"Уж замуж невтерпеж" - читать интересную книгу автора (Тутова Надежда)

Глава 2

Легко сказать: «пора идти»! Куда? Больной вопрос, однако. Но стоять под стенами Ориенрога не дело, так что надо топать вперед — назад нельзя никак. Вот и шагаю по дороге, ведущей неизвестно куда, ведомая лунным светом туда же.

Ночной ветерок холодит щеки, балуется с прядями волос, будто зовет поиграть в догонялки. Прости, не сейчас, не до игр как-то. Мне бы с собой разобраться, путь найти… Все же грустные размышления не мешают ногам нести меня по утоптанной дороге прочь от замка. Помнится, когда Фларимон привез меня сюда, мы спускались вон с того холма. Туда не пойду однозначно! Не хватало только в Старый Лес вернуться. Хотя что-то подсказывает мне, туда я сама дороги не найду.

Это в сказках все быстро происходит, а в жизни тянется, словно простокваша испорченная: прицепится на ложку и медленно сползает, пока не хлюпнется на пол, растекаясь вязкой лужицей. А может это я нынче такая, цепляющаяся с придирками к каждой мелочи? Потому и вижу во всем только плохое? Нет, не так. Все не так…

Да нечего отвлекаться на всякие глупости, мне с дорогой проблемы решать надо! Пока предавалась самокопанию, ноги вывели к развилке: широкая утоптанная дорога вела, наверное, в деревню, вторая — узкая, заросшая травой к темнеющему перелеску. Куда ж идти? По здравому размышлению стоит направиться в деревню — выйду к людям, смогу отправить весточку родителям, да и домой добраться. Но опасения, что селяне выдадут меня Хафеле, слишком сильны. В лес? Темно, опасно, страшно. Что же выбрать?

Неясный, почти неслышный зов мягкой лапой коснулся щеки, пробежался по волосам, спрятавшись у сердца. Странно, такого со мной никогда не было. Последовать за ним? Но куда ведет он? В перелесок? Весело, ничего не скажешь. Зов всколыхнул тоску, будто кто обижен и ждет утешения. А, собственно, почему бы и нет? Да, пусть это и перелесок, но даже там свет полной луны будет едва заметен, так и провалиться в яму недолго. Но зов, пусть и слабый, но царапается, как котенок, играющий с рукой: он и ластится, но не дает забыть, что свободен и гуляет сам по себе. Ноги сами понесли к узкой дороге, скорее даже тропе. Не убьют же меня там? В крайнем случае, сменюсь, запасная одежда есть, не пропаду.

Тихо в перелеске: птицы спят, ветерок не играет с листвой, предпочитая травы на лугу, луны почти не видно. Все непохоже на себя — опустившаяся до земли ветка вдруг стала чудищем, готовым кинуться в любой миг, ровная тропинка извивается змейкой, то и дело прячущейся в высокой траве, будто хочет завести в глухомань, свет луны, с трудом пробиваясь сквозь листву, пугает, ничуть не помогая оглядеться вокруг. Может повернуть назад? И вновь мягкой лапой касается сердца неясный зов. Эх, да иду я, иду.

Перелесок перелеском, но и тут заплутать недолго, особенно когда дороги толковой нет. Выбравшись на полянку, просто плюхнулась на траву — сил нет идти, как и желания. Мда, не задумывалась о ночлеге, когда из замка бежала. Я о многом не думала, например, сколько времени уйдет на путь домой, как ночевать на природе, ведь денег на захудалую комнатку на таком же захудалом постоялом дворе нет, у меня вообще нет денег. Когда ночевали в лесу с Фларимоном, не было страха: он всегда охранял нас, беспокоился за пропитание, старался развеселить. Все это незаметно и кажется должным, пока оно есть. Но сейчас, одна в ночи, поняла, как много он делал, не выставляясь на показ. Не думала, что я такая слабая и трусливая. А делать нечего, не возвращаться же в Ориенрог? Как же, не дождутся! Вот бы посмотреть, что будет твориться в замке, когда обнаружат мое исчезновение, а главное шалость с портретом. Нет, даже ради такого смеха не вернусь назад.

Надо бы развести костер — все-таки ягодник не ньяр, и ночи становятся холоднее, да и огонь отпугнул бы непрошенных визитеров с хищническими замашками. Но, с одной стороны, лень, с другой — не так уж и зябко, да и привлекать никого не стоит. От тоски и тяжких раздумий в животе громко заурчало. Ну, да, я ж не ужинала, не обедала, да и на завтрак не помню что было. Порывшись в юбке-сумке, добыла два яблока. М-м, ароматные… Надеюсь, такие же сладкие и сочные. Но едва захрустела душистым яблочком, как над ухом радостно поинтересовались:

— Жуем?

Ох!.. В другое время обязательно от испуга подпрыгнула, но в данный момент было абсолютно все равно кто там. Вряд ли желающие потрапезничать мной стали бы разговаривать.

— Жуем, — вяло ответила я.

А что еще мне сказать? Нет, не жуем?..

— Э… — растерялся ночной визитер.

— Что «э»? Хочешь чего, скажи. А то ходят тут всякие, есть мешают!

Такого ответа явно не ожидали, потому как пред мои грозны очи явился… мальчишка?.. Из дома, что ли сбежал? Али с друзьями в лесу заигрался? Знаю я, у них постоянно в голове одна мысль бьется: кто храбрее, вот и выдумывают всякие несуразности, чтобы выяснить это. Так однажды Сарга и деревенские мальчишки, когда им лет по двенадцать было, всю ночь просидели в саду у деда Кикта, на диво ловкого и сильного для своих лет — запросто мог поймать шестерых и надрать им уши, всем одновременно. А Тель — младший брат, так вообще отличился: полез один и ночью в соляной склад. За такую «храбрость» ему потом крепко досталось от папа.

Пока я разглядывала ночного гостя, мальчишка успел прийти в себя и нахально поглядывал на мои запасы, сверкая глазками для пущего эффекта. Э, нет, не мальчишка это, ну, точнее мальчишка, но лесной. Младший леший — не то сын, не то внук. Точнее сказать не могу, лично же с семейством не знакома, а все рассказы маман, объясняющие родственные связи между лесными жителями, остались туманным намеком на то, что они были.

— Гуляем? — похоже, лешачонок решил ограничиваться односложными фразами, что ж поддержим разговор.

— Гуляем, — согласилась я, смачно вгрызаясь в яблоко.

— Э… — опять растерялся мальчишка.

Ну, что с ним делать? Да ничего, не моя это забота — учить уму разуму подрастающее поколение, сама еще не выросла.

— О! Плати!

— За что?

— Как за что? По лесу гуляешь? Гуляешь? А разрешения спросила? Нет. Так что плати! — расплылся в довольной улыбке лешачонок и утащил у меня яблоко.

Нахал! Нет, это становится дурной традицией: то Леший Старого Леса, то ручейник, теперь вот эта мелюзга. Разбежался!

