"Инжектором втиснутые сны" - читать интересную книгу автора (Бейкер Джеймс Роберт)

6

Два дня я провалялся с гриппом. Норрайн приносила мне куриный бульон из закусочной «Кентерс» с улицы Фейрфакс. Кассеты с интервью валялись на прикроватном столике, но я чувствовал себя настолько отвратно, что так и не послушал их. Если уж честно, я вообще не очень-то хотел слушать эти кассеты. Я просто тянул время, дожидаясь, пока у меня в голове не прояснится настолько, чтобы я мог поговорить с Нилом и решить, выдвигать ли обвинение в попытке убийства.

На третий день мне полегчало настолько, что я сумел спуститься в «Дьюк» на поздний завтрак. Я взялся за свой омлет с чили и авокадо, расположившись за длинным столом между мясистым администратором гастролирующей группы и тощей девицей, певицей рокабилли — и тут меня похлопали по плечу. Я поднял глаза. Шарлен.

— Привет, Скотт.

Она была одна, в жуткой тревоге; и явно старалась изо всех сил не выламывать себе пальцы. Левой рукой она вцепилась в ремешок сумочки так, что у нее побелели костяшки пальцев. Солнечные очки в «леденцовой» оправе скрывали глаза, но красные губы кривились от напряжения, а когда кто-то у стойки расхохотался, она вся сжалась. Как обычно, заведение напоминало дурдом — набито битком, у входа возникла давка, кто-то пытался выйти.

— Доброе утро, — сказал я.

— Слушай, мне надо поговорить с тобой…

Она сняла темные очки, ее испуганный взгляд заметался по залу. Я обратился к певичке рокабилли:

— Вы не подвинетесь немного?

Занятая разговором с красивым молодым актером, она раздраженно глянула на меня, но просьбу мою выполнила. Образовалось место для Шарлен, но когда я обернулся к ней, ее уже не было.

Она пробивалась к выходу, неистово расталкивая людей, панически прорываясь на улицу. Я рванулся за ней.

Я ожидал, что она помчится по тротуару, но она остановилась в нескольких ярдах от двери. Спиной ко мне, она рылась в сумочке, когда я догнал ее:

— Ты как, в порядке?

Когда я тронул ее за плечо, она аж подпрыгнула и выронила серебряную коробочку для пилюль. Желтые таблетки валиума раскатились по асфальту.

— О черт! Господи, нет!

Мы одновременно наклонились, собирая таблетки. Первую же, которую она подобрала, она сунула в рот и проглотила всухую.

— Что случилось, в чем дело? Может, тебе водички? — я направился было обратно в «Дьюк».

— Нет, — она взмахнула рукой, останавливая меня. — Наплюй. Теперь все в порядке. Я пришла в себя.

Она действительно успокаивалась, как по волшебству. Изучила свое отражение в отполированном камне фасада и глубоко вздохнула; напряжение в ней спадало — из стадии лихорадки переходило к обычному, ровному уровню.

— Как это? Уже пришла в себя? Ты же таблетку приняла только что.

— Это всего лишь сигнал, — ответила она чуточку раздраженно, как будто я никак не мог понять множества простых вещей. Она была права.

— Что это было? Приступ страха?

Она еще раз глубоко вздохнула:

— Нет, это агорафобия. Я — агорафоб.

Я знал, что это значит, но не смог удержаться от шутки:

— Ага, я тоже Агуру[221] терпеть не могу. Впрочем, в Калабасасе[222] еще хуже.

Она кривовато улыбнулась, и я почувствовал себя так, словно только что рассказал за обедом спастически дурацкий анекдот мускулистому дистрофику.

— Извини, если я тебя смутила, — она поглядела назад, на вход «Дьюка», где по-прежнему толпился народ. Некоторые настороженно поглядывали на нас.

— Ты меня ничем не смутила. Ты уверена, что чувствуешь себя нормально?

— Да, теперь все отлично. Я точно знаю, что если принять валиум, приступ тут же пройдет. И ведь действительно проходит.

— И часто с тобой такое?

— Только когда я куда-нибудь выхожу, — она хмыкнула. — Вообще-то это не совсем правда: так мне намного лучше. Я очень долго вообще не могла из дома выйти или поехать куда-нибудь. А потом вышло так, что я снова смогла сесть за руль, доезжать хотя бы до Пойнт-Дьюм. К Лео.

— Лео?

— Это мой психотерапевт. Он проводит со мной десенсибилизирующую терапию. Санта-Моника была огромной победой — я смогла съездить туда. А теперь я могу даже до Инглвуда доехать, чтобы сделать укладку, — она уставилась на широкий проспект. — Дальше этого я пока не забиралась. Я все еще не могу выезжать на скоростные магистрали. Автострада Тихоокеанского побережья — и то никак. — Она указала на «Дьюка». — Но хуже всего — толпы. Я не могу, когда кругом много людей и давка. Думаю, это что-то вроде клаустрофобии, только хуже. Ни за что бы не поверила, что смогу туда зайти. Отлично настроилась, — она нахмурилась, словно сердясь на себя. — Ты извини. Ты там ел. Я не хотела тебя отрывать…

— Да не волнуйся ты об этом. Слушай, ты сама-то ела? Там, на Сансет, есть забегаловка. Мы можем прямо в машине перекусить. Ты от «Крошки Нейлорса»[223] не распсихуешься?

— Похоже, это какой-то заговоренный город, — указал я на табличку «Сдается», приклеенную чьими-то грязными руками на дверях «Крошки Нейлорса». — Жалко. Памятное мне место. Встретил тут как-то хиппующую цыпочку. Поздним летом шестьдесят девятого. Она взяла меня с собой в свою коммуну, какое-то допотопное ранчо в Четсворте, как в старых фильмах. Там мы слизнули по кислоте, а потом она, какой-то парень по имени Текс и еще пара девчонок поехали в Бель-Эйр, хотели запороть кому-то вечеринку.[224]

Я остался, застрял дослушивать «White Album». Как потом оказалось, это было только к лучшему.

Шарлен фыркнула:

— Сколько же в тебе дерьма.

Я пожал плечами.

— Так ты был хиппи? — уточнила она.

