"Императрица" - читать интересную книгу автора (Са Шань)

ОДИННАДЦАТЬ

Мир забыл известное высказывание Конфуция: «Когда женщина вмешивается в государственные дела, это столь же непристойно, как если бы курица попыталась петь вместо петуха». Мужчины запамятовали, как возмущались при виде вдовы, покинувшей Женские покои, чтобы управлять Империей. Болтовня о моей личной жизни утихла. В Запретном городе все еще не смолкли отзвуки приветственных криков народа. Больше чем венец и императорская мантия, эти восторги людей смиренных вернули уязвленной изменами и бунтами чиновников государыне веру в себя. Моя власть стала непреложной истиной. Сидя на троне и глядя на советников и военачальников, я переставала видеть в них возможных заговорщиков.

Гораздо чувствительнее я была к жалобам на жестокость судей, назначенных мной после бунта Цзу Цинь Юэя три года назад в борьбе против мятежников. Я начинала думать, что некоторые из них пытаются получить повышение, расследуя воображаемые преступления против моей особы. Дознание подтвердило, что в чрезвычайном суде и узилище, устроенных мной в Запретном дворце неподалеку от ворот Восхитительного Вида, следователи-чиновники действуют, как им заблагорассудится, подобно князьям независимых уделов. Их соглядатаи наводнили Империю, и человека могли обвинить, просто получив донос. После задержания предполагаемых заговорщиков всех без исключения пытали во время допроса. Пытки носили такие названия, как «Феникс, раскрывающий крылья», «Выгнутый осел», «Бессмертный предлагает божественный плод», «Нефритовая дева сходит по лестнице»… Судьи предпочитали казнить невиновных, лишь бы не оставить в живых ни одного преступника. Под тем предлогом, что они уничтожают демонов, эти люди убили мое милосердие и без моего ведома превратили власть в тиранию.

Среди чиновников, чьей головы требовал Двор, я выбрала Лай Юнь Чена — дознавателя Балкона Очищения, осужденного, которого я помиловала четыре года назад, поручив ему казнить тех из собратьев, кто, в свою очередь, посягнет на трон. Человек этот проявил безукоризненную верность. Мне говорили, что в надежде вырвать признание у законника Чжоу Циня, известного мрачной жестокостью. Лай пригласил его ужинать и между двумя чашами вина спросил совета: каким образом следует допрашивать особо упорных преступников. Чжоу Цинь ответил: «Посадите этих людей в кувшин над костром и хорошенько поджарьте. Тут даже немой заговорит». Тогда Лай Юнь Чен вытащил из рукава бирку на арест и сказал: «У выхода из этой комнаты над пылающим костром подвешен кувшин. Верховная Госпожа подозревает, что ты участвуешь в заговоре против нее. Прошу тебя, будь любезен, позволь мне тебя как следует допросить». Так Лай Юнь Чен взял верх над себе подобными. Обезглавлен был Великий Военачальник Золотого Жезла Левой руки Ку Шен Чжи, потопивший в крови армии бунтовщиков. Лишился головы чиновник тюркского происхождения Со Юань Ли, сановник с глазами орла, утонченный варвар. В ссылку отправился Чжоу Цинь, законник слабого здоровья, черпавший энергию в лихорадочном возбуждении допросов. Умер он от руки врагов. Обезглавлен был и советник-законовед Фу Ю Яй, инициатор народной петиции, ставший Великим Советником. Той же казни подвергся судья Вань Хонь Юй. Был казнен и судья Хо Ши Чжи, неграмотный крестьянин, обладавший интуицией и удивительной свирепостью. Он презирал богатство и удовольствия. Никогда не забуду короткого разговора с ним, когда я с улыбкой спросила: «Как же ты можешь судить, если не умеешь читать?» Хо невозмутимо ответил: «Легенды приписывают грифону, этому священному животному, умение отличать добро от зла. Не умея ни читать, ни писать, он, однако, знает истину». Обезглавлены эти три года безжалостных кар. Кровь стерла кровь, преступление убило преступление.

Я вызвала дознавателя Лай Юнь Чена на частную беседу. Распростершись на полу, он замер в нескольких шагах от меня. Мне редко случалось видеть столь восхитительно тонкие черты лица. Лай был бы очень красивым мужчиной, будь на его бледных щеках хоть немного краски, а чело оживляли иные человеческие чувства, и если бы его глаза взирали на жизнь теплее. Я показала Лай Юнь Чену пачку свернутых в трубку доносов:

— Чжоу Цинь, Со Юань Ли, Фу Ю Яй, Вань Хонь Юй мертвы. Ты один остался жить. Обвинения против тебя столь же многочисленны: подкуп, злоупотребление положением, посягательство на власть… Как ты смеешь нарушать закон?

Лицо его осталось мраморно-неподвижным.

— Чжоу Цинь и Со Юань Ли были безвестными чиновниками, — равнодушно заметил он. — Отмеченные Великой Госпожой, они сумели преуспеть в суде, что позволяло им отыграться на богатых и могущественных людях. Что до Фу Ю Яя и Вань Хонь Юя, то оба — из самых низов общества. Оба льстили и интриговали для достижения цели. Великая Госпожа любит необычные дарования. Но у этих людей от столь высокой оценки развилось бесконечное самодовольство, превысившее благодарность. Они злоупотребляли своим независимым положением, чтобы создать параллельную государственной власть. Потому-то у них и возникло честолюбивое намерение помериться силой с Великой Госпожой. Я сидел в узилище и был приговорен к смерти, когда Великая Госпожа услышала мои жалобы и дала мне возможность жить и служить ей. С того дня я душой и телом предан государыне. Истинный Лай Юнь Чен уже умер. Тот, кто лежит у ног Великой Госпожи, существует лишь ради исполнения ее приказов и воли. В тот день, когда он больше не сумеет быть полезен, просто отправится в царство Мрака. Чиновникам известно о моей глубокой привязанности к владыке. Моя нерушимая преданность их пугает. Вот почему на меня так часто нападали наемные убийцы. А когда покушения не удались, на меня стали клеветать. Враги любыми средствами хотят меня погубить, чтобы тем самым ослабить Великую Госпожу.

