"Юлиус Фучик" - читать интересную книгу автора (Филиппов Василий)

ПОДВИГ

КОНЕЦ ПЕРВОЙ РЕСПУБЛИКИ

Он вернулся домой в конце мая 1936 года и снова увидел капиталистическую Чехословакию, потрясаемую экономическим кризисом и опасностью фашизма. Выступать на собраниях и митингах, как после первого возвращения, нельзя: слишком длинный хвост различных «прегрешений» тянется за ним из полиции как за лицом, виновным в «действиях особо недопустимых и направленных против безопасности родины»: «неотбытый срок тюремного заключения», «недействительный адрес прописки». Вскоре к этим прегрешениям добавилось еще одно: «дезертир». Судебно-полицейская машина работала безостановочно, направляя по старым адресам местожительства Фучика различные повестки, вызовы, уведомления, на которые Юлиус перестал обращать внимание. О содержании некоторых из них он просто ничего не знал. Так, в августе 1936 года ему была направлена повестка военного комиссариата с вызовом на кратковременные военные сборы. Из-за неявки на них он и был объявлен «дезертиром». Теперь полицейский комиссариат пражского района Карлина, где скорее всего мог объявиться Фучик, получил сверху указание «не привлекая внимания» выяснить у коммунистов в Доме партии, не появляется ли среди них Юлиус Фучик, и «в случае, если он будет застигнут, арестовать как дезертира или узнать адрес». Шпики тщетно караулили и разыскивали Фучика, и полиция ответила, что «вышеуказанный Фучик в названном доме не появляется и на протяжении длительного времени не был замечен. Местожительство неизвестно».

Рассчитывать, что с внешностью, слегка измененной темной бородкой и усиками, не узнают на улице, трудно. Правда, некоторые знакомые прошли на улице мимо, не повернув головы, но несколько дней назад он едва повстречал Незвала, как тот сразу воскликнул:

— Юла, откуда ты взялся?

Незвал полагал, что Фучик все еще находится в Москве. Фучик сделал вид, будто ничего не понимает, но не выдержал и рассмеялся:

— Вит, как же это ты меня узнал?

— А кто еще может ходить с Густой? Меня не проведешь!

— Ну, Вит, как я погляжу, у тебя не только талант поэта.

— Спасибо за комплимент. Но какой из меня Шерлок Холмс, если ты считаешь, что полиции вообще не должно быть?

— Нет, полиция должна быть, но только для того, чтобы охранять народ и ловить преступников, — серьезно и с грустью возразил Фучик.

Но сидеть без дела и скрываться от полиции он не мог, время было грозное, полное страшных опасений, предвидений, ожиданий, жестоких страстей и противоречий. Все личное уходило на задний план.

На политическом горизонте сгущались зловещие тучи. Доходили тревожные вести из Испании, где в июле 1936 года военщина во главе с Франко подняла мятеж против правительства Народного фронта. За три месяца с начала мятежа фашистские правители Германии и Италии перебросили в Испанию на помощь франкистам свыше 24 тысяч солдат-марокканцев, 400 тонн военных материалов и 462 раза бомбили испанские города. Силы демократии и прогресса впервые в открытом бою столкнулись с силами международного фашизма. КПЧ разъясняла, что разбойничье нападение на Испанию является подготовкой интервенции в Чехословакию и, несмотря на запрещения и преследования, организовала отправку в Испанию чехословацких добровольцев, проводила сбор средств и кампанию в поддержку испанских антифашистов. В Праге создан специальный комитет в защиту Испании, который возглавлял Шальда. В рядах добровольцев-интернационалистов в Испании сражались две с половиной тысячи чехов и словаков, две трети из них пали в этой борьбе. Фучик тоже рвался в Испанию, как его коллеги по «Руде право» Б. Лаштовичка и В. Синкуле, деятели науки и культуры 3. Неедлы, И. Секанина, М. Майерова, Ф. Галас, Этой Эрвин Киш и И. Барта. Однако партия считала необходимым оставить его в Чехословакии. Фучик пишет серию статей об Испании, тема пролетарской солидарности становится одной из ведущих — надо предостеречь тех, кто считает, что коммунисты преувеличивают опасность тех, кто питает иллюзии на спокойное и доброе завтра.

«И для политических слепцов должно быть уже теперь ясно, что значение борьбы в Испании выходит далеко за границы страны», — писал он, показывая, что это одно из звеньев в цепи фашистского наступления на Европу. В прошлом году безоружные босые абиссинцы с духовыми ружьями пытались бороться против гитлеровских «юнкерсов», теперь на головы испанских детей-школьников падали бомбы. «Руде право» опубликовала в ноябре фотографии жертв фашистского налета. «Возьмите эти страшные документы, — писал Фучик, возьмите эти снимки убитых и искалеченных детей мадридских пролетариев и идите с ними от человека к человеку, идите с ними из дома в дом, чтобы людям не пришлось вскоре защищать свои города и деревни от фашистских убийц. Не говорите об этих снимках: „Это ужасно!“ — но действуйте, действуйте немедленно. Мы должны идти вперед, идти от дома к дому и пробуждать всех, кто не хочет страдать под диктатурой фашизма, все то огромное большинство народа, которое не хочет влачить жалкое существование и умирать в колонии Третьей империи, — пробуждать для того, чтобы люди объединились и окончательно истребили у нас гнездо гитлеризма, всех помощников испанских убийц, уничтожили бы их вовремя, чтобы они не могли повергнуть народы Чехословакии в такой жз ужас, в какой повергли испанский народ испанские Браные и Стршибрные» (реакционные журналисты и общественные деятели Чехословакии. — В. Ф.).

Со свойственной ему энергией Фучик выступает как агитатор, боец, вкладывая в свои статьи всю страсть трибуна, весь свой политический темперамент. «Фашизм, — говорит он, — хочет нас победить, бросить себе под ноги, наступить сапогом на шею, разгромить, уничтожить, стереть национальную культуру, осуществить пангерманскую идею: „Весь мир — для немцев“».

После возвращения из СССР Фучик почти два года жил разыскиваемый полицией. Чтобы меньше привлекать к себе внимание полиции, Юлиус старался реже бывать в редакции «Руде право», найдя себе место для работы в тихом кафе «Опера», расположенном рядом с редакцией. Юлиус собирает самые свежие, самые последние новости и пишет одну статью за другой. С середины мая и до конца года он написал почти сто статей и репортажей.

В начале 1937 года он становится заместителем главного редактора газеты «Руде право». Редакция, куда обычно входило 10–12 человек, теперь при главном редакторе Яне Шверме была расширена до 18 человек: в нее входили Эдуард Урке, Курт Конрад, Ян Крейчи, Франтишек Кржижек, Вацлав Синкуле, Вратислав Шантрох, Станислав Брунцлик, Вацлав Кршен и другие. Целая когорта журналистских звезд первой величины, своеобразное сочетание разных человеческих качеств — мужества, таланта, ума, принципиальности, твердости, инициативы, личных привязанностей. Забегая немного вперед, скажем, что все они пали смертью храбрых в борьбе с фашизмом. Десять человек из одной газеты, два из них (Шверма и Фучик. — В. Ф.) стали национальными героями ЧССР.

ЯН ШВЕРМА. Высокий, с худым продолговатым лицом, темпераментный и хладнокровный, с холодным умом и горячим сердцем. Одного возраста почти со всеми остальными, но сразу завоевал непререкаемый авторитет как первый среди равных. В редакцию приходит первым, всегда с новыми идеями, с продуманным планом номера, но утверждается план только после «летучки». Если нужно, статьи пишутся тут же, по горячим следам событий. Свои передовые диктует прямо на машинку. Юношеская доброжелательность и откровенность, скромность на грани стеснительности сочетаются у него с твердостью и жесткостью в осуществлении партийной линии. По воскресеньям проводит своеобразный журналистский семинар, делает обзор международных и внутренних событий, и курс газеты на неделю определен.

ЭДУАРД УРКС. Острый ум в сочетании с большим редакторским опытом в остравской «Правде». Все в редакции снимают шляпу перед его образованностью и эрудицией. Друзья шутят, вспоминая, что этот большой знаток чешского национального характера и современной философии начинал когда-то со статейки об истории танца от вальса до чарльстона. Иногда он даже слишком нетерпим к слабостям иных журналистов и литераторов, зато какое умение добираться во всем до самых корней.

