"Тьма над Лиосаном" - читать интересную книгу автора (Ярбро Челси Куинн)

ГЛАВА 1

Ранегунда со стены наблюдала за крестьянами, охраняющими частокол. Глаза ее окаймляли темные тени, а оспины на щеках в угасающем свете дня проступали особенно резко. О крайней усталости молодой женщины говорили также морщинки, залегшие в уголках рта. Глядя на створки распахнутых деревянных ворот, она отрывисто бросила:

— Это не подлежит обсуждению.

— Герефа, — с настойчивостью возразил Сент-Герман, — поверьте, питает болезнь только снятая этой осенью рожь. Именно она содержит вещества, вызывающие помешательство.

— Помешательство вызывают либо старые боги, либо Христос Непорочный, — убежденно ответила Ранегунда. — А раз уж оно поразило монахов Святого Креста, возможно, на них обрушил свой гнев и сам дьявол. Так полагает Брат Эрхбог.

— Болезнь гнездится в зерне, — не отступал Сент-Герман. — Точнее, в его утолщениях. Я сталкивался с этим и раньше, а потому повторяю: немедленно уничтожьте весь урожай и всю смолотую из этих зерен муку. Иначе болезнь не утихнет.

Она сложила на груди руки.

— Конечно, люди порой поступаются многим, чтобы старые боги или Христос Непорочный уважили их подношение. Но я не столь расточительна.

— В таком случае ряды безумцев пополнятся, — очень тихо произнес Сент-Герман. — Вы уже потеряли девятерых мужчин, четырех женщин и шестерых детей. Разве вам этого мало? Уничтожьте рожь и сожгите стерню на полях, Ранегунда.

Ему не ответили. Ранегунда, опершись на каменные зубцы, оглядывала последнюю партию лесорубов, возвращающуюся с делянок.

— По крайней мере, теперь деревня защищена, — сказала она. — Без частокола при такой массе помешанных селян бы давно перебили.

— Ах, Ранегунда. — Сент-Герман укоризненно покачал головой. — Оставьте увертки. И скажите, если я смогу доказать вам, что зерно вызывает безумие, вы уничтожите нынешний урожай?

Она помолчала.

— Возможно.

— Тогда прикажите дать мне одну из свиней.

— Понадобилась кровь? — спросила с намеренной грубостью Ранегунда.

— Отнюдь. — Он покачал головой, игнорируя колкость. — Я просто накормлю ее зараженным зерном, и она тут же взбесится, уверяю.

— Бесы в свиней часто вселяются, — был ответ. — Всем это известно.

Сент-Герман нахмурился.

— Скажите тогда, что нужно сделать, чтобы вы мне поверили?

— Возьмите раба, — предложила она, — и мы поглядим, что с ним будет.

— Нет, — с непоколебимой твердостью отмел предложение Сент-Герман и, поймав ее вопросительный взгляд, пояснил: — Раб такой же человек, как и мы. Я сам был рабом, когда мою родину завоевали.

«И не только тогда», — добавил он мысленно с внутренней болью.

Ранегунда осенила себя крестным знамением.

— Вы полагаете, это порочно?

— Да, — подтвердил он. — Именно так.

Она почувствовала, что совершила ошибку, хотя и не понимала какую, и попыталась выправить положение.

— Если нам удастся захватить в плен разбойника, вы согласитесь проделать свой опыт на нем? В этом, мне кажется, не будет греха, ведь помешательство и скорая смерть только явятся для преступника наказанием.

Новое предложение также не пришлось Сент-Герману по вкусу, но он сознавал, что ему уступили, и потому уклонился от прямого ответа.

— Пленник может уже оказаться безумцем, и опыт ничего нам не даст.

— Поймаем двоих, — сказала она, — и понаблюдаем за каждым. А после решим, кому дать зерно. Вас это устроит?

— Устроит, — пробормотал Сент-Герман, понимая, что ничего более приемлемого не добьется.

— Вот и прекрасно. — Ранегунда вздохнула. — Надо бы перекрыть деревенские крыши, — сказала она. — И хорошо бы проделать это до дождливой поры. Иначе дома начнут гнить, и в них заведется плесень.