Я долго смотрела на Лай Юнь Чена, не отрывая глаз. У других судей можно было заметить ярость, презрение, извращенную жестокость, но этот дознаватель зачаровывал меня ледяным спокойствием. Жестокость управляла желанием судей подавлять, и поэтому, воспользовавшись их услугами, я приказала с ними расправиться. Лай Юнь Чен был лишен тщеславия. Бывший осужденный вероятно по праву слыл самым страшным палачом всех времен. Он носил в себе Бездну, Вечный Огонь Преисподней. Он не хотел ни побеждать, ни управлять. Это было сделанное изо льда и пламени орудие разрушения, дарованное мне богами.

Я швырнула доносы в жаровню:

— Возвращаю тебе жизнь еще раз. Теперь ты возглавишь суд у ворот Восхитительного Вида, но я не хочу больше ни преследований, ни пыток. Люди отвечают на ненависть ненавистью, а моя династия будет опираться на сострадание.

Я поостереглась признаваться Лаю, что это великодушие было рассчитанным. Оставив чиновника, вызывавшего более всего опасений и злобы на посту, я хотела показать всем остальным, что если я и опустила руки, то далеко не безоружна.

Лай Юнь Чен вновь упал ниц:

— Да поможет моя скверна Великой Госпоже остаться незапятнанной.

Лай, пятясь, удалился, но отзвуки его голоса еще долго не смолкали в комнате.

Мой рабочий день начинался в три часа ночи как зимой, так и летом. По нечетным дням я на рассвете принимала Приветствия чиновников. После ритуального простирания ниц и пожелания десяти тысяч лет жизни одни представляли мне доклады, другие получали приказы. После приема чиновники расходились по своим ведомствам, а я шла к себе в кабинет читать политические документы и обсуждать их с Великими Советниками.

По четным дням я у себя в опочивальне принимала Приветствия евнухов-распорядителей и служанок, ответственных за ведение хозяйства. Они представляли мне счета, планы развлечений, списки подарков ко дню рождения, образцы вышивки для парадных одеяний, предложения повысить отличившихся или покарать виновных в каком-нибудь проступке.

Пополудни, немного отдохнув, я на носилках отправлялась в павильон Договоров и Деловых Бесед. Сидя за тонкой ширмой, каковую приказывала убрать, если собиралось общество людей, хорошо знакомых и приятных, я принимала поэтов, каллиграфов, даосов, буддистских монахов, торговцев и крестьян. Кто-то приходил с жалобой, кто-то давал совет, а иногда сообщал что-нибудь новое. Благодаря этим рассказам я посещала отдаленные города, изучала чужеземные нравы, получала сведения о союзах и соперничестве соседних государств и до самых пределов пустыни поддерживала бдительность своих войск. С поэтами я беседовала о рифмах и особенностях языка. Монахи толковали сутры, привезенные ими из Индии после долгого и опасного путешествия. Географы предлагали проложить новые дороги и каналы, астрологи повествовали о звездах.

Иногда вечером я позволяла себе устроить конную прогулку и долго скакала верхом по императорскому Саду. Предвкушая такое удовольствие, я с утра была в самом благостном расположении духа. Алые краски заката заливали кроны деревьев и превращали реку Ло в затканную золотом ленту. За мной следовала стайка животных: собаки, ручные леопарды, жирафы и слоны. Мои племянники-князья, чиновник Лай Юнь Чен и Великие Советники оспаривали друг у друга честь придерживать моего скакуна за уздечку. Черпая вдохновение в этом меланхоличном покое, я сочиняла свои лучшие стихи.

В глубине леса евнухи выпускали тысячи птиц: дрозды — обычные и певчие, иволги, коноплянки и другие пичуги взмывали в небеса. Их одухотворенное пение и дивные трели — страстные гимны жизни — трогали меня до слез. Меня окружали люди, но я чувствовала себя одинокой. Я двигалась к вечной ночи, и впереди уже клубился сумрак.

Новая радость изгоняет прежнюю. Время стягивалось вокруг меня бесконечно длинной удавкой. Спрятавшись в кокон, я ждала чуда — никогда не стареть. Любовь с Письменами Верности утратила остроту, его мощное тело, крепкие мышцы сначала были прихотью, потом превратились в смутный сон. С годами его мужественная юность все больше тревожила и ранила меня.

Мне было шестьдесят девять лет, а моему любовнику — тридцать. Вне Запретного дворца он, как все богатые и развратные монахи, покупал дома в портовой части города и селил там девочек-наложниц. Все эти бесконечные женщины получали драгоценности и с его помощью жили моими щедротами. Больше всего Письмена Верности ценил шестнадцатилетнюю девушку, купленную за пригоршню жемчужин в веселом доме. Она часами без передышки занималась с ним любовью. Их крики восторга проникали даже в глубины моих Женских покоев, где я в тишине боролась с ревностью и отчаянием. Письмена Верности все реже приходил во Дворец. Раз в месяц, в ночь полнолуния, он ласкал меня и заливал семенем, как крестьянин — поле. Действовал он внимательно и точно, исполняя долг любовника, как государственный служащий необходимую, но приевшуюся обязанность. В сумраке я читала на его лице жалость, упорство и безразличие. Письмена Верности больше не любил меня. Я уже не дарила ему наслаждение.

Я испытывала глубокое презрение к своему телу Будды Грядущего, якобы священному и неразрушимому. Купания, массажи, разнообразные притирания более не могли помешать моей плоти съеживаться и терять упругость. Я с трудом скрывала обиду на молодого любовника, разрушавшего легенду всякий раз, когда меня раздевал.