— Я?! Ха, нечего мне всякий отстой приписывать! Я никогда всей этой любви не понимал. Черт, если уж на то пошло, я, скорее всего, был прото-панком. Блин, в шестьдесят седьмом у меня уже был «Mohawk». Моим певцом был Лу Рид. Я носил черные ботинки, подбитые гвоздями, и фигачил девочек в общественных местах. Я однажды залепил плевком в Мелани прямо во время концерта.

— Ох ты ж блин, — сказала она. — Могу спорить, ты фанател от «Moody Blues».[225]

— Никогда.

— И Донована.[226]

— Оставь, дай передохнуть.

— Спорим, ты знал наизусть все до единой песни Дилана.

— Еще чего. «Doors», «Captain Beefheart»[227] и Нэнси Синатра[228] — вот это было мое.

Шарлен рассмеялась. Официант, обслуживающий машины, закрепил на окне наш поднос.

Начищенное стекло и коричневая штукатурка этой закусочной для автомобилистов, казалось, уравновешивали грань, на которой сходились скоростные магистрали, по которым рычащие машины неслись на Сансет и Ла Бри. Удушающая безветренная жара усиливала звуки, и казалось, что здесь все так же, как было двадцать лет назад; улицы забиты мощными машинами, ревущими перед красными сигналами светофоров, рвущими с места, визжа шинами и воняя горелой резиной, заставляя подскакивать пожилых дам в радиусе до полумили.

Когда рядом с нами, скрежеща, пристроилась битая «барракуда», битком набитая бритоголовыми морячками в увольнительной, Шарлен даже не обратила особого внимания. Валиум сработал. Она повернулась к «барракуде» спиной и сняла темные очки.

— Я хочу уйти от Денниса, — сообщила она.

Я макнул жаркое по-французски в кетчуп:

— Надо же, просто не понимаю, почему.

— Проблема в том, что я не очень понимаю, как это сделать.

Судя по всему, она говорила в абстрактном, метафизическом смысле — но я решил понять ее буквально.

— Что ж, если ты хочешь развестись, тебе надо обратиться к адвокату.

— Знаю, — огрызнулась она, но тут же сникла. — Дело в том, что я даже ни одного такого не знаю. Все вопросы всегда решал Деннис. А идти к его адвокату я не могу.

— Могу, если хочешь, направить тебя к парню, через которого сам разводился. Нормальный адвокат. В смысле, он не полный подонок. А в этом городе, — добавил я с наигранным цинизмом, — это чуть ли не самая лучшая рекомендация, которую только можно дать.

Она уставилась на тропические мотели, что стояли ниже по Сансет.

— Даже не знаю, — ее тон стал мрачным, как бывает при тяжком несчастье. — Мне уже тридцать четыре. Но во многих отношениях я до сих пор чувствую себя, как будто мне четырнадцать. Мне именно столько было, когда я встретилась с Деннисом. И с тех пор он все время заботится обо мне. Не то что все эти эмансипированные женщины… — Позади нее морячки хрипло заржали. — Просто я совершенно не разбираюсь в этом. Я никогда ничего сама не делала. Ничего. Я ни разу в жизни не заполняла налоговую декларацию и не оплачивала счет. Я даже чек еще ни разу не выписывала. У меня никогда не было работы…

— Ну, я бы так не сказал.

— Именно так. Безработная рок-певица. Так и напишу в заявлении о приеме на работу. Последнее место и время работы: группа «Stingrays», 1964-67. Господи. Да они решат, что я, блин, чокнутая.

— Сомневаюсь, что ты собираешься искать место клерка в каком-нибудь универмаге «Зоди».[229] По крайней мере, пока ты не вынесешь оттуда половину всего, что он стоит.

Она засмеялась:

— Думаешь, так и случится? Не знаешь ты Денниса.

— Это мы скоро поправим.

Она хмыкнула:

— Так он тебе уже звонил?

— Нет еще. А что, собирался?

— Ага. Он ужасно переживал по поводу того, что случилось.

— Это хорошо. Тогда, видно, можно отозвать заявление окружному прокурору.

— Это ты шутишь, или как? — она, похоже, испугалась.

— Ну пошутил на минутку.

Она тронула меня за руку:

— Слушай, ты ведь не собираешься на самом деле разосраться с Деннисом? Не думай, что закон тебя защитит. Если уж он захочет до кого-нибудь добраться — доберется.

Я подумал о ее психотерапевте — Деннис заявил, что с ним он «разобрался». Сейчас я уже не был так уверен в том, что это чушь.

— Я просто не хочу, чтоб с тобой что-нибудь случилось, — сказала она, все еще касаясь моей руки. Ее настойчивость беспокоила меня. Все это было так, словно мы уже крутили страстный роман. Она вроде бы почувствовала то же самое, рассмеялась, чтобы рассеять это настроение, и потянулась за сигаретой.

— А почему ты ждала так долго? Это ничего, что я спросил? — поинтересовался я.

— Боялась, наверное, — она закурила. — Он сказал мне, что если я хотя бы попытаюсь уйти от него, он меня убьет.

За ее спиной один из моряков что-то прошепелявил; остальные загоготали.

— А зачем ему так нужно удерживать тебя, если он больше…

— Не трахает меня? — она пожала плечами. — Он меня боится. Я слишком много знаю.

— О чем?

— Обо всем. — Она попыталась уйти от вопроса. — Понимаешь, он думает, что я тогда напишу книгу или что-нибудь вроде этого. Выдам все его тайны. У него их много. Слушай, — она подалась вперед, не дав мне даже рот открыть, — мне очень жаль, что я загрузила тебя всем этим. Мне надо было поговорить с Луизой. Но что, по ее мнению, мне надо сделать, я знаю. Думаю, я просто хотела услышать еще чье-нибудь мнение.

— Думаю, что вы, ребята, все еще можете наладить жизнь, — произнес я занудным тоном консультанта по семейным проблемам. — А в следующий раз я хотел бы поговорить с вами обоими. — Она улыбнулась. — Но если б я мог на секунду стать беспристрастным, я бы сказал, что единственное разумное решение для тебя — это уйти от него и оставшуюся жизнь провести вместе со мной.

Она рассмеялась, и это меня порадовало.

— Что, правда? — спросила она. — И где? В «Тропикане»?

— Эй-эй-эй, я всего лишь ди-джей. Не могу обещать, что смогу создать тебе условия, к которым ты за все эти годы так привыкла.