— Платить, говоришь? Ну, малыш, путаешь ты что-то. Начнем с того, кому платить…

— Мне, — перебил лешачонок, давясь яблоком.

— Тебе? Малыш, не дорос еще. Кто позволит такому недорослю присматривать за лесом, ну, пусть перелеском, да еще и приграничным? Не всякий старый леший смотрит за тем, что так близко от людской дороги.

— А с чего взяла, что я маленький? Может, прикидываюсь? Мне вообще столько лет, что…

— Что для счета хватит и пальцев одной руки! Не выйдет, малыш, ты даже ведешь себя, как напроказивший мальчишка, сбежавший от присмотра старших.

Лешачонок обиженно зашмыгал носом.

— У тебя яблок больше нет?

— Нет.

Мы помолчали. Посмотрели друг на друга. Тихо вздохнули.

— Из дома сбежал?

— Не… — покачал головой лешачонок. — Приключений хотелось, а дома где их найти? Вот и решил побродить рядом с людьми.

— И мать не переживает?

— Чего ей переживать? Я ж вернусь потом. Да и знает она, что со мной. Сама говорила, что чувствует! — отмахнулся лешачонок.

Вообще-то, моя маман тоже нам такое часто повторяла. Надеюсь, она и в правду чувствует, что я жива, здорова и почти в порядке.

— А ты? — в свою очередь поинтересовался малец, вгрызаясь в свое яблоко и подозрительно поглядывая на мое.

— Сбежала… Но не из дома. Меня… — нет, рассказывать свою историю этому недорослю ни к чему, да и не хочется. — Меня из дома увели, хочу вернуться.

— Понятно… А я когда тебя увидел, подумал к милому на свидание сбежала, вот и решил подшутить. Кто ж знал, что ты такая вредина, совсем как тот парень на коне буйном: и туман подпускал, и листвой шурудел, а ему все нипочем. Только раз остановился, да и то коня своего упрашивала ехать куда-то, вроде как в Вузелень какую-то, — поделился лешачонок.

Парень? На коне? Я, конечно, понимаю, что тут много кто ехать мог, но…

— А он… какой из себя был?

— Кто?

— Парень, что тебя не заметил.

— Ну… высокий, ладный, сразу видно, не из простых наемников. Хотя волосы длиннющие, что у эльфа!

— А глаза?

— Чьи?

— Парня того!

— Э… не видел, мне ж нельзя показываться было, вот и… А чего это ты так пристала? Вот вредина!

Ничего себе: видит в первый раз, а уже мнение какое.

— Я не вредина, просто надоело, что все обидеть норовят! — с чего это я оправдываюсь?

— Так много? — сочувственно поинтересовался лешачонок.

— Угум… Особенно Хафела…

— О, и тебе от нее досталось? — удивился мальчишка.

— А ты то откуда ее знаешь?

— Да как не знать, она ж со своими идеями правильности и благочестия чуть не всю сосновую рощу извела. Там теперь только молодняк, да и тот сохнет на корню. Батька ругался так, что мамка нам уши закрывала. А прихвостень ее все время грибные полянки измудряется вытоптать! — в голосе лешачонка слышался искренний гнев. — И как люди такие жить могут?!

— Могут, да еще и процветают, — невесело усмехнулась я: уж кому как не мне, знать это.

— Угу, — с тяжким вздохом согласился мальчишка.

— Звать тебя как, сын лешего?

— Вирагом, а мамка Кивиражиком кличет, — смущенно пробормотал лешачонок.

Цветок… Цветочек… Все верно, для матерей дети всегда цветочки, чтобы не натворили.

— А тебя? — Вираг приготовился к насмешкам, видимо, поэтому голос звучал сердито и обиженно.

— Эредет, — облом: ничего такого в моем имени нет!

— И далеко путь держишь, Эредет? — лешачонок, поняв, что я не собираюсь смеяться над ним, воспрянул духом.

— Далеко… В Солонцы… Ты, случайно не знаешь дороги туда? — не удержалась я.

— Не… не знаю… — покачал головой Вираг, но, заметив мой потерянный вид, поспешил добавить — Может, ты сперва в Мальбург отправишься, а уж оттуда и домой дорогу найдешь?

— Мальбург? А где это?

— Да тут, поблизости, батька говорил, что днях в десяти обозного пути.

— Э… Вираг, а как это — обозного пути?

— Ну, туда часто обозы идут, за день лиг много покрывают, вот и… — смешался лешачонок, заметив мое еще более потерянное выражение лица.

— Пешком туда не скоро доберусь…

— Слушай, я расскажу тебе путь до главной дороги, по которой обозы ходят, может, повезет, и ты встретишь очередной? А?

— Все лучше, чем по лесу плутать, — согласилась я. — Давай, выкладывай.

— Значит так, пойдешь на восход, выйдешь на сосновую рощу, там тропка есть. Иди по ней до конца, только овраг один обойди, а то там, на дне кикимора шалит — батька все никак не соберется выгнать ее, к вечеру доберешься до дороги.

— Спасибо, Вираг, ты будешь хорошим лешим, — улыбнулась я, поднимаясь — пора в путь, все равно не уснуть мне сейчас.

— Да не за что, — отмахнулся лешачонок, смущаясь от похвалы.

— Вираг, я… а на восход, это куда? — в последний момент спохватилась я.

— На восход?.. Туда, — махнул рукой в нужном направлении лешачонок, подмигнул и исчез.

Храни тебя Всевышний, малыш. Спросите: с чего бы лесному жителю так стараться, помогать? Я же говорю — ребенок он еще. Взрослый леший тоже помог бы, но сначала нервы измотал, водя кругами — не из злобы, чтобы увериться в человеке, в его помыслах. Ладно, хватит стоять на месте, еще корни пущу. Хм, странно: неясный зов вел как раз в ту сторону. Но я могу и ошибаться — слишком тих и непонятен он был.

Мерный ход убаюкивает. Трава сонно кивает, потревоженная моими шагами. Несет же меня нелегкая! Переодеться бы, да не получается: остановиться негде, в каком состоянии наряд не вижу, да и укромного местечка тоже не наблюдается. А замковое платье, наверное, все уже извозилось, да и надоело оно мне. Ничего, скоро встанет солнышко, тогда и скину опостылевшее платье. Говорят, предрассветные часы — самые темные. Мне это как раз предстоит проверить. Разумней было бы остановиться и дождаться восхода, но так некстати вновь явился зов, теперь уж намного сильнее и настойчивее. Да иду я, иду.

И все-таки остановиться мне пришлось: платье зацепилось за какой-то куст и ни в какую не желало выпутываться. Провозилась я с ним не менее получаса, и когда уже почти все было отцеплено, платью надоела эта канитель, и оно с громким треском порвалось. От обиды я плюхнулась на траву и едва не заревела. Остановило одно: дала себе слово больше не плакать, значит, я его сдержу. Просто посижу немного, дыхание переведу, да и ногам отдых нужен.