Меня мучила навязчивая мысль о чистоте и здоровье. Я заставляла Письмена Верности проходить проверку у лекаря и мыться с головы до ног, перед тем как возлечь на мое ложе. Несмотря на ароматические масла и энергичные растирания служанок, от него исходил запах разврата, словно он насмехался над моим распадом. Его мужской орган болтался по всему городу, грязные руки копались в интимных местах других женщин, язык лизал грубую, но молодую кожу. Обнимать его всякий раз означало встречать взгляд и подвергаться сомнениям. Как-то ночью я не смогла сдержать вспышку гнева.

— Великая Госпожа, я знаю, что вы приказали за мной следить, и что ваших соглядатаев не раз продавали мне как рабов, — осмелился ответить он. — Их глазами вы видите, что я делаю в постели, наблюдаете за моей жизнью со свирепостью львицы. И никогда вы не пытались заглянуть в мое сердце. Вам хоть раз приходило в голову, что это вы толкаете меня к другим женщинам?

— Маленькое Сокровище, — хмыкнула я, припомнив ему былое имя, — за многие годы я ни разу не запрещала тебе искать удовольствия на стороне, хотя могла бы потребовать абсолютной верности. Императорские наложницы заперты в Женских покоях, а вот тебе я позволяю бегать на свободе. Это величайшее доказательство привязанности, какое может тебе дать Император. А ты вместо того, чтобы быть благодарным, злоупотребляешь моим терпением. Теперь же посмел обвинять еще и в том, что я толкаю тебя в объятия других женщин. Что ты имеешь в виду? Неужели я до такой степени стара и уродлива?

— Что ж, поговорим о верности! — со злостью бросил он. — А что, Великая Госпожа хранила мне верность? Если бы в первые же дни вы сказали, что как государь имеете право на любые удовольствия, мне осталось бы лишь принять это и умолкнуть. Но вы-то говорили, что я — единственный мужчина в вашей жизни! Вы хвалились своей верностью и вдобавок извлекали добродетельную славу из того, что не завели во Внутренних покоях десять тысяч молодых красавцев. Но объясните мне, почему вы поддерживаете теплые отношения и ведете высокоумные беседы со своими советниками, чиновниками и военачальниками? Эта любовь, не будучи плотской, запретной для слуги и хозяина, куда глубже простого соития. Вы любите судью Лай Юнь Чена! Достаточно увидеть вас вместе, чтобы понять: его холодность вас чарует, и вы ревниво оберегаете голову, которую вся Империя хочет отрубить. По настоянию советников вы отправили в ссылку начальника Канцелярии Ли Чжао Дэ. Но вскоре призвали его ко Двору как ни в чём не бывало. Если это не любовь, то как такое иначе объяснить? Есть еще Великий Секретарь Чжи Цзу. Он придерживает узду вашей лошади и замечательно умеет вас смешить. Два года назад, подобно влюбленной женщине, шьющей воинское платье супругу перед тем как он уйдет в поход, вы подарили каждому из губернаторов халат, расшитый служанками ваших Женских покоев. Вы утверждали, будто собственноручно вышили на спине этого платья слова «Твердость, гибкость, спокойствие, рвение». Знаете ли вы, Великая Госпожа, что некоторые из этих простодушных людей спят, положив этот свернутый халат у изголовья, а другие возложили его на алтарь и обращаются к нему, как к божеству? Когда вы принимаете чиновников-соискателей на последней ступени императорского экзамена и, сидя за ширмой, благосклонно расспрашиваете их глубоким и теплым голосом, когда вы соблазняете этих будущих советников, поражая их юмором и познаниями, вы сеете в их сердцах зерно любви. Впоследствии оно превратится в цветущее дерево, а вы соберете плоды. И только после всех этих мужчин иду я: жалкий бродяга, монах, коему вы запрещаете заниматься политикой. Я — ваша болезнь, позорное пятно, которое вы стараетесь скрыть. В то время как девушки из низов умеют оценить мою доброту и почитают, Великая Госпожа остается жестокой богиней. Ее пренебрежение убивает! Внимания она дарит всем своим подданным — мужчинам, женщинам, детям и старикам — все это возлюбленные ее сердца. Таким образом Госпожа защищается от привязанности к одному-единственному мужчине и оберегает свои чувства от разочарований. Ее глаза смотрят не на мужчин, а на небо. Ее рука дарует и убивает!.. А я, Письмена Верности, живу в грязи, борясь с презрением и завистью. Обо мне злословят и насмехаются надо мной. Советники ненавидят меня, а князья думают, будто я управляю вами с помощью гигантского члена! Меж тем вы принимаете меня только по ночам, как вора, и отбиваетесь, когда я хочу любить вас!

Я понятия не имела, что Письмена Верности может ревновать. Его признание бесконечно меня обрадовало. Мне хотелось попросить у него прощения и признаться, как мне стыдно, когда он касается моей дряблой кожи. Я жаждала открыть ему свою тайну: в какое отчаяние приводит меня то, что я старею. Сердце мое призывало его на помощь, но гордость побудила вздохнуть:

— Что я могу сделать, чтобы превратить тебя в более достойного человека? Возведение храма Десяти Тысяч Начал принесло тебе состояние и известность. Я дважды назначала тебя военачальником императорских армий, сражавшихся с тибетцами, и пожаловала славный титул Великого Военачальника Несокрушимой Обороны, равно как земли царства Лянь, сделав его правителем. Однако ты, не умея рано вставать, никогда не приходишь на утренние «Приветствия». Ты хочешь, чтобы тебя почитали при Дворе, но при этом не признаешь ни жертвенности, ни дисциплины.

— Великая Госпожа, вы прекрасно знаете, что власть меня не интересует, — возразил Письмена Верности. — Если вы дорожите мною, если вы любите меня, я прошу лишь об одном: даруйте мне положение, вступите со мной в брак, назначьте меня императорским Супругом!

