христом Непорочным.

— Часто ли подобное случается? — с любопытством поинтересовался Сент-Герман.

Эварт, прежде чем дать ответ, поразмыслил.

— Нет, не очень. Им неуютно у нас. — Он с важным видом вручил поводья подошедшему горбуну. — Вот ближе к западу они оседают почаще.

Сент-Герман кивнул.

— Земли там менее спорные, как я понимаю.

— И монастыри понадежнее, — сказал Эварт, словно читая его мысли. — Много легче отречься от прошлого и восславить Христа там, где тебя не достанут недруги или собственная родня.

— Воистину так, — отозвался с ноткой иронии Сент-Герман, передавая поводья другому монаху.

Брат Андах уже сидел за столом, как и брат Эрхбог, и двое монахов-писцов.

— Нам во всем должно следовать повелениям Христа Непорочного, — объявил брат Гизельберт, устремив взгляд к чистому, без единого облачка, небу. — Нам подобает прибегать к Нему в наших нуждах, ибо лишь Он может очистить нас от греха и оградить от схождения в ад, даруя спасение нашим душам. — Он перекрестился и замер в ожидании, когда остальные сделают то же. — Но когда грех велик, он достоин проклятия, а согрешивший вдвойне должен быть проклят дважды. И те, кто верен Ему, обязаны соблюдать и установленные Его волей законы.

Ранегунда слушала и страдала, не в силах взглянуть на одинокую пару, стоящую в отдалении от всех.

— Помолимся же Христу, — продолжал Гизельберт, все более возвышая голос, — чтобы Он не оставил нас и был с нами во всем, что мы делаем, дабы мы могли наилучшим образом исполнять Его волю. Мы просим Его в нужный момент дать нам знак, что наши действия заслуживают Его одобрения.

Настоятель перекрестился опять, и все сделали то же, кроме капитана Жуара, поддерживавшего стоявшую с безучастным видом Мило.

Маргерефа Элрих, откашлявшись, встал.

— Я хочу заявить, что этот суд представляется мне несвоевременным и ненужным. Брат Андах уже установил, что жена капитана Жуара не виновна в нарушении верности мужу, а мой духовник, надо сказать, с большим тщанием ее опросил. — Он бестрепетно встретил укоризненный взгляд брата Гизельберта и повторил: — Да, я удовлетворен заключениями брата Андаха и считаю его суждение справедливым. — Произнеся эти слова, маргерефа вдруг вспомнил об оставшихся в крепости Беренгаре и Пентакосте и насупился, тщетно пытаясь выбросить из головы эту мысль.

Его заявление отнюдь не смутило Гизельберта.

— Это не ваше дело — решать, нужен наш суд или нет. Вы не имеете отношения к ордену, а капитан Жуар — ваш офицер. Вполне естественно, что вы поддерживаете его точно так же, как наше братство поддерживает меня. И все же я попрошу брата Дезидира записать ваши слова, чтобы у вас не было впечатления, что их пропускают мимо ушей. — Он опустил голову на руки и некоторое время молчал, затем снова перекрестился. — Начнем же.

Монахи, сидящие сзади него, тут же застыли, однако солдаты не сразу поняли, что от них требуется, и продолжали шептаться. Брат Гизельберт хлопнул ладонью по столу.

— Эй, там, прикусите язык!

Не очень-то подходящее замечание для начала судебного разбирательства, подумал сидящий на дальней скамье Сент-Герман.

— Выслушаем обвиняемую, — громко провозгласил брат Эрхбог. — Пусть она исповедуется теперь перед нами.

— Да, — согласился брат Гизельберт. — Пусть ответит на наши вопросы. — Он обернулся к выступившему вперед капитану Жуару. — Так не пойдет, капитан. Вам нельзя стоять между нею и нами. Мы должны видеть, лжет она или нет.

— Она лгать не станет, — заявил капитан скорее расстроенно, нежели дерзко. — А если солжет, я отвечу за то.

— Ответите в любом случае, — резко бросил брат Гизельберт. — А сейчас отойдите.

— Она лгать не станет, — повторил капитан Жуар, и на щеках его заиграли желваки.

— Женщины лживы. Это у них от Евы. — Брат Гизельберт помолчал, затем прибавил: — Капитан, не заставляйте нас ждать. Вам разрешается встать за нею, но не ближе.