КУРТ КОНРАД. Его настоящая фамилия Веер. Общий любимец, выпускник медицинского факультета немецкого университета в Праге, красивый юноша с волнистыми темными волосами, с карими глазами, всегда печальными, даже если он смеялся. Делает паузы во время разговора, словно обдумывая, как правильнее произнести какое-либо слово по-чешски. Он на шесть лет моложе Юлиуса, но сколько знает этот человек, ученый по своей натуре! Философию и эстетику Гегеля и историю европейских революций он знает, пожалуй, как никто в стране. Казалось, Курта знают все и он знает всех. С Фучиком у него общая и нежная любовь — «Творба», где Курт часто замещал Фучика.

ЯН КРЕЙЧИ. «Ходячая энциклопедия», блестящий международник, увлекающийся спортом, театром.

ФРАНТИШЕК КРЖИЖЕК. Его особо сильная сторона — знание жизни рабочего класса. Сам вышел из пролетарской среды в Кладно, знает, как надо говорить с шахтером и каменщиком и чем каждый из них живет.

ВАЦЛАВ СИНКУЛЕ. Признанный вожак студенческой молодежи, остроумный, глубокий знаток экономики страны.

СТАНИСЛАВ БРУНЦЛИК и ВРАТИСЛАВ ШАТРОХ — полпреды молодежного движения в газете, ненасытные к знаниям, любители модерна в поэзии и театре.

Этих разных людей соединяло чувство той чистой самоотверженной дружбы, которая рождается лишь в совместной борьбе, под огнем врага. Они были рождены революцией и связывали свое будущее с партией, народом, свято верили в правоту своего дела. Наконец, их всех объединяла и несла на своих волнах неудержимая молодость. Молодость настоящая, молодость взглядов, молодость класса, сознающего себя и свою миссию. Они жили полнокровной жизнью, заполненной до краев изнурительной работой, гулом собраний, демонстраций и дискуссий. Опасности и душевное напряжение чередовались с шуткой, юмором и юношеским весельем.

Под руководством Швермы «Руде право» превратилась в массовый орган, способный доводить слово партии до сотен тысяч трудящихся. Тираж газеты быстро увеличивался: в 1928 году он составлял 4,5 тысячи экземпляров, в 1934 году — 14 тысяч, в 1936 году — 26 тысяч, в 1938 году — 40 тысяч, а в дни Мюнхена — 100 тысяч экземпляров. «Руде право» становилась любимой газетой трудящихся масс.

Борьба КПЧ за создание единого Народного фронта проходила в условиях резкого размежевания политических сил. Правое крыло буржуазии во главе с Рудольфом Бераном, ставшим после 1933 года председателем аграрной партии, стремилось разорвать союзнический договор с Советским Союзом от 16 мая 1935 года и тихо, «изнутри» выдать Чехословакию на милость Гитлера. Второе крыло — буржуазно-демократический блок во главе с президентом Эдуардом Бенешем, в которое входили также социал-демократическая и национально-социалистическая партия, всячески лавировало. Ее лозунг — «Не дразнить Гитлера», связывать судьбу страны с позицией Англии и Франции.

Процесс размежевания происходил и в рядах деятелей культуры. Единый антифашистский фронт прогрессивной интеллигенции имел широкую базу, куда вошли представители левых, коммунисты: С.К. Нейман, 3. Неедлы, В. Незвал, И. Ольбрахт, Л. Штолл, Б. Вацлавек, Л. Новомеский, Э. Урке, а также все здоровые демократические силы культуры, те, кто недавно или проявлял колебания, или сторонился больших проблем общественной жизни: Йозеф и Карел Чапеки, Йозеф Гора, Ярослав Сейферт, Франтишек Лангер и другие. Работа отнимала у Фучика много сил и времени, приходилось к тому же исполнять обязанности главного редактора в отсутствие Швермы, но он не переставал писать. В статье «Манифест чешских писателей», опубликованной в мае 1937 года в «Руде право», он напоминает о выступлении группы прогрессивных писателей в мае 1917 года против австро-венгерской монархии и обращается с призывом к мастерам культуры продолжать патриотическую традицию чешской литературы.

«Опять наступило время, зовущее к мужественному выступлению мастеров культуры». Понимая душой и сердцем, что сейчас как никогда актуальна постановка горьковского вопроса «С кем вы, мастера культуры?», он прилагает большие усилия, чтобы привлечь к борьбе с фашизмом всех честных и мужественных художников, несмотря на разницу в их мировоззрении и художественной ориентации.

Возникает антифашистская литература. Видное место в ней принадлежит Карелу Чапеку, который от индивидуализма и проповеди «медленного прогресса» перешел к антифашистской борьбе. Увидев саламандру, плывшую по его родной Влтаве, то есть появление фашизма в Германия и у себя дома, Чапек создал роман-памфлет «Война с саламандрами» и пьесу «Белая болезнь». Эти крупнейшие антифашистские произведения были написаны так, словно писатель чувствовал приближение мюнхенской трагедии и своей личной, и вложил в них поэтому без остатка всю остроту своего сатирического глаза, силу психологической наблюдательности, иронии, юмора, сарказма.

В июне 1937 года секретариат ЦК КПЧ создал специальную комиссию по подготовке к празднованию XX годовщины Великого Октября. Председателем комиссии был А. Запотоцкий; в нее входил Фучик. Это было почетное и ответственное поручение. КПЧ выдвинула задачу «приложить все силы к тому, чтобы празднование XX годовщины Октября вылилось в мощную демонстрацию солидарности народа и всех друзей мира в Чехословакии с великой страной социализма». В ходе подготовки к празднованию этой годовщины Союз друзей СССР составил приветственный адрес, получивший название «Золотая книга чехословацкого народа народам СССР». Несмотря на противодействие реакции и трудности, создававшиеся реформистами, удалось собрать 150 тысяч подписей под этим адресом. Кроме того, «Золотую книгу» подписали 3700 коллективов и организаций. (В настоящее время эта книга, врученная в 1937 году М.И. Калинину, хранится в Музее Революции в Москве. — В. Ф.) Во всех крупных городах и селах состоялись публичные выступления, торжественные собрания. Манифестация в защиту республики проходила под лозунгом упрочения союза с СССР. На многих публичных собраниях выступали активисты Союза друзей СССР — Юлиус Фучик, Зденек Неедлы, Вацлав Давид, Густав Гусак и другие, говорившие о значении договора, заключенного Чехословакией с Советским Союзом.

В своих выступлениях Фучик упорно вел борьбу за мастеров культуры, выявлял как критик социальные истоки сильных и слабых черт их творчества, раскрывал проблему гражданской ответственности художника, народности искусства. «Возвращение» Фучика к литературно-критической деятельности было плодотворным и интенсивным. Он публикует много статей о творчестве писателей и деятельности театров. Одним из первых марксистских критиков он увидел новые черты в творчестве Карела Чапека. В то время как С.К. Нейман и К. Конрад дали строгие, отрицательные оценки повести К. Чапека «Первая спасательная», вышедшей в 1937 году, Нейман вложил их уже в название своей статьи «Релятивистский социальный роман, или Шахтерская жизнь для развлечению), — Фучик увидел позитивное ядро в повести Чапека и назвал ее „настоящим произведением“. Он выразил свое восхищение мастерством писателя, который хотя до этого особо не изучал жизнь рабочих, их психологию, особенности речи и мышления, но сумел правдиво, с большой художественной силой отобразить все это в произведении, создать „прекрасную песню о рабочей солидарности, о рабочем героизме“. В отличие от автора, заявившего, что мужественные характеры можно найти в любой среде, Фучик считает глубоко закономерным тот факт, что героические поступки совершают в „Первой спасательной“ рабочие. Мужество, самоотверженность, дух товарищества характерны именно для рабочей среды, говорит он. Попробовал бы Чапек написать рассказ о мужестве компании биржевиков или героизме угольных баронов, ради прибыли которых погибли шахтеры!

Фучик не скрывал, что в повести далеко не все показалось ему убедительным и сильным. Абстрактный гуманизм писателя приводит к сглаживанию классовых противоречий, отступлению от правды, особенно в финальной сцене филантропической помощи дирекции шахты пострадавшим шахтерам. „Эта сладость в художественном произведении горчит, как полынь“. Но Фучик выразил уверенность, что Чапек „со временем откроет полностью свои глаза и как художник и как гражданин“. Стремясь помочь Чапеку, поддержать его обращение к теме рабочего класса, его духовную эволюцию, Фучик обращался не только к Чапеку, но и к другим литераторам, „людям на перепутье“, переживающим трудный процесс идейных сомнений и поисков.

