"Россия и большевизм" - читать интересную книгу автора (Мережковский Дмитрий Сергеевич)

ДНЕВНИК ЧИТАТЕЛЯ[29]

I. БЕЛЫМИ ЧЕРНИЛАМИ

Пишут ими для того, чтобы не всякий мог прочесть, а только тот, кому следует. Белое на белой бумаге невидимо; но если погреть бумагу на свечке, то невидимое проступает явственно. Этот способ письма — криптограмма, тайнопись — не в большом ходу сейчас, но в старину пользовались им усердно любовники, мошенники, дипломаты, заговорщики и вообще люди, имевшие основание быть в переписке осторожными.

Белыми чернилами написаны две недавние статьи в «Последних новостях»: «Партия и религия» и «Свободомыслие и традиция».

Издавна еще в России появилось, здесь, в изгнании, пышно расцвело особое газетное наречье с таким обильем иностранных слов, что засыпанный ими русский язык становится похожим на чудовищный эсперанто. Надо бы набрать ко «дню русской культуры» великолепный букет этих газетных цветов, а пока вот букетик из тех двух статей в «П. Н.»: «обязательная идеология социализма»; «обязательная религия критического атеизма»; «социализм, одна из нормативных систем»; «аристократы, снобы духа»; «церковная техника», «среда, коснеющая в традиционной догме»; «практиковать устремленность к религиозности»; «вопрос формулирован так: какая степень прикосновенности к критическому процессу совместима с участием в организациях?» — «Прогрессирующий процесс секуляризации».

Бедного Митю Карамазова приводили в исступленье русские Клоды Бернары 60-х годов с их сравнительно-невинной интеллигентской тарабарщиной; что бы теперь с ним сделалось? Большевички-умницы небезуспешно стараются превратить русский язык в интернационально-каторжный и национально-воровской жаргон — и мы тоже стараемся.

Русский язык под «эсперанто», а эсперанто под «белыми чернилами»: вылущить мысль из этой тройной оболочки не так-то легко. Но, может быть, это и нужно осторожным людям. Или что-то в роде аптечной облатки с неизвестным порошком: очень легко проглотить, но что будет потом — выздоровеешь или отравишься?

Две вышеупомянутые статьи «П. Н.» посвящены любопытному спору о совместимости революционного социализма и демократии с тем, что называется на языке эсперанто «традиционною догмою», а по-русски — «христианством».

Добрые пастыри наши, встревоженные появлением христианского волка на атеистических пажитях, задудели в дудочки, собирая и остерегая овец. Страшный волк — не религия вообще, ни даже вероисповедание, так называемое «аполитичное» христианство — травоядный волк, а какое-то новое, неведомое, вселенское, апокалиптическое, лютое, жадное к политике.

Вместе с тем захотелось старым бойцам перед новым боем осмотреть и почистить свои идеологические доспехи. С этою целью начали они, подобно евангельскому хозяину, износить из сокровищниц своих старое и новое, — больше, впрочем, старое; или, подобно «тощей бабе на дворе Ивана Никифоровича, развешивать залежалое платье на протянутой веревке, чтобы проветрить». В заключенье, появилось и злополучное ружье, то самое, которому суждено было сделаться невинной причиной ссоры Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем. Надо ли объяснять, что это идеологическое ружье есть «прогрессирующий процесс секуляризации» или «критическое отношение к традиционной догме», а по-русски: «христианство, как чепуха, смешная и вредная»?

Тут-то и возгорелся любопытный спор. Сразу скажу во избежание возможных недоразумений: никакой ответственности за опустошение на языке эсперанто таких полновесных слов, как «социализм», «демократия», а тем более «христианство», «догмат», «церковь», — я на себя не беру; я только раскрываю тайнопись, грею бумагу на свечке и читаю написанное белыми чернилами.

В споре приняли участие г. Сухомлин, социалист, к христианству беспощадный; милостивый к нему, социалист А. Ф. Керенский; осторожные враги христианства, демократы из «П. Н.», и неосторожный друг его, христианская социалистка, г-жа Скобцова.

Что-то уж очень давно г. Сухомлин все возвращался к теме о христианстве, как о смешной и вредной чепухе, и кружил над ней как мотылек над пламенем. Видно было, что он не может говорить о ней, не трясясь внутренне от злобы или смеха, смотря потому, что в данную минуту занимало его больше, — то ли, что чепуха эта вредная, или то, что она смешная. Трясся же он только внутренне, потому что хорошенько не знал, как чувства его примут читатели: волк-то ведь все-таки бродит на пастбище.

Долго не решался он обнаруживать свои чувства; но, наконец, решился, и, надо ему отдать справедливость, сделал это честно и мужественно; во всяком случае, мужественнее всех остальных спорщиков; написал не белыми, а черными чернилами: между социализмом и христианством нет примирения, потому что социализм — свобода и истина, а христианство — рабство и ложь. Социалист не может быть христианином, потому что не может согласиться с «признанием всей унаследованной от язычества и средневековых суеверий церковной техники и церковной догматики». — «Уберите от нас эту чепуху, смешную и вредную, или нам всем будет плохо!» — завопил он не этими словами, конечно, но смысл вопля был таков.

