Хулио Кортасар Кикладский идол

— Мне все равно, слушаешь ты меня или нет, — сказал Сомоса. — Это так, и я считаю, что тебе надо это знать.

Моран встрепенулся, словно разом возвращаясь откуда-то очень издалека. Он вспомнил, что, прежде чем заблудиться в туманных фантазиях, он думал, что Сомоса сходит с ума.

— Прости, я на минутку отвлекся, — сказал он. — Согласись, что все это... Словом, прийти сюда и застать тебя среди...

Но предположить, что Сомоса сходит с ума, было слишком легко.

— Да, для этого нет слов, — сказал Сомоса. — По крайней мере наших слов.

Они секунду смотрели друг на друга, и Моран первым отвел глаза, в то время как голос Сомосы снова окреп, когда он лекторским тоном опять пустился в свои объяснения, сразу же терявшиеся за пределами разума. Моран предпочитал не смотреть на него, но тогда невольно переводил глаза на статуэтку, стоявшую на колонне, и это тут же возвращало его на остров, в тот золотистый день, полный треска цикад и запаха трав, когда они с Сомосой невероятно как откопали ее. Он помнил, как Тереза, стоявшая чуть поодаль на вершине скалы, откуда можно было разглядеть берег Пароса, повернула голову на крик Сомосы и, чуть помедлив, побежала к ним, забыв, что держит в руках красный лифчик от своего купальника, чтобы наклониться над колодцем, откуда тянулись руки Сомосы, сжимавшие статуэтку, почти неузнаваемую в налете плесени и в известковых наростах, пока Моран полусердито-полусмеясь не крикнул ей, чтобы она прикрылась, и Тереза выпрямилась, глядя на него, словно не понимая, а потом резко повернулась спиной и закрыла грудь руками, в то время как Сомоса протягивал статуэтку Морану и выпрыгивал из колодца. Почти без перехода Моран вспомнил последующие часы, вечер в палатках на берегу реки, силуэт Терезы, блуждавшей среди олив в лунном свете, и сейчас голос Сомосы, монотонный и гулкий в почти пустой скульптурной мастерской, как будто тоже доносился до него из того вечера, становясь частью его воспоминаний, когда Сомоса путано, намеками, делился с ним своей абсурдной надеждой, а он, прихлебывая сладковатое вино, весело смеялся и называл друга лже-археологом и неизлечимым поэтом.

«Для этого нет слов, — только что сказал Сомоса. — По крайней мере наших слов».

В палатке на Скоросе, в глубине долины, его руки бережно держали статуэтку и ласкали ее, чтобы окончательно освободить от одеяний, сотканных временем и забвением (Тереза, бродя среди олив, все еще дулась из-за замечания Морана, из-за его глупых предрассудков), и среди медленного вращения ночи Сомоса делился с ним своей бессмысленной надеждой когда-нибудь приблизиться к статуэтке иными путями, а не посредством рук, и глаз, и науки, в то время как вино и табак вплетались в разговор вместе с цикадами и с плеском реки, и от всего оставалось лишь смутное ощущение, что им не понять друг друга. Позже, когда Сомоса ушел в свою палатку, забрав статуэтку, а Терезе надоело быть одной, и она вернулась, чтобы лечь спать, Моран рассказал ей об иллюзиях Сомосы, и оба они с беззлобной парижской иронией спрашивали друг друга, всем ли жителям Рио-де-ла-Плата свойственно столь богатое воображение. Перед сном они, понизив голос, обсудили происшедшее ранее, и наконец Тереза приняла извинения Морана, наконец поцеловала его, и все стало как всегда на острове и повсюду, только он и она, и плывущая над ними ночь, и долгое забвение.

— Это знает кто-нибудь еще? — спросил Моран.

— Нет. Ты и я. По-моему, это справедливо, — сказал Сомоса. — Я почти не выходил отсюда за последние месяцы. Поначалу приходила одна старуха убирать мастерскую и стирать, но она мешала мне.

— Просто невероятно, чтобы можно было жить вот так в окрестностях Парижа. Эта тишина... Но ты по крайней мере спускаешься в городок за продуктами.

— Раньше да, я же тебе сказал. Теперь это не нужно. Здесь есть все необходимое.

Моран посмотрел туда, куда показывал палец Сомосы, за статуэтку и ее копии, заполнявшие полки. Он видел деревяшки, гипс, камень, молотки, пыль, тень деревьев за окном. Палец указывал куда-то в глубь мастерской, где не было ничего, кроме грязной тряпки на полу.