Большое внимание Фучик уделял „Освобожденному театру“, который еще в двадцатые годы полюбился ему как театр, олицетворявший собой современный народный театр, где было создано единство сцены и зрительного зала. В тридцатые годы антифашистский репертуар театра все больше и больше подвергался нападкам со стороны профашистских сил, завоевывал симпатии передовой интеллигенции и рабочих, молодежи. Тысячи студентов, молодых рабочих, интеллигентов ежедневно заполняли просторный зал „У Новаков“ на Водичковой улице, где шла антифашистская политическая сатира — пьесы „Тяжелая Барбора“ и „С изнанки на лицо“. Спектакль заканчивался, но восторженные зрители не расходились, запевая одну за другой песни, только что звучавшие на сцене. „Если через многие годы будут писать историю наших более чем тревожных дней, — писал Фучик, — то, без сомнения, отметят и 18 декабря 1936 года, день премьеры „С изнанки на лицо“, как один из важных дней, от которых пошло сплочение прогрессивных сил“.

В пьесе „Тяжелая Барбора“ события глубокой древности из истории свободного города Эйдам проецировались на сегодняшний день, на политические реалии Чехословакии, и каждый человек в зрительном зале понимал, о чем идет речь. На свободный город покушался коварный и жестокий вождь соседнего Уберланда (нетрудно было увидеть игру слов: Дойчланд убер аллее). Искусству демагогии он научился еще тогда, когда был рыцарем-разбойником, голос у него был как у тура. Он нашел себе в Эйдаме союзника, владельца замка, богатого дворянина Бандергрунта, который в городской думе предложил, чтобы всем гражданам эйдамским на уста был повешен замок. Таким образом будет сохранена почтительная тишина, ибо в противном случае вождь Уберланда мог бы предполагать, что жители города его обидели, оскорбили, и тогда он мог бы потребовать сатисфакции.

О том, в какой атмосфере родилась и была поставлена в 1938 году пьеса „Кулаком в глаз, или Финал Цезаря“, имевшая тоже совершенно конкретный адрес и немало маскировочных средств, свидетельствует письмо актеров театра Вериха и Восковца Фучику, приложенное к пригласительным билетам. „Мы вынуждены политическую сатиру и все актуальные намеки заворачивать в серебряные бумажки, чтобы не нарушить предписанной „тиши да глади“ и повышенных требований цензуры. Мы полагаемся на понятливость нашей публики и уверены, что она сама вынет из серебряной бумажки то ядро, которое мы и хотим ей преподнести. Просим вас не подчеркивать чрезмерно в Вашей статье скрытого смысла некоторых наших аналогий — это дало бы повод к нападкам со стороны прессы…“ После этих слов была сделана еще рукою такая приписка: „Это, Фучидло, касается главным образом тебя. Пожалуйста, не пиши ничего такого, что потом всякие свиньи могли бы обернуть против нас. И чтоб цензура ничего у нас дополнительно не выдрала!“

Но не только зрители понимали эзоповский язык, а и власть имущие. Решающее слово было за ними. Последний спектакль „Голову против Мигули“, премьера которого была намечена на 10 ноября 1938 года, уже не состоялся: власти закрыли театр, ставший одним из рупоров антифашистских настроений, фонтаном политических острот.

Деятельность Фучика по привлечению мастеров культуры к борьбе с фашизмом была неразрывно связана с его выступлениями против реакционной литературы. Вот появился на книжных прилавках профашистский роман Франтишека Завражелы „Ева“ со „сверхчеловеческими“ героями, высокомерным презрением к „толпе“, проповедью „спасения Праги“ путем приобщения ее к „несравненным высотам духа“ Берлина и Рима. Новые вариации на старую тему: мир принадлежит сильным, мир принадлежит истинным аристократам, белокурым бестиям.

Откуда берутся такие писатели? Как могло случиться, что книги и жизнь их ничему не научили? Если этому писателю, доморощенному ницшеанцу, не поднявшемуся до уровня „фельдфебеля реакции“, не повезет быть забытым, — с убийственной иронией замечает Фучик в рецензии с саркастическим названием „Морская свинка — сверхчеловечек“, — в будущем он станет своего рода подопытной литературной морской свинкой, его будут демонстрировать учащимся: так выглядит тип людей, на которых опиралась реакция».

Почва общественной жизни была настолько отравлена бациллами фашиствующей реакции, что на ней один за другим стали появляться хилые ростки-произведения, фальсифицирующие чешскую историю и культуру. Внимание Фучика привлек исторический роман католического писателя Ярослава Дуриха «Масленица». Когда-то, в начале своего творческого пути, этот писатель и драматург выступал вместе с братьями Чапек, пока их пути не разошлись. Давно уже имя столь известного литератора не стояло на такой плохой книге. Фучик показывает, что реакционное мировоззрение автора отразилось и на художественном уровне произведения. Мало того что герои романа — это «куклы, из которых течет кровь», язык писателя деформирован до крайности: «Дурих ловит слова, как мух, и обрывает им крылья, чтобы они не могли летать; прикладывает друг к другу болезненно дергающиеся, чуждые слова, ломает, калечит фразы, разрывая их живую ткань».

Буржуазия организовала новую, небывалую по своей интенсивности идеологическую диверсию против СССР. В 1937 году появилась клеветническая книга Андре Жида «Возвращение из СССР». С. К. Нейман ответил книгой «Анти-Жид, или Оптимизм без суеверий и иллюзий», в которой глубоко раскрыл мелкобуржуазную филистерскую природу современного декадентствующего интеллигента. Фучик горячо приветствовал работу Неймана, подчеркивая, что она «своевременная и нужная», «сильная и мужественная», высоко оценил ее за то, что писатель сумел разоблачить определенный социальный тип, сложившийся на Западе в условиях распада буржуазной демократии и наступления фашизма, «Это тот тип интеллигентов, которые в течение многих лет громко выкрикивали радикальные, революционные фразы, чтобы в самый решающий момент изменить и проявить себя просто-напросто убогими мелкобуржуазными филистерами… Это тот тип интеллигентов, которые отгородились от могучих источников жизни трудящихся, герметически закупорились и которые называют „свободой“ своеволие отдельных людей, а свободу миллионов попирают. Это тот тип интеллигентов, которые ради комфортабельной жизни в бельэтаже хотели бы повернуть назад колесо истории. Это тот тип интеллигентов, что подобны нерудовским „жабам“. Из всей Вселенной их интересует одно: „А есть ли там жабы тоже?“» Фучик мастерски использовал ссылку на стихотворение Неруды из сборника «Космические песни», где высмеивалась мещанская ограниченность и тупость.

Время было трудное. Нередко распадалась долголетняя дружба. С Иржи Вейлем Фучик сотрудничал еще со студенческих лет. И вот теперь он написал роман «Москва — граница». Буржуазная печать рекламирует роман ренегата как «документ о советской жизни». Да, автор романа не раз бывал в СССР и неплохо знает советскую действительность. Но вместо ее художественного обобщения он сознательно встал на путь фальсификации. «Сразу же, с начала книги, — саркастически писал Фучик, — Вейль передает с большой, почти фотографической точностью, какие чувства испытывает такой вот мещанчик, приезжающий в Советский Союз. Он не знает ничего об историческом перевороте на одной шестой света, и это его не интересует… Он совершенно равнодушен к стремлениям миллионов воплотить в жизнь самые великие мечты самых великих умов человечества. Потому что все великое ему чуждо… Какое дело мещанину до добычи угля в Донецком бассейне, если у него есть „европейская квартира с одним запором“, какое ему дело до роста производства в стране социализма и вообще до всех великих проблем света, когда на свет он смотрит только сквозь дырку в голландском сыре».