— У крестьян не хватает рабочих рук, да и многие из них… сильно напуганы, — сказал Сент-Герман. «Безумны», — уточнил мысленно он, но вслух сказал: — Им достается.

— Достается, — с грустью в голосе согласилась Ранегунда и пошла дальше по узкому выступу, стараясь не припадать на внезапно занывшую ногу. — Вы ведь знаете кузнечное дело? — спросила она, помолчав. — Радальф и Алефонц отошли в иной мир, и работа заглохла.

— Разумеется, я заменю их, — заверил Сент-Герман; его раздражение угасало.

Какое-то время они шли, не произнося ни слова.

— Зима опять будет суровой, — нарушила молчание Ранегунда, останавливаясь над крепостными воротами. — Все приметы о том говорят. — Она взглянула вниз, на противовес. — Ваш механизм очень нас выручает. Теперь четыре невольника могут заниматься другими делами. — Последовала новая пауза. — Что будет, когда заболеют рабы? Или когда разбойники окажутся сильнее нас? От этих вопросов я сама не своя. — Она покосилась на спутника. — Но вы вливаете в меня мужество. Когда вы рядом, я ничего не боюсь. Однако… — Во взгляде ее вдруг вспыхнуло беспокойство. — Вас вскоре выкупят, и я останусь одна.

— Не останетесь, — сказал Сент-Герман. — Я никуда не уеду.

— Ха! — Ранегунда насупилась. — Если деньги уплачены, удерживать пленных — позор.

— Дело не в деньгах, Ранегунда. Деньги всего лишь металл, а не кровь.

— Есть еще честь, — сурово заметила она.

Он ответно нахмурился.

— Честь — это понятие, а кровь — это жизнь.

Ранегунда пожала плечами и зябко поежилась.

— Маргерефа Элрих скоро приедет. — Сообщение было бесстрастным. — С новым людским пополнением и с новыми повелениями короля.

— Увеличивающими размеры порубок? — осведомился язвительно Сент-Герман. — Это весьма своевременно, если учесть, что половина лесорубов охвачены безумием.

— Мы изыщем возможности, — резким тоном заявила она. — Это наш долг — за его покровительство и за помощь. Где бы мы были и кем бы мы были без королевской поддержки? — Ранегунда резко откинула голову, и лучи закатного солнца на мгновение вызолотили ее левую щеку. — Предполагается, что с маргерефой прибудут семейные солдаты — и немало. Большинство из них мы поселим в деревне, но некоторым дадим место в крепости. Кое-какие квартиры к тому времени совсем опустеют.

— А сирот станет больше, — негромко обронил Сент-Герман.

Ранегунда кивнула.

— Когда приходят напасти, всегда появляются сироты. Христос Непорочный таким образом являет людям свою любовь. Иначе дети умирали бы вместе с родителями, и человеческий род вскоре вымер бы совсем.

Возникла возможность вновь заговорить о зерне, но Сент-Герман сознавал бесполезность новой попытки.

— Ими займется Сигарда?

— Да. Муж ее умер — куда ей деваться? В швейной властвует Пентакоста, возня с детьми для Сигарды в самый раз. И потом, она не Винольда, которая любит одиночество и свои травы, Сигарде предпочтительнее быть на виду. Дети к ней льнут, а она достаточно опытна, чтобы держать их в узде. — Ранегунда подошла к спуску во двор, едва заметному в тени северной башни, и устало потерла виски. — Капитан Мейрих ослеп окончательно и умер достойно. Призраки умертвили его, но не смогли одолеть. Правду сказать, он и так зажился на свете, но мы никогда его этим не попрекнем. — Она указала жестом на плац: — Муштру новобранцев и все такое теперь возьмет на себя капитан Амальрик. Болезнь задела его, но не слишком. — Она немного помолчала, затем прибавила: — Брат Эрхбог решил объявить постным весь завтрашний день.

— Для всех? — спросил с живостью Сент-Герман.

Монах уже не раз заставлял верующих поститься после той скорбной мессы, и эти распоряжения заслуживали бы самого искреннего одобрения, если бы не пристрастие фанатичного служителя Божьего завершать посты раздачей хлебцев, выпеченных все из той же злополучной муки.

