"Маленькая Обитель" - читать интересную книгу автора (Пежю Пьер)Ожидание«Реанимация», «Интенсивная терапия», «Травматология». Указатели для персонала. Шестой, седьмой этаж. Тяжелые двери, открывающиеся для проезда бесшумно движущихся тележек. Пока кто-то не останавливает его и не спрашивает: «Месье, вы кого-нибудь ищете? Месье, сейчас не время для посещений!», Воллар блуждает в этой призрачной белизне, среди запаха дезинфицирующих средств и эфира. «Травматология». Наконец-то — «Реанимация». Двери вдоль бесконечного коридора открыты. Видны вытянутые тела. Некоторые почти обнажены. Понятно, что здесь по-настоящему не спят. Глаза устремлены прямо перед собой и явно не бодрствуют. Эти сомкнутые веки на пожелтевших лицах не похожи на закрытые глаза, объятые сном. Понятно, что воздействуют препараты, облегчающие боль и определяющие эту апатию раненых, залеченных, ампутированных, зашитых, восстановленных, перевязанных тел. Кома или дремота. Тела в ожидании будущего или конца. Воллар продвигается крайне осторожно, смягчая, насколько может, скрип подошв по плиточному полу. Все, кажется, застыло во времени, подчиненном работе сверкающих аппаратов. Воллар убежден, что нужно добраться до самой дальней двери, до последней комнаты. Когда он проходит мимо большого застекленного помещения, где работают люди в белых халатах, никто, по-видимому, не замечает растерзанного, забрызганного грязью огромного человека. Последняя дверь открыта, но кровать пуста. Белые простыни лишь слегка помяты. Воллар замирает перед этой пустотой. Он дошел до этого места, чтобы столкнуться с жестоким отсутствием. Именно в это мгновение он замечает худенькую фигуру женщины, стоящей у окна. Она сложила руки на груди, будто ей было холодно. Затерявшаяся молодая женщина, созерцающая пустоту. Пейзаж из прижатых друг к другу домов и унылого бетона. Невидимые горы. Это их первая встреча. Тело Воллара загораживает дверь. Тело Терезы растворяется в серых оттенках пейзажа. Между ними — молчание и отсутствие ребенка. Воллар, с трудом сдерживавший дыхание, начинает громко дышать. Как будто с этим хрипом тело его упорно исторгает абсурдную надежду. Тереза оборачивается, медленно. Она очень устала. — А вы не доктор? — спрашивает она тихим голосом. Воллар качает головой. — Это та девочка, которую вчера?.. — Она — моя дочь, Ева. — Вчера, на дороге, машину вел я… Но увидел ее слишком поздно… Мне необходимо узнать… — Они снова отвезли ее в операционное отделение. Только что мне показалось, будто она умерла. После первой операции она была белая, прозрачная. За нею вернулись. Им не удается остановить кровотечение. Они сказали мне, что сделают все возможное, но… — Понимаете, мне нужно было узнать. Увидеть ее. Увидеть еще раз. Я искал… А когда будет известно? Тереза как будто не замечает жалкого вида Воллара, его прорех, запекшейся крови. — Остается только ждать. Хорошо, что вы пришли. В полиции мне сказали, что вы не могли этого избежать, что она была в полной растерянности. — Возможность есть всегда. И я не должен был допустить этого. Зачем жить столько лет… если не способен избежать подобного ужаса? После катастрофы, когда они отпустили меня, я поехал прямо вперед. Они давно ее оперируют? — С середины ночи. Она была в очень плохом состоянии. Теперь они опять оперируют. Череп, разумеется. И поврежденные органы. Она не приходила в сознание. Воллару послышался легкий скрип колес медицинской тележки. Он выходит из комнаты, но на другой стороне отделения разворачивается и исчезает кровать. Неопределенная белая фигурка, прикрытая простыней. Тереза снова смотрит в окно. Воллар не может устоять на месте, бросается на стены, тянется к потолку, шагает взад-вперед, как дикий зверь в клетке. Ему хочется ударить со всей силы по столику у кровати. Он понимает, что столик разбился бы легко и с большим треском. Поэтому Воллар старается раздвинуть пальцы, как бы развязывая кулаки. Он глубоко дышит и бормочет бессвязные фразы. — Я опоздала, — говорит Тереза, — мне не удается прийти вовремя к закрытию школы. Я тоже могла бы не допустить этого. Она побежала прямо перед собой. Я думала о Еве, о том, каково ей там, совсем одной, но не предполагала, что она будет так напугана. Я никогда