Когда первые робкие лучи коснулись небес, я вновь шла по тропе. Теперь хоть ориентир был четко виден: на восход солнца, значит туда, где оно встает. Небо уже окрасилось в розовый цвет с оранжевыми прожилками, когда я вышла к сосновой роще. От боли медленно засыхающих сосенок прихватило сердце, а от приторного до колик вкуса соли на языке согнуло пополам. Золото… Оно везде… «Бежать!» — была первая мысль, но зов крепчал, не позволяя повернуться и уйти. Впервые в моей жизни золото молило о помощи, но не для себя, а для этих молодых сосенок, умирающих оттого, что их слабые корни не могут добраться до воды.

Что же мне делать? Как поступить? Ведь я давала слово больше не призывать золото и нарушать его не намерена. Но и сил уйти нет, не могу отмахнуться от мольбы, как от писка надоедливого комара. Не могу… А золото все просит спасти сосенки. Да что же это?! Из огня да в полымя! Ах, как мне не хватает маман, ее совета, ее знаний.

Вставшее солнце в полной мере высветило жалостливую до слез картину сосновой рощи — ясно, почему леший так переживает. А я все стою и не решаюсь что-нибудь сделать. Эх, была, не была. Я только попробую, только осмотрюсь…

Юбка-сума с провизией и одеждой небрежно отброшена в сторону, словно ненужный хлам. Ноги сами ведут меня к пожелтевшей сосне, склоняющейся в земном поклоне. Нет, я не буду призывать, просто попытаюсь понять, почему столько золота, где оно. Ой-ей! Создается впечатление, что золото сеяли. Помочь бы… Ну вот, опять на неприятности нарываюсь, и вновь по собственной воле. Дошла до самой ссохшейся сосенки и едва не упала — так велико было скопление золота в этом месте. Хм, впервые встречаю такое совестливое золото: оно просило помочь молодым деревцам, забрав его из земли. Именно золото поведало мне, что весеннее половодье смыло разбойничий тайник, и теперь лес вынужден страдать. Как же тут не помочь? Вот именно… Ох, опять мне потом расплачиваться, но я все равно вытащу золото из земли.

Солнышко разбросало лучи, вызолачивая редкие облака. Птицы откликнулись робким щебетом. Скоро все проснется, заживет обычной жизнью в соответствии с заведенным порядком — изо дня в день одно и то же. Мне бы так, да верно говорят: что имеем, не храним, потеряем — плачем. Бесцельные рассуждения не помогут достать золото, но… да, не хочется мне этого делать! Но придется.

Медленно опускаюсь на колени — потом сил не будет, так хоть падать не высоко. Руками легко касаюсь земли. Да, даже вверху чувствуется золото. А уж на языке, будто ком соленый! Тихо-тихо, словно колыбельную, призываю. Стук сердца как молот в ушах. Всевышний, я ведь только начала… Но не остановлюсь: с каждым мигом зов крепчает, набирая силу и высоту. Вот уже первая пыль появилась на поверхности — она везде, по всей роще, во всяком случае, на той части, что охватывает взгляд. Не все это еще, не все. И вновь зову золото. Нет, это не то призывание, что было в Старом Лесу. Тогда я не пыталась привести золото, точнее золотую деталь на секстанте к себе, приходилось, будто перекликаться, вести разговор. Вроде бы легче, но и в тоже время сложнее: постоянно нужно удерживать голос золота, следя за направлением, чтобы мимо не пройти. Сейчас… мне не надо было призывать золото, удерживать его голос. Вроде бы легче. Но намного сложнее: ведь нужно, чтобы золото вышло на поверхность. А на это сил уйдет намного больше. И если меня тогда крутило как былинку на ветру, то после сегодняшних подвигов — даже думать боюсь. Вот появились первые самородки — яркие, блестящие под солнечными лучами. А за ними еще и еще… Да сколько же вас здесь? Перед глазами все кружится. Или это золото пустилось в хоровод? О, личность какая-то из кустов выглядывает — похоже, та самая кикимора, о которой меня Вираг предупреждал: глаза блюдцами от увиденного, рот открыт — о шалостях напрочь забыто. Не стоит так застывать, еще и схлопотать можно. И точно: в затылок кикиморе влетел очередной золотой самородок, нет, уже слиток — большие запасы у разбойников были. Уж не мои ли это знакомые под предводительством Гудраша? Да нет, вряд ли — далековато для них.

Соль во рту — будто ковш цельный проглотить пытаюсь. На губах капли крови, руки мелко дрожат, а золото все пребывает и пребывает. Когда же ты закончишься?..

Не знаю, сколько времени прошло, но золото, наконец, все вышло на поверхность. Да… Такого количества желтого металла я еще не видела. И что с ним делать? С одной стороны, я теперь обеспечена деньгами — мелькали монеты, да и самородки все сплошь высокой пробы: да, метки на них нет, но для пиктоли разобрать ценность золота, его качество — не проблема. С другой — на дорогу мне столько не нужно, да и не унесу! Физически это вполне возможно — если смениться, но зачем это делать? Только ящерицей расхаживать мне не хватало!

Пришлось еще помучиться, чтобы собрать золото в одно место. Получилась приличная горка, локтей пять в высоту. Даже после отбора нужного, на мой взгляд, количества монет и самородков, «горка» не уменьшилась. И что с ней делать? Будто подслушав мои мысли, золото вновь позвало, попросило… возвратить его. Не знаете что это? Ох, хуже этого, только розыск золота, призывание его и вытаскивание на поверхность одним махом. Почему? Да потому что золото истокам вернуть надо, в золотоносные жилы. Такого я еще не делала. Да, призывание тоже не практиковала, но маман рассказывала о нем. А тут… Придется самой разбираться.

Сил почти нет, кровь бьет в ушах, глазам больно смотреть на яркий мир красок — так и к предкам отправиться недолго…

…Шорох песка — время будто идет вспять…

…Шепот земли — колыбельная для дитя…

…Звон металла — все вернется…

…Шелест трав — земля успокаивается…

…Капли крови — так должно…

Птичий щебет пробился сквозь сон. Сон? Ой ли?.. Мда… везет мне с моим золотым даром. Хорошо хоть поблизости никого рядом не было — кикимора не считается: получив один раз по затылку, она предпочла посидеть в овраге, подумать о вечном, добром. Все тело ломит и во рту сухость страшная. А еще вечная соль. Ну да, я же сама оставила немного монет на нужды. Солнце давно перекатилось с зенита, воздух наполнен жаром и ароматом трав, цветов, хвои. Теперь сосенки оживут, зазеленеют: не важно, что скоро осень, леший их в обиду не даст, присмотрит, приголубит.

Только сейчас сообразила, что лежу в тени сплетенных ветвей кустарника: словно беседка или шалаш, большие листья укрыли бедную меня от солнечных лучей и любопытных глаз. Не припомню, чтобы утром здесь были кусты. Да и лежанку я себе точно не делала — кажется, рухнула там, где стояла (решение встать на колени оказалось весьма мудрым). Ой, у изголовья букетик лесных цветов — не иначе Вираг постарался, а рядом… туесок с земляникой — тут уж явно леший благодарил. Да, роскошный подарок: хоть и зовут последний месяц лета ягодником, а все ж не клубники, не земляники нет — еще до середины ньяра отошли. В прошлый раз Леший вину заглаживал, а теперь благодарили. Надеюсь от чистого сердца. Вообще-то так и есть — земляника, кусты листицы да лежанка тому подтверждение.