Горько признавать Фучику, что и в Праге находятся люди, которые требуют запрещения премьеры пьесы Корнейчука «Гибель эскадры» в театре на Виноградах. Им не нравится, что режиссер «придал всей постановке характер коммунистической манифестации». Только бы «не дразнить Гитлера!». Этой политической формулой реакция обосновывает свое наступление на прогрессивную культуру, а трусливые демократы попадаются на эту формулу, как мухи на липкую бумагу, и как попугаи повторяют: «Не дразнить! Не дразнить!», систематически уступая и отступая перед фашизмом. Куда ведет этот путь? Фучик отвечает на него пророчески: «Если вы, господа демократы, будете еще некоторое время доказывать фашизму, что вы не большевики, вместо того чтобы бороться с фашизмом, вы все станете „большевиками“ в фашистских концентрационных лагерях». Все те, у кого была как бы другая «группа крови», воспринимали эти предупреждения как «коммунистическую пропаганду». Когда Фучик одну из своих статей назвал: «После Корнейчука на очереди Чапек», многим это показалось крайностью, желанием любой ценой сорвать «бешеный аплодисмент». Да, были критические выпады против пьесы «Белая болезнь», но это в словацкой реакционной газете «Словак», а Фучик делает из этого единичного факта широкие обобщения.

Поползли разговоры:

— На этот раз Фучик явно перегибает палку.

— Нет, цензура не осмелится посягнуть на святая святых. Разве Чапек не живая совесть народа?

И в этом, казалось, оппоненты Фучика были правы. Действительно, у Чапека самая благополучная с виду биография официального писателя. Давно ли сам президент Масарик пешком, через всю Прагу, ходил в гости к самому именитому художнику слова?

Однако уже на следующие дни газета «Словак» заявила, что пьеса Чапека сделана в полухудожественной форме, что в ней «всюду брань, только оскорбления, только насмешка» над Гитлером и Муссолини, что это является «самой явной провокацией», а посему цензура должна выполнить «здесь свою миссию», то есть «Белая болезнь» должна быть запрещена. Но и это было не все. Посол фашистской Германии в Праге заявил официальный протест в связи с постановкой пьесы в Национальном театре, подтвердив тем самым, что прототипом для образа маршала, возглавляющего в пьесе военные авантюры, был Гитлер.

Не было, пожалуй, буржуазного журналиста, с которым Фучик не вел бы страстную и острую полемику, и некоторым людям, даже из его окружения, казалось, что порою он слишком «резок», подобного накала ярости и гнева они не знали. Можно было бы составить целую портретную галерею журналистов, «отмеченных» его четкими классовыми характеристиками. Ее, несомненно, открывала бы фигура Фердинанда Пероутки. Сколько иллюзий было в тридцатые годы в отношении этого журналиста с бойким и хлестким пером! Его принимали в салонах, называли «журналистским феноменом». Начинал в «Трибуне», задуманной одним крупным сахарным картелем как газета этакого английского либерального толка. Главный редактор гордился тем, что и внешне он был похож на английского писателя Честертона. Но «английский» цветок не прижился на чехословацкой почве, и газета вскоре прекратила свое существование. Пероутку взяли в «Лидове новины», где он регулярно, по понедельникам, писал передовицы. В зените славы он стал издателем и главным редактором журнала «Пршитомност» («Современность»). На его страницах выступали видные общественные и политические деятели страны (в том числе и президент), когда они хотели высказать свои оценки и идеи, не считая целесообразным включать их в официальные речи. Постепенно и незаметно вокруг журнала стали группироваться троцкисты и другие ренегаты, и как только он стал специализироваться на борьбе против коммунизма, Фучик показал лицо главного редактора:

«Словно ночную бабочку, притягивает Пероутку огонь коммунизма. Он приближается к нему снова и снова, воинственно машет крылышками, чтобы погасить его, но, обжегшись, отлетает в сторону, чтобы уже с другой стороны вернуться к этому роковому для него огню. Он не в состоянии извлечь из своих неудач никакого урока, как и все ночные бабочки, и, как они, становится все неистовее, видя, что огонь горит себе по-прежнему…» (После февраля 1948 года, когда к власти в стране пришел рабочий класс, этот представитель «свободной печати» сбежал на Запад, где с помощью «Свободной Европы», «Голоса Америки» и других подрывных центров клеветал на народно-демократическую республику, был активным участником многих антикоммунистических кампаний. — В. Ф.)

Закрывать эту портретную галерею мог бы Вацлав Черны, в 1938 году — Главный редактор декадентского журнала «Критицки Месячник». В статье «Подвал из слоновой кости» Фучик показывал, что журнал стал выразителем упаднических настроений части чешской интеллигенции, не сумевшей понять главных проблем нашего времени. Со всей своей некритической путаницей он является самым очевидным выразителем мелкобуржуазного анархизма — «барского анархизма», как говорил Ленин, анархизма насквозь реакционного и тем более опасного для подлинной свободы, чем более он притворяется «свободолюбивым». Все это Фучик связывал с влиянием личности главного редактора — «человека с большими претензиями, образованного, начитанного и могущего служить примером того, как начитанность отнюдь не гарантирует широты кругозора»[2].

В этот период Фучик выглядел как барабанщик, неутомимо бьющий тревогу, призывая интеллигенцию к единению со всеми трудящимися, к объединению всех прогрессивных сил. «Нельзя стоять на распутье, — пишет он в статье „И наша история“ в июне 1938 года. Это не две дороги, а две линии окопов, расположенных друг против друга».

После вторжения в марте 1938 года гитлеровских войск в Австрию на очереди оказалась Чехословакия. В стране активизировалась «пятая колонна» — партия судетских немцев, возглавляемая Генлейном. Он получает из Берлина четкие инструкции — увеличивать свои требования, отвергать любые компромиссы, создавать ненормальную обстановку в Судетской области как предлог для «вмешательства рейха». В Германии развернута яростная античешская кампания о притеснении немцев, хотя в каждом местечке со смешанным населением были немецкие школы; в Праге — немецкий университет и немецкий театр. Более 40 депутатов-генлейновцев было в парламенте, где они отнюдь не чувствовали себя как-то ущемление Напротив. Депутат К.Г. Франк, будущий статс-секретарь протектората, выступая в парламенте, демонстративно обращался к присутствующим так же, как это делали в гитлеровском рейхстаге, — «партайгеноссен унд партайгенноссиннен», а депутат Густав Петере однажды открыто заявил: «Вы, чехи, и вы, коммунисты, ослеплены и не видите того, что Гитлер идет завоевывать мир и раздавит вас как кроликов».

С каждым днем атмосфера накалялась, Гитлер стянул войска к германо-чехословацкой границе. В правительстве усиливались панические настроения. Оно все круче сворачивает на путь реакции, на путь преследования свободной мысли и слова. Впервые за все время существования республики правительство запретило какие-либо общественные выступления и демонстрации по случаю Первого мая. Одновременно партии Генлейна было разрешено формировать штурмовые отряды, правительство давало ему возможность открыто готовить гражданскую войну и в то же время не позволяло народу готовиться к защите республики.

В эти дни в народе горячо спорили о том, какова будет реакция Советского Союза в случае нападения фашистской Германии на Чехословакию. Фучик был в курсе всех новостей. В мае он опубликовал брошюру «Придет ли Красная Армия нам на помощь?», которая, по его словам, была ответом «на самый жгучий вопрос дня». Три тысячи экземпляров первого издания моментально разошлись. За три недели она выдержала тринадцать изданий. В ней приводились слова наркома иностранных дел М.И. Литвинова и Председателя Президиума Верховного Совета СССР М.И. Калинина о том, что Советский Союз всегда соблюдал все свои обязательства и союзнический долг по отношению к Чехословакии он, безусловно, выполнит. Мы не слабы и не одиноки, писал Фучик. Советский Союз не оставит нас в беде, но опасность угрожает нам не только из Берлина, она подстерегает нас в самой Праге. «В последние дни, — писал Фучик, — мы часто слышали среди самых простых людей: „Не боимся Берлина, но боимся Праги“. К сожалению, это не бессмысленный парадокс. Можно сказать и так: „Нам нечего сомневаться в помощи Москвы, Москва не подведет, но может подвести Прага“. И тут уже зависит от нас всех, чтобы Прага не подвела, то есть чтобы реакция, которая так открыто демонстрирует свои связи с зарубежным фашизмом, не помешала Советскому Союзу прийти нам на помощь в борьбе с фашизмом». Беспощадное, прозорливое, горестное обвинение!

В середине мая по инициативе Фучика, других деятелей культуры, входивших в организацию прогрессивной интеллигенции «Левый фронт», созданной в 1930 году, опубликован манифест «Останемся верными». В нем говорилось: «Мы требуем свободы, мы готовы за нее бороться и не желаем, чтобы от нашего имени проводилась политика трусливых уступок врагу». Манифест подписали более трехсот чехословацких писателей и поэтов, художников, актеров и ученых. Он был опубликован почти во всех газетах, и вскоре под ним поставили подпись полтора миллиона граждан Чехословакии.