Но, в сущности, мало что изменилось, эти два года тоже были для них пустым закоулком времени, и грязной тряпкой представлялось все то, что не было сказано, и что, может быть, им следовало бы сказать друг другу. Экспедиция на острова — сумасшедшая романтическая идея, родившаяся на террасе кафе, на бульваре Сен-Мишель, — закончилась сразу же после нахождения идола среди развалин, в долине. Может, страх, что их обнаружат, подтачивал радость первых недель, и настал день, когда Моран подметил взгляд Сомосы, пока они втроем спускались на пляж, и в тот же вечер он поговорил с Терезой, и они решили вернуться как можно скорее, потому что они уважали Сомосу, и казалось как-то несправедливо, чтобы он — так вдруг — начал страдать. В Париже они виделись время от времени, почти всегда по профессиональным делам, но Моран ходил на встречи один. В первый раз Сомоса спросил про Терезу, потом стало казаться, что это ему не важно. Все, что им надо было сказать друг другу, лежало тяжелым грузом на них обоих, может быть на всех троих. Моран согласился, чтобы статуэтка какое-то время оставалась у Сомосы. Было невозможно продать ее раньше, чем года через два; Маркос — человек, знакомый с полковником, который знал одного афинского таможенника, — поставил этот срок дополнительным условием к подкупу. Сомоса унес статуэтку к себе домой, и Моран видел ее всякий раз, как они встречались. Никогда не заходил разговор о том, чтобы Сомоса как-нибудь навестил Моранов, так же как и о многом другом, о чем уже не упоминалось и что в сущности всегда было Терезой. Казалось, Сомосу заботила только его навязчивая идея, и если он время от времени и приглашал Морана к себе на рюмку коньяку, это было лишь затем, чтобы снова вернуться к тому же. Тут не было ничего такого уж особенного, в конце концов Моран достаточно хорошо знал вкусы Сомосы, тягу к определенной маргинальной литературе, чтобы удивляться его ностальгии. Его поражал только фанатизм этой надежды, когда он вновь слушал почти автоматические признания, чувствуя себя словно лишним; руки, непрерывно ласкавшие тело неброско красивой статуэтки, монотонные заговоры, повторявшие до устали все те же проходные формулы. С точки зрения Морана, одержимость Сомосы была понятна: любой археолог в какой-то степени идентифицирует себя с прошлым, которое он исследует и вытаскивает на свет. Отсюда до веры в то, что тесная близость с одним из таких следов способна отчуждать, изменять время и пространство, открыть брешь, чтобы проникнуть в... Сомоса никогда не использовал таких выражений; он всегда говорил неким языком, как бы что-то подразумевавшим и заклинавшим из глубины несовместимого. Тогда он уже начал неумело вытесывать копии статуэтки; Морану удалось увидеть первую из них перед тем, как Сомоса уехал из Парижа, и он выслушал с дружеской вежливостью затверженные общие места о повторении жестов и обстоятельств как пути к высвобождению, об уверенности Сомосы, что его упрямое приближение в конце концов отождествит его с первоначальной структурой в наложении, которое будет больше, чем наложением, то будет уже не двойственностью, а слиянием, первичным контактом (он говорил не такими словами, но Моран должен был перевести их каким-то образом, когда позже воспроизводил их для Терезы). Контактом, который, как только что сказал Сомоса, произошел сорок восемь часов назад, в ночь июньского солнцестояния.

— Да, — признал Моран, закуривая следующую сигарету. — Но мне хотелось бы, чтобы ты объяснил, почему ты так уверен, что... ну, что дошел до конца.

— Объяснить... Но разве ты не видишь?

Он снова протягивал руку к воздушному замку, к углу мастерской, описывал дугу, включавшую потолок и статуэтку на тонкой мраморной колонне, в конусе яркого света от рефлектора. Моран не к месту вспомнил, как Тереза пересекла границу, спрятав статуэтку внутри игрушечной собаки, сделанной Маркосом в подвале Плакки.

— Иначе и быть не могло, — сказал Сомоса почти по-детски. — С каждой новой копией я подходил все ближе. Формы узнавали меня. Я хочу сказать, что... А, мне пришлось бы объяснять это несколько дней подряд... и абсурд в том, что здесь все входит в... Но когда это так...