Встать бы теперь… Через «не могу» пытаюсь встать на четвереньки. Со стороны, наверное, забавно выглядит, а мне как-то не до смеха: руки разъезжаются, ноги дрожат, голова болит. Продолжать можно долго, а толку? Никакого. Кто-то вредный внутри все нашептывал по поводу возвращения в Ориенрог в объятия тетушки Хафелы. Ага, размечтался! Уж лучше тут мучаться, чем там!

Уй, во что это я такое врезалась? Да это же мои пожитки. О, самое время разобрать и переодеться. Мда, при свете солнца, пусть и клонящегося к закату, вещи выглядели не просто обносками, а натуральным тряпьем! Брюки, оказывается, были оборваны по длине ниже колен, куртка протерта до дыр на рукавах, совсем потеряла прежний цвет, пребывая ныне в серо-коричневых оттенках. Рубаха была сплошь колючая, да размеров на пять больше нужного. Пояс. Вот о поясе сказать ничего плохого не могу: плотное, но гибкое плетение, прочные шнурки — хорошая работа, одним словом. И я была права, посчитав, что в плетение можно спрятать монеты. На такое количество, как у меня, он рассчитан, наверное, не был, но старалась изо всех сил, расталкивая монеты и самородки. Мда, теперь этим поясом и убить можно, вес-то немалый. Все же одна монета не поместилась — бруйсьский золотой, стертый на боках, но ничуть не утративший свою ценность. Как он здесь оказался? Или до княжества Бруйсь не так уж и далеко.

С чего взяла, что монета именно золотой, набольшая денежная единица соседнего Фелитии княжества Бруйсь? Ну… знание денежных систем то немногое, что хорошо держится в моей памяти. Во всяком случае, смею на это надеяться.

Еще раз оглядев скудный гардероб, я приуныла. Совсем впасть в истерику не позволил туесок с земляникой. Чего добру пропадать? С собой не унесу — класть некуда, а полакомиться — дело полезное. Тем более есть хочется. Ой, у меня же где-то хлеб да мясо вяленое были. Точно, лежат себе спокойно. Хлеб, правда, засох — то ли от жары, то ли кухарки шельмуют при выпекании. Ладно, оставим на потом, вдруг пригодится — иногда и сухари погрызть в радость. Эх, жаль, мясо не агейцами вялено, уже запашок пробивается. И желудок жаль, и есть хочется… Голод одержал решительную победу.

Немудреная трапеза подняла настроение, пора и в дорогу. Но переодеться все-таки придется. С трудом вытряхнув пыль из брюк, решительно надела, представляя, что на самом деле, я примеряю бархатные штаны Теля, которыми он жутко гордился — цвета спелой вишни, с серебристой пряжкой, словом загляденье, а не штаны. Куртку и рубаху уложила обратно в юбку-суму до лучших времен, вдруг пригодятся. Пришлось у платья подол оборвать, основательно так — по пояс. А что? Не то чтобы рубашка, но для дороги сойдет. Жаль, ниток с иголкой нет, наставления маман по поводу вышивки, да и простого шитья пришлись очень кстати.

Все, пора в путь. Мне надо еще засветло овраг с кикиморой обойти, хотя после моих мучений с золотом (это когда ей самородок по затылку съездил), она вряд ли особо побеспокоит. Да, а ведь мне и ночевать в перелеске предстоит. Не то чтобы страшно, но с охраной легче. Оказывается, и от Фларимона толк был. Нет, не буду о нем сейчас вспоминать, хватит и ощущения кольца на пальце, чтобы пожалеть о нашем знакомстве. Странная я: вроде злюсь на него и в тоже время… Хватит, потом буду мечтать и носом хлюпать, пора в дорогу.

Иду, третий день уже… А никаких обозов не видно. Может, я не в ту сторону двигаюсь? Хотя по такой жаре, да после мороки с золотом, я вообще не понимаю, где эта самая сторона. Повезло, что к дороге легко вышла. Мелкие разборки с кикиморой и особо настырным глухарем не в счет. Так, мелочи… наверное… Но нервы попортили. Особенно глухарь, всю рубаху из… Чудо, что я ее тогда надела!

Плохо мне… Ноги уже еле идут, в глазах туман, руки плетьми обвисли. Хочется пить, да только фляжка пуста — накануне вечером последние капли выпила. И как нарочно, ни ручья, ни ключа нет, про пруд или озеро молчу. Наверное, рада была б и луже, но сухая погода уверенно держалась на небосклоне, отгоняя даже намек на облака.

Сколько я уже иду? Не знаю… Я уже ничего не знаю… Еле-еле переставляю ноги, хотя следующий шаг может быть последним — рухну прямо на дороге… Может, стоило по лесу идти, все б леший помог или Вираг…

…В ушах шумит от усталости и жары. Жажда мучает… Но пока иду…

Ноги подкосились, рухнула на дорогу… А в голове все сильней шумит… Шумит и грохочет… Словно телега через мост расшатанный проезжает… Шумит…

— Тпрру! Стой, милая! — разносится зычный мужской голос.

Это он мне? Так я и не иду… Я вообще стою… сижу… не двигаюсь… Сон ли это, явь ли…

— Э, да то ж девчонка! — тот же голос совсем рядом.

Чьи-то руки подхватывают и отрывают от земли. А ноги меня не держат. И только те самые руки и не дают вновь упасть.

— Эй, девонька, жива? — участливо интересуется голос.

Хочется съязвить: «Пока да», но пересохший язык еле ворочается и по собственному почину выдает:

— Пить…

— О, живая, — радуется мужичок.

— Сдурел, Голованя?! Неси сейчас же на повозку! — подключается низкий женский голос. — Да не туда! На третью повозку! Шо ж ты роняешь, чай не мешок с картошкой!

— Она не заразная, можь проклята? А вы ее в обоз! — вмешивается скрипучий голос — не разобрать: мужчина или женщина.

— Окстись, Пафнутья! — все-таки женщина. — Вечно всяки гадости говоришь. Не дай Всевышний, услышит Лукавый, да сбудутся все твои карканья. Чай не ворона!

А первая женщина сильна, да и власть имеет: Пафнутья с первого раза умолкла, если что и бурчала, то лишь в уме.

— Голованя, чего рот разинул? Воды достань! Бедняжка от жажды мается! — продолжила командовать женщина.

Голованя, видимо тот мужик, что меня подобрал, спохватился и вскоре моих губ коснулось горлышко фляги или бутыли, теплая, но такая желанная вода потекла в рот.

— Ну… ну… тише… не все сразу… — хлопотал надо мной Голованя. — Ты лежи, лежи… авось полегчает… О, диво!