20 мая 1938 года чехословацкое правительство объявило о частичной мобилизации. К границам потянулись колонны автомобилей, танков, пушек, в небе кружили самолеты. Создавалось впечатление, что правительство окажет вооруженное сопротивление агрессору и что Англии и Франции не удается отговорить его от решительных действий. «Майский кризис» грозил перерасти в войну в невыгодных для Гитлера условиях. Фюрер забил отбой, сложилась какая-то передышка.

В это время в личной жизни Фучика произошло радостное событие. Объявленная еще в конце 1935 года по случаю вступления на пост нового президента страны Бенеша амнистия по преступлениям против государства распространилась теперь и на Юлиуса. Он не стал другим, но времена сильно изменились. Как бы то ни было, получив амнистию, он почувствовал себя полноправным гражданином. Вопрос о свадьбе решен окончательно, и начались предсвадебные хлопоты. Оказалось, что для оформления брака среди прочих документов требуется военный билет. А как получить в военном комиссариате, если Фучик вот уже несколько лет числится там в списке «дезертиров»? Юлиус обратился с письмом в министерство национальной обороны. В дипломатических выражениях он объяснил, что не мог в назначенное время явиться на военные сборы, поскольку находился за пределами Европы, в Средней Азии, и по закону его нельзя считать дезертиром, тем более что ныне в любое время он готов к исполнению своих воинских обязанностей. Конечно, от властей не ускользнула допущенная в письме неточность: в августе 1936 года Фучик находился не в Средней Азии, а в Праге, но они нашли соломоново решение. Фучика не стали привлекать к ответственности, а послали для проформы на десятидневные военные сборы. В личном деле появилась приписка: «Записан в личный состав как дезертир, явившийся добровольно, болен — легкий катар бронхов».

Густина вот уже почти десять лет сопровождала его, делила с ним радости и горести, окружила заботой и вниманием, изучила его привычки и капризы. Надписи на своих книгах и поздравлениях к семейным праздникам он делал обычно в юмористической манере, избегая официальности. Так поступил он и на этот раз — сам набрал и оттиснул в двух экземплярах следующее объявление: «Густа и Юлиус Фучик извещают Ваши милости, что в полдень 30 июля 1938 года в пражской ратуше они станут супругами по всем правилам». Одно объявление он послал родителям в Пльзень, другое оставил у себя. Сразу же после свадьбы он взял отпуск, и молодожены поехали в Хотимерж, небольшое село по дороге в Пльзень — Домажлице, где у родителей Фучика был летний дом. Жизнь, от которой Юлиус намеревался укрыться на пригрезившихся высотах «медового месяца», настигла его и здесь, где чешские селения чередовались с чешско-немецкими, повлекла за собой в гущу схватки. Ему казалось, что улицы ощутимо дышали близким путчем, который готовили генлейновцы. В прошлом спокойный, тихий уголок, где Юлиус любил бродить по шумавским лесам, представился теперь жерлом огнедышащего вулкана, как и все селения в Судетской области. Значительная часть немецкого населения, проживающего здесь, позволила увлечь себя идеей «господствующей нации», встала под знамена нацистов. В открытой автомашине, в сопровождении эскорта мотоциклистов и чешских полицейских машин Генлейн совершал демонстрационные поездки из одного населенного пункта в другой. Возле гостиниц, где он останавливался, были толпы восторженных обывателей, молодых людей, которых в другое время можно было принять за отъявленных бунтарей. Они платили по две кроны за «право» увидеть своего любимца и теперь со слезами счастья выкрикивали приветствия и лозунги: «Хотим домой в рейх!»

С 5 до 21 сентября Фучик вел дневник, находясь в гуще событий; в нем не только отражение реальных исторических событий, но и пульс, атмосфера времени. В ночь с 12 на 13 сентября он записывает:

«…Я только что слушал из Нюрнберга Гитлера. Угрозы были более скрытыми, чем я ожидал. Это не сулит хорошего… генлейновцы поставили усилители, чтобы все население слушало речь фюрера. Им не запретили, наоборот. Официант ив Осврачина жаловался мне: „Я-то, скажи, на что? Сдаем без боя одну позицию за другой. Не могу. Застрелюсь. Продали нас в Праге“.

…Я шел по площади в Ближейнове. Знакомые немцы, видно, спешили скрыться либо делали вид, что не замечают меня. В лесу нагоняет старый Венцель: „Прошу вас, не обижайтесь, что я не поздоровался с вами. Нам запретили здороваться с чехами. Как знать, кто тебя увидит. Попадешь еще в концентрационный лагерь“.

„Вы с ума сошли! Думаете, Гитлер сюда придет? Думаете, мы ему позволим?“

„Раз вы не даете отпор Генлейну, значит, не дадите отпора и Гитлеру. Гаулейтер издал такой циркуляр, будто еще на этой неделе Судеты отойдут к империи… Вас больше, а вы не защищаете нас от Генлейна. Почему не вмешиваются государственные органы? Вы, чехи, предали нас, немцев“.

Из репродукторов доносятся торжественные звуки нюрнбергских фанфар. Орудийный салют. Парад! Неужели чешская реакция подорвала Чехословакию настолько, что этого парада будет достаточно для ее падения? Нет, это невозможно. Но нужно немедленно действовать».

После выступления Гитлера в Нюрнберге генлейновские головорезы организовали путч. Тогда чехословацкое правительство объявило чрезвычайное положение и ввело в Судетскую область крупные воинские соединения. Генлейну пришлось удирать за границу. Он обосновался в Баварии, близ города Байрейта, и организовал так называемый «Судетско-германский легион», состоявший из судетских эсэсовцев, уголовников и прочего сброда. Задача легиона состояла в том, чтобы собирать изрядно потрепанные силы и провоцировать пограничные инциденты. Во время одного из таких инцидентов генлейновцы ворвались на чехословацкую территорию и даже заняли два города.

Взоры всего мира были обращены к Лондону и Парижу — поддержат ли они своего чехословацкого партнера в столь критический момент? Но английский премьер уже принял решение: Чехословакию принесли в жертву антисоветским планам английских «умиротворителей». В разгар сентябрьского кризиса в газете «Тайме» появилась статья, в которой чехословацкому правительству рекомендовалось уступить Гитлеру и отказаться от Судетской области, чтобы стать «однородным в национальном отношении государством». 15 сентября Чемберлен прилетел в Мюнхен, а оттуда поездом направился в личную резиденцию Гитлера в Берхтесгаден, где предложил отторгнуть от Чехословакии пограничные области. Берхтесгаденские условия были вручены чехословацкому правительству 19 сентября в виде ультиматума «дружественных и союзнических держав». Англия и Франция посоветовали уступить соседу пограничные районы, горы, свои естественные рубежи. Уступить Судеты вместе с укреплениями, с дорогами и шоссе, разорвать транспортную связь, уступить истоки чешских рек, богатства водной энергии, чудодейственные целебные горячие источники, радий и железную руду, мировые курорты и цветущие города, крупную текстильную и стекольную промышленность. А если кому-нибудь из чехов не понравится в Третьей имдерии, они могут выселиться.

Фучик прерывает отпуск и возвращается домой, в Прагу. Вначале чехословацкое правительство отвергло «предложение» Англии и Франции. Тогда правительства этих стран проявили твердость, которой им так недоставало в переговорах с Гитлером. Наступила критическая фаза дипломатических переговоров, уговоров, уступок, споров, новых уступок, проектов, деклараций, соглашений. Глубокой ночью 20 сентября послы Англии и Франции прибыли в президентский дворец, подняли с постели президента Бенеша и передали ему заявление своих правительств о том, что они отказываются от всякой поддержки Чехословакии в случае войны с Германией.

Одним из первых Фучик узнал о том, что правительство склоняется к принятию ультиматума. Он спешит рассказать об этом Шверме, но тот смеется, называет его фантазером и паникером. 20 сентября Фучик записывает в дневнике: «Только Клема (Клемент Готвальд. — В. Ф.) принимает все это всерьез. Он умеет оценить классовые силы и представить, на что способен капитализм, когда спасает свою шкуру. „Фантазер!“ А без фантазии и не поймешь ситуации в такую решающую минуту».