не предвижу самого важного. У нее нет никого, кроме меня, понимаете. Но я не думала, что такое может случиться. — Они держат ее очень долго… Я пойду поищу медсестер. Здесь душно. Там должен быть врач. — Нет, прошу вас, останьтесь и подождите вместе со мной. Мне кажется, я уже ничего не хочу узнать. Хотела бы, чтобы они никогда и ничего мне больше не говорили. И пусть не возвращаются. Я могу остаться здесь, перед этим стеклом. Если бы вы не вошли в эту комнату, я, наверное, заснула бы стоя. Мне хотелось бы рассыпаться, разметаться, как этот падающий снег. И ни о чем больше не думать. — Но вы все-таки думаете о вашем ребенке! О том, что они с ним делают в настоящий момент… — Да, я думаю об этом. Если решаюсь думать. И тогда возникают ужасные мысли. Однако я знаю, что люблю ее, любила с тех пор, как впервые увидела. Я назвала ее «Ева» просто так, сразу же. И когда вспоминала об этом, то очень хорошо понимала, что ее рождение должно было быть счастьем, даже без отца. Еще вынашивая ее в животе, я никак не могла поверить, что родится ребенок и он будет моим. Я почти не потолстела. Позволяла всему идти своим чередом до ее рождения, настолько мало верила в него. Я была ужасно одинока. Только одинокие женщины с ребенком могут это понять. — А когда у вас все же появилась маленькая девочка? Это хрупкое тельце… этот новый взгляд на окружающее… — Вы действительно ничего не понимаете! Присутствие ребенка превращает одиночество в тяжкое бремя. Ничего общего с одиночеством животного существования: это одиночество по сути. Каждое утро, каждую ночь я повторяла себе: «Ты теперь мать, ты должна делать то, должна делать это, все, что делают настоящие матери…» — И вы это делали? — Да, кое-как. Я всегда делала почти все, что нужно было для Евы. Но существовал и другой голос… — Какой голос? — Тот, что говорил мне: «Беги, Тереза, спасайся!» — Спасаться? — Да, именно эти слова приходят мне в голову. — Так бегство или спасение? — Что вы там придумываете? Мне кажется, вы любите все усложнять. Уезжать: и точка, это все! Всегда, везде, здесь и сейчас мне нужно уезжать… Когда Ева была совсем маленькой, я всегда возила ее с собой. Мы много ездили, путешествовали. Я убегала, но укутывала мою дочку, укладывала ее в колыбельку на заднем сиденье машины, и мы вдвоем колесили по дорогам. Мне всегда удавалось оставлять ее при себе, когда я находила работу. Не теряя ее из виду. Так было нужно. — Иначе? — Не знаю или, скорее, нет, знаю. — Вы забыли бы ее? — Да, не бросила бы, а забыла. По окончании рабочего дня пошла бы бродить по улицам. Одна. Осматривала бы все вокруг. Что угодно. Глядела бы… На вещи. На людей. Иногда мне нужно побыть одной. Заговорить с кем угодно. Пойти за первым встречным. — Вы хотите сказать — за любым мужчиной? — Положим, за некоторыми. Я узнаю их по одной детали, какому-то признаку, который присущ их телу, лицу, о чем они даже не догадываются. Их погибшее детство, я его вижу. Их загубленную, до слез никчемную жизнь тоже вижу. Знаете, это очень приличные люди, полагающие, что в чем-то преуспели, тогда как их жизнь хуже моей. И это убожество я различаю. И их страх тоже вижу. Своего рода призыв. Таким-то образом мне была и подарена Ева. Один жест, одна тронувшая меня интонация, и очень скоро — призрачный отец. — Здесь невыносимо жарко. От меня попахивает. Нынче ночью я ходил по горам. Упал. Извалялся в грязи. — Вы ранены. Вам больно? — У меня болит почти везде, но это пройдет. — Ваша одежда пропиталась запахом леса, земли. Потом тоже. Я заметила ваши раны, ваши порезы, кровь. Но увидела и вашу силу. — Мою силу? — Уязвимость, если хотите. Для меня разница невелика. Я не умею точно выразить мысль… Внезапно Воллар устремляется в туалет, где на полную силу открывает кран холодной воды. Зеркало висит слишком низко для него, но когда он наклоняется, протянув руки над раковиной, то видит свое лицо. Перед глазами Воллара предстает копна порыжевших волос с проседью, прилипших ко лбу, сильно заляпанному кровью; зеленые глаза в морщинках с синими от усталости кругами; а в рыжеватой поседевшей бороде — комочки высохшей грязи и веточки. Узнать себя в этой всклокоченной и запачканной голове страшновато для Воллара. Как же эта женщина