"Инжектором втиснутые сны" - читать интересную книгу автора (Бейкер Джеймс Роберт)

5

Прошла неделя, потом еще две, а от Денниса не было ни слуху, ни духу. Ни извинений на автоответчике, ни бредовых угроз по телефону в студию. Никто не заявился с утра пораньше колошматить в мою дверь. Все было кончено.

До тех пор, пока я не нашел способ снова дать ход этому делу.

Как-то днем я заехал на студию и зажал в угол Хэнка, руководителя программы.

— Что ты скажешь, если я с тобой поделюсь, будто думаю, что сумел бы устроить интервью с Деннисом Контреллом?

Хэнк поглядел на меня так, будто я сообщил ему, что только что раскрыл местонахождение пятидесятитрехлетнего, страшно изуродованного Джеймса Дина.

А потом он воодушевился. Деннис не давал интервью уже лет пятнадцать, со времен «Прилива волны огня». Пара слов об удаче. Да это же будет равноценно тому, что заманить Мартина Бормана в «Шестьдесят минут»[199] или заполучить Иисуса на специальный выпуск новостей с Барбарой Уолтерс.[200]

И какое удачное время — лучше не придумать. В переменчивом мире рока композиции Контрелла были классикой, вечно крутой классикой. За последние годы вышло немалое число кавер-версий его старых хитов. Сейчас его музыка переживала запоздалое, но глобальное возрождение, так что у нас были все шансы попасть в самый пик.

Единственное, что смущало Хэнка — слухи об эмоциональной неустойчивости Денниса. Я его разубедил. Деннис, пожалуй, был человеком настроения, но если подумать, кто из нас не такой? Эксцентричен, конечно, но это лишь добавляло ему шарма. Кокаинист? Не более многих других, — подмигнул я. В любом случае, Я был уверен, для меня он сделает все, что надо. Мы были друзьями. Приятелями. Фанами друг друга.

Мне вспомнились последние слова Денниса, полные безмерного обожания: «Ну и хрен тебе в жопу и в морду!»

Да что ж я творил? В своем ли уме я был?

Но Хэнк уже завелся, возможности коммерческой раскрутки так и щелкали у него в мозгах. А почему бы не собрать всех, кто исполнял Контрелла? Воссоединение — да, именно так! — с «Vectors», «Beehives», Луизой Райт. Я кивнул и ухмыльнулся — у меня язык не поворачивался сказать ему, что это совершенно невозможно, что Деннис ненавидит всех до единого, с кем когда-либо работал.

— Да, и «Stingrays», — сказал Хэнк. — Шарлен как-там-ее. Он же вроде женился на ней?

— Угу, кажется, женился.

— И ее тоже разыщи.

— Запросто. Никаких проблем.

Я позвонил Деннису ночью, из студии. Ответил Большой Уилли. Долгая пауза, наконец Деннис взял трубку:

— Откуда у тебя мой номер?

— Я позвонил в справочную.

— Справочную? Этот номер не должен нигде значиться. Чертова телефонная компания. Поубиваю этих козлов на хрен.

Понятно, сказал я себе, он все время грозит всех убить, так что ничего это не значит.

— Так что тебе надо? — спросил он.

— Что ж, скажу тебе, я тут подумал хорошенько. Понимаешь, я беру интервью у главных, ключевых фигур в истории рока. Вообще-то я уже говорил почти со всеми, кто хоть что-то из себя представляет и до сих пор жив, кроме тебя. Ничего такого особенного, правда. Никакого давления. Просто будем сидеть рядом, крутить пластинки. Ну, типа предадимся воспоминаниям о музыкальных сессиях, понимаешь? Вроде этого.

— Шутишь, что ли?

— Разумеется, учитывая все, что ты сделал, можно отлично обсудить…

— Да у тебя, похоже, совсем мозгов нет. Ты что, серьезно считаешь, что я буду рассказывать о том, как я создавал свою музыку? Эти гребаные придурки уже двадцать лет пытаются понять это. А ты думаешь, я вот так все и выложу?

— Ну, на самом деле, мы бы не хотели сильно углубляться в технические детали. Можно сделать все, что ты хочешь, правда. Ты до сих пор очень интересен многим и многим.