— Ну, с этим все в порядке. В том, чтобы сидеть взаперти, мало радостей, — на миг она приуныла, погрузившись в свои мысли. — Я бы очень хотела снова петь.

— Не вижу к тому препятствий. Ты по-прежнему просто невероятна. Я слышал тебя, когда первый раз попал в ваш дом.

— Деннис говорит, что я уже давно не та.

— Чушь он порет.

— Он считает, что я никогда ничего из себя не представляла. Что это он создал меня. Своими песнями. Он говорит, без него я провалюсь.

— Шарлен, он сам не понимает, что несет.

Она поглядела сквозь лобовое стекло:

— Ох, черт, меня засекли.

Я поднял глаза и увидел в здании «Крошки Нейлорса» латиноса-посудомойщика, который ухмылялся и указывал на Шарлен помощнику официанта азиатской внешности. Я огляделся в поисках официанта, чтобы отдать ему поднос, но посудомойщик уже приближался.

— О Господи, на кой мне все это, — Шарлен прикрыла ладонью бровь.

Он подошел с ее стороны машины, разлыбившись в придурковатом обожании. Около сорока, под глазом — вытатуированная слезинка.

— Шарлен?! Ох, дружище, глазам не верю! Шарлен Контрелл, надо же! Это уж слишком!

Шарлен улыбнулась ему улыбкой стюардессы и бросила на меня отчаянный взгляд.

— Я ведь, считай, практически всю жизнь твоим фанатом был, дружище. У меня на деке вот прямо сейчас стоит «Люби меня сегодня ночью».

Внимание официанта я, наконец, привлек.

— Спасибо, — ответила Шарлен.

Он закатал рукав, открыв татуировку в форме сердечка, стратегически расположенную так, чтобы скрыть следы от уколов на сгибе локтя. Внутри сердечка красовалась надпись «Шар».

— Моя первая жена, дружище. Она была в точности как ты, бля буду. Все так говорили. А, слушай, а что случилось с остальными из «Stingrays»? Как это вы, ребят, до сих пор не воссоединились, не дали по этому случаю несколько концертов?

Шарлен ответила ровным тоном, словно механически:

— Ну, Бобби загнулся от передоза еще в шестьдесят девятом, а Фрэнк докололся до смерти в семьдесят втором. Билли разбился на мотоцикле в семьдесят пятом, а Джимми обратился к Иисусу в семьдесят девятом.

— Й-о-о, ну и хрень, дружище, — сказал он, слегка обалдев. — Про Бобби-то я помню, а вот про других… я-то все семидесятые в кутузке парился, так что вот, не в курсе.

Официант забрал наш поднос. Я завел мотор.

— Знаете, спасибо, что вы меня помните, — сказала Шарлен.

— Помню? Блин, дружище, да разве такое забудешь? Я до сих пор каждую субботу звоню на KRLA[230] в ночной эфир, посвящаю моей первой жене «Люби меня этой ночью». Она, дружище, померла. Авария. Пятнадцать лет назад. Хренова тачка с откидным верхом. «Камарро» шестьдесят седьмого года. Кувыркнулась с автострады, дружище. Ей голову оторвало.

Я дал задний ход.

— Спасибо, — сказала Шарлен. — Спасибо еще раз.

— Эй, приятель, ты рули поосторожней! — крикнул он, пока мы выезжали. — Не кувыркнись!

Вернувшись к «Тропикане», я проводил ее к ее машине, белому «мустангу» шестьдесят пятого года с откидным верхом — не восстановленному, судя по тонким, как волос, трещинам краски; но на нем явно почти не ездили. Небольшой ярко-красный салончик казался залитым свежей кровью.

Я записал имя своего адвоката на спичечной коробке из «Дьюка» и уточнил:

— Ты уверена, что чувствуешь себя нормально? Что сможешь вести машину?

— Ага, я сейчас в полном порядке, правда. Ехать назад всегда легче.

Я все еще не мог определиться, как отнестись ко всему этому агорафобскому делу — я-то всегда считал это одним из моднючих психиатрических расстройств, — но в том, что для нее это было серьезно, сомнений у меня не было.

— Знаешь, спасибо тебе за все, — сказала она. — Думаю, мне на самом деле просто нужно было с кем-нибудь поговорить.

— Рад, что ты выбрала меня, — мне вспомнилось, как она тогда лежала на розовом атласном покрывале кровати. — Есть у меня такая тенденция — зацикленность на самом себе. Мне обычно как раз помогает поговорить с кем-нибудь, у кого серьезные проблемы.

Она импульсивно обняла меня. Держа ее в объятиях, я вдруг заколебался — меня охватило что-то вроде парализующе острого желания, какого я уже много лет не чувствовал. Она отодвинулась, слегка смущенная, и села в свою машину.

На миг она напряглась за рулем; затем выехала на улицу, не глядя в зеркало. Завопили гудки; какой-то «бьюик» едва не врезался в нее сзади, а она махнула мне рукой и дала газу.

Поднимаясь к себе в комнату, я встретил молодую женщину, которая спускалась вниз.

— Скотт Кокрэн — это вы? — спросила она, сияя натужным телевизионным шармом.

— Возможно.

Она набрала полную грудь воздуха и в бешеном темпе выдала первый горестно-извинительный куплет из «I'm Sorry» Бренды Ли,[231] вызвав несколько смешков у тех, кто оказался возле бассейна.

Она подала мне небольшой пухлый конвертик, и я выдавил улыбку:

— Спасибо. Это было круто.

В моей комнате зазвонил телефон. Я сунул ей доллар и отпер дверь.

Звонок я предоставил автоответчику, а пока он предлагал оставить сообщение, вскрыл конверт. Там оказался маленький пакетик, набитый кокаином. Автоответчик дал длинный гудок.

— Скотт, надеюсь, ты уже получил мое предложение о мире, и если эта тупая сука, которая поющий посыльный, сделала, что ей сказали, то ты уже знаешь, каково мне сейчас. Тебя, друг мой, надо к лику святых причислить за то, что ты меня терпишь. Я был первостатейным засранцем — дальше некуда; а если б не признал это, оказался бы еще и полным дубьем. Скотти, я валяюсь у тебя в ногах, умоляю, ною, вылизываю твои грязные ботинки. Умоляю, позвони мне и скажи, что я не потерял своего единственного настоящего друга, — отбой.

