"Юлиус Фучик" - читать интересную книгу автора (Филиппов Василий)

В СТРАНЕ ЛЮБИМОЙ

В Москве он окунулся сразу в новую жизнь, привык к ней, как человек может привыкнуть только к тому, что приносит ему радость. Он с гордостью считал себя советским гражданином и не хотел, чтобы к нему относились как к гостю, пусть даже почетному. В гостинице «Европа» на Неглинной улице ему дали большой «гранд-номер», но он попросил жилье «поскромнее» и получил маленькую комнатку на шестом этаже в гостинице «Новомосковская» за Москворецким мостом. Там он едва разместил свою библиотеку — покупать книги было его давней страстью. Отсюда открывался с высоты птичьего полета чудесный вид на Красную площадь и Кремль. Фучик любил по утрам, когда солнце только-только всходило над столицей, смотреть на силуэты зубчатой стены Кремля. Еще кругом мглистый туман и мосты едва-едва различимы над Москвой-рекой, а лучи солнца уже играют, переливаются на кирпичной глади стен и высоких башен, на каменных громадах собора Василия Блаженного и Исторического музея, на кровлях древних дворцов, золотом вспыхивают на литой шапке каменного великана Ивана Великого и падают на зелень холмов, покрытых белым вишневым облаком. «Всюду идет строительство, создаются строительные площадки, закладываются фундаменты, — отмечает Юлиус. — Москва — это название самой великой стройки мира».

«Многое, очень многое изменилось за те четыре года, которые названы пятилеткой, — писал Фучик в первом очерке под заглавием „Спустя четыре-пять лет“, опубликованном в „Руде право“ 30 сентября 1934 года. — Но главное заключается не в богатых витринах, не в асфальте улиц, не в новых домах — все это лишь внешняя сторона тех перемен, которые затронули самые основы жизни и уже сегодня ощутимы на каждом шагу. Изменяется положение человека, изменяются человеческие отношения, из человека вырастает человек.

„Посмотрите, как мы растем!“ — говорили нам совет* ские люди четыре года назад, показывая новые заводы. „Посмотрите, как мы растем!“ — говорят они нам сегодня, показывая на рабочего завода. В начале пятилетка Он пришел из деревни неграмотным, оборванным, упрямо отвергавшим все новое мужиком, а уже через год стай ударником. Смущенно переминаясь с ноги на ногу, принимал он награду, одетый в изодранные валенки и рубашку, с которой еще не сошла грязь его родной деревни. Теперь же он старательно повязывает перед зеркалом галстук и спешит в парк культуры и отдыха на концерт филармонии или урок новых массовых танцев. „Посмотрите, как мы растем!“ Этих отличных сорочек еще мало, и галстуков тоже не хватает, концертный зал в парке культуры не в состоянии вместить всех любителей музыки, в школах танцев не успевают готовить танцоров для клубов Москвы, Ленинграда, Харькова, Минска, Свердловска, Кузнецка. Но и это еще не все, ведь мы очень, очень все упростили, сказав лишь о внешних признаках роста нового человека. В его привычке ходить в галстуке и тщательно бриться сказываются культура, новое отношение к труду, к жизни, качественно новое положение человека в обществе. Человек растет как личность. Он делает первые шаги к бесконечному величию и свободе личности, которые может обеспечить лишь бесклассовое социалистическое общество».

Фучик быстро познакомился со многими журналистами, редакторами, партийными работниками, рабочими. Среди московских предприятий ему особенно близким стал завод «Фрезер», и это не удивительно, ибо коллектив этого завода уже давно поддерживал дружеские связи с рабочими пльзенской «Шкоды». Как ни старались чехословацкие власти затормозить развитие этих связей, они год от года становились прочнее. Фучик среди «фрезерцев» был своим человеком, проводил в их подмосковном доме отдыха свои выходные дни, любил здесь поплавать, поиграть в волейбол, шахматы. Он часто бывал в общежитии на Тверской улице, где жил Вавра, которого Фучик знал еще со студенческих лет, по Праге. Он и его жена И. Радволина стали близкими друзьями Юлиуса.

Отдыхать было некогда, работал Фучик много и с удовольствием, садился за стол в пять-шесть часов утра. На первых порах он откровенно признается в письмах Густе: «Я думал, что овладею материалом быстрее, чем получается. Я все еще ползаю по поверхности и только попытаюсь копнуть поглубже, как наталкиваюсь на такие сложности, что совершенно в них запутываюсь. Отношения между людьми проясняются, но как это делается, пути, ведущие к этому… — все невероятно сложно».