На мгновение всем показалось, что капитан Жуар не подчинится приказу, но он сделал шаг назад, потом еще и встал у Мило за спиной — с тем расчетом, чтобы она могла на него опираться.

— Спрашивайте, раз уж должны, — со вздохом произнес он, для верности обхватывая жену за талию.

— Не пугайся, дитя, — подбодрил женщину брат Андах. — Христос Непорочный милостив, он простил уже многих несчастных. Отвечай правдиво, как отвечала мне раньше, и будь уверена: никто не обидит тебя.

Хотя Мило стояла к столу лицом, глаза ее словно блуждали в каком-то другом пространстве, а жесты походили на хаотические подергивания плохо сработанной марионетки.

— Смилуйся надо мной, Христос Непорочный, — сказала она и неуклюже, с помощью мужа, перекрестилась.

— Мило, так называемая жена капитана Жуара. — возгласил брат Гизельберт, — где ты родилась?

— Я не знаю. Меня еще ребенком подобрали близ Гамбурга, по крайней мере так мне говорили. Некий торговец купил меня у ломового извозчика. Мне тогда было шесть или семь лет. — Мило опустила глаза.

— Как долго ты у него проживала? — спросил брат Гизельберт.

— Он отдал меня жене, выпекавшей сдобу и хлеб. Я помогала ей, как могла. У них своих детей не было, и, пока я жила с ними, они купили еще одного ребенка. Мы работали от зари до зари — до того дня, когда город был разграблен.

— Тебе известно, что сталось с ними? — спросил брат Андах.

— Нет. Я никогда больше их не встречала. — Взгляд Мило снова стал отвлеченным. — Иногда мне хочется знать, живы они или нет.

— А когда ты встретила капитана Жуара? — спросил брат Гизельберт.

— В разгар битвы за город. Он нашел меня под развалинами, и с тех пор я была при нем. Он женился на мне, но позже — тогда я была слишком юной.

Она попыталась оглянуться на мужа, но не смогла.

— Были ли у тебя другие мужья? — Вопрос брата Эрхбога прозвучал как удар.

— Нет, — сказала Мило. — По моей воле у меня не было ни одного мужчины, кроме мужа. Ни в прошлом, ни сейчас — никогда.

— И ты впала в разврат только тогда, когда тебя взяли в плен? — подался вперед брат Эрхбог.

— Я была верна мужу, — ответила Мило. — Я не грешила из похоти. Так же считает и брат Андах.

— Тебя пленили, когда ты вместе с людьми маргерефы Элриха отправилась в Гамбург? — спросил брат Гизельберт.

— Да. Мы ехали без особой опаски, но это было ошибкой, — сказала Мило, и в ее голосе послышалось напряжение. — Мы высматривали в чаще бандитов, а наткнулись на три десятка датчан.

— Произошла стычка? — продолжил допрос брат Гизельберт.

Ответил ему маргерефа.

— Не стычка, а битва, причем жестокая. С убитыми с обеих сторон.

— Тебя взяли в плен бандиты или датчане? — спросил, игнорируя стороннее пояснение, брат Гизельберт.

— Датчане, — почти прошептала Мило. — Их было чересчур много. Они захватили не только меня.

— Это случилось в начале или в конце схватки? — спросил зачем-то брат Эрхбог, хотя было ясно, что в его суждении ничего не изменится, каким бы ни был ответ.

— Ближе к концу. Датчанам удалось расколоть наш отряд надвое. Я оказалась в меньшей его половине, — ответила терпеливо Мило.

— И они увезли тебя с собой в Данию? — спросил брат Андах, пытаясь приободрить ее благожелательностью тона.

— Да. — Мило посмотрела на море. — В Данию. Да.

— И ты стала рабыней? — уточнил брат Гизельберт. — Вот почему тебя в первый раз заклеймили.

Она содрогнулась.

— Да.

— И какую работу тебе поручили? — спросил брат Андах. — Ты ведь что-то делала там, как рабыня?

На мгновение ветер утих, и до слуха собравшихся, заглушая плеск волн и шум леса, вновь долетело пение славящих Господа певчих.

— Я очищала очаг и соскабливала с котлов жир. — Голос Мило звучал совсем тихо. — Там были и другие рабыни.