Пораженная услышанным, я не нашлась, что ответить. Супруга Императора получала печать Императрицы, но могла ли женщина-император поднять мужчину до столь же высокого положения? Если Императрица считается матерью Империи и воплощает женскую добродетель в чистом виде, станет ли ее супруг отцом Империи и повелителем всех мужчин? Придворные простирались ниц перед Письменами Верности, и весь народ его почитал. Так не зрело ли в сердце этого человека желание править, не соблазнит ли его мысль узурпировать трон? Народ никогда не потерпит, чтобы бывший торговец снадобьями был связан с моей особой. И как могла бы я отказаться от чести лежать в славной гробнице своего покойного супруга. Небесного Императора, государя Высокого Предка и быть погребенной рядом с обычным человеком?

— То, о чем ты мечтаешь, невозможно, — отчеканила я суровым и недовольным тоном, как если бы говорила с одним из советников.

— Великая Госпожа, вы побудили вдов вновь выходить замуж, пренебрегали традициями и создавали законы, — настаивал он. — Вы только что основали новую династию и взошли на трон Императора, а у Хозяина Империи должны быть Императрица, четыре Супруги, девять наложниц, девять Изящнейших, девять Красавиц, девять Одаренных, двадцать семь Лесов Сокровищ, двадцать семь императорских Служанок, двадцать семь. Собирательниц и огромный Внутренний дворец, чтобы удовлетворять его желания. А у вас всего один любовник, которого вы заставили стать монахом и превратили в посмешище для всего света! Великая Госпожа, вам осталось сделать всего шаг, и вы будете равны мужчине. Выходите за меня замуж. Я готов отказаться от свободы.

— Уже поздно, а я встаю на рассвете. Давай спать.

— Всего одно слово, Великая. Угодно ли вам видеть меня своим супругом?

Сердце мое заледенело от странного предчувствия. Но вместо того, чтобы ответить, я повернулась спиной.

Письмена Верности встряхнул меня. Плача, он сжимал меня в объятиях. А посреди ночи он вдруг выпрямился, спрыгнул с ложа и исчез.

Утром, сидя на троне, я не могла собраться с мыслями. По случаю праздника Двойного Солнца мой племянник Добродетель представил мне петицию с пятью тысячами подписей, где государственные чиновники и простой народ просили меня взять титул Священного-Императора-Что-Вращает-Золотое-Колесо. Слава отныне стала моим врагом. Божественная государыня и Господин Мира, я тем не менее теряла волосы, зубы и силы, как простые смертные. Священный Император, повелевающий временем и благополучием этого мира, тоже оказался узником Колеса, после определенной точки ведущего к распаду. Жизнь, подобно любви, питает нас и предает, ласкает, а затем наказывает. Я была всего-навсего узурпаторшей, укравшей венец, эпоху, мимолетную иллюзию.

Письмена Верности дулся на меня.

Не обращая внимания на мои призывы, он скрывался у себя в монастыре.

Я отыскала в объятиях императорского лекаря Шен Нан Чу уверенность в себе, отнятую у меня Письменами Верности. Его мягкое нетребовательное тело успокоило мои тревоги и облегчило горесть. Новость мгновенно распространилась по Запретному дворцу. Двор не скрывал радости, видя, что монах утратил мое расположение. Сановники, еще накануне хваставшие его дружбой, спешили позлословить. Похоже, считая себя едва ли не основателем моей династии, Письмена Верности, Господин удела Лянь, Великий Военачальник Левой руки Несокрушимой Обороны, предпочитал играть роль хозяина в своем обширном монастыре Белой Лошади. Он укрепил стены и набрал тысячи молодых монахов, опытных в воинских искусствах. Целыми днями слышались удары бамбуковых палок и боевые кличи: это Письмена Верности развлекался упражнениями своих монахов-воинов. Когда он покидал монастырь и отправлялся в город, его сопровождали самые красивые и крепкие из учеников. За лошадью в сбруе, украшенной золотом и резными пластинами драгоценного камня, шел отряд молодых монахов, несущих на спине железную палку и длинный меч на поясе. Стоило им встретить даосов и благочестивых почитателей других культов, как по знаку наставника монахи налетали на них, брили головы и силком обращали в буддизм. Вскоре судья Лай Юнь Чен, ненавидевший моего любовника, потребовал, чтобы я обвинила его в похищении и удержании в плену женщин, создании незаконной армии и посягательствах на трон.

Письмена Верности явился ко мне после трех императорских вызовов и моего письменного указа. Когда он вошел в мою комнату, я почувствовала спазмы в животе. За те три месяца, что мы не виделись, я забыла, как он красив. На голову выше всех мужчин, он шел, слегка поводя плечами, как герой древних легенд. Письмена Верности пал ниц, и я заметила, что лицо его похудело, а на челе написана грусть. Меня охватило живейшее волнение. Письмена Верности страдает.

Я позволила ему сесть и стала мягко расспрашивать о его жизни. Он отвечал мне коротко и отрывисто. А я мысленно ласкала его тело. Глаза монаха не остановились ни на моем лице, избавившемся от всех морщин благодаря последнему из притираний, созданных лекарем Шен Нан Чу, ни на широком вырезе моего одеяния. Он смотрел сквозь меня на шелковый зонт за моим креслом. Проклятая любовь! Сорок лет, разделявшие женщину и ее любовника, медленно и неотвратимо вели нас к трагической развязке. Но в моем возрасте у меня больше не было времени ронять слезы. В конце концов, это его выбрало мое желание! Мне хотелось сказать Письменам Верности, что Шен Нан Чу ни разу не получил разрешения войти в меня. Этот пятидесятилетний мужчина служил мне снотворным и грелкой. И вообще, я просто затеяла игру, чтобы отомстить возлюбленному за неверность и заставить его ревновать. С каким бы удовольствием я призналась, что сыновья разочаровали меня, внуки — совершенно чужие, племянники думают лишь о том, как бы стать моими преемниками на троне. И только он, Маленькое Сокровище, выловленное из таинственной реки Судьбы, озаряет мою жизнь. Я готова была подарить ему целый дворец, полный молодых женщин, лишь бы он оставался рядом со мной, как прежде, и был таким же веселым болтливым мальчишкой. Но не в силах выразить это простыми словами и боясь, как бы он не использовал это против меня, я заговорила об обвинениях. Письмена Верности побледнел.