— Ты кретин! — заорал он на меня. — Приспособленец, недочеловек, дешевка! Плевать ты на меня хотел! Ты, может, вообще мою музыку ненавидишь! Ты такой же, как тот ублюдок, что подкладывал под свою бабу пластинки Конни Фрэнсис. Думаешь, я не знаю, почему на самом деле ты мне позвонил? Да ты такая же озабоченная сволочь, как и все в этом городе! На каждую розовенькую прокладку кидаются! Да ты просто хочешь трахнуть Шарлен. Что, не так? Что ж, сожалею, но придется разочаровать тебя, сопляк — эта сучка на карантине. И если ты только попробуешь шаг ступить за нашу ограду, я тебе яйца оторву!

Он бросил трубку. Я чувствовал себя оскорбленным, глубоко униженным. Хрен придурочный, мегаломаньяк. Я же оказывал ему услугу, давал шанс начать жизнь еще раз. Более того, я никогда, ни разу в жизни не дрочил на пластинки Конни Фрэнсис, о Господи Иисусе, дай мне передохнуть. Более того, я преклонялся перед его творчеством — так что, он ждал, что я теперь должен вылизывать его битловские ботинки? Это было ужасающим оскорблением всему, что я представлял из себя как человек — предположить, что я затеял все это, только чтобы поцеловать вишнево-красные губы его жены. Что все, чего я хотел — облизать каждый дюйм ее мягкой ванильной кожи. Что мне нужно было лишь раздвинуть ее ноги, белые, как слоновая кость, и зарыться лицом в ее взрывающийся гранат, а потом вгонять в нее свою лоснящуюся, блестящую палку, пока она не закричит, как Тина Тернер в кроваво-красном «феррари», несущемся на бетонную стену. Хотя на самом деле я хотел сделать именно это — и ох, столько всего еще.

Нил, конечно, был прав. Мне надо было завязать с этим делом. Забыть, что я вообще видел ее. Любой другой выбор был самоубийственным флиртом со смертью, игрой, которая не стоит свеч. Я был слишком стар, чтобы умереть молодым. Я слишком долго ждал, чтобы оставить после себя только обезображенный труп.

Но я не мог забыть о ней.

Этой ночью, около двух, я поставил набор композиций «Stingrays»: «Люби меня этой ночью», «Бесконечный поцелуй», «Буря любви», «В твоей машине», «Когда мы целуемся», «Я не хотел тебя обидеть», «Милый, когда мы в ссоре», «Поцелуй меня еще раз» — я плыл по волнам этих песен.

Джек, один из дневных ди-джеев, заглянул где-то в полтретьего в компании ультрастильных друзей. Насколько мне было видно, они над чем-то смеялись, закинувшись чем-то из сверхмодной наркоты в одном из офисов, а он по системе оповещения подключился ко мне: «К тебе посетители».

Я как раз грезил под «Каждую ночь (рыдаю, пока не усну)» и слишком поздно поднял глаза. Большой Уилли уже входил в студию, сразу за ним шагал Деннис. Я сморщился, ожидая прилета эбенового кулака в морду. Вместо этого на мое плечо мягко легла рука Денниса, а сам он вкрадчиво рассмеялся.

Его улыбка демонстрировала комплект искусственных зубов — не хуже, чем у Кейта Ричардса. Передние зубы сияли, как у звезды экрана, там, где ранее торчали гнилые бурые пеньки — последствия приема метедрина. Я никогда еще не видел, чтобы он так улыбался, ну или хоть как-то иначе. И еще — до сих пор я не видел у него таких глаз. Булавочные головки. Он хихикнул, как больной на последней стадии стремительно развивающегося рака.

— Привет, Скотти. Надеюсь, ты не против, что я вот так просто взял и заскочил к тебе? Не возражаешь, а?

— Н-нет, конечно, нет. Хотя, признаюсь, не ожидал.

Он скользнул в кресло рядом со мной. Большой Уилли остался стоять в дверях, скрестив руки на груди, громоздясь над нами обоими.

— Ты извини, — сказал Деннис. Его лицо блестело от пота. — Я по телефону разговаривал как последний мудак. Ты застал меня в очень неудачный момент. Ты меня прощаешь?

— Конечно. Все нормально. Проехали.

Он пожал мое плечо, сдавил мне шею. Он показался мне покойником, его лицо было намного ближе ко мне, чем я хотел бы, и я никак не мог встретиться с ним взглядом. Интимность его жеста встревожила меня; не потому, что в ней было что-то сексуальное, нет. Что-то намного более жуткое таилось во всем этом.