Я с отвращением засмеялся и стер сообщение.

Вечером, когда я собирался отправиться на свою ночную смену, мне нанес визит Хэнк. Я сделал ошибку, оставив кассеты с интервью в прямом эфире на студии. Хэнк их прослушал, и теперь был в экстазе. Деннис был великолепен, как я и обещал: словоохотлив, скандален и четко выражал свои мысли. Пожалуй, несколько двинутый, но это было частью его таинственного ореола.

Хэнк ввалился в ванную, когда я брился, и завел разговор о возможности видеосъемок. Нашей компании-учредителю принадлежала кабельная сеть, которая по выходным пускала записи концертов рок-звезд и ток-шоу с ними. Деннис Контрелл и «конюшня» его исполнителей могли потянуть на двухчасовой специальный выпуск. Конечно же, это будет мое шоу. С моей отличной внешностью я был просто создан для малого экрана. И потенциальные возможности записи были решительно безграничны, тут и говорить нечего.

Это было еще не все. Хэнк успел поговорить с одним литератором — уважаемым журналистом, который сделал множество материалов для журнала «Роллинг Стоун». Преданный поклонник Контрелла, этот парень уже около десяти лет пытался взять интервью у Денниса. Узнав, что мы с Деннисом нашли общий язык, он бешено завертелся. Если бы я мог ему помочь… словом, для тупых: как я смотрю на то, чтобы написать книгу в соавторстве. Она наверняка прогремит не слабее, чем биография Моррисона несколько лет назад.

Захватывающая идея, сказал я Хэнку, выходя из ванной и небрежно бросая грязные жокейские шорты поверх кассет с интервью, пока Хэнк их не заметил.

Провожая меня вниз, до машины, он спросил, когда я в следующий раз увижу Денниса.

— Думаю, в следующий понедельник. В уголовном суде.

— Э-э?

— Не бери в голову.

Пока я садился в машину, Хэнк продолжал оживленно говорить. «Главное — поддерживай с ним хорошие отношения», — это было последним, что он сказал мне.

Если б только можно было переключить на автоответчик телефон, по которому в студию поступают заявки, моя жизнь могла бы повернуться совсем иначе. Поскольку он позвонил, это было неизбежно.

— Ты разве не слышал моего сообщения?

— Угу, слышал.

— И все же по-прежнему ненавидишь меня? Да, так?

Я вздохнул.

— Нет, Деннис, вовсе не так.

— Тогда давай встретимся завтра в три, в клубе «Виски».[232] На нейтральной территории, ага? Я не виню тебя, что ты так подозрительно ко мне относишься. Я поступил плохо, очень плохо. Но теперь это все в прошлом, вот увидишь. Значит, в «Виски», договорились?

— Не знаю, Деннис, действительно не знаю.

— Скотт, мне нужно идти, я сейчас в студии. Но завтра мы увидимся. Я знаю, ты меня не подведешь. Ты же знаешь, я люблю тебя, Скотт. Правда. Люблю как младшего брата, которого у меня никогда не было.

Бар «Виски» был заперт и забит досками уже не первый день. Любопытно, знал ли об этом Деннис, подумал я, шагая по сверкающей боковой дорожке к узкому входу со стороны Стрип. Черные стены были облеплены постерами с «Police»[233] и Пиа Задора,[234] но дверь оказалась открытой. Подойдя ближе, я услышал игру на рояле и пение.

Я шагнул внутрь, смена освещения ударила по глазам, пока они не привыкли к полумраку. На тускло освещенной сцене я обнаружил источник музыки: Большой Уилли стоя наяривал «My Blue Heaven»[235] в стиле Фэтса Домино. Получалось у него неплохо. А если совсем честно… и тут меня вдруг озарило, кто такой или, вернее, кем был Большой Уилли лет двадцать тому назад. Я все еще переживал свое открытие, когда от двери ко мне подтолкнули высокий стул у стойки бара, и я услышал голос Денниса: «Вот здесь, Скотт».

Я увидел лишь темный силуэт да тлеющий кончик сигареты — и шарахнулся в сторону, ударившись голенью о ножку стула.

— Осторожней, Скотти, — он добродушно рассмеялся.

Приблизившись, я сумел разглядеть его. Он был спокойнее, чем когда-либо — ни следа скрывающейся в глубинах жестокости. Если он сейчас и был под дозой, на сей раз, по крайней мере, на текущий момент, это была идеально точно подобранная доза. Он повел рукой в сторону пещерообразного зала, и я заметил глубокую вмятину у него на лбу — от ногтя?

А в зале царил полный развал, будто здесь панки сорвали последний концерт — пол был усеян поломанными столами, стульями, битым стеклом.

— О-о, «Виски»… — произнес он с напыщенной ностальгией.

— О-о, да, — подхватил я его тон. — Да, конечно. Отис[236] в своем красном костюме, вызвавший здесь прямо настоящий шторм. «Love».[237]

Помнишь Артура Ли и «Love»? И, конечно, «The Byrds» и «Buffalo Springfield».[238]

Эй, «мистер Спейсмен»![239]

Привет, «мистер Соул»![240]

Черт, у меня тогда было жуткое времечко. Я как раз учился в коллеже, и кто-то под видом наркоты толкнул мне эстрогены. У меня целый семестр были огромные титьки. Так, кто у нас еще был? Ах да, Скай Сэксон[241] и «The Seeds». «You're Pushing Too Hard».[242]

Так я и не смог проникнуться этой песней. Но, конечно, настоящий дебют здесь был только один, верно? Джим! Король ящериц![243]

Веришь, нет — я ведь был здесь в ту ночь, именно в ту самую ночь, приятель, когда он вообще первый раз пел на публике «The End».[244]

А наверху подвесили прозрачную будку, и в ней была девица из клуба. Она стала знаменитой несколько лет спустя, кажется, как террористка. Ну, это неважно, в общем, когда Джим дошел до строчки про то, что хочет сделать со своей мамашей сам-знаешь-что (и слово, которое он употребил, было совсем не «играть»), так вот, эта девица из клуба так ошалела, что описалась прямо в своей будке. Но это еще не все. Угадай, кто стоял прямо под ней? Джон Уэйн,[245] приятель! Сам Дьюк, собственной персоной, бля буду! Только не спрашивай меня, что он там делал. Может, у них там на Эльдорадо техника накрылась, вот он и заглянул позвонить с платного телефона. Но самое-то плохое не в этом. Самое плохое в том, что… будка дала течь!