могла говорить с таким чудовищем? Как могла рассказывать ему о своей жизни, ведь он, быть может, убил ее дочь… Кто же такая эта странная молодая женщина? Воллар опрыскивает холодной водой щеки, глаза, лоб. Отбрасывает мокрые волосы назад, морщится, растирает и отмывает свою рану, расправляет своими толстыми пальцами бороду, но когда снова, отряхиваясь и выпрямляясь, открывает глаза, больничная палата уже наполнена белыми халатами. Воллар вынужден прижаться к стене, чтобы пропустить металлическую каталку. Своего рода передвижные носилки, на которых нет ничего, почти ничего. Неясные очертания маленького тельца, примятого простыней, аппараты и прозрачные колбочки с растворами для переливания. Это уже не маленькая девочка, а то, что от нее осталось. Ни лба, ни волос, а только повязка вокруг черепной коробки. Ни личика, ни щечек, а только дыхательная маска и жесткий аппарат, удерживающий шею и голову. Не ручки, а две восковые палочки, куда вставлены иголки, подсоединенные к трубкам. Воллар стоит, вжавшись в стену. Тереза — в проеме окна. Белые халаты хлопочут. Они осторожно переносят маленькое тельце с каталки на кровать с блестящими решетками и устанавливают приборы, которые еще надо подключить и наладить точными движениями, напряженно следя за происходящим. Установка для переливания. Светящиеся цифры, механическое постукивание вокруг тела, Воллар с трудом различает закрытые глаза над дыхательным аппаратом, под повязкой. Зеленые халаты также вошли в переполненную теперь комнату. Обнаженные волосатые руки, очки в позолоченной оправе, самый старый из врачей по очереди оглядывает Воллара и Терезу. Поскольку первый делает шаг вперед, а вторая стоит, застыв на месте, он обращается к Воллару. — Она справится. Будет жить. Мы остановили кровотечение. С ногами и плечом все будет хорошо. Голова — другое дело. Надо проследить. Когда она придет в себя, можно будет понять. Надо подождать. — Опять ждать? Но ждать чего? — восклицает Тереза. — Это невозможно, невыносимо. — Все еще слишком свежо, — отвечает врач. — Ничего нельзя сказать. Удар по черепу был слишком силен. — Но она проснется? Придет в себя? — спрашивает Воллар. — Кома — вещь слишком загадочная. Все, что было можно, сделано. Белые и зеленые халаты постепенно покидают комнату, за исключением круглолицей медсестры со светло-голубыми глазами, склонившейся над маской. Такое впечатление, что она улыбается этим безнадежно закрытым глазам. Тихонечко дотрагивается до лба ребенка. Тереза наблюдает со стороны. Она не может приблизиться к этим аппаратам, этим трубкам. И тогда Воллар замечает очень черные брови Евы, подобные двум черточкам, выражающим удивление, бессилие, отстраненность среди неподвижных простыней и мерцания светящихся цифр. Он будто заново видит широко раскрытые глаза девочки. Замедленный, бесконечный кадр, ту долю секунды, во время которой Ева тоже успела взглянуть ему в глаза. Девочка уже видела, как приближается смерть. А он был неспособен остановить ее. День проходит. Воллар слоняется туда-сюда, ломает стул под своей тяжестью, встает и ворчит. Тереза поглощена созерцанием снега. Два или три раза она заявляла, что надо подышать воздухом. Воллар задумывается, вернется ли она. Медсестра со светло-голубыми глазами почти всегда в палате, и Воллару, наблюдающему за ней, кажется, что улыбка, которую она обращает на ребенка, не приходящего в сознание, ласки, расточаемые маленьким алебастровым ручкам, — это чудесное лекарство, секрет которого известен только ей. — Теперь надо поговорить с этой маленькой девочкой, — обращается медсестра к странной парочке, — ну как, Ева, ты ведь слышишь нас, слышишь? Ева? Она первой называет девочку по имени. В конце дня Воллар сообщает, что собирается уйти, но вернется, если ему позволят. Он настаивает на этом. Тереза, судя по всему, где-то витает. Она напряжена и расстроена. — Я тоже не могу больше оставаться. Поговорить с нею? Но что мне ей сказать, как вы думаете? Посмотрите, она не двигается. Я здесь бесполезна. Мне нужно… — Спасаться? Воллар сердито пожимает плечами, сопя ноздрями. И, уже не обращая внимания на Терезу, удаляется тяжелой поступью. Раздавленная усталостью, объятая сном туша с собачьим запахом медленно проходит