— Для всех, кроме маленьких детей и недужных, — ответила Ранегунда. — Сам он все ночи стоит на коленях, поет псалмы и молится за наше спасение. — Она осторожно пошла вниз по узким ступеням и вновь заговорила только тогда, когда спустилась на плац: — Мне завтра необходимо добраться до монастыря. — Голос ее чуть напрягся. — Вы не хотите поехать со мной?

— Конечно, — кивнул Сент-Герман. Там, мелькнуло у него в голове, можно будет узнать, как монахам удалось справиться с первой волной помешательств. — К восходу я буду готов.

— Хорошо. — Ранегунда вздохнула с видимым облегчением. — Вы очень меня тем обяжете. Предполагалось, что мы привезем туда солонину, но у нас ее очень мало, и отдать им обычную долю я никак не могу. Брат Хагенрих, несомненно, рассердится, да и Гизельберт будет в ярости, ведь он торжественно обещал, что крепость будет выделять обители солидный паек за его проживание там. — Она опять на какое-то время умолкла, потом решительно вскинула голову. — Должна ли я рассказать ему о том, что было между Пентакостой и Беренгаром? Конечно, это мой долг, но…

Перед мысленным взором Сент-Германа возникли два дергающихся в яростном совокуплении тела и плотоядная полупрезрительная гримаса, искажавшая женское кукольное лицо.

— Но они оказались жертвами помешательства, — договорил он за свою спутницу. — Лучше смолчите. Они оба не сознавали, что делают, и значит, вины их в том нет.

— Я понимаю, — произнесла Ранегунда. — Во всем виновата болезнь. Но если брат уже знает об этом, мое молчание может его оскорбить.

— Если он знает и станет вас обличать, скажите, что вы не сочли их проступок достойным упоминания, ибо вспышка безумия в тот скорбный день превратила всех в диких животных. Ваш брат должен это понять. Иное дело, если бы они решились продолжить любовные игры. — Он кашлянул. — Но ведь этого нет?

— Нет, — сказала она и поморщилась, как от физической боли. — И я молюсь, чтобы не было, ибо Пентакоста может решить, что грех в неведении отверзает пути для сознательных прегрешений. Тогда она обесчестит всех нас.

— Вы полагаете, это возможно? — спросил, сворачивая за ней к кузнице, Сент-Герман.

— Не знаю, — выдохнула она. — И не знаю, как отнесется к случившемуся маргерефа. Я пыталась поговорить с ней, но Пентакоста стала отшучиваться, потом заявила, что я хочу донести на нее. Но я не доносчица. — Ранегунда потерла лицо. — А эту мерзкую сцену мало кто видел. А если и видел, то сквозь безумный кошмар. Свидетелей практически нет. — Она в волнении стиснула руки. — Ведь вы никому не расскажете о том, чему были свидетелем, а?

— Может, я и сказал бы, да кто мне поверит? — попробовал шуткой разрядить напряжение Сент-Герман.

Шутку не приняли.

— Поклянитесь, что не расскажете, — с внезапной суровостью потребовала Ранегунда.

Он склонил голову набок.

— Я уже клялся в верности вам.

— Тогда поклянитесь еще раз.

— Ладно, — сказал он, — клянусь. Клянусь всеми забытыми богами, Ранегунда, что никому не скажу ни слова о том, что приключилось с вашей невесткой. Ни сейчас, ни в будущем — никогда.

Глаза ее увлажнились и заблестели, но голос был ровен.

— Что заставляет вас терпеть мои выходки, Сент-Герман?

Он осторожно взял ее за руку, сделавшись на мгновение ужасающе старым Потом, вернув лицу прежнее выражение, кратко ответил:

— Прикосновение смерти. — И добавил в ответ на вопросительное молчание, вперив в Ранегунду пронзительный взгляд темных глаз: — Смерть прикасается, затем удаляется, но она всегда рядом. И это лучше всех понимают такие, как я. Мы получаем то, что питает в нас жизнь, либо как дар, либо с полным пренебрежением. Выбрав второе, я с безжалостностью безумного волка опустошил бы вас и отбросил. Но я выбрал первое — и живу теперь только вами. Ничто в мире, кроме все той же смерти или вашего ко мне отвращения, не может нас разлучить.

— Вот как? — прошептала она, пристально вглядываясь в него, и поспешно прибавила: — Мне никогда этого не постигнуть.