Фучик напряженно искал способ и формы выражения своих мыслей, чтобы чехословацким трудящимся было понятно то, что происходит в СССР. Он пробовал писать краткие заметки, но они показались ему легковесными, начал писать репортажи, рассказы, очерки. Он сам выбирал свои маршруты, жадно стремясь все увидеть и все узнать: фабрики и заводы, киностудии и театры, новые жилые кварталы и стадионы, библиотеки и картинные галереи. Чтобы написать репортаж о сооружении Московского метро, он долгое время ходил на стройку и работал там вместе с каменщиками и проходчиками. Работая над статьей о первом стахановце ленинградской фабрики «Скороход» Николае Сметанине, Фучик вместе с ним шил туфли.

Обобщая увиденное, он постоянно сосредоточивал внимание на состоянии искусства и литературы, ярко дополнявшем атмосферу тех лет: романах Шолохова, песнях-маршах Дунаевского, кинофильмах «Чапаев», «Семеро смелых», «Юность Максима», пьесах «Аристократы», «Оптимистическая трагедия» и многих других произведениях, пронизанных пафосом революции и строительства нового мира. Из кинофильма Г. Александрова «Цирк» прозвучала песня о Родине «Широка страна моя родная», которую поет вся страна. Свой путь к читателю начинал роман Николая Островского «Как закалялась сталь».

Фучику сразу стало ясно, что эта книга больше, чем явление литературы, больше, чем яркий документ своего времени. Он восхищался тем, как она просто и правдиво написана. «Ничего не страшно коммунисту — вот вывод из книги, вот итог жизни автора», — подчеркивал Фучик.

Вскоре роман был издан Карелом Борецким в Чехословакии, и сотрудники издательства «Библиотеки советских авторов» прислали автору золотые часы с боем. Они били каждые четверть часа. Писатель был очень рад этому подарку — теперь он сам мог следить за временем.

Фучика можно было видеть на партийных собраниях кондитерской фабрики «Большевик», на встречах с чехословацкими рабочими на стройках, он принимает участие в коммунистических субботниках.

Секретарь отдела печати Коминтерна П. Афанасьева в своих воспоминаниях отмечала:

«Нередко ходил с нами на субботники и Ю. Фучик. Как увидит, бывало, что мы, девушки, тащим что-нибудь тяжелое, сейчас же заберет у нас и сам понесет».

Духовный рост советских людей представляется ему самым знаменательным достижением социалистического строительства. Наблюдая перемены в жизни, обычаях, взглядах людей, он не ограничивается только Москвой, а разъезжает по другим городам либо как репортер, либо в составе приезжающих из Чехословакии делегаций. Он не просто сопровождает земляков, а помогает им лучше понять советскую действительность. С делегацией, прибывшей на празднование 17-й годовщины Октябрьской революции, Фучик побывал в Харькове, Ленинграде и ряде других городов. Состав делегаций пестрый. В ней люди различных профессий и члены различных партий. Фучик как постоянный спутник гостей на ходу-подсказывает маршруты: заводы, клубы, поликлиники, квартиры рабочих, общежития. Они обогатились опытом советского рабочего, который пока что один во всем мире сумел стать хозяином своей страны и учится ею управлять. Это — самое главное! В дороге по инициативе Фучика организован выпуск газеты. Ее печатали на стеклографе, и в ней члены делегации делились своими впечатлениями и наблюдениями. Фучик призывал писать откровенно обо всем, что членам делегации нравится и не нравится. Статьи эти потом обсуждались. Открытый обмен мнениями способствовал тому, что члены делегации глубже задумывались над увиденным, правильнее оценивали достижения и существующие трудности на пути советского народа.

В то время в Праге в редакции «Руде право» был вывешен почтовый ящик, в который читатели опускали вопросы о жизни в Советской стране. Вопросы были самые различные: об условиях жизни и труда советских рабочих, о заработной плате, ценах и стахановском движении, существует ли у советской молодежи чувство ревности, какие выходят технические журналы для молодежи, носят ли молодые люди галстуки и т. д. Фучик в своих выступлениях подробно отвечал на все вопросы. Его увлекательные репортажи находили много читателей.

Юлиус очень обрадовался, когда ему представилась дополнительная возможность контакта со своими читателями: на Московском радио в качестве главного редактора чешской студии он регулярно, каждую среду, стал выступать в передачах на Чехословакию.