— Так, значит, то, что болтают о лекаре Шеен Нан Чу, это правда? — криво ухмыльнулся он. — Если вы хотите избавиться от меня, это проще простого. Отдайте меня Лай Юнь Чену, и я без всяких пыток расскажу ему все: о ваших навязчивых мыслях, тревогах, болезнях и тайных фантазиях. Лучше уж прикончите меня на месте.

Видя, как он покраснел от возмущения, я улыбнулась:

— Я показала тебе эти доносы, только чтобы ты понял: я готова все простить. Видишь ли, без моего покровительства судьи примутся травить тебя, как охотничьи собаки зайца. Здесь, в Запретном дворце, за несколько лет ты завел мало друзей, но очень много врагов. Что станет с тобой без меня?

В его зрачках полыхнул темный огонь:

— Зачем вы играете со мной? Надо выбрать между лекарем и монахом. И скажите всего одно слово: хотите ли вы выйти за меня замуж?

Сердце мое сжала ледяная рука, улыбка застыла. Я начала заранее подготовленную речь:

— Я до сих пор не объявила Двору, кто станет моим преемником на троне. В подобных обстоятельствах выйти замуж и возвести до наивысшего положения в Империи, значило бы вызвать смятение умов…

Письмена Верности бросился ко мне и едва не задушил в объятиях.

— Великая Госпожа, я люблю вас! Я хочу, чтобы вы стали моей женой. Хочу называть вас Свет. Я мечтаю соединиться с тобой в жизни и смерти! Да, я отказываюсь от титула Супруга. Мне наплевать на славу и признание. Давайте тайно поженимся здесь и сейчас, взяв в свидетели Небо и Землю. Поклянись, что ты принадлежишь мне…

— Отпусти меня! Наглец! На колени перед своим государем!..

Письмена Верности на мгновение замер, а затем пал к моим ногам.

— Уходи и больше не возвращайся, — процедила я.

Он громко стукнулся лбом об пол и убежал. Когда его фигура превратилась в неясную точку, а потом исчезла за дверью моего дворца, я почувствовала себя уничтоженной.

Боги создали любовь не для императоров.

Огорчение Маленького Сокровища не давало мне покоя. Я не могла себе простить, что причинила ему боль. Порвав с возлюбленным, я лишила себя радости и своих пилюль бессмертия. Изгнав лекаря Шен Нан Чу, я погрузилась в скорбь. До меня доходили вести о том, что творит Письмена Верности. Наставник монахов сеял в Лояне ужас. Его ученики целыми днями искали на улицах, с кем бы подраться, выбивали ворота чужих храмов, уничтожали статуи незнакомых божеств. К празднику дня рождения Будды Письмена Верности тайно вырыл перед своим монастырем пруд. Потом, поднявшись на возвышение, прилюдно порезал себе бедро, после чего показал зияющую рану, заполненную кровью быка, зарезанного накануне. Уверяя, будто это его собственная кровь, монах заявил, что этой пурпурной жидкостью он велит нарисовать мой божественный портрет.

Отзвуки всех этих громких скандалов долетали ко Двору. Одни говорили, что он сошел с ума, иные требовали наказания. Я же слышала терзавшие меня крики отчаяния. Но, подавив сострадание, приказала судьям разоружить монастырь. Радуясь, что наконец можно свести счеты с императорским любимцем, Двор поднял целое войско, окружившее монастырь. Удивленные монахи сдались без колебаний. Их заковали в колодки, бросили в узилище, а потом сослали. Проведя утро в заточении, Письмена Верности получил мой указ о помиловании и вышел на свободу. После этого он отправился во Дворец и попросил разрешения побеседовать со мной. Я отказала.

Два месяца спустя как-то ночью я неожиданно проснулась. По моим покоям плыл резкий запах. Я приказала открыть дверь. Небо пылало точно костер. Столб дыма поднимался от храма Десяти Тысяч Начал, где, рассеивая тучи искр, полыхали гигантские цветы пламени. Ко мне рыдая подбежала Кротость.

— Великая Госпожа, это храм. Небо гневается!

Появились евнухи с носилками. Они хотели отнести меня во дворец на берегу реки. Я отказалась двигаться с места. В темноте, испуганно крича, кружили стаи птиц. Женщины во Внутреннем дворе пали на колени. Сложив руки, они молились. Под их заунывные песнопения пламя то поднималось, то опадало. Меня угнетали темные предчувствия, и я была не в силах шевельнуться. Зловещий танец огня запечатлелся у меня в глазах, под сводом черепа, в кровоточащей душе.

Наутро во время «Приветствия» советники хранили молчание. Все опасались моего гнева. Но, главное, их пугала мысль, что пожар — предупреждение Неба, предвестник скорой и неотвратимой беды. Чтобы успокоить распространявшиеся по Империи тревожные настроения, я решила пожертвовать собой. Особым указом я призывала народ и чиновников обратить недовольство на меня. В Вечном Храме были устроены возлияния, и я, призвав в свидетели Предков, стала молиться, чтобы кара богов обрушилась на меня одну.