— Ты мне нравишься, — сообщил он. — Я знаю множество людей — за столько-то лет, но ты — один из немногих, кто мне по-настоящему нравится.

— Ты мне тоже, — ответил я и отодвинулся, показывая, что пластинка вот-вот закончится.

— То, что я нес насчет того, что ты хочешь трахнуть Шар — это я с рельс сошел. Я понял это сразу, как только сказал. Просто такое дело… — он изобразил гримасу самурая, страдающего запором, — …ты ведь не знаешь, через что мне пришлось пройти из-за этой сучки. Просто не представляешь себе. Это долгая история.

— Извини, я на секунду, ага? — я погрузился в изучение поверхности диска с записями «Pretenders»,[201] чувствуя непонятно откуда взявшийся прилив бешенства.

— Я хочу говорить, — он наклонился так близко, что я чувствовал запах «Полидента». — Я хочу дать это интервью. Хочу. Сегодня же.

Его лицо по-прежнему было совсем рядом с моим. Я чувствовал, что в любой момент он может взорваться в неистовой ярости.

— Ну, это круто, хотя вообще-то я сейчас не совсем готов, но…

— Ничего, справимся, — он подтянул к себе микрофон. — Включен? — Микрофон был отключен; Деннис включил его.

Я тут же заговорил, не дав Деннису произнести ни слова, перекрывая запись «Pretenders»:

— Эй, мальчики-девочки, в жизни не догадаетесь, кто только что заявился в шикарную студию KRUF, совершенно захватив врасплох меня, а также стройные легионы наших бесполых секретарш. Вот прямо сейчас я сижу близко, даже слишком близко, к одной из настоящих живых легенд рока. Истинный гений, которого не нужно представлять тем, кому сейчас за тридцать, кто рассекал по Ла Чинега в дешевых париках и на оксидированных ниссанах «датсун зет»…

…хотя для тех из вас, кто болезненно ловит исключительно новые тенденции «post-new-wave», для этих модников и модниц, может, и надо представить. «Beehives», «Vectors», Луиза Райт, и последние по списку, но не по значению — бессмертные «Stingrays». Я мог бы продолжать список и дальше, но, — как говорит мой кумир Артур Годфри,[202] — «ну че, понял?». Да, я обращаюсь к вечному титану композиций на двадцати четырех дорожках, эксцентричному и очаровательному королю молодежи, истинному Вагнеру винила, тому, кто в одиночку объехал «люфтваффе» с романтикой автокатастроф. Итак, позвольте мне представить его просто: Деннис Контрелл.

Он раскрыл рот, но не произнес ни слова. Глаза его закатились под лоб, остались видны лишь белки. Он уже валился лицом в то, что осталось от моих «чиккен макнаггетс», когда Большой Уилли сгреб его за ворот рубахи с узором «пейсли» и не дал ему упасть. Я отключил микрофон.

— Господи…

Он был в полубессознательном состоянии; Большой Уилли стащил его со стула. Он весь задергался. Большой Уилли со знанием дела сдержал его.

— Сортир есть?

— В конце коридора. Слушай… — я представил себе его посинелые губы, парамедиков, кислородную маску, похороны.

Большой Уилли уперся в меня взглядом:

— Ну чего?

— Как ты думаешь, он оправится? В смысле…

— Ага, — устало-раздраженно ответил Большой Уилли. — В полном будет порядке. Не волнуйся об этом, угу?

Я проследил взглядом, как он тащит Денниса по коридору, и снова включил микрофон.

— Эй, ребятки, вы уж извините за пустой эфир, у нас тут небольшая техническая проблема в одной из бесчисленных компьютеризированных студий KRUF. Похоже, какая-то голая беременная монахиня, осыпанная ангельской пыльцой, нажала в машинном зале что-то не то, и вот наша команда LAPD SWAT гонится за ней по пятам, потрясая мачете и роняя пену с клыков. Только что произошел обмен очередями из огнестрельного оружия, но слава Богу, никто не пострадал. Что касается Денниса Контрелла, похоже, мое представление его было несколько преждевременным. Могу поклясться, я чувствовал, как он трется о меня прямо здесь, в моей пещероподобной, освещенной свечами, стилизованной мною под «Плейбой» студии широкого вещания. А оказалось, это всего лишь пускала слюни монголоидная любовница председателя совета директоров нашей компании-учредителя. Чувствую, можно сказать, что сегодня ночью дела тут у нас смешались в жутком хаосе. Но я попробую все выправить. А пока — истинная классика: группа «Vectors», композиция Контрелла «Ринкон».