На студии его любили за оперативность и остроумие, хотя он доставлял работникам студии немало хлопот и тревожных минут. Он увлекался, засовывал текст в карман и начинал импровизировать. Тут уж ничто не могло его остановить — ни отчаянные жесты, ни предупреждения. Случалось, что он сбивался. Каждый раз при этом краснел от гнева и щелкал пальцами. Как-то он с лукавой улыбкой дал диктору, известному впоследствии драматургу Антонину Куршу, текст, написанный на машинке со сломанной буквой О. Диктору пришлось изрядно попотеть, прежде чем он добрался до конца.

Веселый человек, этакий компанейский малый, каким Фучик казался для окружающих, жил в то время насыщенной духовной жизнью. Через три месяца пребывания в СССР он пишет Густе необычное письмо.

«И по твоим письмам, Густина, вижу я это, и сам я недоволен и несчастен оттого, что плохо работаю. Но ведь дело, честное слово, не в моей воле, точнее, не в недостатке воли — виновата моя неспособность. Ну просто не умею. Неприятно сознаваться в этом, но факт есть факт… Конечно, сколько-то веры в свои силы у меня еще есть — я не хочу сказать, что не умею вообще. Но мне еще надо учиться. Сколько тебе ни писал, каждый раз высказывал надежду, что в ближайшее время все пойдет лучше, но это, видно, сложнее, чем я представлял себе, хотя ты превосходно знаешь, что я еще в Праге предвидел большие сложности. Мне очень помогла поездка с делегацией. Одной Москвы недостаточно для того, чтобы узнать Советский Союз… Но ничего, надеюсь, что в конце концов сумею убедить их (редакцию „Руде право“. — В. Ф.), что не надо ругать меня за два месяца, которые дадут материала года на два…»

Он был явно несправедлив по отношению к себе в самобичевании и покаяниях. К этому времени в «Руде право» и «Галло-новинах» было опубликовано более 30 статей, репортажей, очерков.

Одной Москвы ему было недостаточно, чтобы узнать Советский Союз. Его взор снова устремляется на Среднюю Азию, и в декабре 1934 года Фучик направляется в Ташкент. Ему предстоит пять суток пути, более трех тысяч километров бескрайних степей и песчаных пустынь. По натуре путешественник и тонкий наблюдатель, он любил, как сам признавался, «простор, солнце и ветер».

В поезде он познакомился с известной певицей Тамарой Церетели, которая направлялась в Самару на концерт для рабочих электростанций. Из разговора с ней Фучик узнал, что она, как «старый кондуктор», весь год в разъездах, на колесах, выступая в самых различных уголках Советского Союза. Во многих местах она побывала по два-три раза и больше. Случайная встреча с советской певицей дала богатый материал для очерка, в котором Фучик раскрыл новый тип деятеля культуры, отдающего и талант и силы народу.

Ташкент стал для Фучика своего рода стартовой площадкой, откуда он совершал поездки по различным городам и районам Средней Азии. Здесь у Фучика были друзья и знакомые. Вскоре из Ташкента Фучик направился дальше на юго-восток. Целый день поезд шел по узкой долине Сырдарьи, теснимой снежным хребтом Терско-Алатау. Наконец въехали в широкую Ферганскую долину, которая тянется на десятки километров через величественные горы.

Фучик посетил Андижан и большие хлопководческие колхозы в Шарихане, познакомился с историей этого богатого края. Конечной целью путешествия Фучика был город Фрунзе, где его с нетерпением ждали друзья из «Интергельпо». Здесь он провел несколько недель, стараясь как можно больше узнать о судьбах отдельных членов коммуны, об их думах и чаяниях, радостях и заботах. У него созревает замысел романа.

«Наверное, каждый репортер однажды в жизни чувствует желание написать роман, в котором он мог бы отразить то, что накопилось в нем за годы поисков и наблюдений и что не удается уместить в репортаже, — писал позднее Фучик. — Но это стремление наверняка нигде не приобретает таких четких форм, как в Советском Союзе, где любой литературный замысел захлестывается настолько широким потоком фактов, что превращается в книгу».

Из записных книжек видно, что он советовался с активистами коммуны о том, какой должна быть книга об «Интергельпо»: «Высказались все — и все за роман».