Э? Это он о чем? Судя по тому, что правая ладонь разжалась, обнаружилась монета. Ну, да, та самая, что в пояс не поместилась.

— Монета золотая, ненашенская, — зашептал кому-то Голованя, наверное, женщине с командным голосом.

— Откуда знаешь? Можно подумать в руках держал, — буркнула та в ответ. — Эх, бедное дитятко, издалека видать пришла. Что ж случилось с ней?

— Ну, очнется — сама расскажет, — мудро рассудил Голованя. — Припрячь монету-то, потом отдашь. А то вон Пафнутья косится! И зачем мы ее в обоз взяли?

— Просилась же… вот и…

Голоса удалялись. Действительно, зачем такую вредину в обоз взяли. Что? Обоз? Значит, правду сказал Вираг, и я таки попала в нужную сторону. Хотя о последнем рано судить: может они не в Мальбург, а из него едут. Ладно, потом разберусь.

Послышался хлесткий голос кнута, перекличка прошлась по повозкам, и обоз медленно тронулся в путь. Мерное покачивание повозки убаюкивало. Да и впрямь, можно расслабиться и поспать. Все равно на большее нет сил.

Скрип-скрип… Колеса тяжело поворачиваются вокруг оси, но следуют колее. Мерный перестук копыт отсчитывает путь. Надеюсь, обоз не идет в Ориенрог. Это была последняя связная мысль в голове — сон благодатным пологом сомкнул глаза, уводя в страну света и мечты.

Тихий вечер неясной дымкой окутывает землю. Долгожданная прохлада спускается на опаленные летней жарой леса, поля, дороги. Мерное покачивание повозки не дает проснуться окончательно. Повозки? Ах, да, я же встретила, наконец, обоз. Хотя скорее это меня встретили, точнее нашли. Ладно, не важно. Главное, я на верном пути, ну или почти.

Судя по разговорам, обоз останавливается на ночлег. Пора, наверное. Здраво судить не могу, поскольку кроме бортов повозки да клочка темнеющего неба ничего не видно, да и опытной путешественницей себя не считаю. Повозки явно куда-то свернули и замедлили ход, располагаясь определенным образом. Через силу выглянув из места пребывания, поняла, что полукругом. Видимо для защиты. А может, и ошибаюсь — не специалист я в этом, не специалист.

— Очнулась… — раздался рядом знакомый голос.

Повернувшись в сторону говорившего, я разглядела высокого худого мужика: жилистый, сухопарый, привыкший к труду. Наверное, крестьянин. Тогда что ж он делает здесь, в дороге?

— Живая, — расплылся в улыбке мужик. — Голованей меня зовут. А ты кто будешь?

— Гхм… Эредет, — мда, сил еще мало, да и во рту опять все пересохло.

— Далеко собралась, Эредет? — продолжал улыбаться Голованя.

— Я… э… — ну, не выкладывать же все первому встречному?

— От бедовая голова! Я ж те сказала проверить как она, а не допытывать! — прервала нашу познавательную беседу новая героиня.

У нее тоже подозрительно знакомый голос.

— Аггеюшка, я только спросил, — начал оправдываться мужик.

— Спросил он, как же! Кыш отседава! Я сама с девочкой потолкую, — распорядилась Аггея.

— Ее Эредет зовут, — уже уходя, бросил Голованя.

— Дознатчик, — усмехнулась женщины и обратила взор ко мне.

Мда… именно таких и называют ЖЕНЩИНАМИ! Высокая, видная, полногрудая, толстая коса, как и положено замужней крестьянке, короной уложена вокруг головы — белая косынка не в силах скрыть ее, настолько коса велика, лицо улыбчивое, а в глазах мудрость, не та, что узнается из книг, а приходит с годами, с тяжелой жизнью, с умением радоваться мелочам.

— По нраву? — усмехнулась женщина.

Ох, надо ж было мне так откровенно уставится на нее.

— Я… у… — краска залила не только лицо, но и шею, за уши вообще молчу.

— Да не красней, не красней. Нет в том зазору, чтоб человека встретившегося тебе рассмотреть. Звать меня Аггеей, с мужем моим — Голованей обоз ведем в края дальние. А ты куда направляешься?

Значит ее муж — глава обоза. Ничего удивительного, что так все слушаются. С другой стороны, да будь муж хоть королем, никто и пальцем не шевельнет, если уважения нет. Взять хотя бы меня: да, Фларимон не король, всего лишь рыцарь (с его слов, других сведений не поступало), но его слушались в Ориенроге, а меня… Ох, от меня ж ответа ждут, и, судя по взгляду Аггеи, мнение о моих способностях все ниже и ниже.

— В Мальбург, — голос все еще не окреп, да и воды никто не давал.

Аггея сразу догадалась, что мне требуется помощь.

— Ох… Вставай, девонька, пойдем к костру. Сейчас похлебку сообразим, отвара мятного выпьешь, враз полегчает! — захлопотала она вокруг меня, помогая вылезти с повозки.

Пришлось выбираться, тем более что так помогают. Ноги слегка дрожали, голова немного кружилась, но в целом состояние очень даже ничего — после всего можно было ждать худшего.

— Монета твоя не пропала, не бойся, у меня она спрятана, — зашептала Аггея. — Пафнутья, вон та бабулька вредная, спать уляжется, я тебе ее отдам.

Мне ничего не оставалось, как кивнуть. Да и не беспокоилась я о монете, зря что ли в поясе остальное запрятала.

Вроде недолог путь к костру в центре полукруга, но рассмотреть многое успела. Обоз из десяти повозок занял целый луг. Интересно, а это много или мало — десять повозок? Семь или восемь семейств устраивались на ночлег. Вместе с ними и та самая Пафнутья — сгорбленная, в серо-синих одеждах, нос крючком, а глаза так и рыщут: «Чтоб такое углядеть, да повредничать». На одной из повозок среди разбросанных вещей устроился парень с лютней — не то менестрель, не то трубадур (никогда не различала их), что-то наигрывая и напевая:

Похоже, все-таки менестрель: насколько я помню, героические сказания и баллады по их части. По моему мнению, не слишком слова попадают на мелодию, но тут дело вкуса, кому-то вообще нравятся частушечные кричалки. Хмурый мужчина средних лет — по выправке и отношению к оружию воин — сосредоточенно рубит сушняк: ровно, методично, без лишних движений. Кучка детей затеяла игру в салки, шныряя между повозками, в ожидании ужина. Две старших девочки и трое парней помогали родителям в обустройстве ночлега и приготовлении ужина. Без лишней спешки, выверенными движениями каждый занимался своим, но и в тоже время общим делом. Сколько ж дней они путешествуют вместе, что успели так сработаться?

— Эредет, нам туда, — потянула меня за руку Аггея к костру.