— И не нужно, — сказал Сент-Герман. — Понимание явится в свое время… или не явится вообще. — Он отпустил ее руку и, помолчав, уже будничным тоном прибавил: — Я буду в кузнице, и если что…

— Я приду туда позже, — перебила его Ранегунда и, потупившись, смолкла. Но через мгновение вновь подняла голову: — После богослужения. Когда повара уйдут спать, а рабов отведут в клетки. Мертвых снесут к часовне, и брат Эрхбог святой водой окропит их уста, а затем в крепости все затихнет. Бодрствовать будут лишь несколько караульных, но им поручено приглядывать не за мной, а за лесом.

— Я буду в кузнице, — снова повторил Сент-Герман. — Всю ночь. — Он вдруг заметил, что на них поглядывают идущие на отдых солдаты, и подчеркнуто уважительно поклонился, после чего быстро пошел вглубь хозяйственного квартала.

В кузнице находился сын кузнеца, Теобальд, облаченный в грубый, насквозь пропитанный копотью фартук. Он неприветливо посмотрел на вошедшего и надменно сложил на груди руки, очевидно пытаясь скопировать позу отца.

— Что вам здесь нужно?

— Собираюсь продолжить работу Радальфа. — размеренно произнес Сент-Герман. — По просьбе герефы.

Теобальд просверлил его яростным взглядом.

— Мой отец в могиле еще не остыл а вы уже здесь? Это неимоверная наглость! Как вы осмелились?

Голос подростка от волнения сел, и он осекся.

— Герефа попросила меня, — повторил Сент-Герман, указывая на кузнечный горн с грудой холодного пепла. — Весьма печально, что твой отец умер, и я понимаю, как тебе тяжело. Но крепость готовится к обороне.

— Это моя забота! — Голос подростка снова сорвался. — С помощью деревенского кузнеца я сам смогу вздуть здесь пламя.

— Если деревенский кузнец согласится тебя обучать, — поправил его Сент-Герман. — И если ты не пожелаешь сделаться воином. Но, как бы там ни было, кузница не должна остывать. Крепость не может ждать, когда ты освоишь кузнечное дело. — Он мог бы пройти к горну, но продолжал стоять у дверей; взгляд его был дружелюбным. — Разве памяти твоего отца повредит звон металла?

— Возможно, не повредит, — сказал Теобальд, — но вы, — он презрительно фыркнул, — замараете свое платье.

Сент-Герман улыбнулся.

— Кузнецу сажа только к лицу. Как мельнику — мука на штанах, а рыбаку — рыбные чешуйки на робе.

— Ладно, — Теобальд пошел к выходу и уже от самой двери заявил: — Но как только вас выкупят, это место станет моим. А о вас все забудут.

Сент-Герман, наблюдая, как он удаляется, вспомнил нестерпимую скорбь, которую довелось испытать ему самому, когда умертвили отца. Даже теперь, по прошествии трех тысяч лет, в нем ворохнулись отголоски той боли, смешанной с ликованием, какое в глубинах его существа вызвал треск позвонков поверженного убийцы. Отец был отмщен, но подобное ликование омывало мстителя еще много столетий, когда он в голодном безумстве терзал чью-либо плоть и вонзал в нее зубы. Ощутив острый приступ стыда, Сент-Герман посмотрел на свои дрожащие руки. «Успокойся», — велел он себе и, сжав губы, пошел к холодному горну.

Сияние масляных светильников и отблески пламени, разведенного в горне, придавали кузнице фантастический вид. Ночь наступила давно, но Сент-Герман продолжал работать, пользуясь молотом и щипцами Радальфа. Спасаясь от нестерпимой жары, он снял с себя и камзол, и блузу, оставшись в черной нательной рубахе, глубокий вырез которой практически не скрывал ужасные шрамы, сбегавшие вниз — от грудины к паху — по его неестественно впалому животу. Короткие кудри добровольного кузнеца подрагивали и искрились, а на щеке красовалось большое пятно.

Ранегунда, стоя в дверях, долгое время наблюдала за ним и наконец произнесла:

— А вы хорошо сложены!

— Да, — откликнулся Сент-Герман, продолжая формовать молотом очередную подкову.