Началась она звуком ломающегося серфа, уступившего место пульсирующей, сверкающей перкуссии; мечтательные голоса «Vectors» напоминали пляжных мальчиков из Уоттса.

Песня строилась из нескольких серий крещендо, каждая строфа добавляла звуку новый пласт, как накатывает великолепная волна. И в последней наступало избавление, они словно переходили грань звукового оргазма, обрушившись потоком чистейшего блаженства. Именно тут Деннис и шагнул обратно в мою каморку. Если до этого пот образовывал на его лице тонкую пленку, то сейчас он словно прилип к коже, вязкий, как сироп «Каро».[203]

Деннис часто дышал; выглядел так, будто у него вот-вот случится сердечный приступ. Он рухнул на свой стул, все еще наслаждаясь «приходом», хотя, пожалуй, «наслаждаясь» — не совсем подходящее слово. Похоже было, что говорить он вообще не в состоянии. Песня затихала. Мы встретились взглядами, и он явно просек мои мрачные предчувствия. А потом я увидел самое потрясающее выступление «шоу-должно-продолжаться», по крайней мере, с тех пор, как Бетт Мидлер[204] собрала все силы, спела три скрипучие псевдо-роковые песни, и упала мертвой, почти допев «The Rose».[205]

— Пять секунд, мистер Контрелл.

Все равно дольше это не продлилось бы. Точно в момент окончания песни он заговорил в микрофон, полностью держа себя в руках, если не считать того, что он весь истекал потом.

— Привет, Скотт, — он говорил живо, полным здоровья голосом. — Такое удовольствие — завалиться сюда, к тебе, вот так запросто. Я ведь уже давно твой горячий поклонник.

Я нажал кнопку «запись» на пульте, внося тем самым свой вклад в историю рока.

— Ты льстишь мне, Деннис. Ну, я-то, конечно, был твоим поклонником еще до того, как родился. Как известно большинству моих слушателей, мне всего лишь шестнадцать, и я ужасно похож на Мэтта Диллона.

— Я бы сказал, скорее, на Ричарда Гира.

— Да-да, у меня его рот. Давно хочу вернуть ему, да все как-то забываю, — мы оба рассмеялись, Деннис — чуть сбивчиво, но в целом искренне и тепло. Большой Уилли остался за дверью — приводил в порядок содержимое кожаного футляра для маникюрных инструментов.

— Деннис, а ведь «Люби меня этой ночью» была для тебя настоящим прорывом, да?

— Именно так, Скотт. До этого я писал почти один хлам.

— Ну, за исключением «Ангела с хайвея»…

— Нет, эта песня — тоже дерьмо, Скотт. Вернее, не сама песня, а конкретно это ее исполнение. «Beehives» — это же было просто пустое место. Три шлюшки, засаленные дешевки в чирьях, откуда-то из Ла Хабра или вроде того. Они даже петь не умели. Об этом мало кому известно, но большую часть вокала при записи я сделал сам; Бог дал мне фальцет, вот я и изображал девчачий голос. В отдельных местах я все же пустил основную вокалистку, даже не помню уже, как ее звали. Омерзительная девица. Сука сукой. Когда-нибудь я снова запишу эту песню, и уж на сей раз сделаю все как надо.

Он произнес все это таким очаровательным тоном, что поначалу было трудно осознать, что же именно он сказал. Я надеялся, что ни одна из бывших «Beehives» сейчас не слушает нас, торча на посту надзирательницы женской тюрьмы или куда там занесла каждую из них судьба.

— Я так понимаю, ты недавно вернулся к работе?

— Да, вернулся. Но на самом деле, вопреки слухам и порочащим легендам, я никогда и не оставлял ее. Однако во мне появилось что-то от перфекциониста, — и снова тот же искренний смех веселого хозяина студии. — Над последней композицией я работал пятнадцать лет.

— Вот это должна быть запись!

— Так и есть. Скажу тебе честно, это самое лучшее из всего, что я написал за свою жизнь.