— А что еще они требовали от тебя? — вкрадчиво поинтересовался брат Эрхбог. — Почему появилось второе клеймо?

На щеках Мило загорелись красные пятна, но выражение лица ее не изменилось: оно оставалось по-прежнему отстраненным.

— Они поступали со мной как с добычей, — сказала она после краткой заминки. — И с другими женщинами тоже.

— То есть пользовались твоей плотью? — бесстрастно спросил брат Гизельберт.

— Да, — отозвалась Мило. — Они сказали, что изобьют меня, если стану сопротивляться.

— И они избили тебя? — спросил брат Андах.

— Да, — был ответ.

— И потом избивали?

— Восемь раз, — сказала Мило. — А до бесчувствия — дважды.

— Вот как? — воскликнул брат Эрхбог. — А кто это подтвердит? И как нам понять, за что тебя били? Может, за нерадивость или за что-то еще. — Он прищурился, осененный новой догадкой: — Скажи-ка, ты каждый раз им сопротивлялась? Или они развратничали с тобой много чаще, чем избивали?

— Чаще, — очень тихо ответила женщина.

Брат Эрхбог возликовал.

— Значит, были моменты, когда тебе это нравилось?

— Я хотела получить передышку от боли, и только. А потом смирилась, иначе они убили бы меня.

Она замолчала и оглянулась, вытянув шею.

— Я знаю, знаю, — сказал капитан Жуар.

Брат Эрхбог решил, что услышанного достаточно.

— Вот оно! — вскричал он. — Она не сумела сохранить целомудрие! И предала и мужа своего, и Христа!

Брат Андах поднял руку.

— У нее не было возможности сохранить целомудрие, но она не предлагала себя этим мужчинам. Насильники избивали ее, не давали проходу. Она просила перевести ее на другую работу и была даже согласна убирать навозные кучи, лишь бы укрыться от них.

— Любая женщина пытается найти себе оправдание, — сказал кротким тоном брат Эрхбог. И обернулся к Ранегунде: — Женщины — вот причина грехопадения всего человечества.

Эти слова переполнили чашу терпения капитана Жуара.

— Ее можно осуждать не более, чем наших рабынь, — заявил он. — Их ведь не считают преступницами, когда мы их берем, не порицают, не топят.

— У них нет мужей, — возразил брат Гизельберт. — Семейный раб — это звучит смехотворно. А стоящая здесь женщина замужем. Она не просто сожительница, а супруга.

Сент-Герман скорбно покачивал головой, наперед зная, что монахи добьются победы. Воздух вокруг уже словно сгущался, образуя смертоносное жало, и острие его приближалось к Мило. Он с тревогой посматривал на Ранегунду. Та сидела в несвойственной ей позе: с неестественно выпрямленной спиной и низко склоненной, словно придавленной тяжким ярмом головой. Капюшон плаща был откинут, узел волос чуть сместился, оголяя затылок и шею, что делало ее трогательно беззащитной. Сент-Герман еще раз вздохнул.

— Сколько мужчин пользовалось твоими услугами? — выкрикнул брат Эрхбог.

— Я не знаю, — равнодушно ответила Мило.

— Несомненно, у тебя должно быть представление, — не отступался брат Эрхбог. — Двое? Трое? Четверо? Говори!

— Я не помню, — повторила она.

И опять над собравшимися пронеслись торжественные звуки молитвенных песнопений. Брат Гизельберт качнул головой и внушительно покосился на лист пергамента, расстеленный перед одним из писцов.

— Ты должна нам сказать — или будешь осуждена.

— Я не знаю, — вновь ответила Мило, уже громче.

И опять брат Андах попытался прийти ей на помощь.

— Братья, — сказал он с мягкой улыбкой. — Она дала мне такой же ответ. Я верю, что ей трудно определить, сколько раз на нее накидывались насильники.

Маргерефа Элрих встал со своего места и, намеренно погромыхивая боевыми латами, большими шагами прошелся вдоль грубо сколоченного стола.

— Она уже трижды сказала, что не знает этого или не помнит. Но утверждает, что сделала все возможное, чтобы сохранить незапятнанной свою душу, несмотря все происки гнусных врагов, пытавшихся, но не сумевших ее осквернить. Чего же вам больше?