— И у вас весьма широкие плечи, — сообщила она с таким видом, словно открывала ему какую-то тайну.

— Да, — опять согласился он, вглядываясь в раскаленный металл.

— И вы не потеете.

— Нет, не потею. — Сент-Герман погрузил раскаленную подкову в ведро, а потом бросил ее на наковальню. — И не способен плакать к тому же.

Она сморгнула при этих словах.

— И на вас приятно смотреть.

— Как и на вас, — сказал он, откладывая щипцы.

— Хотелось бы верить.

Он улыбнулся и сделал к ней шаг.

— В этом мире много красивого, но человеческая красота всего ценнее.

— Почему? — Ранегунда припала к его разгоряченному телу, и боль в ноге ее моментально прошла.

— Потому что в ней средоточие всего сущего, — сказал, убирая со лба ее прядки волос, Сент-Герман. — Мы нуждаемся в ней, как иссохшая земля в освежающем ливне. Любуясь ею, мы расцветаем — и никнем, когда отвращаемся от нее.

Она положила голову ему на плечо.

— Это присуще лишь вашим сородичам?

— Нет, всем людям, — ответил он ласково. — Всем, кто умеет ее различать.

Они, не сговариваясь, поцеловались.

— Вот тоже приятное ощущение, — шепнула Ранегунда.

— Прекрасное, — подтвердил Сент-Герман и поцеловал ее снова, на этот раз с большей чувственностью, разжигая в ней пыл.

— Прекрасное, но греховное.

Она чуть отпрянула и испытующе глянула на него.

Сент-Герман удрученно вздохнул.

— Ох, Ранегунда, пора бы вам выбросить из головы этот бред. Греховно лгать ради корысти или бросать в лесу нежеланных детей. Греховно отбирать пищу у голодающих, а также у раненых, сирых, больных. Но в настоящей любви нет греха, как нет его и в весеннем цветении.

Ранегунда сдвинула брови.

— Брат Эрхбог бы с вами не согласился. Как и мой брат, Гизельберт. Я женщина, а женщины изначально греховны. Так повелось от Евы, о том знают все.

— А я утверждаю, что ты безгреховна, — сказал он, распахивая ее блузу и осторожными прикосновениями лаская упругую, вмиг задрожавшую грудь. — И тот, кто осмелится это оспаривать, не заслуживает спасения, будь то брат Эрхбог, сам папа или король Оттон. Ты исполнена благодати и уже одним тем неподвластна людскому суду.

Ранегунда опустила глаза.

— Повторите мне то, что сказали.

— Ты восхитительна, ты прекрасна, — с готовностью откликнулся Сент-Герман, — в тебе живет высшая благодать.

Он закрыл ей рот поцелуем.

Ранегунда пошатнулась, и вовсе не потому, что ее подвело больное колено.

— Почему я без отвращения слушаю это?

— Потому что такова твоя суть.

— Моя суть?

— Вот именно, Ранегунда, — прошептал он и легко подхватил ее на руки. — Дай ей свободу — и ты познаешь себя.

— Но честь семьи, — возразила она. — Как же быть с нею? Я ведь не замужем и обязана…

— В первую очередь ты обязана быть честной с собой, — сказал Сент-Герман, без малейшего напряжения опускаясь вместе с ней на колени. — Я, наверное, кажусь тебе богохульником, но это не так. — Он прижал ее к себе еще крепче. — Я лишь отдаю тебе должное, восхищаясь тобой. Ты надежна, верна, ты подобна мечу очень древней и очень искусной работы. Главные твои свойства — благородство и прямота. Твои поступки ничем и никак не позорят семью. — Его твердые губы приоткрыли ей рот, а язык проник много глубже. Не прерывая поцелуя, он опустил ее на пол и сам прилег возле, не размыкая объятия, которое делалось все более крепким.

— Вот что греховно, — прошептала она, задыхаясь. — Мы поступаем дурно. Христос Непорочный…

— Христос Непорочный тут ни при чем, — заверил ее Сент-Герман. — Его удручало в миру очень многое, но вовсе не то, что происходит сейчас между нами. Это принадлежит только нам. Нам двоим. Поверь, Он не станет сердиться.