Я решила восстановить храм Десяти Тысяч Начал, и Письмена Верности был объявлен начальником работ. Однако наставник общины монастыря Белой Лошади медлил явиться, чтобы поблагодарить меня за назначение. Мучаясь неописуемой тревогой, я отменила вечернюю прогулку верхом и стала его ждать. Через несколько дней мне доложили, что какой-то малолетний нищий уверяет, будто должен передать мне послание от Письмена Верности. Я приняла его. Потрясенный такой честью, ребенок дрожал всем телом и не мог ответить ни на один из моих вопросов. Однако мне удалось отобрать у него смятое письмо. Легкий листок бумаги показался мне неподъемной тяжестью. Сердце мое сжалось от неизъяснимого страха. И я довольно долго разворачивала рисовую бумагу. Глаза неприятно резанул скверный почерк моего возлюбленного:

«Ты не состаришься. Свет. Сегодня ночью я стану твоим жертвоприношением Небу».

У Южных ворот Запретного дворца десятки тысяч работников трудились, вытаскивая из груд обгорелых бревен и еще горячего пепла расплавившиеся куски бронзы. Один из чиновников нашел в Священных Книгах несколько строф, повествовавших, что Майтрея стал Буддой Грядущего, после того как принес себя в жертву, бросившись в огонь. Это толкование пожара вызвало новую волну восторгов, и народ снова обрел надежду.

Я делала вид, что разделяю всеобщее воодушевление. Глядя, как к небу поднимается новый храм — еще выше и роскошнее прежнего, — я видела улыбку Маленького Сокровища: алые губы и кипень зубов. Иногда я грезила о нем, чья внушительная фигура уже заняла место среди жителей Небес. Проникнув в мое лоно и склонив ко мне лицо, возлюбленный говорил: «Свет, ты плохо меня поняла».

Я не знала, что Письмена Верности любит меня, и сочла его корыстным. Мне было страшно, что он отнимет у меня трон.

И я уничтожила свои пилюли бессмертия.

Неужто я превратилась в пораженного старческой болезнью мозга деспота?

На свое тезоименитство я распорядилась, чтобы народу во всех городах девять дней устраивали бесплатные пиршества. Во Дворце я собрала лишь членов семьи и нескольких доверенных советников. Мы устроились в павильоне Летящего Снега.

В ту ночь мне не хватало голоса Письмена Верности. Еще не рассвело, и снежные хлопья на затягивавших окна двойных листах прозрачной рисовой бумаги казались серыми пятнами. Я сидела на почетном месте посреди зала спиной к Северу и лицом к Югу. За плечами стояли служанки с круглыми и квадратными веерами на длинной ручке — регалиями императорской власти. Кротость и придворные дамы держали в руках тушечницу, бумагу, цветы, курильницы с ладаном, платки и чаши. Все они были одеты по-мужски. Справа от меня сидели мой сын и его двадцать детей. Эта многодетная семья выглядела, однако, совсем крохотной по сравнению с тринадцатью племянниками и десятками внуков и внучек, занимавшими противоположное крыло Дворца. Чуть поодаль, ближе ко входу я распорядилась устроить родню по материнской линии и советников. Их неясные силуэты расплывались в неверном пламени свечей.

В Запретном дворце я велела пересмотреть документы и отовсюду изъять год моего рождения. Мир не знал, сколько мне лет. Тайна преисполняла душу горечи и неотвязной тоски. Когда вся Империя пела хвалы моей вечной молодости, я делала вид, что верю.

Меж тем Императору Поднебесной исполнилось семьдесят лет. Эта цифра пугала меня. Древние утверждали, что в таком возрасте знание многих истин открывает врата мудрости. Но в тот вечер я, как всегда, видела закат и угасание дневного света. Меня, подобно сумраку, окутывали сомнения.

У моей династии еще не было законного наследника. Сердце разрывалось между сыном, в чьих жилах текла кровь низложенной мною династии, и племянником, родившимся от ненавистного брата. Я посмотрела направо — туда, где сидел Солнце. Чуждый музыке, на этом более чем сдержанном собрании он пил чашу за чашей и сосредоточился на предлагаемых блюдах. За натянутым выражением лица угадывались душевная усталость и скука. С тех пор как Солнце повзрослел, я ни разу не видела, чтобы он улыбнулся или дал волю гневу. Мой сын был любителем прекрасного, лишенным идеала. Жизнь текла сквозь него, подобно тихой, безбурной реке. Солнце никогда не принимал решений и не высказывался ни по какому поводу. Замкнувшись в мирке чистой каллиграфии и томной неги наложниц, он просто плыл по течению, не задумываясь, куда стремится поток. Недавно заговорщики вновь воспользовались двусмысленным положением моего сына. Задержанные Лай Юнь Ченом, эти люди уверяли, будто Солнце приказал им восстановить династию Тан. Дознаватель уговаривал меня наказать недостойного принца, но я удовольствовалась усиленным наблюдением за его жилищем. Не могла же я все-таки сослать последнего из своих четверых сыновей!

Я встретилась взглядом с его супругой, госпожой Лю, что несколько лет пробыла императрицей. Мне никогда не нравилось это круглое тонкогубое лицо. Я посмотрела на Лю в упор. Она, вздрогнув, потупила глаза.