Взмахи руки подчеркивали «здесь», «это».

— Ты и вправду стал заправским скульптором, — сказал Моран, слыша свои слова и понимая их глупость. — Две последние копии — это совершенство. Если ты когда-нибудь одолжишь мне статуэтку, я не смогу определить, дал ли ты мне оригинал.

— Я тебе никогда ее не дам, — сказал Сомоса просто. — И не думай, я не забыл, что она принадлежит обоим. Но я не дам тебе ее никогда. Единственное, что мне хотелось бы, — чтобы Тереза и ты последовали за мной, чтобы вы были со мной вместе. Да, мне хотелось бы, чтобы вы были со мной в ту ночь, когда я дошел до конца.

Впервые почти за два года Моран услышал, как он упомянул Терезу, словно до этого момента она была для него мертва, но то, как он произнес имя Терезы, прозвучало непоправимо по-прежнему, это была Греция тем утром, когда они спускались на пляж. Бедный Сомоса. Все еще. Бедный безумец. Но еще более странно было задать себе вопрос, почему в последний момент, перед тем как сесть в машину после звонка Сомосы, он ощутил некую потребность позвонить Терезе на работу и попросить ее позже подъехать к ним в мастерскую. Надо было бы спросить себя, знать, что думала Тереза, слушая его объяснения, как добраться до одинокого дома на холме. Чтобы Тереза повторила в точности все, что он ей сказал, слово в слово. Моран молча проклял эту свою систематическую манию заново воссоздавать жизнь, словно он реставрировал греческую вазу в музее, тщательно соединяя крохотные кусочки, и голос Сомосы смешивался с движениями его рук, которые тоже словно брали один за другим кусочки воздуха, творили прозрачную вазу, его руки, показывавшие на статуэтку, заставляя Морана вновь, против воли, смотреть на это белое лунное тело насекомого — предшественника всякой истории, созданного в невообразимых обстоятельствах кем-то невообразимо далеким, тысячи лет назад, но только еще раньше, в головокружительной дали, где был животный крик, прыжок, растительные ритуалы, чередовавшиеся с приливами, и сизигиями, и периодами течки, и неуклюжими церемониями умиротворения божеств, невыразительное лицо, где только линия носа разбивала его слепое зеркало, полное непереносимой напряженности, едва намеченные груди, руки, прижатые к животу, треугольником сходившему вниз, идол изначальных времен, первобытного ужаса священных ритуалов, каменного топора для жертвоприношений на алтарях, сложенных на вершинах холмов. Не хватало еще, чтобы он тоже стал слабоумным, словно профессии археолога было ему недостаточно.

— Пожалуйста, — сказал Моран, — ты не мог бы очень постараться и объяснить мне, хотя и считаешь, что ничего этого объяснить нельзя. В сущности, я знаю только одно: что ты все эти месяцы вытесывал копии и что две ночи назад...

— Это так просто, — сказал Сомоса. — Я всегда чувствовал, что кожа все еще находится в контакте с тем, иным. Но надо было отойти назад за пять тысяч лет, пройденных неверными путями. Любопытно, что виновны в этой ошибке они сами, потомки эгейцев. Но сейчас все это не важно. Смотри, это так.

Стоя рядом с идолом, он поднял руку и осторожно положил ее на груди и живот. Другая рука гладила шею, поднималась к несуществующему рту статуи, и Моран слышал, как Сомоса говорил глухим, бесцветным голосом, словно говорили его руки или этот несуществующий рот, ведя рассказ об охоте в задымленных пещерах, о загнанных оленях, об имени, которое надо было произнести лишь потом, о кольцах синего жира, об игре в двойные реки, о детстве Поока, о шествии к западным ступеням и высотам, тонувшим в зловещих сумерках. Он спросил себя, не успеет ли, позвонив по телефону, когда Сомоса отвлечется, предупредить Терезу, чтобы она привезла доктора Верне. Но Тереза уже должна была находиться в пути, и на обрыве скал, под которыми ревела Многоликая, вождь зеленых отпиливал левый рог самого великолепного самца и протягивал его вождю тех, кто сторожит соль, чтобы возобновить пакт с Гагесой.

— Послушай, дай мне вздохнуть, — сказал Моран, вставая и делая шаг вперед. — Это потрясающе, и потом, у меня страшная жажда. Давай что-нибудь выпьем, я могу сходить за...