по коридорам. На улице даже ледяной воздух не помогает Воллару очнуться. Снег больше не идет, превратившись на земле в почерневшее, как сажа, месиво. Книготорговец Воллар разыскивает свой грузовичок. И каким-то чудом находит его. Залезает, прикрывает дверцу, валится на сиденье и тут же засыпает. Сжавшись между спинкой и рулем. Запрокинув голову. Несчастный случай произошел двадцать четыре часа назад. Пейзаж опрокинут. Время растянулось. Это уже не прежний город. И не прежняя жизнь. Нелепое и неистребимое событие опутало, как спрут, все окружающее. Во сне Воллар медленно склонился, сполз на сиденье для пассажира, свалился на «смертельное место», его таз по-прежнему зажат между сиденьем и рулем, но голова уперлась в правую дверцу, ручка которой врезалась в волосатую щеку, а плечи и широкая спина давят и мнут десятки рассыпавшихся томов: При одном взгляде на белую или пеструю обложку Воллар способен почти сразу определить издание, приблизительную дату выхода, серию, название, автора, и тут же его исключительная память начинает диктовать ему большие отрывки, разной величины фрагменты, которые запечатлевались в его голове на протяжении многих лет с первого прочтения. Да, Воллар может узнать любую книгу, даже ту, что прочел очень давно, и тогда в его голове возникает отдаленный шепот, который начинает звучать, нарастать и прорываться до тех пор, пока потихоньку не сорвется с его губ. Частенько он с абсолютной точностью видит напечатанный текст, ленточка которого протягивается за пределы зрения. Удивительная память. Исключительно текстуальная память книготорговца Воллара, удерживающего в своем теле, в своей нетронутой и крепкой плоти постоянно присутствующую ткань из миллиардов проглоченных, жеваных и пережеваных, доставляющих бесконечное наслаждение слов. Сцена из романа воспроизводится в его памяти точно, привязана к определенной странице, шрифту, запаху клея и бумаги, и даже пробелам, знакам препинания, случайному разрыву слова, половина которого повисает над пустотой в конце строки, цепляясь за дефис, а другая часть, также разорванная, уныло продолжает следующую строку. Целый час проведя в оцепенении, Воллар внезапно просыпается. Помятая страница прилипла к его губам. Воллар с трудом распрямляется. Книги падают во тьму. У него внутри полно горечи, но и во рту тоже. Ему хочется вытянуться, вырваться, понять, что с ним происходит. Перед ним — прямоугольник ветрового стекла, заляпанный густым слоем снега. Книготорговец хрипло дышит. Суставы хрустят, когда он протягивает руки, в очередной раз расправляет кулаки. Он кладет руки на руль, сжимает его изо всех сил. Именно тогда все оживает: скорость, дождь, ребенок в красной одежде, взгляд девочки, на который он налетает, затем звук. Он инстинктивно давит на педаль, рвет руль на себя, чуть не выворачивая его. После чего, открыв рот, сидит, окаменев, и, кажется, слышит эхо собственного крика в горах. Воспоминания о последних часах похожи на отрезанную руку, гигантскую дряблую и холодную руку, будто брошенную ему прямо в лицо. Он открывает дверцу, с трудом выпрямляется в грязи, не желая очищать ветровое стекло, заводить грузовичок, выбираться отсюда, вести машину. Он может лишь идти, быстро шагать, сунув руки в карманы. Воллар достигает, наконец, центра города, поворачивает в сторону темных набережных и выходит к старым кварталам. Вдруг на безлюдной площади оказывается перед собственной лавкой: книжным магазином под вывеской Он видит, как она достает книгу, лежавшую высоко на полке, быстро передвигается, записывает что-то, перебирает другие книги, в то время как только что вошедший клиент — тот, кого Воллар в шутку окрестил Бонкассой, — этот неизменный Бонкасса, склонившийся над старым томиком, поднимает голову и заводит одну из своих обычных песенок о предполагаемой гибели литературы, исчезновении писателей и подлинных книг. С улицы Воллар различает лишь жесты Бонкассы, но угадывает каждое слово из его нудной речи, как и рассуждения о том неизвестном шедевре, которому его клиент якобы посвящал все свои ночи с юных лет. Мадам Пелажи. Бонкасса. Седовласая парочка стариков. Существа из нереального мира. Воллар замер, созерцая эту до странности привычную сцену. |
||
|