Сидевшие у нее за спиной двое удельных князей — Счастливое Достижение и Богатое Наследство — встали и бросились к моим ногам. Оба просили у меня дозволения потанцевать. Сколько же лет этим мальчикам? Я не знала. С алыми губами и румянцем на щеках оба выступали гордо, как это свойственно отпрыскам высокородных семейств. По их приглашению из ряда гостей вышли несколько маленьких принцесс и, поклонившись мне, заиграли на музыкальных инструментах. Мальчики принялись подражать горделивым и плавным движениям взрослых и, встряхивая рукавами, запели: «Десять тысяч лет Священному Императору, наслаждения десяти тысяч царств…»

Вскинув руки над головой, принцы кружили, подобно бабочкам на сильном ветру. Невинные дети не догадывались, какое их скоро постигнет несчастье. Перед самым пиром одна из служанок донесла на их матерей: госпожа Лю и ее наперсница До установили в потайной нише своего дворца алтарь для колдовских обрядов. С помощью злодейских песнопений они призвали духов моих соперниц — низложенной императрицы Вань и лишенной всех титулов и званий наложницы Цзяо, — приказав им меня уничтожить. Меж тем закон требовал смертной казни для всех, кто занимается колдовством. Но я не собиралась позволять дознавателю Лай Юнь Чену удовольствие поднять шум вокруг скандальной истории в моей семье. Сегодня ночью ни госпожа Лю, ни ее приспешница До, притаившаяся в тени, просто не вернутся домой. Евнухи получили приказ неотступно следовать за ними и убедить покончить с собой. В крайнем случае они сами помогут справиться с проблемой.

Мне казалось, что я уже слышу плач сирот, но сердце мое не испытывало никакой жалости. Завтра императорский указ предпишет моим внукам оставить свои покои и отныне жить под надзором в крыле моего дворца. Взяв детей в заложники, я смогу лучше управлять Солнцем, раз уж не в силах наказать его, как должно.

Князья закончили танец, и вперед выступил мой племянник Благочестие. Он энергично распростерся на полу и громко пожелал мне здравствовать десять тысяч лет. А как только Благочестие вернулся на место, музыканты грянули песнь «Долголетие». Двери раздвинулись, и сотня танцовщиц выскочила на затканный золотой нитью шелковый ковер. Одетые в чиновничьи шапки, в сиреневых халатах с пурпурным подбоем, изумрудные пояса и серые накидки, они начали исполнять танец, придуманный Благочестием по случаю моего дня рождения.

Мой старший племянник улыбался в полутьме и отбивал ритм, хлопая в ладоши. Сейчас, в пятьдесят с лишним лет, он носил завитую бороду. Густые брови, крючковатый нос, горящие тщеславием глаза являли странную смесь черт, унаследованных от Отца и его первой супруги, в чьих жилах текла монгольская кровь. Племянник мой был полной противоположностью Солнцу. Мой сын, принц императорской крови, вырос в шелках и бархате, второй — сын простолюдина, моего разжалованного и ссыльного брата, рос презираемым и нищим. Солнце получил царский титул в четыре года, а Благочестие — в пятьдесят. Сын мой, ревностный буддист, отказывался убивать дичь, а кровожадный Благочестие, не колеблясь, рубил головы врагам. Солнце, как поэт, терпеть не мог распоряжаться, а мой племянник, слишком долго проживший в изгнании, страстно мечтал отыграться…

Восхождение моих племянников сопутствовало падению сыновей. После смерти Великолепия, самоубийства Благоразумия и ссылки Будущего, Благочестие, глава клана By, приспособился к своему новому положению и непрестанно его улучшал. Этот человек с крестьянской неотесанной внешностью превосходно разбирался в тонкостях людских отношений. Он отстаивал законность моего пребывания на императорском троне, помогал сановникам преследовать бунтовщиков и принял самое деятельное участие в моем обожествлении. В то время как сыновья жаждали взбунтоваться против моей власти, он побудил чиновников подписать петицию с требованием моего восшествия на верховный трон. И опять-таки Благочестие с его лихорадочным воображением сочинил все торжественные титулы, тотчас предложенные мне Двором.

В наших жилах текла кровь торговцев древесиной. Походивший на меня Благочестие унаследовал от Отца безупречный расчетливый ум. На следующий же день, после того как я надела венец, он уже принимал меры, чтобы стать наследником трона. Существование моих сыновей, отпрысков низложенного Дома, и в самом деле ставило под сомнение законность моего царствования. Старший из внуков моего Отца, Благочестие, став восприемником, мог бы наилучшим образом обеспечить вечное главенство нашего клана. Мой сын Солнце, усядься он на трон, восстановил бы отцовскую династию. Зато Благочестие, возведенный в императорское достоинство, продолжил бы правление моей.

Мнения при Дворе разделились. Часть советников воспринимали мое царствование как славное продолжение деятельности моего супруга. Эти люди соглашались хранить мне верность, пока мой сын Солнце оставался нравственным залогом будущего. А собравшиеся за спиной Благочестия и его братьев бесчисленные молодые чиновники были полны решимости занять место сановников прежней династии. Они требовали разрыва с прошлым, кровавых и необратимых перемен.

Вот и в тот вечер мой взгляд скользил от сына к племяннику. Ни с одним из них меня не связывала глубокая любовь, но оба были моими кровными родственниками. Равнодушие Солнца меня ранило, а пыл Благочестия вызывал подозрения. После моей смерти император Солнце, вероятно, вспомнил бы о родившей его на свет матери, в то время как Благочестие, став государем, несомненно поспешил бы воздать почести своему отцу, моему ненавистному брату, и своей матери, моей гнусной золовке. Даже если я простила клану By то, что эти люди ограбили мою Мать и убили Младшую Сестру, мои племянники всегда помнили бы ссылку, лишившую их детства. Между ними и мной существовала неизбывная ненависть. Несмотря на то что я перенесла прах предков в Вечный Храм, раздала племянникам провинции-царства, а их сыновьям — печати удельных князей, такая щедрость способствовала лишь мнимому примирению. Клан оставался и моим палачом, и моей жертвой. Великолепие настоящего не стирало прошлого: деревни By с ее темными и убогими комнатенками. Но нас с племянниками сплачивали общие интересы. Они были моей политической опорой, а я держала в руках их будущее.