— Ну это уже чушь собачья, — снисходительно отозвался Деннис.

— Чушь собачья?! Ты что имеешь в виду, приятель? Я сам тут был. Я видел это собственными глазами, вот этими, обоими. Ну ладно, ладно, признаюсь, я тогда дрейфовал на звуке от примерно двух тысяч ярко-синих микрофонов, а за несколько минут до этого закинулся десятком колес туинала в сортире, но глаза-то не врут! Если этот пижон был не Джон Уэйн, тогда я — Дэйл Эванс![246]

Надутый! Верхом! Рядом со своим Курком на ранчо Яблочной долины![247]

Он вздохнул:

— Скотти, послушай меня, расслабься. Я не собираюсь делать тебе ничего плохого. Большой Уилли не сделает тебе ничего плохого. Ты отпускаешь безвкусные шуточки только потому, что боишься. Не надо, ни к чему это, — он скользнул рукой по моему плечу. Я почувствовал запах пачули. — Скотти, пожалуйста, поверь мне — я даже не знал, что произошло, пока Большой Уилли не рассказал мне обо всем на следующий день. Ты даже представить себе не можешь, что я пережил, как я раскаивался. Господи, подумать только — я едва не убил человека, который, единственный, проявил элементарную человеческую вежливость, и к которому я привязался впервые за… — его голос сорвался, — за Бог знает сколько уже лет. — Теперь он был похож на Оливье,[248] изображал извечный еврейский страх — и переигрывал. — Я бы не смог остаться жить, если бы… О Господи, нет. Не хочу даже представлять себе это. Кокаин не самый плохой наркотик, если чистый и сам по себе. Но горе, если смешать его с дилаудидом,[249] — он бросил свирепый взгляд Отелло на Большого Уилли, — или чем-нибудь еще таким, что этот мерзкий ниггер подмешал мне в лекарство. Это все равно, что смешать бензин с нитроглицерином и завести мотор. Однажды этот жирный черный мешок дерьма убьет меня, — он резко, демонически расхохотался в стиле Орсона Уэллса. Затем продолжил тихим, набожным тоном: — Но на сей раз я усвоил свой урок. Я бросаю препараты. Все препараты. Все до единого, даже аспирин. На этот раз я решил твердо. На следующей неделе я еду в Швейцарию. Курс замены крови.[250] Дорого, но оно того стоит.

Я вытащил из кармана пакетик кокаина и попытался вложить его в руку Денниса:

— Вот. Почему бы тебе не получить за него деньги назад и не пожертвовать их обществу «Анонимные кокаинисты»?

Он отвел руки, отказываясь взять пакетик:

— Нет, нет, нет, это ты оставь у себя. Неделя — долгий срок, и мне не нужны искушения. Ты только окажешь мне услугу.

Большой Уилли продолжил печальной, мучительно эмоциональной мелодией в духе Отиса Реддинга «Try a Little Tenderness». Я сунул пакетик в нагрудный карман пиджака Денниса.

— Мне и правда не надо этого дерьма, Деннис. И насколько я понимаю, это вообще крысиный яд.

— Никакой это не крысиный яд, — оскорбленно возразил он, и впервые я уловил в его тоне резкую нотку. — Большой Уилли берет только самое лучшее. Ты можешь говорить о нем все, что хочешь, но поверь мне, есть два вопроса, в которых он отлично разбирается. Наркота. И как разобраться с жирным поляком-психиатром, чтобы он никогда больше не совал свою носяру Шарлен между ног, — он ухмыльнулся, демонстрируя сверкающие искусственные зубы.

Голос Большого Уилли возвысился до пронзительного фальцета, взлетел в стратосферу, произнося слова нежно, с безумно изысканным трепетом; так убийца-психопат тревожится, что помялась пачка задушенной балерины.

С меня было достаточно.

— Слушай, я уже опаздываю на занятия джазерсайзом.[251] Увидимся как-нибудь, ага?

Я направился к двери. Он схватил меня за руку:

— Скотт!

Большой Уилли оборвал музыку. Я оцепенел. Деннис вцепился мне в руку выше локтя:

— Прошу тебя, — попросил он почти нежно, — не надо со мной так. Я уже столько раз извинился, что просто не знаю, что мне еще сделать, — и он выпустил меня.

— Я принимаю твои извинения, Деннис.

— Тогда поедем ко мне, пожалуйста. Я хочу кое-что показать тебе. Поделиться этим с тобой, Скотт. Я чувствую, что только ты и я способны оценить это.

— Что это?

— Не скажу. Не хочу все испортить. Пожалуйста, Скотт, поверь мне. Я не хочу сделать тебе ничего плохого. Ты же видишь, я сегодня практически нормален. Господи Иисусе, да я лучше себя искалечу, чем сделаю тебе хоть что-нибудь плохое. Это всего лишь жест дружбы. Пожалуйста, скажи «да». Ну, прошу тебя.

Он улыбнулся слабой неземной улыбкой, такойже безвредной, как евнух из давно ушедших времен.

— Ты мой единственный друг, — сказал он спустя примерно час, когда мы шли по подъездной дорожке к египтоидному гаражу. Да, именно египтоидному гаражу. Что же у него там стоит? Неужели крайслер «хеопс» сорок восьмого года — до нашей эры, разумеется? Или эффектный додж «тутанхамон» семьдесят четвертого? Возможно, кадиллак «рамзес» пятьдесят восьмого, с мелкими насекомыми, размазанными по лобовому стеклу.

— Друг мой единственный! Знаешь что? У меня никогда еще не было друзей-мужчин; настоящих — никогда. Да и женщин-друзей тоже, если уж на то пошло, — несмотря на то, что он говорил, вел он себя оживленно. И шел чуть ли не вприпрыжку. — Когда я был ребенком, у меня не было приятелей. Я всегда играл сам с собой. Я считал себя одиночкой. Но твой голос мне понравился сразу, как только я услышал его. Я сразу подумал, что вот с этим парнем мы могли бы быть друзьями.