Надо, однако, вспомнить при этом и русских коммунистов, чтобы отдать и им справедливость: лгут во всем, кроме этого. Недаром же первое условие для вступления в коммунистическую партию есть клятвенный отказ от христианства, от «церковной техники» — таинств, и «церковной догматики» — веры во Христа. Этим-то, может быть, и объясняется столь глубокая, как бы даже мистическая связь честных революционных социалистов с коммунистами, тоже «честными», — да, есть и такие — может быть, самые страшные.

На вопль г. Сухомлина поспешил А. Ф. Керенский и начал его «уговаривать» так же разумно, как некогда солдат на фронте. «Свобода мысли есть право каждого мыслить и верить по-своему, а вовсе не обязанность делать себе из свободомыслия религиозную догму, отрицающую всякую другую религию». Ясно, как день, и еще яснее вывод: соединить с христианством революционный социализм, т. е., в последнем счете, марксизм, атеизм в действии — ничего не стоит. Дело это Александр Федорович вокруг пальца обернет не хуже, чем русскую революцию, — только бы ему поверили. Но вот почему-то не верят ни социалисты, ни демократы. Та же история, как на фронте: Керенский «уговаривает», а люди с фронта бегут да бегут.

Любопытно, что и для этого новообращенного христианина церковные таинства только «техника», а чем они отличаются от машиностроительной или химической техники, — думать ему некогда. Всего же удивительнее то, что намерения у него, в самом деле, добрые и сердце невинное, как у новорожденного младенца.

В эту опасную минуту спора, когда он грозил сделаться чересчур откровенным, выступили демократы из «П. Н.» за Сухомлина против Керенского, — и умно сделали, потому что этот по обыкновению хорошенько не знает, чего хочет, а те знают твердо. Но слишком громкий вопль г. Сухомлина повторили «П. Н.» как бы вкрадчивым шепотом на ухо читателей; неизвестный порошок, неосторожно рассыпанный, опять завернули в облатку, и черные чернила заменили белыми. Повторяя г. Сухомлина, кое-что и от себя прибавили, очень важное. Прав Сухомлин во всем, кроме одного: он думает, что революционный социализм — единственное «целостное мировоззрение», до конца атеистическое; нет, и демократия тоже, и даже еще в большей степени, потому что в социализме атеизм — воинствующий, а в демократии — торжествующий. Здесь-то и венчается «прогрессирующий процесс секуляризации». Ах, Бернары, Бернары! Что это значит? Грею бумагу на свечке, читаю с удивлением и грешный человек, с эстетическим удовольствием: ловкие же люди в «П. Н.», мастера «белых чернил»!

«Прогрессирующий процесс» значит «постепенное развитие», «движение вперед», а «секуляризация» значит «обмирщение», «выхождение мира из церкви». Все развитие, все движение человечества вперед заключается в его отпадении от Христа, от Бога, — в обезбожении; чем дальше от Бога, тем ближе к свободе, потому что Бог есть рабство изначальное — метафизический источник всех эмпирических рабств.

Следуют еще более удивительные вещи. Есть, оказывается, два «свободомыслия»: одно, «как метод, дает полную свободу мыслить», другое, «как результат», никакой свободы не дает, потому что «не может не отрицать целый ряд ложных религий». Опять грею — читаю: самая ложная из ложных религии, потому что наиболее приближающая людей ко лжи абсолютной — Богу, — христианство. Его-то и надо отрицать, разрушать в первую голову: «écrasez l’Infâme!» Это значит, в метафизическом пределе, самим белым по белому: если не сейчас, то когда-нибудь потом, первым условием для вступления и в демократическую партию, так же как сейчас в коммунистическую будет отказ от «всей церковной техники и догматики»: чтобы войти в бескрестное царство свободы, надо будет наступить на Крест.

Я не думаю, чтобы сделать это решился когда-нибудь, при каких бы то ни было обстоятельствах благоразумнейший П. Н. Милюков. Я не сомневаюсь, что он хорошо понимает все «культурное» значение церкви для России, для человечества, и согласится помиловать на неопределенно долгое время, если не всю «церковную технику и догматику», то кое-что из них для так называемых «масс»: чем бы дитя не тешилось… Я еще меньше думаю, что истинная демократия повинна в том, что ей хотят навязать «демократы» из «П. Н.». Кажется, строение земного Града в том стиле демократического зодчества, как умели строить Перикл, Кромвель, великие пуритане Северной Америки и даже кое-кто из членов Конвента во Франции, доныне включает в себя наибольшую доступную людям свободу — увы, очень малую; но отвергать малое, не имея большого, может быть, и не следует.

Все это я хорошо понимаю, но продолжаю думать, что сказав А надо будет сказать В, а в конце дойти и до Z; сделав первую логическую посылку: «секуляризация, обезбоженье мира есть высшее благо», — придется, рано или поздно, сделать и последний вывод — «наступить на Крест».