Из Москвы он направил Густе длинное письмо, в нем он изложил план задуманной книги, ее построение. Первая линия книги: из Чехословакии в Киргизию выезжает группа рабочих разных национальностей, едут они не только потому, что были безработными. Некоторые из них видели в СССР новую Америку, других манили приключения. Они приехали в голую степь. Им приходится чуть ли не героически преодолевать тяжелые препятствия. Выдержали не все, кое-кто вернулся в Чехословакию, остались самые стойкие, сознательные рабочие и коммунисты, прошедшие в свое время через забастовки, через войну, через венгерскую коммуну. Другая линия — рост отсталой Киргизии, бывшей царской колонии. Третья линия — жизнь в Чехословакии тех, кто вернулся из «Интергельпо». Там, в степи под Фрунзе, устав после 12-часовой работы, они мечтали о своем доме, об удобствах «цивилизованной» страны, о 8-часовом рабочем дне. Но они оказались безработными людьми, выброшенными на улицу.

«И мне страшно хочется об этом написать. Только нужно как следует все сделать. И поэтому я хочу еще подробнее познакомиться с „материалом“, главным образом с конкретным материалом для своей „второй линии“ — с Киргизией. „Интергельпо“ я уже хорошо знал, Чехословакию, конечно, тоже. Но Киргизию изнутри, ее отдельные горные районы, не знаю. А отсюда и мой план: май, июнь, июль — новая поездка в Среднюю Азию, а точнее, во внутренние районы Киргизии и в Таджикистан».

Вернувшись в Москву, Фучик приступил к обработке собранного материала, но обобщить увиденное и пережитое не смог. Для серьезной работы над книгой ему не хватает времени…

Вряд ли можно назвать хоть одну значительную проблему тех лет, на которую не откликнулся бы Ю. Фучик… Он писал о реконструкции Москвы, о Краматорском заводе, о школах, колхозах, электрификации страны, советском законодательстве и воспитании людей, о новых магазинах, московском трамвае, советской семье. Он интересовался всем, начиная от цифр, характеризующих развитие промышленности в СССР, рост национального дохода, реальную заработную плату трудящихся, и кончая тем, насколько больше сахара съедают москвичи за последнее время, как махорку вытесняют папиросы. Фучик хорошо прочувствовал «нерв времени», становление государства нового типа, формирование нового человека — хозяина своей страны и отразил все это с присущей ему энергией и страстностью. Всякий раз, когда в Москву приезжает какая-нибудь делегация или просто гости с родины, для Фучика наступают часы, дни, недели сплошных забот. Среди тех, с кем Фучик встречался в Москве, были члены чехословацкой делегации на Первом съезде советских писателей; его хорошие друзья Витезслав Незвал, Любомил Лингарт, Петер Илемницкий, Геза Вче-личка, Лацо Новомеский; актеры, режиссеры; музыканты Верих, Буриан, Гонзол, Ежек, Пруха и другие; работники науки и культуры, журналисты, спортсмены.

В 1935 году на празднование 1 Мая в СССР прибыла чехословацкая делегация, в составе которой находилась и Густа. Юлиусу было поручено сопровождать членов делегации. Вместе с ними он впервые присутствовал на демонстрации трудящихся Москвы, стоял на трибуне рядом с Мавзолеем. «На Красной площади проходили части Красной Армии, ветераны гражданской войны, рабочие. И дух захватывало при мысли, что люди, испытавшие недостаток во всем — в оружии, в продовольствии, — победили в жестокой схватке с буржуазией в семнадцатом году и в последующие годы… Тем полнее были наши восхищения, тем яснее мы сознавали, насколько жизнеспособна, бессмертна идея, пустившая в СССР такие глубокие корни, что не было силы, способной их выкорчевать», — вспоминала Густа Фучикова.

В качестве делегата от КПЧ в работе VII конгресса Коминтерна в июле 1935 года принимал участие Фучик. Центральной задачей коммунистических партий конгресс поставил создание единого рабочего и широкого народного фронта против фашизма, сплочение различных по своему социальному положению антифашистских сил. При разработке новой тактической линии учитывался и опыт КПЧ, изложенный в докладах К. Готвальда и А. Запотоцкого.

«Здесь создаются первые главы будущей истории человечества, — писал он. — Это столь величественно, что я, к своему полному отчаянию, раздваиваюсь. Как человек я расту, а как корреспондент я — самый несчастный под солнцем… Как все это передать? Как сделать, чтобы люди там, у нас, до конца поняли историческое величие конгресса?» Он разоблачал в своих статьях шумиху, поднятую социал-демократическими правыми лидерами, изображавшими политику единого фронта как отказ коммунистов от своих принципов или как их ослабление. Фу~ чик показывал, что коммунисты не отказываются от своих принципов, они лишь меняют методы и формы работы в связи со складывающейся обстановкой.