— О душе она не говорила, она сказала только, что не помнит число мужчин, тешивших с ней свою похоть, — возразил брат Гизельберт. — И подобная похоть, возможно, возникала ответно и в ней.

— Нет, — подала голос Мило.

— А скорее, она сама ее тешила и вызывала в других, — крикнул брат Эрхбог. — Она солдатка и привыкла к мужской опеке. — Он ткнул в женщину пальцем. — Я утверждаю, что ты отдавалась датчанам, чтобы найти себе опору в чужом краю. Ты ведь не знала, что тебя выкупят, и не могла это знать. Ты думала, что останешься в Дании навсегда.

— Нет, — снова сказала Мило.

— А для меня это очевидно. — Брат Эрхбог прищелкнул от удовольствия языком. — Подобное двоедушие свойственно дочерям Евы, всегда пытающимся склонить сыновей Адама к греху. Ты смогла убедить капитана Жуара в своей невиновности лишь потому, что он тобой ослеплен. Но мы не обольщены твоим телом. Я вижу насквозь всю твою лживость и знаю, что ты…

— Моя жена не лжет, — прервал его капитан Жуар. — Лжешь ты, лукавый, жестокосердый монах, обуянный гордыней!

Наступило тягостное молчание, прерываемое лишь завыванием ветра.

— Это тяжкое обвинение, — произнес наконец брат Гизельберт.

Капитан Жуар вновь положил ладонь на эфес боевого меча.

— Говорю вам, я знаю свою жену и знаю, что она мне верна. Она бы осталась там, где была, если бы я думал иначе. А клейма для меня ничего не значат. Если хотите утопить кого-нибудь, добрые братья, приглядитесь к распутной язычнице в крепости Лиосан, которая развлекается с кавалерами и ублажает старых богов, отрицая Христа.

Еще не договорив этих слов, он осознал, что зашел чересчур далеко, и выпрямился, готовясь к тому, что секунду назад казалось ему невозможным.

— Мило моя, и только моя, лишь я над ней властен. Клянусь спасением, ее и моим, что она никогда не предавала меня, и Христос Непорочный — мой свидетель.

Огромные руки воина легли на женские плечи.

— Она лишь моя…

Руки сомкнулись. Раздался негромкий хруст, и Мило упала на землю. Шея ее была неестественно вывернута, глаза застыли.

— Она лишь моя, — повторил капитан Жуар.

Монахи перекрестились. То же сделали и все воины.

Маргерефа Элрих замер, совершенно ошеломленный.

— Почему?! — вскричал он. — Ведь ты только что заплатил…

— Она моя жена. Я должен был избавить ее от позора, — глухо сказал капитан. — Я имел право убить ее и не хотел уступать это право монахам.

Он опустился на колени возле недвижного тела, перекрестился и зарыдал.

Ранегунда встала, протянув руку к брату.

— Объяви, что она безгрешна, Гизельберт, умоляю тебя!

Брат Гизельберт побледнел, но глаза его были по-прежнему непреклонны.

— Как я могу, если сам муж осудил ее?

— Но он вовсе не осуждал ее, — возразила Ранегунда, пытаясь говорить увещевающе ровно. — Он сделал, что мог, а когда понял, что брат Эрхбог от своего не отступится, решил принести ее в жертву.

Она настороженно наблюдала за братом, понимая, что вступила на зыбкую почву.

— Капитан Жуар сказал много лишнего, — мрачно проговорил брат Гизельберт. — Пытаясь выгородить свою жену, он стал возводить напраслину на чужую.

— Он был в отчаянии, а Пентакоста действительно любит кокетничать, — произнесла, холодея от собственной смелости, Ранегунда. — У нас и впрямь ходит слушок, что она по ночам навещает прибрежные гроты. — Она помолчала. — Но последнее — вздор, ведь не существует способа выйти из крепости, минуя ворота, а они у нас крепко заперты и за ними следят. Однако крестьяне всерьез полагают, что дело нечисто и что Пентакоста умеет летать.

Наступило молчание, нарушил которое Гизельберт:

— Должен сказать, что тайком выйти из крепости можно. Существует лаз, очень узкий, и Пентакоста знает, где он идет.

Он смотрел на крест над часовней.

Ранегунда оцепенела.