Сталин, если бы добрался до Милюкова, поставил бы его к стенке; но это не важно для них обоих, sub specie aeterni, a важно то, что они в обезбожении мира — друг другу союзники. Вот почему Милюков нет-нет да и потянется в ту сторону — как водоросль за движением волны.

«Что это, господа, позвольте, для чего же наступать на Крест? Чем такая свобода мысли лучше изуверства?» — всполошилась г-жа Скобцова, задолго еще до Керенского нашедшая «квадратуру круга» — соединение революционного социализма с христианством. Не этими опять-таки словами, но в этом духе, задан был ею несколько наивный вопрос «П. Н.». Те на него не ответили, а только тихонько отстранили его. «Обвинение нас г-жой Скобцовой в нетерпимости могло бы иметь смысл лишь в том случае, если бы мы из области чистой мысли переносили наше исключение (христианства из демократии) в другие области», т. е. в жизнь, в действие. Но тут г-жа Скобцова могла бы удивиться: 19 февраля напечатано в «П. Н.», увы, не белым, а черным по белому: исключение христианства из демократии не входит в жизнь, в действие; а 9 февраля напечатано в тех же «П. Н.» и тоже, увы, черным по белому: исключение христианства из демократии есть «начало действенное в жизни… иначе самый процесс свободного мышления был бы какой-то игрой ума, раскладыванием пасьянса». Как же так? То действенное, то не действенное; то входит в жизнь, то не входит; то раскладывание пасьянса, то нечто гораздо большее. Или по горьковскому старцу Луке лукавому: «Если хочешь, Бог есть; если хочешь, Бога нет»?

Лучше бы «П. Н.» ответили г-же Скобцовой просто: «Умные люди о таких вещах не спрашивают». Так или почти так они и ответили ей на другой, еще более наивный, вопрос: что демократы думают «о секуляризации России большевиками в ударном порядке?» — «Мы думаем об этом насильственном обмирщении совершенно так же, как и г-жа Скобцова». Тут бедная христианка-социалистка, поставленная в угол так ласково: «На тебе леденчик, не плачь, миленькая!» — могла бы удивиться еще больше: «Что это, что это, господа, позвольте, разве вы, демократы-республиканцы не государственники, а всякое государство не насилье в большей или меньшей мере? Если же все дело в мере насилия, то стоит ли говорить о подобных пустяках, когда „процесс секуляризации“, обмирщения, наступления на Крест, достиг сейчас в России таких высот и глубин, каких еще мир не видал?»

Спор с г-жей Скобцовой, делавшийся неудобным, «П. Н.» кончили грациозною шуткою: «Мы не сомневаемся, что ведись этот разговор в старой России, „Возрождение“ стало бы взывать против нас к „светской руке“. Г-жа Скобцова, вероятно, потупила бы глаза перед этим соблазнительным явлением и удалилась бы в свой скит практиковать свободную устремленность к религиозности. Мы опасаемся, однако, что люди отрицающие прогрессивность свободомыслия, последовали бы за нею и туда — на предмет строгой проверки существа ее „устремленности“. И нам же, пожалуй, пришлось бы ее защищать».

Вот какая волшебная картина: «светская рука» из «Возрождения» тащит г-жу Скобцову на инквизиционный костер, должно быть, пред русской церковью на рю Дарю; но в последнюю минуту подоспевает П. Н. Милюков с рыцарской дружиной «секуляризаторов» и спасает несчастную из пламени.

Ах, хорошо пишут в «П. Н.», — тонко, умно, весело! Но на всякую старуху бывает проруха. Лучше бы «П. Н.» с «Возрождением» не связываться. Как-то в этой газете задан был П. Н. Милюкову вопрос: в праве ли человек, видящий в христианстве только неизбежное и временное зло, заблуждение масс, говорить о церковных делах, как о близких ему и понятных? «П. Н.» отмахнулись от вопроса, назвав его «наивно-невежественным». Почему?

О, конечно, всякий человек имеет несомненное право быть врагом церкви, христианства, Христа; но право быть или казаться, смотря по нужде, то врагом, то другом может быть и сомнительно.

П. Н. Милюков — кто же, как не он, отвечает за свою газету? — 9 февраля текущего года объявил, что высшее благо человечества есть обмирщение, отпадение мира от церкви, от христианства, от Христа, а 26 августа прошлого года, тот же П. Н. Милюков, в той же газете, убеждал эмиграцию «признать тождество прежней и новой (советской) России, когда речь идет о такой крупной стороне ее жизни, как православная церковь», и сокрушаясь о благе этой церкви, умолял митрополита Евлогия дать подписку в лояльности советской власти: «По нашему мнению, у митр. Евлогия тут нет выбора, кроме подчинения». Кем это сказано, врагом или другом церкви?

К «светской руке» я не стал бы взывать, если бы она даже была; но я мог бы воззвать к человеческой совести Павла Николаевича и к христианской совести кое-кого из его сотрудников; я мог бы им сказать: будьте друзьями или врагами Христа, но будьте ими открыто и честно.

А в заключение добрый совет: не считать дураками всех своих читателей и быть поосторожнее, даже когда пишешь белыми чернилами.