Как-то незадолго до конгресса Фучик случайно, в коридоре одного из учреждений, встретился с Димитровым. Беседа растянулась вместо «нескольких минут» на два-три часа. Даже внешний вид героя Лейпцигского процесса соответствовал романтическому представлению о рыцаре революции. Фучика обрадовало, что Георгий Михайлович любит стихи и на память прочел строфы из дорогих ему Яна Неруды, Петера Безруча, Станислава Костки Неймана. Фучика поразила редкостная осведомленность Димитрова. Его все интересовало, и он, кажется, разбирался в самых запутанных вопросах внутренней жизни и культуры Чехословакии.

В августе 1935 года Фучик возвращается к своему замыслу написать роман и направляется в третий раз в Среднюю Азию. Он поехал со своим другом Ваврой и его женой. Теперь маршрут вел в Узбекистан, Киргизию, Таджикистан, в сыпучие пески и на Памир, к пышным оазисам Ферганы и синим от изразцов древним твердыням Самарканда. На этот раз Фучик подготовился к далекому путешествию тщательно, запасся путеводителями и картами, книгами Семенова-Тян-Шанского, Пржевальского, Вамбери, не забыл и об Омаре Хайяме, Низами, Джами и Лахути. В письме Густе он пишет:

«А кроме того, у меня есть и еще один план — чисто журналистский. Как я говорю, „жюль-верновский“, только теперь он приобрел уже конкретные формы. Это будет серия полубеллетристических репортажей о профессоре Вериге, который ищет космические лучи в шахтах, под поверхностью моря, на Эльбрусе, в Арктике и в стратосфере; о солнечных домах в Ташкенте; и о Чирчике, который вырабатывает тысячи вагонов азотистых удобрений, и так далее. Для всего этого я штудирую физику, химию, астрономию и так далее. Но мне еще необходимо поупражняться в жюль-верновском стиле. Поэтому я тебя, Тустина, очень прошу, пошли мне с кем-нибудь Жюля Верна „Таинственный остров“, часть I, „Путешествие вокруг света“, „20 тысяч миль под водой“, „Рабур-завоеватель“ и „Путешествие на Луну“. Мне хочется все написать основательно, и, по-видимому, это было бы хорошее чтиво и в газете, и, возможно, в книжке».

Своей поездкой Фучик словно присоединялся к тем советским писателям, которые в тридцатые годы стали «открывать» Среднюю Азию: Николаю Тихонову, Константину Паустовскому, Владимиру Луговскому, Николаю Никитину, Михаилу Лоскутову. Все они подчеркивали, что писать о Средней Азии было интересно, но трудно. В Узбекистане он особенно интересовался переменами, происшедшими после его первого приезда сюда. Он торопится побывать на Чирчикстрое:

— Здесь возводится азотно-туковый комбинат, который будет вырабатывать в день сорок вагонов удобрений. Началось сооружение гидростанции, головной плотины, которая перекроет русло реки Чирчик, заложен социалистический город! Нам, журналистам-коммунистам, надо это пропагандировать, поэтому от слов — к делу, скорей на площадку Чирчикстроя — флагмана социализма на Советском Востоке!

На стройку он приезжал всякий раз, когда освобождалось время. Однажды, случайно встретившись на стройплощадке с приехавшим из Москвы представителем организации, которой подчинялся Чирчикстрой, Фучик терпеливо и подробно ознакомил его со всеми объектами. В конце беседы представитель поинтересовался должностью, которую занимает его осведомленный собеседник, и, растерявшись, долго не мог поверить, что имел дело с иностранным корреспондентом.

Редакция журнала «Литературный Узбекистан» организовала встречу «за чашкой чая» с деятелями культуры республики, писателями, журналистами, работниками театра и кино. Фучик поделился своими творческими планами и впечатлениями о пребывании в республике:

— Последний раз я здесь был девять месяцев тому назад. В сущности, незначительный срок. Но и за этот срок произошли, как я наблюдаю, огромные изменения. В декабре прошлого года случилось мне познакомиться в текстилькомбинате с комсомолкой Балтабаевой. Это была удивительно застенчивая девушка. И вот позавчера на съезде девушек Узбекистана мне представили ее как одну из лучших парашютисток республики. Вдруг она заявляет: «А ведь мы с вами знакомы по текстилькомбинату», и только тогда я узнал в ней комсомолку Балтабаеву. Так духовно вырос, неузнаваемо изменился за девять месяцев человек!