Он отпер висячий замок и поднял гаражную дверь. Думаю, каким-то уголком сознания я знал, что там стоит, но действительно увидеть эту машину, было как получить разряд током. Шевроле-корветт «стингрэй» шестьдесят третьего года, двухместный, окно «сплит», безукоризненный, фосфоресцирующий синим сиянием, новенький и совершенный — такой же, каким он был на обложке альбома «Stingrays» двадцать лет назад.

— Моя первая настоящая тачка, — гордо сказал он, и, махнув рукой, добавил: — Нет, до нее были, конечно, и другие, но они не считаются. Старый «форд», «бьюик». Дерьмо собачье, — он улыбнулся во весь рот. — Я заплатил за него налом. Пять штук, в ноябре шестьдесят второго. Сейчас он стоит, по меньшей мере, раз в пять больше. Хотя, конечно, для тех, кто понимает, он вообще бесценен.

Это было просто удивительно: отполированный сверх всякой меры, на ярко-голубом — ни единой царапинки. Так заманчиво было воображать, что он действительно фосфоресцирует. Проезжая под уличными фонарями, он накапливает их свет, а потом, на скоростной магистрали, стряхивает его с себя неоново-синими крапинками. Остывая в гараже, он мог бы сиять часами. Вот и сейчас казалось, будто он сам испускает свет, неестественно яркий здесь, в полумраке.

Он поднял капот. Инжекторный двигатель 327 модели блистал чистотой, как с завода.

— Прямо слюнки текут, — я шутил лишь наполовину. — И часто ты его отсюда выводишь?

— Только по ночам, — он опустил капот. — Солнечный свет портит машины вроде этой. А смог — это просто кошмар. Можешь проверить так тщательно, как захочется. Нигде ни пятнышка ржавчины. Ни пятнышка.

Это был совершеннейший «стингрэй», совершенство линий которого было и осталось непревзойденным. Ни вычурного хрома, ни изящненьких сводиков моделей пятидесятых; ни вульгарно-фаллических, похожих на бутылку кока-колы очертаний «корветтов» семидесятых. Это была глянцевая блестящая греза с впрыском топлива, трогательная, как воспоминание о первой любви.

Я всмотрелся в окно. Салон был новехонький. Четырехскоростная коробка передач «Borg-Warner»,[252] заводской запах. Глубокие сиденья черной кожи были сделаны на заказ, кожа насыщенного яркого цвета казалась живой.

Единственным незначительным изъяном в машине был рубчик на спинке пассажирского сиденья, по клиновидной форме можно было понять, что туда втискивали доску для серфа так, что она торчала из окна.

— Ты занимался серфингом?

— Руки убери, — резко ответил он.

Я касался хромированной дверной ручки. Деннис тщательно вытер отпечатки моих пальцев рукавом.

— Извини, — он добродушно засмеялся. — Но когда дело касается этой машины, я становлюсь прямо фанатиком, — я видел, что он мелко дрожит от возбуждения. — Ага, серфингом я занимался, — это прозвучало по-мальчишески. — Мало кто знал, сколько я тренировался. Я ходил на доске один. Вверх по побережью. На Ринкон. У меня хорошо получалось. Однако, я думаю, что мне просто не особо нравились остальные парни. Большинство серферов — мудаки. Поэтому я в конце концов бросил это занятие. Из-за того, что — спасибо «Beach Boys» — все волны были забиты мудаками. Типами вроде «Vectors», как Марк и Гарри. Я тебе о них рассказывал?

— Ага, рассказывал.

— Но у меня получалось отлично, Скотт. По-настоящему классно. Эх, приятель, да я выходил на доске перед рассветом, лишь бы не было всех этих мудаков. Сколько раз я себе задницу чуть не отмораживал. Даже в гидрокостюме. Как-то утром я ходил один и чуть не утонул. Порой я буквально чувствовал, что неподалеку кружат акулы, видел их плавники. Но они на меня ни разу не нападали, до сих пор не знаю, почему. Может, потому, что у меня настолько холодная кровь, что они даже не замечали меня, — он расхохотался, будто выдал отличную шутку. Потом указал на заднюю дверь гаража: — Пошли. Я хочу показать тебе кое-что еще.

Эта дверь выводила на узенькую внутреннюю лестницу. Солнечные лучи пробивались сквозь верхнее грязное окно, прорезали пыль. Деннис начал подниматься первым.

На половине подъема к стене была прислонена старая доска для серфа с пожелтелой смазкой; мумифицированная доска из сгинувших времен.

— Это твоя?

Он приспустился:

— Ага. Я сам ее сделал, — он перевернул доску, сдул с нее пыль. — Мой собственный дизайн. Тем летом я работал в магазинчике в Хермозе. Конечно, и дизайн потом сперли — как и все другое. Я мог бы на этом разбогатеть и всю жизнь отдыхать на Гавайях — если б вместо этого не подался в музыку. Я был инженерным гением. Видишь, какое ребро? — Он прошелся пальцем вдоль кромки. — Эту форму я придумал во время одного бензедринового прихода в июле шестьдесят второго, — он задумчиво улыбнулся. — До сих пор помню ту офигительную экстатическую ночь, — на миг на его лице появилось страдальческое выражение, но он тут же засмеялся, показывая, что не принимает себя слишком уж всерьез.

Мы продолжили подъем.

В комнате на самом верху было темно, окна были закрыты плотными жалюзи. Я почуял легкий аромат сладких духов Шарлен, и по спине пробежал холодок. Деннис распахнул жалюзи на одном из окон, впустив свет. Я понял, что это за комната еще до того, как он объявил:

— Моя старая спальня. Я в ней вырос.

Это была комната подростка из пригорода Лос-Анджелеса, где-то начала шестидесятых годов: двухъярусная кровать в колониальном стиле (на такой могли бы спать Дэвид и Рики[253]).

Потускневшие розоватые фотографии серфинга, вырезанные из журналов, были приклеены к зеленовато-голубым обоям полосками желтого скотча. Хорошо сделанный ларь, тоже в колониальном стиле, на котором лежали кольца, наручные часы и пожелтелый носовой платок. Торшер с бирюзовым пластиковым абажуром стоял рядом с портативным черно-белым телевизором цвета морской волны. На прикроватном столике стоял проигрыватель RCA 45, на нем была поставлена пластинка «Stingrays» с песней «Шторм любви». Это было как оказаться в застывшем историческом святилище, в которое со времени его создания никто не заходил.