Что, опять готовить? Нет, я конечно не против, благо практика солидная (угу, на стоянках с Фларимоном и ужин у разбойников — солидно, ничего не скажешь), но после каждого раза обязательно что-нибудь случалось! Готовить меня никто не заставлял, только к роли помощника припрягли. Давая мелкие поручения, Аггея попутно знакомила с окружающими:

— Это Вусала — рукодельница отменная, там сестры Дырдь и Дырея. Лук помыть надо. Вот Онежка — говорят, хорошо по руке гадает. Да, соль в том сером мешочке на третьей повозке. Там Мара возится, это…

Увы, всех с одного раза я не запомню, наверное… В отличие от меня, им только одно имя новое усвоить надо.

— Эредет, а муж твой где? — самой глазастой оказалась Килина.

А я то надеялась, что кольцо не заметят. Размечталась!

— Я… ну… нету его, — только и смогла глухо пробормотать.

Глаза защипало. Ну, уж нет, не буду плакать! Хватит!

— Ох, — дружно выдохнули собравшиеся женщины.

— Что ж родственники то его тебя отпустили одну? — полувозмущенно-полусочувственно выдала Патыма.

— Они… не… я им не нужна… — рассказывать об истинных отношениях с Хафелой и иже с нею не буду, тем более, суть этих самых отношений уже выдала.

— О-ох… — еще один дружный вздох.

— Теперь-то ты куда? — спросила Кирша.

— В Мальбург…

— И то верно, в городе все легче устроиться, работы больше, но жилье дороже, — ну, наседки точь-в-точь заквохтали.

Они бы еще неизвестно сколько так охали-ахали, рассуждая о нравах, моих действиях и прочем, но оголодавшее детское и мужское население собралось вокруг костра и потребовало кормежки.

Немудреная пища — похлебка, да картошка печеная — не мешала вести разговоры. Я, конечно, могу и ошибаться, но по обрывкам фраз, долетающих до моего укромного места близ одной из повозок (у костра жарковато, да и неловко как-то — не знаю я этих добрых людей, получается, навязываюсь), выходило, что говорят обо мне, а точнее о моей горькой судьбинушке. К концу трапезы мою историю знали все. Женщины сочувственно шмыгали носами, утирая концами платков глаза: бедная сиротка, молодая, да вдовая, а теперь еще и родственники мужнины выгнали. Когда ужин закончился, и всяк стал заниматься чем душе угодно, старшие женщины собрались в кружок у костра, и жена Головани запела сильным, но уж больно тоскливым голосом:

Мда, если это они обо мне, то я себе не завидую. Впрочем, что мне завидовать? Одна, среди чужих людей, незнамо где… Счастливица, да и только.

Все же, если подумать, да хорошо присмотреться ко всем произошедшим событиям, то… Пожалуй и впрямь счастливая я: бандит украл из деревни тети, но Фларимон меня освободил, леший хотел подзаработать, но мне удалось его переубедить (не зря все-таки маман вдалбливала нам основы магичества), ручейник хотел обидеть, леший его прогнал, разбойники не убили, волхв только замуж выдал — Фларимон на самом деле не плох, совсем наоборот… О чем это я? Ах, да. После всего Фларимон не тронул меня, а всего лишь отвез к родственникам. Хафела… мда, потрепала тетечка мне нервы, но Всевышний не допустил беды. Даже вот сейчас, в данный момент сложившейся ситуации мне повезло: обоз мог и не пойти, могли меня объехать или даже переехать, не взять с собой, в конце концов! Так что не буду гневить судьбу. Хотя мне очень интересно, почему Голованя и Аггея не побоялись взять меня в обоз. Монета? Ну, не стали бы тогда мне говорить, что она у них, а уж подбирать тем более. Может, надеются, где одна, там и вторая? Сомнительно, но чем Лукавый не шутит? Правильно, только собой. Эх, ну почему я не сказала, что это кольцо с помолвки? Ведь есть такой обычай, многие надевают кольцо до венчания. Вот и ляпнула бы что-нибудь соответствующее случаю. Хотя… слишком уж приметное колечко, необычное, да и только венчальное на безымянный палец надевают. Вообще-то теперь палец не безымянный, а мужнин (у Фларимона он женин), а родится ребенок, безымянный палец правой руки станет материнским (у него же — отцовский). Так что не вышло бы у меня обмануть людей. Замужняя я, пусть и вдовая для них.

Будто читая мои мысли, нарисовалась Аггея, неловко теребящая какую-то тряпку в руках. Ах, нет, это не тряпка, а платок или косынка — точнее разобрать не могу.

— Эредет, девонька… Ты хоть и вдовая, вновь можешь мужа выбирать. Да только не скоро то будет, вон кольцо не снимаешь.

Так… к чему это она? Кольцо понравилось? Знала бы она, что я с радостью его отдам, да не снимается оно!

— Пусть и не местная ты, но… — речь женщины становилась все более сумбурной и все мене понятной.

— Аггея, я… — договорить мне не дали.

— Вот, надень, чтоб люди пальцем не тыкали, да Лукавый не погубил, — Аггея протянула мне тряпочку.

Все-таки косынка. Неловко дергая из стороны в сторону, я умудрилась завязать ее с третьего раза. Ну, вообще-то удобно: волосы собраны, да не так жарко.

— Кхм… Эредет… э… м…

Странно, что опять с Аггеей? Мне она не показалась робкой и заикающейся, но сейчас.

— Я, конечно, не мать тебе и не наперсница, но… — щеки женщины были не просто красными, а что твоя свекла. — Ты, часом не беременна?

Ик… Ик… ик… Ам… ум…

— Ты не боись, не выдам, только ж беречься надо тебе тогда. Не за себя живешь, за двоих сразу!

— Э… нет… не… беременна… — теперь и я приобрела яркий свекольный окрас.

— Да? — мне показалось или она расстроилась?

— Да! — хотелось закричать, но получился лишь шепот.

— Ну… с одной стороны легче — и в дороге, и устраиваться в городе. С другой… все б его лучик был с тобой, капелька крови его. А уж ежели б на него еще и похож был…

Охая и покачивая головой, Аггея направилась к своему обозу. Фух… вот тебе и счастливая…

Звездная радуга сияла на бархатном небе. Вроде бы и спала днем, а все равно глаза слипаются. Хочется рассмотреть каждую звездочку, но видятся только ресницы. А может это действительно лучше — заснуть, забыться, хоть ненадолго? Видимо, да. Веки устало опускаются, звезды мерцают все слабее, дыхание становится медленней, расслабленней…

Странные они — собравшиеся в обоз. Молодые и старые, крестьянин и ремесленник, менестрель и воин — столь непохожи друг на друга. Но есть между ними две общие вещи: первое — все они ищут новый дом, второе — пение. Да, да, именно пение. Радуются — поют, скучают — тоже поют, работают — опять поют, отдыхают — снова поют! Хотя это не самое страшное и странное: рассказывал как-то папа о племени, живущем на далеком-далеком юге — данасеры называется. Так они по каждому поводу… танцуют. Ну, эти пока только поют. Вот и сейчас, раздавалось, нет, не игра — неудобно играть, сидя на повозке, пусть и идущей по годами утоптанной колее, а нервное дребезжанье или треньканье. Менестрель удобно (насколько это вообще возможно) устроился на пятой повозке и вяло терзал лютню:

Мда, слишком пафосно у него получается. Про дорогу красиво, не спорю, о изгоях понятно, остальное… Нет, не ценитель я песен менестрелей.