Да, без фантазии, силы воображения трудно понять действия правительства, которое, словно завороженное дудочкой новоявленных крысоловов, шаг за шагом подвигалось к губительному краю.

Между тем сопротивление Чехословакии отнюдь не было бы безнадежным, как уверяли ее мнимые друзья и те, кто выступал в роли могильщиков республики. Ведь на неоднократные запросы чехословацкого правительства о позиции Советского Союза в создавшейся ситуации Советское правительство неизменно отвечало, что готово выполнить свой союзнический долг при любых условиях. Через Клемента Готвальда президенту было передано, что Советский Союз готов оказать военную помощь и без Франции, если Чехословакия будет защищаться и попросит помощи. Этот факт признал и Бенеш в 1939 году в беседе с дочерью Томаса Манна, а позднее и в своих мемуарах, заявив: «В эту тяжелую минуту он (Советский Союз. — В. Ф.) единственный остался с нами и предложил нам больше, чем ранее обязывался».

К сентябрю 1938 года гитлеровцы имели 51 дивизию. В распоряжении чехословацкой армии было 45 дивизий. Советский Союз предлагал для немедленного использования 30 дивизий и одновременно проводил крупные мобилизационные мероприятия. Таким образом, 75 союзническим дивизиям противостояла бы 51 дивизия противника. Кроме того, при отражении немецкой агрессии чехословацкая армия могла опираться па мощные пограничные укрепления. Соотношение сил гитлеровской армии и противостоящих им чехословацких и советских войск, без учета французской помощи, показывает, что нацисты не могли рассчитывать на военный успех. Они на него и не рассчитывали. Как заявил на Нюрнбергском процессе один из высших представителей вермахта, Кейтель: «У нас не было сил, чтобы форсировать чехословацкую линию укреплений».

В то время как миллионы чешских патриотов были полны решимости с оружием в руках защищать республику, правительство приняло капитулянтские условия. Вечером 21 сентября Фучик записывает в своем дневнике:

«Девять часов десять минут. Не успел набрать последнюю полосу: вызвали из типографии наверх, в редакцию. Звонит Милена: „Пять минут назад правительство капитулировало“. — „Не может быть. Пять минут назад я разговаривал со Швермой. Он в парламенте. Там все наши депутаты. Они сделали запрос…“ Милена: „Я говорю тебе это почти официально“. — „Откуда у тебя такие сведения?“ — „Из президентских кругов…“ Первое чувство — ужасная горечь. Хотелось трахнуть по чему-нибудь, но под рукой ничего не оказалось, да и руки точно парализованные. Это длилось, вероятно, долю секунды, но я не хотел бы еще раз пережить такое. Это как умирание. За долю секунды я осознал деморализацию всей Европы, увидел, как ее захлестывает варварство и как Америка углубляет Атлантику, чтобы отделить себя от Европы возможно более глубокой пропастью. Ужас, который может убить.

Потом это прошло, и мной овладела жажда действия. Меня шатает от усталости. С прошлого понедельника сплю не больше двух часов в сутки. Отсылаем друг друга спать — и не можем.

Обращаемся к заводам. Заводы посылают депутации к правительству, президенту, в генеральный штаб. Им отвечают, что еще „ничего не решено“.

Тем временем правительство формулирует заявление, которым народ должен быть извещен о капитуляции. Получаем первые сообщения о том, как оное будет звучать. Мерзость. Жалкая погребальная речь. Похороны по пятому разряду.

Никто из членов правительства не соглашается зачитать заявление по радио. Нашли для этого актера.

На улицах заговорили репродукторы. Люди остановились. В большинстве своем это служащие канцелярий. Они в отчаянии. Многие плачут. Трамваи замерли. У Сословного театра какая-то женщина упала на колени, и вся толпа разом сделала то же».

Правительственное сообщение вызвало волнение и возмущение народа. Из всех домов как по команде выскакивали люди, словно над их головой загорелась крыша или разверзлась земля под ногами, присоединяясь друг к другу, потому что всех постигло одно бедствие, и, гневно жестикулируя, стремительно неслись куда-то — спасать республику. Как именно, никто не знал: но спокойно сидеть в одиночестве было невозможно, всех гнала вон из дому неудержимая потребность двигаться, ходить, протестовать против того, что случилось, требовать ответа.

Отчаяние. Внезапно раздаются возгласы: «Предательство! Нас предали. Будем тогда защищаться сами!»

В эти критические минуты реакция пыталась распространить версию о том, что Чехословакию оставили не только западные союзники, но и Советский Союз. Коммунисты опровергают эту лживую пропаганду. Фучик с ходу пишет листовку. В ней жирным шрифтом выделены слова:

«Советский Союз непоколебимо с нами!»

По призыву КПЧ 22 сентября началась всеобщая забастовка трудящихся. Все заводы и предприятия Праги остановили работы. Колонны двигались по Национальному проспекту к парламенту и затем через мост Манеса к Граду. Толпа перед Градом становилась все гуще. Люди кричали: «Позор!», «Измена!», старались прорваться в Град. Однако у входа демонстрация встретила первую преграду: полицейский кордон. Офицер с пистолетом в руке преградил путь к воротам:

— Территория Града неприкосновенна! — патетически воскликнул он. — Именем закона, прошу вас, господа, разойдитесь…

Оказалось, что чугунные массивные ворота были на запоре. Это озлобило толпу. Ворота трясли с таким же упорством, с каким горняцкие жены рвутся к шахте, где случился обвал и где остались засыпанными их мужья и дети. Унять разбушевавшуюся стихию полицейские не могли. Через поломанные решетки народ устремился во все четыре двора, прорывая полицейские кордоны, как нитки.

«Град наш!» — послышались крики.

Народ оказался выше тех, кто долго называл себя его представителями. Менее чем за двадцать четыре часа после принятия берхтесгаденских условий он смел капитулянтское правительство. Во главе нового правительства стал известный генерал Сыровы. В июне 1917 года в рамках наступления русских войск чехословацкий корпус отличился в бою под городом Зборовом, где несколько тысяч легко вооруженных легионеров успешно атаковали один австрийский и два чешских полка австрийский армии. В этом бою Сыровы снискал славу героя. С черной повязкой на одном глазу, он напоминал Жижку с картины художника Брожика. Год назад он ехал верхом перед гробом Масарика, и теперь народ воспылал верой в него. Его, как «символ обороноспособности», люди выносили на руках, и торжествующему ликованию не было конца. Не мог знать народ, что единственной целью смены правительства было, по словам Бенеша, «успокоить народ и овладеть улицей».

23 сентября по радио раздались позывные аккорды арфы.

«Внимание, внимание! — сказал глубокий серьезный голос. — Не отходите от приемников! Мы ждем важных сообщений».

Было без десяти минут девять часов вечера. Каждый чех, слушавший в эту минуту радио, застыл в ожидании. Эта вступительная фраза словно пропускала через каждого ток высокого напряжения, заряжая всех и каждого нестерпимым накалом страсти.

«Внимание, внимание! Важное сообщение!»

И снова военная музыка.

«Президент республики как верховный главнокомандующий вооруженных сил Чехословакии объявляет всеобщую мобилизацию».

Накал патриотических настроений был велик. Едва радио закончило это сообщение о мобилизации, в ночной тишине уже было слышно, как поворачиваются в замках ключи и через слабо освещенные ворота на улицу выходят торопливым шагом мужчины. В течение нескольких часов на призывные пункты явился миллион человек. Резервисты шли в армию с энтузиазмом и большим патриотическим порывом. Многие приходили в свои части с транспарантами «Плечом к плечу с Красной Армией против Гитлера!». Во многих местах аванпосты чехословацкой армии на границе, на глазах у гитлеровцев водружали вместе с чехословацким флагом красное знамя с серном и молотом. Среди резервистов находится Фучик. Он покинул редакцию «Руде право» с первых минут после объявления мобилизации и был отправлен в пятый пехотный полк на Смихове. Вскоре полк переводят из Праги. Фучик читает в свободное время солдатам патриотические стихи.

«Как же не победить с таким народом! — думает он. — Мы никогда не играли в солдатики, зато когда становится туго… Буржуазная республика не была для нас ласковой матерью, она была скорее мачехой, но сейчас, когда дело касается жизни и смерти родины, мы, коммунисты, идем впереди, единым фронтом со всеми благородными силами страны. Мы, кого именем „Закона об охране республики“ власти бросали в тюрьмы, подвергали полицейским преследованиям. Гнездо наше, родина, возобладало над всеми нашими чувствами и обидами. И все, что мы видим вокруг, что раньше, быть может, не замечали, пронзительно дорого нам, и все наши мысли о ней, весь наш гнев и ярость; вся наша готовность — умереть за нее».