Я тронул глобус на столике в углу. Выступали очертания горных хребтов, а окрашенная в розовый территория в Африке была помечена «Бельгийское Конго». У меня был точно такой же. На самом деле, вся комната во многом была похожа на мою собственную. Я поглядел на шкаф, любопытствуя, не лежит ли в нижнем ящике колода игральных карт из Тихуаны, припрятанная под оставленным на память «Руководством для бойскаутов».

— «Beach Boys» ведь говорили об этом, верно? — заговорил Деннис. — Кредитуй, когда этого стоят.

— Это где такое?

— В «In My Room», — он мягко улыбнулся, да и вообще стал спокойнее, таким я его еще не видел — он был совершенно безмятежен, словно эта комната хранила все его внутреннее спокойствие. Он открыл дверцу шкафа: — Вся моя одежда.

Здесь были ветровки пламенно-алого и темно-синего цвета, клетчатые рубашки «пендлтон», полосатые мадрасские рубахи с коротким рукавом, белые «левисы» и один-единственный серый костюм. На полу шкафа стояли высокие башмаки «Clark» «для пустыни», сандалии «хуарачи», изношенные в хлам синие ботинки «вперед-вперед», разваливающиеся кеды. Деннис провел пальцем по узким лацканам серого пиджака:

— Снова входит в моду. Пожалуй, эти вещи опять можно носить.

В шкафу пахло шариками от моли, но когда он закрыл дверцу, я вновь почувствовал запах духов Шарлен. Мне показалось, что он исходит от двухъярусной кровати. Я коснулся ее стойки:

— У нас с братом была такая кровать. Когда мы пытались ужиться в одной комнате. Ничего из этого не вышло.

Запах совершенно точно шел от нижней кровати. На покрывале с рисунком из кактусов виднелись пятнышки ржавчины. Нет, не ржавчины. Крови.

— Я был единственным ребенком, — ответил он.

— Повезло тебе.

Рядом с кроватью на стене висело фото в рамке: совсем юная Шарлен. Похоже, снимали «поляроидом» со вспышкой. Она стояла на месте поножовщины из «Бунтаря», позади обсерватории в Гриффит-парке, щурясь от солнца, изо всех сил стараясь выглядеть крутой. «Деннису — навеки. Ангел» — написала она внизу губной помадой, со временем ставшей коричневой.

— Она здесь выглядит совсем девчонкой, — сказал я.

— Ага, так и было. Это одно из первых наших свиданий. Я сам ее снял, — он говорил спокойно, но взгляд его заметался.

Здесь была еще одна дверь, ведущая в смежную комнату.

— А там что? — спросил я. — Твоя начальная школа?

Он весело засмеялся:

— Нет, там просто кладовка. Куча старой обуви Шарлен, — широко улыбаясь, он приобнял меня за плечи и направил к лестнице. — Пошли. Я хочу еще кое-чем поделиться с тобой.

Я был рад, что мы ушли. Комната зацепила во мне что-то, а я не мог понять, что меня тревожит. Кое-что несерьезное, связанное со сходством этой комнаты и моей собственной спальни в доме родителей. Что-то серьезное, связанное с запахом духов и капельками крови на покрывале. И с голосом Шарлен на кассете.

В холле я извинился, сказал, что зайду в туалет, а Деннис прошел дальше, в музыкальную комнату.

Я уже заканчивал отливать, и тут дверь внезапно открылась. Шарлен. Смущенный, я закончил свое дело. Она шагнула внутрь, закрыла за собой дверь.

— Я договорилась с Майком, — сообщила она, имея в виду адвоката по разводам.

— Отлично, — я застегнулся. — Рад слышать.

— Я еду к нему сегодня вечером. Встретимся в тринадцатом ряду открытого кинотеатра «Сенчури».

— Надо было сразу тебя предупредить — я не особый любитель смотреть фильмы из машины. У меня аккумулятор слишком быстро садится, если я слушаю кино по радиоприемнику.

— Мне нужно поговорить с тобой, — непреклонно заявила она, и в этот самый момент Большой Уилли распахнул дверь.

Мы с Шарлен замерли, как животные под лучом прожектора. Большой Уилли уставился на нас. Она уставилась на него. Я, кажется, уставился в пол. Шарлен бросила мне многозначительный взгляд, затем протиснулась мимо Большого Уилли и отправилась вверх по лестнице.

— Хм, не возражаешь? — спросил я Большого Уилли, берясь за ручку двери. — Я тут как раз собирался «котекс»[254] сменить.

Не отрывая от меня взгляда, он взялся за наружную ручку, не давая мне закрыть дверь — поединок сил воли. И вдруг — мне надо было ожидать этого! — резко выпустил ручку, и дверь больно ударила меня по колену.

От дикой боли я на миг привалился к двери, пытаясь решить, что же теперь делать. Я захромал следом за ним.

— Эй, а я наконец понял, кто ты, — сообщил я, нагнав его в холле. Я понимал, что всего лишь оттягиваю неизбежное. Но если мне удастся выдавить из него смешок-другой, может, его доклад Деннису будет не таким поганым. — Ты же Малыш Уилли Уилер, «десятилетний пианист — играет так, что зашибись». Я был твоим большим поклонником.

— Дерьмо, — с отвращением произнес он и пошел дальше.

— А какой был твой самый забойный хит? «Chopsticks Part One and Two» — вот эта, да? Верно? Только — эй, постой, — я поймал его за плечо и остановил, — ты разве не был слепым? Ну, в смысле, как Стиви Уандер, а? Вечные темные очки и такая широкая улыбка…

— Пошел ты на хрен, — сказал он и стряхнул мою руку. — Хрен тебе в твою белую жопу.

Он пробуравил меня полным ненависти взглядом, а потом поддернул спортивные штаны и нагло прошествовал в сторону кухни.

Я направился в музыкальную комнату. Денниса там не было. Зато из кухни донесся его дикий неверящий вопль:

— Она — что? Когда?

Я услышал топот ног, бегущих по мохнатому ковру — совсем как в то утро, когда он помчался за пистолетом. Я кинулся к сдвижной стеклянной двери. Никак не мог нащупать задвижку. Черт, она была заперта. Заперта! Ворвался Деннис:

— Что там было? — заорал он.

Я оглянулся, готовый к смерти. Он был без оружия. Но рожа у него была красная, как дешевая телятина.

— Ты что имеешь в виду?