— Виски вон там, — сказал Сомоса, медленно отнимая руки от статуи. — Я не буду пить, я должен поститься перед жертвоприношением.

— Жаль, — сказал Моран, отыскивая бутылку. — Не люблю пить один. Какое жертвоприношение?

Он налил себе стакан до краев.

— Жертвоприношение единения, если говорить твоими словами. Ты не слышишь? Двойная флейта, как у той статуэтки, которую мы видели в афинском музее. Звук жизни слева, звук раздора — справа. Раздор — это тоже жизнь для Гагесы, но когда совершается жертвоприношение, флейтисты перестают дуть в правую тростинку и слышится только свист новой жизни, пьющей пролитую кровь. Флейтисты наполняют рот кровью и продувают ее сквозь левую тростинку, и я обмажу кровью ее лицо, видишь, вот так, и из-под крови у нее проступят глаза и рот.

— Оставь эти глупости, — сказал Моран, сделав большой глоток. — Кровь нашей мраморной куколке будет совсем не к лицу. Да, здесь жарко.

Сомоса медленным размеренным жестом снял блузу. Когда Моран увидел, что он расстегивает брюки, он сказал себе, что зря позволил Сомосе возбудиться, поддакивая вспышке его мании. Стройный и смуглокожий, обнаженный Сомоса выпрямился в свете рефлектора и словно ушел в созерцание какой-то точки в пространстве. Из его приоткрытого рта текла струйка слюны, и Моран, быстро поставив стакан на пол, осознал, что должен будет как-то обмануть Сомосу, чтобы проскользнуть к дверям. Он так и не заметил, откуда в руках Сомосы взялся каменный топор. Теперь он понял.

— Это можно было предвидеть, — сказал он, медленно отступая. — Пакт с Гагесой, да? А кровь пожертвует бедный Моран, ведь так?

Не глядя на него, Сомоса двинулся в его сторону, описывая полукруг, словно следуя заранее намеченным курсом.

— Если ты действительно хочешь меня убить, — крикнул Моран, отступая в тень, — к чему вся эта мизансцена? Мы оба прекрасно знаем, что это из-за Терезы. Но какой тебе с этого толк, если она тебя не любит и не полюбит никогда?

Обнаженное тело уже выходило из круга, освещенного рефлектором. Укрывшись в темном углу, Моран наступил на мокрые тряпки, лежавшие на полу, и понял, что больше отступать некуда. Он увидел занесенный топор и прыгнул, как научил его Нагаши в спортивном зале на Плас-де-Терн. Сомоса получил удар ногой в середину бедра и удар «ниши» слева по шее. Топор опустился по диагонали, слишком далеко, и Моран упруго оттолкнул падавший на него торс и схватил беззащитное запястье. Сомоса еще успел издать приглушенный и удивленный крик, когда лезвие топора раскроило ему лоб.

Моран не смотрел на него; его вырвало в углу мастерской, на грязные тряпки. Он чувствовал себя опустошенным, и после рвоты ему стало лучше. Он поднял стакан с пола и выпил оставшийся виски, думая, что Тереза приедет с минуту на минуту и что надо что-то сделать, вызвать полицию, объясниться. Волоча за ногу тело Сомосы, чтобы положить его прямо в круг света от рефлектора, он подумал, что будет нетрудно доказать, что он действовал в целях необходимой обороны. Эксцентричность Сомосы, его удаление от мира, явное сумасшествие. Нагнувшись, он обмакнул руки в кровь, струившуюся по лицу и волосам убитого, и в то же время посмотрел на часы, на которых было семь сорок. Тереза вот-вот подъедет, лучше выйти отсюда, подождать ее в саду или на улице, избавить ее от зрелища идола с лицом, обмазанным кровью, красные струйки бежали по шее, обтекали груди, соединялись в изящном треугольнике внизу живота, ползли по ногам. Топор глубоко застрял в голове принесенного в жертву, и Моран, выдернув его, взвесил на липких руках. Он немного подтолкнул ногой труп к самой колонне, понюхал воздух и приблизился к двери. Лучше открыть ее, чтобы Тереза смогла войти. Прислонив топор к стене у дверей, он начал раздеваться, потому что было жарко и пахло густым, пахло толпой, запертой в одном месте. Уже голый, он услышал шум такси и голос Терезы, заглушавший звуки флейт; он потушил свет и с топором в руках встал за дверью, облизывая лезвие и думая, что Тереза — воплощенная пунктуальность.