В Самарканде Фучик побывал на ряде предприятий, в школе, городской больнице. Но с какой-то особенной жадностью осматривал памятники древнего зодчества. Еще в Москве он разглядывал их на фотографиях и в Третьяковской галерее на картинах Верещагина. Но увиденное превзошло все ожидания. Дворцы, мечети, мавзолеи, медресе, караван-сараи. Биби-Ханым, Шахи-Зинда, площадь Регистана, мавзолей Гур-Эмир, обсерватория Улугбека — эти слова не сходили с его уст и приобретали магическое звучание. Все мечети мусульманского мира должна превзойти своими размерами соборная мечеть Биби-Ханым с не тускнеющими более 1300 лет бирюзовыми красками сказочно сверкающих куполов. Цветная вязь фантастически переплетающихся орнаментов на майоликовой облицовке дворцов, строгие формы медресе Шир Дор на площади Регистана, яркие, красочные изразцы, будто пропитанные горячим южным солнцем.

— Какое великое искусство, какая уникальная культура! — восхищался Фучик. — Вот почему сюда с незапамятных времен обращались взоры иноземных завоевателей: Александра Македонского, арабских халифов, Чингисхана и персидского царя Кира.

В «Интергельпо» у героев задуманного романа был праздник. В мае коммуна отмечала юбилей — десятилетие своего существования. Коммунары гордились тем, что Президиум ЦИК Киргизской АССР наградил «Интергельпо» Почетной грамотой. Беседы Фучика с коммунарами затягивались допоздна. То и дело с порога раздается радостное «Чест праци, Юлек!». Всем хочется послушать его, ведь он был участником недавно закончившегося VII конгресса Коминтерна.

В районе пастбищ «Интергельпо» он мечтал увидеть знаменитые тянь-шацьские ели, стройные серебристые великаны. Об их красоте и величии поется в песнях акынов, пишется в книгах восхищенных путешественников. Наконец, под сенью этих елей один из героев его романа должен объясниться в любви. Товарищи шутят:

— Для объяснения можно было бы найти место поближе и поудобней.

— Нет, — отвечает Фучик. — Прекрасное чувство в человеке инстинктивно ищет прекрасную обстановку, чтобы проявить себя во всей полноте и силе!

На рассвете небольшая кавалькада во главе с опытным проводником отправилась в путь. Они ехали по лощинам и каменистым склонам, где-то далеко внизу шумели горные водопады. К концу дня путники достигли цели.

Ночь провели в горной сторожке, а утром, едва первые лучи солнца озарили вершины самых высоких гор, Фучик и Вавра выбежали из домика на свежий утренний воздух.

— Мы пойдем наверх, посмотрим восход солнца, — по-мальчишески счастливые, крикнули они и исчезли в серой дымке. В записной книжке Вавры сохранилась такая запись об этой «прогулке»:

«…12 октября…мы с Фучиком „прогулялись“ в горы… и чуть не погибли… Заблудились на высоте в 3500 метров. Вот и приключение! Гуляли, поднимались по склону горы, удивлялись прекрасным видам бесконечных снежных вершин, открывающихся над пеленой облаков, увлеклись и незаметно переступили снежный рубеж. Карабкались все выше и выше, пока не заметили, что окутаны туманом облака, севшего на гору. Когда подымались, был прекрасный солнечный день. И мы, одетые в летние костюмы, ботинки, без еды, без компаса, карт, без всего, что требуется для подобного рода туристских „прогулок“, вдруг оказались в снежном буране; морозный ветер страшной силы: неведомая нам местность среди крутых, белых горных хребтов, скал и ледников.

Теперь мы не знали, ни куда пришли, ни куда спуститься. Мы долго обдумывали свое положение, искали дорогу, блуждали, пробирались ощупью, ползли, прижимаясь к выступам скал, чтоб хоть немного защититься от свирепствующего ветра. Когда на мгновение разрывалась вата холодного тумана, мы вглядывались в долину, в вершины, стараясь высмотреть какие-нибудь знакомые приметы: где мы и куда нам идти?

Мы брели уже по колено в снегу. Не было и надежды найти хотя бы наши следы. Ураганный вой и рев оглушал нас. Мы изо всех сил звали, кричали, чтобы хоть друг друга не потерять. Но тут мы наконец наткнулись на знакомую глыбу и… путь обратно в долину. Какая была радость! Мы не спускались, мы скатывались, бежали, валились, прыгали и… очутились внизу, в совхозе».