— Только что. У тебя с Шарлен. Большой Уилли мне рассказал.

У меня сердце зашлось в бешеном ритме «Watusi».

— Ничего. Я просто был в туалете…

— Эта сучка. Что она сделала? Она разделась?

— Нет. — Еще чего. Просто он валил на нее все грехи.

— Ну, рассказывай. Она показывала тебе свои сиськи, да?

— Нет.

— Значит, свою промежность? Сняла халат, раздвинула ноги и ткнула пальцем в свою мокрую дырку?

— Она была не в халате. Это совершенно невинная ошибка. Она не знала, что я там…

— Знала. Большой Уилли все видел. Она следила, как ты туда входишь и чуточку выждала, пока ты вынимал свой хрен. Она его хватала? Что она от тебя хотела? Обтереть половые губы о твою палку?..

— Чушь какая-то. Ничего не было.

— Ты ее не защищай…

— Да не защищаю я ее! — гаркнул я в неожиданном приливе дикой ярости, напугавшей меня самого; правда, понял я это лишь секундой позже, и по его ошарашенному взгляду понял, что он свои идиотские выдумки оставил.

Но я ошибся. Он несколько сально ухмыльнулся, довольный, как папаша, чей любимый сынок хоть в чем-то наконец выказал мужество.

— Ты джентльмен, — сказал он. — Ценю. Ты пытаешься даже такой гнусный, извращенный расклад обернуть к лучшему. Снимаю перед тобой шляпу, Скотти.

Он подошел к стереосистеме, на котором уже стояла двухдюймовая катушка. Включил, подвигал рычажки на нескольких усилителях.

— Пришло время поумерить резвость этой сучки раз и навсегда, — сказал он словно сам себе.

Меня трясло от бурлящего в крови адреналина. Почему я просто не вышиб ему убогие мозги одной из этих колонок?

Он щелкнул выключателем, из колонок разнесся жуткий рев. Он убавил громкость.

— А знаешь, почему у нее дырка такая здоровенная?

— Заткнись, — ответил я, но в этот момент рявкнула одна из колонок, словно сама судьба решила меня заглушить.

Он обернулся ко мне:

— Я буквально на днях понял. Дело не в психиатре. Знаешь, как я об этом узнал?

Господи, он что, не видел, что у меня на лице написано?

— Потому что у него хрен был с наперсток. Так сказал Большой Уилли. А Большой Уилли не врет — в таких делах уж точно. А я тебе скажу, почему у нее такая огромная дырка. Она трахалась с ниггерами.

Меня охватило чувство deja vu. Все катилось по кругу. Я бился в передозе собственного бешенства. Я слишком долго терпел. Надо было вырвать ему язык еще когда мы в первый раз встретились.

— Луиза Райт! Вшивая черная извращенка! Вот в этом-то все и дело. Шар ездила туда, не чтобы послушать старые хиты. Она ездила туда, чтобы ее оттрахала компания озабоченных гребаных ниггеров с хренами, как протухшая колбаса. Эта сучка все равно только испоганила мне все. Мне надо было нанять киллера, чтоб прострелил ей ее беззубую башку. У нее ведь нет зубов, ты об этом знал? Пиоррея в детстве. Может, она ее подцепила, когда обсасывала эти затасканные вонючие хрены, чавкала ими под ритм-энд-блюз. Она меня с землей сровняла, блядь черножопая! Она и из студии уходила, только раздавив мне все мозги в кашу.

— Это же лучшая вещь, которую ты когда-либо создавал, — услышал я собственный голос и почувствовал себя совершенно разбитым. Я был уверен, что вскоре заработаю рак. К уикенду у меня вырастет здоровенная опухоль, если я не прикончу его на месте.

— Конечно, лучшая! Это, блин, был шедевр. Я превратил эту дерьмовую ниггершу в трепещущее чудовище из чистейшего и вечного хромированного сияния. Но «Прилив волны огня» — ерунда, одноразовая дешевка, дерьмо по сравнению с этим! — Он крутнул катушку. — Скотт, вот чем я хотел поделиться с тобой, когда дал тебе кассету, но там была всего лишь, блин, копия. А это… это оригинал. Пятнадцать лет все усиливающейся боли!

Начиналось все какофонией, пронзительной и невыносимой. Секунд тридцать-сорок — словно оркестр Мантовани,[255] духовный хор мормонов,[256] «Sex Pistols»,[257] «Fabulous Flames»[258] Джеймса Брауна, «Е Street Band»,[259] «Roxy Music»,[260] «Clash» и «Crystals» пытались переорать друг друга, а заодно — завывания всего населения Южной Америки. Наконец, точно в тот миг, когда это стало совершенно невыносимо… все превратилось в совершеннейшую мелодию; у меня аж горло перехватило. Меня словно сковало холодом — ноги, спину. Ужасающее скрежещущее безумие первых сорока секунд сменилось тем, что изгнало из меня бесов, унесло мой гнев, и я не мог противиться этому. То, что последовало — было неистовым, сверкающим, пульсирующим и мелодичным штурмом чистейшей музыки, обрушивающейся, словно раскаленная лава меж бесконечного множества зеркал; и все это было глубоким, истинным — цифровое совершенство, которое даже «Прилив волны огня» заставляло звучать, как в далеком сорок пятом.

Каждая многочисленная армия звуков двигалась по пересеченной местности, будучи совершенной в каждой отдельной детали — и в то же время была единым целым, словно ее скрепляли невидимые законы, идущие из самого сердца Вселенной. Финал был ошеломляюще пронизывающий, и в то же время праздничный, эйфоричный. Трансцендентный романтизм, рок — лиричный эквивалент Рахманинова, преуспевающий и сокрушительный. Деннис был прав. Вне всяких сомнений, это было лучшим, что он создал, может быть, действительно превыше всего, что когда-либо было создано. И все же его произведению не хватало самого важного элемента. Ведущего вокала.

Музыка возрастала, пока накал не стал практически невыносим, пока эйфория не подошла к тончайшей грани с болью. Затем она вновь рухнула, с заставившей содрогнуться неожиданностью, одновременным оргазмом и выпотрошенностью, и завершилась мягким раскатом виолончелей, тяжким и грандиозным, как ночное море.

— Боже мой, — наконец выговорил я и посмотрел на него.

В его глазах стояли слезы. В моих тоже.