Но он, как и другие, не знал главного, решающего. Не знал, что все уже решено. Чемберлен публично заявил, что произошло бы нечто ужасное, если бы Англии пришлось воевать за Чехословакию, за народы, «о которых мы ничего не знаем». Поджигатели рейхстага раздували пожар мировой войны, а союзники не только не тушили его общими силами, а, напротив, подбрасывали полено за поленом, разумеется, из чужого сарая. 30 сентября они выдали Чехословакию на милость Гитлера. Как аванс за поход на Советский Союз. Мюнхенский сговор явился беспримерным в истории предательством. Когда участники заговора Чемберлен, Даладье, Гитлер и Муссолини сели за стол, чтобы подписать мюнхенское соглашение, в чернильнице не оказалось чернил. Фарс происходил в такой спешке, что забыли не только о соблюдении протокола — чехословацкую делегацию не пригласили, — но и о чернилах.

Вместо героических подвигов, к которым готовились резервисты и напрягали нервы, как струны, им теперь оставались только боль унижения и горечь бессилия. На чешского льва союзники опрокинули ведро с мусором договоров, он отряхнулся и, опозоренный, заполз к себе в берлогу. Вопреки воле народа буржуазное правительство согласилось с мюнхенским диктатом. Фучик услышал, как один из резервистов, рабочий смиховского завода, рассказывал: «Знаете, как говорили у нас на заводе? Собралось руководство буржуазных партий обсудить, к кому присоединиться. Батя вынул из кармана тысячную бумажку и показал всем присутствующим: „Смотрите, господа, — сказал он, — если придет Сталин, ее у нас отберут. Если придет Гитлер, она останется у нас. Так за кого же мы?“» Солдат призывали спокойно позволять разоружать себя, сдать винтовки, автоматы, револьверы. Фучик готов был ко всему, но в эту минуту кровь застыла в его жилах.

Гитлеровские войска без единого выстрела заняли пограничную территорию Чехословакии. Нацисты, опьяненные легкой победой, яростно выворачивали пограничные столбы, изгоняли чешское население и с видом победителей фотографировались у пограничных укреплений, взятых без боя. У Чехословакии была отнята одна треть территории, на которой проживало почти 5 миллионов жителей. На оккупированной территории оказалось свыше 40 процентов промышленности, значительная часть топливной и сырьевой базы страны. Новые границы были установлены, исходя из военных и экономических нужд Германии, Фактически послемюнхенская Чехословакия — Вторая республика — стала зависимым государством, полностью отданным на милость Германии. Президент Бенеш. вышел в отставку и уехал в Англию. Новым президентом стал бесцветный политик Эмиль Гаха. Бенеш протежировал ему, надеясь, что этот человек — по образованию юрист, по убеждениям германофил, сделавший свою карьеру еще во времена австро-венгерской монархии, — сумеет понравиться Гитлеру. Правительство возглавил Беран, «свой» человек для Берлина.

Первым шагом нового правительства было запрещение 20 октября коммунистической партии — единственной партии, последовательно отстаивавшей интересы народа, до последней минуты призывавшей к борьбе. Коммунистов — депутатов парламента лишили мандатов, а стало быть, и депутатской неприкосновенности. А за лишением депутатской неприкосновенности должен был произойти арест. Все это стало сигналом для массового преследования всех прогрессивных сил. Партия уходит в подполье, К. Готвальд находится в Москве. В своей работе КПЧ учитывает особенности процесса фашизации страны. Он проходил не под лозунгами воинственного национализма и шовинизма, глубоко чуждыми широким слоям народа, а под знаком всеобщей приниженности, внушавшей чувство бессилия народу.

Те, кто ратовал за «возрождение народа», «чистоту душ», требуют запретить марксизм-ленинизм как «науку с катастрофическими последствиями» и вместо нее возродить «веру в бога и любовь к родине». Самые обильные потоки гнусностей выливались на Карела Чапека из-под пера чешских генлейновцев-интеллектуалов. Разве могли они простить писателю-гуманисту его крупнейшие антифашистские произведения? Но никто и пальцем не пошевелил, чтобы обуздать распоясавшихся клеветников. Недавних единомышленников разделила если и не вражда, то тайная настороженность, мелкие литературные дрязги.

«Осмеливаюсь утверждать, что никогда в Чехии не было так плохо, как во время Второй республики, — написала Мария Пуйманова в первые послевоенные дни. — Один готов был съесть другого в отчаянии, что нас оставили в беде все». У народа, который пережил в дни Мюнхена такую трагедию, которому западные союзники и свои домашние политики нанесли такой удар в спину, «словно сломался позвоночник. Это была отвратительная моральная атмосфера, когда плевали в собственное гнездо, когда зловонное болото кишело инфекциями. И только после прихода оккупантов перед лицом общей смертельной опасности люди опомнились, и народ поднял голову, он единодушно знал, что хочет свободу».

В сложной обстановке всеобщего недовольства КПЧ поставила задачу наряду с развертыванием подпольной работы использовать все легальные возможности для борьбы как с пораженческими настроениями, так и с пустыми иллюзиями, находить реальные силы и возможности в борьбе с реакцией. Политические собрания были запрещены, но однажды Фучика пригласили выступить в Праге на встрече рабочих и студентов, задуманной как вечер сопротивления, хотя для отвода глаз властям, чтобы те не прислали своего наблюдателя, именовалась встречей любителей чешской словесности.

— Прежде всего, друзья, — начал Фучик, — не верьте, что весь мир от нас отвернулся. Это ложь, и нам твердят ее намеренно, чтобы мы, отчаявшись, бросились в объятия коричневому соседу. Кто был и остается противником Мюнхена? Все коммунистические партии мира с Советским Союзом во главе, — право, это не так уж мало. Не верьте тому, что Мюнхен — наша вторая Белая гора. И это нам твердят умышленно, чтобы мы опустили головы и сидели сложа руки: наша пассивность и отказ от борьбы были бы, конечно, на руку врагу. Никакой Белой горы нет, не бойтесь, ждать еще триста лет нам не придется. Сегодня у истории иные темпы, сегодня она летит. Мы, коммунисты, как и весь чешский народ, всегда и при всех условиях стояли за сопротивление. Мы полагались на нашу армию, на наши военные укрепления, на тридцать советских дивизий, которые стояли на румынской границе, готовые прийти нам на помощь. Разве мы виноваты в том, что наша республика, продемонстрировав бессилие могущества и могущество бессилия, оказалась карточным домиком? Теперь приходится с волками жить, но мы не будем по-волчьи выть. Мы все заодно в своей любви к родине и в вере в нее. Как это говаривал старый Коллар? «Пути могут быть различны, но водя у всех у нас едина».

С середины ноября Фучик систематически выступает в прогрессивных изданиях, с которыми еще не успели расправиться: «Мир в картинках», «Пчела», «Наш путь», «Путь служащих частных предприятий», «Действие», скрывая свое имя под псевдонимами: Ян Боровский, Карел Стрнад, Карел Воян, Иржи Штепан, Вацлав Пилецкий. В течение всей своей жизни он изучал любовно и вдумчиво чешскую литературу, но журналистская работа, публицистика, общественная деятельность не оставляли ему времени для серьезных историко-литературных исследований. Среди его выступлений двадцатых-тридцатых годов почти не было работ, посвященных творчеству чешских классиков. Теперь, когда коммунистическая печать запрещена и нет возможности для какой-либо легальной политической деятельности, Фучик более интенсивно, чем когда-либо, стал заниматься литературой и историей. «В трудное для народа и государства время мы обращаемся к истории, чтобы в ней черпать опыт и силу. Мы обращаемся к прошлому своего народа, чтобы найти в нем путь, ведущий в будущее» — такими словами Фучик начал цикл статей о чешской литературе, о ее патриотических традициях.