— И ты ничего мне не сказал? Оставляя на меня крепость? — Она не могла бы определить, что больше душило ее в этот миг — гнев или ужас. — Почему ты так поступил? Какой в этом смысл? Гизельберт, объяснись!

Он пожал плечами.

— Ты женщина, Ранегунда. Ты можешь проговориться под пыткой, и крепость падет.

— Под пыткой? — тихо переспросила она. — А Пентакоста, значит, не может?

Гизельберт усмехнулся:

— Ее никто и не спросит. А потом, я думал тогда, что у нас будут дети, которых она могла бы спасти в победный для недругов час.

Он повернулся и пошел от сестры к монахам и воинам, столпившимся вокруг рыдающего капитана Жуара.

Ранегунда, двигаясь медленно, словно слепая, отошла от стола. В глазах у нее стояли слезы, душу давила холодная ярость. Она, сильно хромая, двинулась к берегу, но далеко не пошла и встала, всматриваясь в огромное серо-зеленое море. Сказанное все еще не укладывалось в ее голове. Ясно было одно: брат ее предал. И предал дважды, ибо скрыл от нее, что в час осады существует возможность зайти врагу в тыл или отправить гонцов за подмогой, а также сильно ослабил обороноспособность крепости, открыв тайну взбалмошному и непредсказуемому существу, вполне способному распорядиться ею во вред Лиосану.

— То был поступок, продиктованный полным отчаянием, — мягко сказали у нее за спиной.

— Что? — Она резко обернулась и едва не упала.

— Капитан Жуар понял, что ее не спасти, — пояснил Сент-Герман. — Он не вынес бы зрелища казни.

— Не вынес бы, — механически согласилась она.

Он осознал, что она потрясена чем-то другим, более для нее ужасающим, чем гибель несчастной.

— Вам что-то сказал брат?

Вопрос был задан предельно доброжелательным тоном, но из глаз ее хлынули слезы.

— Ну, полно, полно, — сказал Сент-Герман, сознавая, что на них могут смотреть, и потому держась на почтительном от нее расстоянии. — Что бы он ни сделал и ни сказал, теперь не должно иметь для вас большого значения. Пожалуйста, успокойтесь и выкиньте все обиды из головы. Вы ведь герефа, а он лишь церковник.

— Он…

Продолжить она не смогла и закрыла лицо руками.

— Что?

Сент-Герман терпеливо ждал.

— Он, — подавив рыдание, прошептала она, — верит мне меньше, чем Пентакосте.

Сент-Герман не повел и бровью.

— Он ее муж.

— Он мой брат. — Она опустила руки. Оспинки на ее щеках искрились от слез, взгляд серых глаз был мрачен. — Оказывается, в крепость ведет тайный ход. Он рассказал о нем Пентакосте.

— А вам не сказал? — спросил Сент-Герман, понимая, что в ней творится.

Он стал подыскивать утешающие слова, но вдруг заметил, что к ним приближаются, и заговорил другим тоном, словно бы отвечая на какой-то вопрос:

— Я, как и вы, полагаю, что несчастная заслуживает достойного погребения — и по возможности в освященной земле. — Он обернулся. — Не правда ли, маргерефа?

— Да, — лицо королевского представителя пылало от возбуждения, всклоченная борода выдавалась вперед. — Но они говорят, что не могут оставить ее у себя. Даже на какое-то время. Мы могли бы увезти ее в крепость, однако ваш монах заявил, что не позволит хоронить ее там и что тело грешницы нужно выбросить в море.

— И брат Гизельберт с ним согласился? — покосившись на Ранегунду, спросил Сент-Герман.

— Он сказал, что ее следует закопать на перекрестке дорог, — ответил маргерефа.

— Как преступницу или колдунью, — с отвращением заключил Сент-Герман.

— Вот им! — Непристойный жест маргерефы выразил все его отношение к жестокосердию и лукавству монахов. — Брат Андах возблагодарил Христа Непорочного за то, что оставил в крепости свою булаву, иначе он точно кого-нибудь бы покалечил.

— Возможно, это было бы вовсе нелишним, — сказал Сент-Герман, но его слова заглушило стройное пение, снова всплывшее над плеском волн и взывавшее к милосердию и справедливости.

Письмо брата Андаха епископу Герхту, врученное тому в Гамбурге вооруженными нарочными через тринадцать дней после отправки.