Кротость развеяла мою дремоту. Музыка звучала все громче. Звон бронзовых колоколов напоминал пение тысяч птиц. Танцовщицы, опустившись на колени, откинулись назад. Лица их исчезли за шелком трепещущих рукавов. Гигантский мак раскрывал лепесток за лепестком, и в его сердцевине я прочитала знаки: «Десять тысяч лет жизни Священному Императору». Я приказала отнести Благочестию чашу вина, дабы поблагодарить его за труды. Гордый и довольный содеянным, он распростерся на полу головой в мою сторону и залпом осушил чашу. Напротив него со скучающим видом сидел Солнце. Рядом с ним Мысль, сын моего старшего брата, подавив гримасу, поспешил улыбнуться своему двоюродному брату.

Красивый, изящный и образованный, Мысль был удачным творением клана, решившего в мгновение ока стать благородным. Если в характере Благочестия сохранялось деревенское отсутствие гибкости, то Мысль, будучи пятью годами младше, являл собой более развитый образчик породы. В нем чувствовались и тонкость, и свойственное горожанину умение изворачиваться. Первый походил на летящую по прямой боевую колесницу. Второй умел плавать, используя любые течения, и проникать аж сквозь закрытые поры. Чем больше Благочестие нагромождал проявления преданности, тем меньше доверия он мне внушал. Зато Мысль, прячась за спиной двоюродного брата, умел находить со мной верный тон. Подталкивая Благочестие выступать против Солнца, сам он увивался за моим сыном, к которому чиновники более не осмеливались и близко подходить. С легкостью лавируя между сторонниками того и другого, он старался примирить сановников и клан, не брезгуя выполнять мои тайные поручения. Чем больше Благочестие спешил выставить Солнце из Восточного дворца, дабы поселить там свое семейство, тем больше Мысль копал в глубину. Это не ускользало от моего внимания. Мысль тоже мечтал получить титул Наследника и терпеливо ждал развязки неразрешимого конфликта: двоюродные братья должны были убить друг друга, и тогда он сумел бы вовремя подсуетиться как наиболее подходящий претендент на титул.

Рядом с Мыслью с отрешенным видом сидела принцесса Вечного Мира. Овальное лицо, широкий лоб, чувственный рот, изящная и подтянутая фигура, гордая и энергичная поступь — дочь живейшим образом напоминала меня в юности. Ее предки, отец, мать и брат были императорами, а потому моя единственная выжившая девочка с блеском носила имя Луна. В ее сиятельном присутствии многочисленное императорское потомство бледнело, как незначительные звезды на фоне сумерек моей жизни. Я давным-давно не рассчитывала более на привязанность сыновей и всю материнскую любовь сосредоточила на Луне. Умная и образованная, она обладала политическим размахом, коего не хватало членам обоих кланов мужеского пола. Но эта принцесса никогда не станет наследницей трона. Советники не позволят ей править. Родные и двоюродные братья вместе выступят против сестры. А народ воспринял бы ее восхождение как посягательство на трон и восстал бы по первому призыву любого из принцев. Чувствительная и беспокойная, неуверенная в себе и хрупкая, Луна, умея давать замечательные советы, никогда не смогла бы властвовать. Слишком тяжкое бремя власти просто убило бы ее.

Я назначила ей царское содержание, позволила посвятить себя искусствам и любви. Я желала Луне чистого незамутненного счастья — так, чтобы ей завидовали все смертные. Но страдание — эта болезнь, не ведающая даже таких преград, как высокие киноварные стены, поражающая как бедных, так и богатых, настигая как нищих, так и принцев, в конце концов обнаружило Луну в ее нефритовом коконе.

В тринадцать лет мою дочь охватила безумная страсть к Цзу Шао, встреченному ею во время прогулки на берегу реки Ло. Дабы исполнить ее желание, я приказала молодому аристократу отвергнуть законную жену и устроила им с Луной самую пышную свадьбу в Истории. Но сердца лишенных власти принцев не менее капризны, чем у принцессы императорского Дома. Женившись насильно, Цзу Шао сохранил преданность памяти первой супруги, которая предпочла самоубийство жизни в забвении. Он обращался с Луной, демонстрируя странную смесь почтительности и презрения. Семья мужа и принимала, и отторгала ее, боялась ее и ненавидела. Дочь скрывала от меня свою боль до того дня, когда я обнаружила, что мой недостойный зять участвовал в заговоре.

Цзу Шао был казнен, а Луна утратила радость жизни. Я спешила вновь выдать ее замуж, и дочь влюбилась в моего племянника Спокойствие, который тоже был женат. Этот родич, потрясенный столь неожиданным счастьем, не заставил себя упрашивать. Он отправил супругу домой и поклонялся Луне как богине. Но ее не оставляли воспоминания о Цзу Шао. Принцесса предпочитала невозможную любовь обожанию супруга и, едва вступив в брак, изменила Спокойствию с начальником стражи.

Легкомыслие дочери меня огорчало. Когда она выбрала Спокойствие, я подумала, что боги указали мне путь надежды: брачные союзы между моими племянниками и детьми могли бы способствовать слиянию обоих кланов, двух рукавов одной реки. Меж тем неудача этого первого брака лишь усилила враждебность.

Сыновняя любовь была ожиданием, разочарованием, насилием. Я оставляла вопрос о наследовании открытым, чтобы не нарушать равновесия. Племянники продолжали надеяться, а советники — подчиняться. А я с каждым утром просыпалась все более усталой. Венца, дававшего мне власть, было недостаточно, чтобы изменить бег звезд на небосклоне, чередование времен года, человеческий характер.

После казни супруги и наложницы, а также похищения сыновей, Солнце стал мрачен и замкнулся в себе. Луна сменила любовника, и Спокойствие стал топить печаль в вине. Племянники мои продолжали сражаться за главенство. И никого из этих людей не волновали ни народ, ни земля, ни величие Империи. Ни один не ведал самоотречения и жертвенности государя.

Я завидовала всем, чья жизнь могла продолжаться до бесконечности в грядущих поколениях, и тщетно искала духовного потомства.