Через несколько дней Фучик продолжил свой путь к озеру Иссык-Куль, которое здесь называли морем. «Озеро нежилось в лучах солнца. В хорошую погоду так греются на склонах Тянь-Шаня жеребята. Это была очаровательная и радостная картина», — вспоминал Фучик.

Короткая остановка у озера — и снова в путь. Юлиусу как заправскому путешественнику довелось колесить по Средней Азии: ездить на попутных грузовиках, трястись на арбе, покачиваться верхом на верблюде, семенить на ишаках, карабкаться по головокружительным и труднодоступным, почти непроходимым кручам горных хребтов, скакать на лихих киргизских скакунах. Но его вновь и вновь одолевала беспокойная жажда новых Дорог, опережающее трезвый рассудок нетерпение, далекий горизонт, пронизанный дрожащим радужным лучом.

Теплой была встреча со строителями Великого Киргизского тракта — шоссейной магистрали, связывающей юг республики с севером, с одной из самых высокогорных дорог мира — шоссе Душанбе — Хорог — Ош. Приехали сюда в «бледно-голубом экспрессе», закрытом фанерой кузове четырехтонного грузовика по удобной, широкой дороге. В комнате для приезжих у начальника стройки инженера Магаршака, куда непогода загнала многих прорабов, десятников, шоферов и бетонщиков, шли оживленные разговоры о цементе, о валенках, о соревновании. Фучик жадно прислушивался к людям, вступал иногда в споры, горячился, рассказывал, убеждал, доказывал. Было видно, что его трогает все, что касается Киргизии. Рабочие рассказывали, в каких труднейших условиях осуществлялось строительство тракта, особенно на «повороте смерти» тракта Ош — Хорог. К удивлению всех, Фучику довелось раньше, в 1930 году, проезжать по этой глиняной дороге, размокшей от дождей, над крутой пропастью. Он рассказывал, как было тогда:

— Лошади медленно ступали по пыльным камням горной тропы. Глубоко под ногами бежала река Чу… Напрасно я старался не смотреть вниз, на Чу, которая с седла лошади казалась особенно грозной и глубокой. Вдруг я отшвырнул недокуренную цигарку и соскочил с коня с такой быстротой и ловкостью, на которую способен только человек, охваченный страхом. Мой спутник стоял на тропе, успокаивая своего коня. Лошади испуганно прядали ушами и дрожали. Мы тесно прижались к отвесной стене скалы.

Из-за поворота навстречу нам нерешительно выехала грузовая машина. Она остановилась. И мы прошли мимо, почтительно приветствуя шофера, который с выражением глубокого облегчения на лице, явно испытывая чувство благодарности к судьбе, утирал пот со лба. Он имел право на наше уважение, а пройдя несколько десятков метров, я понял, почему он был так доволен: за его спиной остался самый опасный участок Буамского ущелья — «поворот смерти». Далеко внизу, в Быстровке, вылавливали из Чу тела тех, кому не удалось его проехать. А это случалось нередко, Вам можно позавидовать, Вы, строители, приходите в пустынный край, а уходя, оставляете его ожившим, как бы вливая новую струю в жизнь целого края.

Далее Фучик отправился в Каракол (Пржевальск), лежащий в девяти километрах от Иссык-Куля. Оттуда он поехал еще дальше, в глубь гор, почти до самой китайской границы. Путешествовал теперь он один: Вавра с женой должен был возвратиться в Москву.

Теперь его маршрут вел в Таджикистан. Фучика заинтересовало строительство в Вахшской пустыне. Орошение громадной площади в сто тридцать тысяч гектаров легких грунтов пустыни таило в себе много опасностей. Головное сооружение и так называемая холостая часть канала, прорубленная в скалах, примыкали к самому берегу Вахша. В этом месте стесненная берегами мутная река не кажется широкой. Но глубокое и стремительное течение невольно внушает мысль о силе и многоводности Вахша. В переводе на русский слово «Вахш» означает «дикий». И это название дано реке неспроста.

Вахш зарождается на Алайском и Заилийском хребтах на высоте около четырех тысяч метров. С бешеной скоростью размывая горные кряжи и волоча камни, низвергается он вниз и в одном из ущелий Гиссарского хребта вырывается в долину, простирающуюся сплошным массивом до самой границы.