Почему-то у людей твердо закрепилось мнение — бывают только седые менестрели. А если не седой? Не менестрель? Но и почитаемые всеми поющие старцы тоже когда-то были молоды. А у нашего (как быстро я стала считать путешественников своими) менестреля была мечта, впрочем, как и у всех в обозе: выиграть первое место на турнире имени Лафирта Северного. Кем был Лафирт, никто уж и не помнит, но, наверное, менестрелем или чем-то в этом роде, раз его именем величают конкурс певцов и сказителей.

Мда, надоело. Что надоело? Все! Едем уже пятый день, а дороги впереди еще… На самом деле обоз следует в Коврилин — одну из провинций Фелитии, но по счастливой случайности (опять повезло) он пройдет по развилке, от которой до Мальбурга три-четыре лиги. Там я с ними и распрощаюсь. Аггея намекала, что я могу остаться, они мне даже помогут обустроиться на новом месте (еще бы, я ж владелица целой золотой монеты, про которую мне пришлось сказать, что нашла ее в лесу — почти не солгала! — и готовить умею, работы не боюсь, игла так и летает в руках — тут я бы поспорила, ведь они не видели шедевров маман), но я вежливо отказалась, соврав, что не хочу жить в деревне, так как это будет напоминать мне о муже. Да, врать противно, но не могла я развенчать миф о моем вдовстве, не могла. К тому же они сами это придумали, я лишь промолчала вначале, потом…

Бам… пуф… Вай! Что за нежданная остановка? Колесо отвалилось? Или Пафнутья опять потеряла свою любимую сковородку, которую ей еще прабабушка из своего приданного в ее приданное положила? Но тогда почему такая тишина? Даже менестрель затих…

Оп… снова здорово! Это уже надоедает. Разбойники! Путь нам преградили разбойники. Благо хоть не банда Гудраша-и-Грамдора. Но личности не менее колоритные и почему-то все почесывающиеся.

— Какие люди… Гости дорогие! — хрипловатый голос, весь пропитой, принадлежал толстому мужичку в драном камзоле с кривым мечом в руках — главарь, однако.

У сего «представительного» мужчинки была еще одна особенность, которая отвлекла меня от остального народа, проще говоря, я их теперь даже не замечала. У главаря практически все зубы были… золотыми! Если бы не самородки и монеты в поясе, да явно заныканные запасы путешественников, я могла почувствовать приближение бандитов. Ладно, не буду зацикливаться на этом, вон мужик уже что-то вещает. Надо послушать что, а то народ как-то мрачнеет на глазах, словно небо перед грозой.

— А еще пятьдесят серебряников, двадцать злотников — я нынче добрый, трех девок, двух волов и мы в расчете, то бишь сможете спокойно ехать дальше.

Уп… похоже, с нас требуют плату за проезд. Ну, почему все такие жадные?

Так, надо что-то делать, иначе быть беде: или бандиты нас поубивают, или мы сами от страха умрем. Ну, я, положим, и не умру, но… Жизнь остальных оказалась важнее моей, поскольку я… опять решила пообщаться с золотом, точнее с золотыми зубками главаря. И чего меня на подвиги тянет? Так ведь и со светом белым попрощаться недолго. Сидела бы себе тихо в повозке, никого не трогала, авось все и обошлось.

Но что же сделать? Призывать? Зачем? И так золото вижу. В землю возвратить? Второй раз за столь короткий срок не смогу, да и не хочу, чтоб другие видели как меня корежит после. К себе притянуть? На такую глупость даже я не способна! А если… поиграть с ним? В смысле с золотом, точнее зубами золотыми? Можно попробовать, правда я этого никогда не делала. С другой стороны я много чего не делала до этого лета, но пришлось, и справилась же!

Хм, легко сказать — поиграю. А как? Максимально тихо опустилась на дно повозки, но так, чтобы в щелку в бортах было видно главное действующее лицо — главаря. Кажется, получилось. Во всяком случае, никто не кинулся с воплями «Стоять!» в мою сторону. Что теперь? Эх… теперь надо бы разговорить зубки золотые, да заставить их двигаться в разные стороны. Ну, с первым проблем нет. Итак, начнем…

Что, бывалые, много грызть орехов доводилось? Много? Да еще с мясом? О, ну, вы прям богатые. Что? Нет, не богатые? А как же это? О, Стырь только болтать да пугать умеет. Ну, бывает, бывает… не поделаешь тут ничего. А? Мне что нужно? Всего ничего — вы гопак плясать умеете? А в присядку? Ну, хоть хоровод? Совсем ничего? Бедненькие, как же вам грустно! Но! Если хотите, могу научить! Как? Да очень просто! Так, нижние левые, да не те левые, а эти! Вы качаетесь вправо. Верхние правые — качаетесь влево. Да-да, именно навстречу друг другу. Что? Ах, что вы — правые нижние и левые верхние — делать будете? Ой, да ничего сложного — просто подпрыгивайте. Не знаете как? Ну, милые мои, вас, когда ставили, то вниз тянули. Верно? Верно! Вот и вы так — сначала вверх тянетесь, а потом вниз. Только это надо делать резко и быстро. Готовы? Тогда начали! И… раз-два, раз-два, вправо-влево, вверх-вниз. Веселей, дружней! Раз-два, раз-два!

Ой, а что тут творится, в смысле пока я с зубами танцы разучивала, вокруг меня переполох начался: главарь в панике кричит «А-а-а!!!», боясь рот закрыть, в котором зубы по своей воле двигаются, остальные разбойники в страхе вопят, путешественники с обоза воют: «Лукавый шалит! Демонов наслал!», лошади ржут, волы мычат — одним слово бедлам полнейший. Даже птицы истерическим свистом зашлись.

Но долго сей концерт продолжаться не мог. Первыми не выдержали разбойничьи лошади: сорвавшись с места в карьер, понеслись, куда глаза глядят, причем глаза седоков глядели в одну сторону, лошадиные в другую, так что как они не снесли деревца по краю дороги, мне не ясно. Волы в панике рванулись вперед, благо хоть по все той же наезженной колее. Путешествующие в обозе, не сбавляя громкости, выли, орали, ревели в такт дребезжанию повозок, да так ладно, что прямо-таки песня получилась…

Гулена-вечер, не спеша спустившийся на землю, был встречен компанией путешественников никак, то есть они его просто не заметили. Дело в том, что, промчавшись по дороге, наверное, целую лигу, обоз резко встал — все разом лишились сил. Еще бы, такое увидеть: сначала разбойники, а потом зубной танец. Ну, может о последнем они и не догадались, глядя на дергающиеся зубы главаря, но все равно страшно. Поэтому едва обустроившись на небольшой полянке, рядом с дорогой, народ стал… пить. Похоже, это самый распространенный способ снятия печалей, страхов, а также выказывания радости. Гм… хорошо народ радовался — даже волы пьяненко качались из стороны в сторону, только оглобли повозок удерживали их от падения. Что уж говорить о людях!