Он писал о героическом прошлом чешского народа, о мужестве и смелости, какими он уже столько раз на протяжении своей истории боролся за свободу с численно превосходящими его врагами, о его выдающихся сынах и дочерях, о славных традициях, которые так ярко проявились в чешской литературе: о средневековых чешских хрониках, о Далимиле — предполагаемом авторе первой написанной по-чешски рифмованной хроники XIV века патриотического содержания; о Павле Саранском — ученом, авторе знаменитой книги «Республика Богемия», о Бальбине — ученом, авторе сочинения «В защиту славянских языков, в частности чешского»; о литературе национального возрождения и о демократической литературе XIX века — о Немцовой, Гавличке, Неруде и других писателях. Пишет преимущественно просто и доходчиво, в расчете на молодого читателя.

Еще накануне Мюнхена в Праге была открыта грандиозная по масштабам выставка чешского барокко. Эпоха барокко, несомненно, была плодотворна в области искусства, и Прага той эпохи, безусловно, прекрасна. Но выставка преследовала иные цели, чисто политические — откровенную апологию мрачной политической реакции в чешских землях после поражения 1620 года у Белой горы. Эти годы еще Неруда назвал «временем погребенных заживо», а писатель Антал Сташек — эпохой «черно-желтого деспотизма, окропленного святой водой». Разгорелась идейная борьба вокруг острых вопросов исторического прошлого, в том числе по вопросу о святовацлавских традициях. Святой Вацлав, полулегендарный князь X века, имя которого окружено многочисленными и часто противоречащими друг другу церковными и народными мифами, издавна являлся одной из наиболее популярных личностей отечественной истории, символом национально-освободительной борьбы чешского народа. Теперь реакционные историки обратились к культу святого Вацлава, противопоставляя его гуситам и изображая князя этаким «политиком-реалистом», сумевшим благодаря сговору с Германской империей «сохранить народ от уничтожения». Такой переоценке ценностей в соседней Германии могли только аплодировать. В статьях «Традиции святого Вацлава», «Выставка чешского барокко», «Чешская литература в борьбе за свободу» Фучик раскрывал фальсификацию, антинаучный и антинародный характер «открытий» буржуазных историков и литераторов. Он показывал национальное своеобразие чешской истории, состоящее в том, что через всю историю красной нитью проходит борьба за национальную свободу и независимость, борьба за правду, за новые, более совершенные отношения между людьми. В роли вождей выступали чаще всего не «коронованные особы», а деятели культуры — выходцы из народа. Самый славный период — эпоха гуситов — связан не с именем короля, а с именем Яна Гуса. В мрачные времена после битвы на Белой горе крупнейшей политической фигурой чехов был не полководец, не государственный деятель, а учитель Ян Амос Коменский. Подставить плечо под непосильное бремя эпохи, ощутить терзания народа, научить его не сдаваться на милость победителя, не падать духом, верить в правду, даже если она попрана, — кому такое дано, как не людям, отмеченным жгучим клеймом совести?

Были, конечно, в чешской истории и периоды безвременья, когда практическая и духовная деятельность людей была обречена на жалкие дела и деяния, растрачивалась на мелочные и пустые занятия. Но народ — это устойчивый организм, живущий тысячелетиями. «Отдельные личности могут морально разложиться — народ никогда, — писал Фучик в статье „Уважайте свой народ“. — Народ может страдать от морального разложения отдельных своих представителей, но в целом он не поддается им. Ибо вожди смертны, вожди приходят и уходят, а народ вечен».

К тем, кто морально разложился, к капитулянтам, пытающимся не только приспособиться к существующему режиму, но и оправдать его, Фучик не знает пощады. «Мы, конечно, не имеем права не замечать их, не имеем права просто отмахнуться от них, мы должны раздавить их, как вредное насекомое».

Появляются откровенно профашистские произведения: мелкие, дешевые, смердящие. В декабре 1938 года в Ставовском театре Праги состоялась премьера пьесы «Новые люди». Ее автор В. Вернер был известен как автор одной из наиболее успешных комедий середины тридцатых годов «Люди на льдине».

Новая пьеса восхваляла новый порядок после Мюнхена, показывая, как ее герои очнулись от «боли, вызванной судьбой нации и государства» и проживают процесс «морального возрождения», приобретают позднюю мудрость.

Фучику хотелось показать, что драматурга не спасли недозволенные в литературе приемы — игра на чувствительности и трогательности. Пьеса оказалась явлением выморочным из-за грубой политической тенденциозности. Он подробно анализирует драматургию и игру актеров. Несмотря на усилия честно выполнить актерский замысел, ни одному из исполнителей не удалось скрыть правду жизни, так как им попросту оказалось чуждо все, что автор вкладывает им в уста. Игра актеров Смолика, Пашека, Богача, Балдовой, Рубина и других подтвердила, что «актерское искусство, как вообще всякое подлинное искусство, есть не просто умение воспроизводить текст». Оно творит и, как всякое творчество, должно выражать и выражает свое собственное мировоззрение, которое проявляется в исполнении. В пьесе «Новые люди» актерское мастерство «открыто выступило против конъюнктурного приспособленчества». С каждой новой сценой в зрительном зале становилось все холоднее, и в ту минуту, когда зрителям стало ясно, что за автор предстал перед ними, наступил ледяной холод. «Первая чешская приспособленческая пьеса! — восклицает Фучик. — И вся подлинная чешская культура против нее!»

Фашиствующая пресса Второй республики продолжала травлю К. Чапека, уже больного писателя, тяжело переживавшего трагедию своей родины. Самым пакостным гонителем проявил себя писатель Ярослав Дурих. Он публично заявил о том, что Чапек якобы вовсе не болен, а лишь выдает себя за больного, не желая высказать свое мнение о происходящем. Это был последний удар, и сердце Чапека уже не вынесло: через несколько недель после этого писатель умер. За последние два-три месяца о нем можно было прочесть в газетах столько хулы и проклятий и в особенности после того, что разносили, нашептывали о нем бойкие языки, что, казалось, будто смерть была для него двойным избавлением — не столько от телесных страданий, сколько от душевных мук. Фучика потрясла смерть Карела Чапека. Он договорился на заводах, чтобы рабочие прекратили работу и траурным шествием по улицам Праги почтили память Чапека. Это напомнило бы официально запрещенные похороны Гавличека в 1856 году и другие похороны во времена тяжкие и печальные. Если нельзя говорить, то кричит тишина похоронной процессии, как голос, которого никто не заглушит. Однако редакция газеты «Лидове новины» и издательство Франтишека Борового, где издавались работы Чапека, наотрез отклонили его предложение. К тому же земский комитет не разрешил выставить гроб писателя в музее (такую честь он, конечно, заслужил), и стало ясно, что траурный кортеж не сможет пройти по улицам. Тогда Фучик предложил соорудить катафалк в зале книжного магазина Топичей, ведь здесь же находилась редакция газеты, в которой сотрудничал писатель. Но и этой идее не суждено было осуществиться. Бывшие друзья Чапека не согласились с Фучиком, как он их ни уговаривал, ни убеждал и ни заклинал. После некоторых колебаний они отказались наотрез. Похоронили писателя на Ольшанском кладбище, а через месяц у свежей могилы собрались тысячи пражан, люди самых различных профессий — рабочие, служащие, учителя, студенты. Они пришли, чтобы глубоким молчанием почтить память писателя.

Под псевдонимами Фучик пишет статьи «О чем я думал у гроба Чапека» и «Чапек живой и мертвый». «Кто отнял его у чешской культуры? — спрашивает он. — Смерть. Только ли смерть? Никто ей не помогал? Ведь она сломила молодую, еще не отцветшую жизнь. Откуда у нее взялись на это силы? Смерти нетрудно было осилить человека, наполовину „уже затравленного гончими псами врагов“».

Не сглаживая противоречий во взглядах и творчестве Чапека, «когда душа писателя стремилась к глубине, а ложное сознание ответственности за существующий общественный порядок вынуждало его к поверхностному изображению жизни», Фучик отмечал, что фактически капиталистический мир и капиталистический строй были чужды Чапеку-художнику, хотя сам Чапек долго не решался признаваться в этом. «Чапек не мог не чувствовать этого на протяжении всего творческого пути, — писал Фучик. — Но на собственном горьком опыте он убедился в этом только в последние недели своей жизни. Мало на кого обрушивалось столько грязной ненависти, как на Чапека. За то, что он не договорил, на него нападали гораздо суровее, чем если бы он всю жизнь проповедовал. На него нападали за то, что в лучших его произведениях… можно понять, что чувствовал Чапек-художник. А Чапек-художник чувствовал: „Нет, не все благополучно в этом мире, и это должно быть изменено“».