Вахшская долина по своим климатическим особенностям напоминает Египет. Продолжительность растительного периода здесь 210 дней в году. Средняя годовая температура плюс 20 градусов. И климат, и жирные лессовые почвы очень подходят для выращивания длинноволокнистого египетского хлопка. Но какой уж там хлопок без воды! А Вахш, будто в насмешку, проносил свои воды по самому краю долины, почва которой горела и трескалась от зноя.

Попытки обуздать Вахш известны с древних времен, но они не увенчались успехом.

История покорения Вахша советскими людьми, рождение в нашей стране своего «советского Египта» живо волновали Фучика. Дело в том, что Советская власть здесь установилась на несколько лет позднее, чем в других республиках. Таджикистан — это бывшая Восточная Бухара, в недавнем прошлом край отсталый из отсталых.

Грамотные люди, по словам писателя Айни, «были столь же редки, как плодовые деревья в солончаковой пустыне». Минуло лишь четыре года, как были разгромлены басмаческие орды Ибрагим-бека, ставленника английского империализма, пытавшиеся сорвать первую колхозную весну в республике — весну тридцать первого года. Тем более наглядны и убедительны были поразительные успехи ленинской национальной политики.

Фучику запомнился вечер в театре имени Лахути, когда общественность республики отмечала тридцатилетие литературной и общественной деятельности основоположника таджикской советской литературы Садриддина Айни. В президиуме собрания сидел в качестве почетного гостя Фучик. Свою речь Юлиус начал стихами Айни:

Фучик говорил о том, как в Средней Европе фашисты подвергают преследованиям прогрессивных деятелей культуры, всех, кто борется против варварства. Закончил он речь по-русски:

— Товарищ Айни! Все, выражая свою любовь, дарят подарки. Я, как человек приезжий, этого не могу сделать. Поэтому примите мое обещание приложить все силы к тому, чтобы вы смогли приехать в Чехословакию и получить тот подарок, который смог бы порадовать вас.

Садриддин Айни поднялся со своего места, снял с себя халат и набросил его на плечи Фучику. И оба писателя — старый Айни и молодой Фучик — крепко пожали друг другу руки и поцеловались.

Его записная книжка быстро заполнялась. Среднеазиатская записная книжка Фучика — это альбом ярких, запоминающихся женских портретов, так как судьба женщин здесь еще более удивительна, чем судьба мужчин. Лицо женщины выглянуло из темниц чадры и паранджи, появилось в трамваях, на фабриках, на заводах, в учреждениях. На примере многих женщин Фучик показал, какая историческая перемена произошла в положении женщины. Очень разные и очень типичные судьбы у этих женщин, и каждая из них нарисована по-своему. Нуринису Гулямову, едущую на осле рядом с идущим мужем, никак нельзя спутать с Таджихон Шадиевой, комсомолкой, первой парашютисткой в республике, или с врачом Самаркандской больницы Розинхон Мирзагатовой.

В конце декабря 1935 года после трехмесячного пребывания в Средней Азии Фучик вернулся в Москву. О своих литературных планах он писал Густе:

«Если я напишу зимой книжку и если Борецкий еще продолжает существовать в роли относительно приличного издателя, ему бы надо подготовиться к тому, чтобы уже в весеннем сезоне (в марте или апреле) издать ее. И пусть не боится. Он будет получать рукопись не по кускам: книжка полурепортажного, полубеллетристического характера — о Средней Азии — пойдет у меня быстро…» Чувствовалось по этому письму, что Фучик был полон оптимизма в отношении своего замысла написать книгу. Зимой было много работы, а в мае 1936 года ему надо было возвращаться на родину, той же дорогой — через нацистскую Германию — с чужим паспортом, как и два года назад. Значит, нельзя взять с собой никаких письменных материалов: ни записных книжек, ни рукописей. Все это должен был оставить в Москве. По свидетельству Радволиной, он оставил ей рукопись романа об интергельповцах, которая во время войны затерялась.

Написанные во время пребывания в СССР более ста репортажей, комментариев вошли после войны в сборник «В стране любимой».

В очерке «До свидания, СССР» он описал свои последние часы пребывания в Москве. Словно чувствуя, что видит все это в последний раз, он попрощался с Московским метро, постоял в долгом раздумье на Красной площади. И уже перед самым поездом завернул на Арбат и Садовое кольцо. «На моих глазах вырастало то, за что мы еще только боремся, то, о чем еще только мечтаем. На глазах у меня возникало бесклассовое, социалистическое общество, социализм из плоти и крови, действительность, которую можно видеть, ощущать, дышать ею…»