Забыв обо всем, мужички праздновали избавление от разбойников. Не важно, каким образом это случилось, не важно, почему зубы главаря пустились в пляс, все не важно. Главное — живы, целы и невредимы ушли. Женщины с детьми тоже приняли для успокоения и веселья, но мужчины… Даже всегда отрешенный от земных забот менестрель лихо выплясывал под пьяные крики, которые ошибочно считались у народа песней. А кружки с грушовкой, щедро сдобренной чурбань-травой, вновь разошлись по рукам. И лес услышал очередной шедевр хорового пения.

Ну, разве это повод, чтобы прославиться? Да таких пруд пруди в городах и селах.

Э… действительно «славный» паренек. Незатейливая песенка продолжалась далее, красочно описывая, где, когда и сколько выпил «славный паренек». И как такое можно слушать? По-моему, никак. Да мне сейчас и не до песен — опять ведь с золотом возилась, теперь расплачиваюсь. Хотя, положа руку на сердце, должна признаться — ожидала худшего. Но меня не тошнит, сознание не теряю, так, голова немного кружится и в висках стучит. Но это, право слово, мелочи. Может, потому что мелочью и занималась? Или привыкать начинаю? Ведь маман в таком состоянии, как я после призывания да в Дубовом Граде, никогда не видела. Или она умело скрывала все? Не важно, не до этого сейчас. Вот вернусь домой, обязательно расспрошу маман. Правда, когда я вернусь… Эх, не буду думать о грустном. Лучше поспать, чтобы боль ушла. Хотя как тут спать, ведь народ утихать и не думает, все еще распевая о «подвигах» Керли Тока, который, оказывается, мог не только бочками пить, но еще и к дамам подход имел. У-у… когда ж они замолчат? Может, лешего попросить помочь? Нет, не стоит: второй раз за день страха они не переживут, да не хочется прибегать к помощи лешего — неизвестно чем расплачиваться придется. Ведь дорога не лес, здесь он не хозяин, по идее и вмешиваться не обязан.

Ладно, укутаюсь в одеяло, да плащом голову накрою, все меньше «песню», что народ горланит, слышно… Да и зевать тянет, глаза медленно слипаются… Пошли мне Всевышний добрых снов под Звездной радугой…

Вот и подходит мое путешествие с обозом к концу. Даже жалко немного расставаться с Аггеей-наседкой, Голованей-додельником, Фейлом-менестрелем, даже с Пафнутьей-врединой. Но нет, мой путь иной, меня в других местах ждут. Еще с вечера я попрощалась с Голованей и его семьей. Аггея только раз заикнулась о поездке с ними, но, наткнувшись на мой решительный взгляд (очень надеюсь, что взгляд был решительный, а не как у больной на голову), умолкла. Голованя повздыхал, попытался дать несколько полезных советов, но поскольку в городе он не жил, знал мало, в итоге махнул на это дело рукой. Ночью, когда все улеглись, Аггея подползла ко мне (народ решил спать на земле, устроив большие лежанки из еловых лап) и, тихо шепча что-то вроде напутствия перед очередными проблемами, отдала монету.

— Э… Аггея… Возьмите ее себе, — неожиданно выдала я.

— Что ты! Эредет, тебе в городе жизнь устраивать надо, а там чай не в деревне, дорого все!

— Нет, нет, Аггея, я так решила. Ведь вы меня приняли в обоз, кормили, поили, ночлегом делились. Я и вправду должна за проезд!

— Да кто ж платит целую золотую монету за несколько дней пути?! — всплеснула руками женщина, от удивления повысив голос.

По счастью никто не проснулся, а часовой был от нас далеко. Только Пафнутья, словно носом почуяла, завертелась на своей лежанке, но вскоре и она успокоилась, мерно захрапев.

— С ума сошла, девонька! — шепотом возмутилась Аггея. — На что ты жить будешь? Возьми монету!

— Аггея… я… это бруйсьский золотой, старенький правда, но уж какой есть. За него вам в любом месте не меньше пятидесяти бруйсьских серебряных или сорока фелитийских серебряников дадут. Поверьте на слово, я… от родителей об этом слышала. А мне… они…

— Нужны! Ведь даже за вход в город плату берут! И не спорь!

— А… сколько за вход берут?

— Ну… не то пять, не то семь медяников. Мужики как-то говорили, когда ярмонку тамошнюю обсуждали.

Хм, размер платы, наверное, зависит от дня — ярмарка или будний день, да и от внешнего вида входящего. Ну, по моему внешнему виду больше двух медяников не возьмут, да и их много. И это после всех стараний, как моих, так и Вусалы! Мда, тряпье оно и есть тряпье! Да другого пока нет.

— Аггея, а вы… дайте мне с десяток медяников, а себе оставьте золотой! На вход мне хватит, а дальше… Хочу начать все с нового листа, знать судьба у меня такая!

Всевышний, что я несу? У меня же полный пояс золота. Но не могу я рассказать о нем. Не потому, что делиться не хочу — не надо им знать, что я пиктоли. Хватит и тех, кто уже в курсе.

Мы еще полночи спорили таким вот образом с женой Головани, но мне удалось выиграть спор. Махнув на меня рукой и бормоча что-то о безголовых девках, выскакивающих по молодости замуж, а потом еще во всякие глупости ввязывающихся, Аггея уползла на свое место. Рано утром, когда только-только объявили подъем, она вручила мне десять медяников, как я и просила. Было немного горько, сама не знаю от чего, и смешно — разменять один золотой на десять медяников. Хватит, я сама так решила, сама и разбираться буду с последствиями (а куда ж от них деться?).

Остановившись у развилки, Голованя спрыгнул с первой повозки, подошел и помог спуститься мне, хотя сложностей со сходом у меня не было, но… Закинув на плечо привычную юбку-суму, на сей раз полную еды — Аггея натолкала туда каравай, вяленого мяса, сушеных яблок и груш (за это ей поясной поклон, не меньше!), да полную флягу воды (новую, а не ту, что у меня была), я сделала пару шагов в сторону шильды с выведенной большими буквами надписью «Мальбург». Потом остановилась и повернулась в сторону обоза. Все как будто ждали чего-то. Вспомнив, как староста Солонцов кланялся папа, когда приходил его просить о чем-то значительном, я согнулась в пояс, выпрямилась и, вытирая нежданно набежавшие слезы, громко (насколько смогла) выдала:

— Доброго пути, скатертью дорога!

— И тебе! — отозвался дружный хор голосов. — И тебе…

Обоз неторопливо покатил дальше. Словно прощаясь, с первой повозки донеслась песня. Тонкий детский голос несмело выводил мелодию:

К нему присоединился густой мужской бас:

Доброго пути, вам, странники, ищущие лучшей доли. А мой путь лежит в Мальбург, до которого, судя по указателю, осталась пара лиг.