— Однако…

Ранегунда приподнялась на локте, ошеломленная дерзостью столь непонятного и столь близкого ей теперь человека. Откуда он знает, как поведет себя Христос Непорочный? И как он смеет вообще говорить о Нем в таком тоне?

— Мой брат отказался от плотских утех во славу Спасителя, — заявила она. — А это значит, что Христос Непорочный осуждает подобные вещи. — Собственная сообразительность так понравилась ей, что она мысленно за нее себя похвалила. — О том говорят и брат Эрхбог, и монахи Святого Креста. Что же, они все неправы? Или неверно учение, которому они следуют, а?

— Вот именно, — резко откликнулся Сент-Герман, уже не на шутку задетый. — Учитель умер, ушел, а Его последователи столь многое добавили к Его словам от себя, что смысл их весьма исказился. Он говорил нам то-то и то-то, вещают они, но втолковывают всем только то, что считают правильным по своему разумению.

Худшее было сказано, но Ранегунда почему-то не ощутила в себе какой-либо неприязни и лишь теснее прижалась к его горячему телу.

— Не отпускайте меня, — пробормотала она, почему-то припомнив о нитках пряжи, которые она в ранней юности развешивала на дубовых ветвях. — Я так устала, прошу вас, не отпускайте.

— Не отпущу, — заверил он, раздергивая на ее юбках многочисленные завязки. — Если ты сама не пожелаешь меня оттолкнуть.

— Что вы ощущаете? — осторожно спросила Ранегунда, помогая ему совлекать с себя вороха мягко шуршащей ткани, и, не получив ответа, задала новый вопрос: — Чего вы хотите?

— Доставить тебе наслаждение, — пробормотал он, не замедляя движений.

— Ради своего удовольствия?

— Ради тебя, — прошептал Сент-Герман, пощипывая ее брови губами.

Ну и ладно, пусть все идет, как идет, подумала вдруг Ранегунда. Ей никогда не понять этого странного человека. Да и не надо. В конце концов, быть рядом с ним много приятнее, чем торчать на плацу, наблюдая за неуклюжими выпадами юнцов, или слушать игру Беренгара на цитре. Это, правда, грешно, что бы он там ни говорил, однако не чересчур: у нее ведь нет, как у Пентакосты, супруга. И потом, кто знает, как дальше распорядится судьба? Он все-таки граф и, значит, ей ровня. Вдруг, несмотря на запрет, ему вздумается взять ее в жены? Нет, поспешила она одернуть себя, он иноземец, купец… И Гизельберт будет против. Однако думать о предстоящем замужестве было приятно, и Ранегунда притихла, отпустив мысли в страну сладостных грез и отдавая свое уже полностью обнаженное тело во власть его вкрадчивых, ищущих рук.

Он замер.

— О чем ты думаешь?

— А? — Ранегунда открыла глаза. — Скорее ни о чем, а точнее… о невозможном.

— Но, — возразил он, отстраняясь, — для нас сейчас ничего невозможного нет. Я в состоянии дать тебе все, ты ведь знаешь.

— Кроме детей, — вырвалось у нее, и она мысленно выбранила свой язык, понимая, что эти слова могут быть восприняты им как тягчайшее из оскорблений.

Однако ничего страшного не произошло. Он погладил ее по лицу и усмехнулся.

— Разве? А как же тогда быть со мной? Ведь именно ты подарила мне жизнь, и значит, я — твой ребенок. Взласканный твоей нежностью и вскормленный твоей плотью.

— Это безумие. — Она засмеялась, потом стала серьезной. — Тут самый воздух насыщен безумием. Я ощущаю его.

— Это совсем не безумие… по крайней мере, здесь его нет, — заявил с неожиданной твердостью Сент-Герман. — Это любовь. Здесь все напоено лишь любовью. — Он прикоснулся к ее груди. — Твоей и моей, Ранегунда.

— Сент-Герман, — прошептала она, когда его чуткие пальцы замерли на ее сосках, от чего по всему телу ее пробежала волна сладкой тянущей боли. — Я пропадаю, я гибну.

— Нет, — произнес он тихо и ласково. — Ты вовсе не гибнешь. Ты обретаешь себя.

Письмо короля Оттона ко всем маргерефам Германии, датированное 3 октября 938 года и в менее чем месячный срок доставленное адресатам.