Я почувствовал, что пора сменить тему:

— Музыкальные сессии, на которых создавалась «Люби меня этой ночью» легендарны…

— Да, Скотт, да! Их по праву так называют. Все приходит одной мощной волной. Мы пришли на студию вообще без ничего. У нас был только ящик пива «Burch Bavarian» и две пачки каких-то булочек, насколько я помню, — дружеский смех. — Спустя шесть дней мы выдали все, что когда-либо исполняли «Stingrays». Это получилось сразу, само собой, все их песни до единой. Мы не смогли повторить это. Пытались, но ничего не получилось. Пришло — и ушло.

Он вперился взглядом в черную дыру.

— Но, конечно, на самом деле не ушло совсем, — сказал я. — Ведь вы зафиксировали все это на виниле.

— Верно, верно, — он тоскливо заулыбался. Я почувствовал жалость и сострадание к нему.

— И были ведь еще более великие триумфы. Вот «Vectors», одна из самых плодотворных серф-групп шестидесятых.

— Да, я сделал их тем, чем они были, — он сказал это без всякой иронии.

— И, разумеется, настоящая вершина творчества Контрелла — Луиза Райт и композиция «Прилив волны огня».

— Да, — бодро сказал он, — эта запись уничтожила меня. Когда я выбрался из этого, я был не более, чем обугленным хрящиком.

— Я так понимаю, что эти сессии и сами по себе были чем-то совершенно невероятным.

— Конечно, Скотт, и еще как! По-моему, я тогда потратил три дня, пытаясь улететь в Хор Лагеря Мормонов…

Я засмеялся. Он — нет.

— А вокруг были люди, они бегали туда-сюда, вкалывали посменно, и большинство — лучшие музыканты города.

— Да, я чувствовал себя как Адольф Гитлер в бункере, пытавшийся оттуда организовать оборону Берлина. Ну, нетрудно, думаю, вспомнить, чем это для него закончилось, — добродушный смех. — Кругом гремели взрывы… в головах людей. Кровь на стенах… набрызганная из шприцев. Кровь, льющаяся по мускулистым рукам гитариста. Ударник зациклился на своем члене…

В три часа утра многое может сойти с рук, но я решил, что лучше будет прервать его:

— А почему бы нам не поставить эту историческую пластинку прямо сейчас?

Песня начиналась громким ревом — словно океан накатывается на побережье. Затем этот звук как бы сместился, словно его затянуло в какую-то трещину — пластинка была порядком поцарапана. Когда вступила Луиза Райт, ее дразнящий, молящий голос перехватило, словно она запела на виселице в тот самый миг, как упала крышка люка. Слушать это было невозможно. Я поднял иглу.

— Извините за этот бардак, ребята. Малость перепутал. Похоже, это хор аутичных детишек — чертовски интересно, но на музыкальную запись не похоже.

Деннис рассмеялся — так, будто он совершенно не понял, что тут такого смешного, но всего лишь старался быть вежливым.

— Возможно, это из повторного выпуска, Скотт. На дешевом виниле. Вот половина проблем сегодняшней индустрии звукозаписи.

— А другая половина?

— То, что я был… очень занят.

Мы с ним рассмеялись. Так мы и просидели всю ночь, ставя все, что приходило мне на ум — из антологии Контрелла «Золотые годы», из альбома «Величайшие хиты „Stingrays“», несколько простеньких ранних записей, которые он кому-то там посвятил, здесь маримба, там вокал. Между музыкальными отрывками я расспрашивал его обо всем, что взбредало в голову, и он отвечал с той же преувеличенной сердечностью, которая слушателям наверняка должна была казаться абсолютно искренней. Надо было видеть, как он взмок от пота, заглянуть в суженные, как булавочные головки, зрачки, чтобы понять, что на самом деле он был на грани обморока.

Думаю, я догадывался, что в шесть это все не закончится. Какая бы экзотическая комбинация стимулятора и наркотика ни циркулировала сейчас в его крови, он встретил рассвет с видом вампира, с иммунитетом к солнечному свету.

— Поехали обратно на пляж, — предложил он, когда я закончил эфир. — Позавтракаем, — он улыбнулся, его обветренная нижняя губа лопнула.

Я сгреб со стола несколько кассет и свой магнитофон «Сони».

Мы вылетели на автостраду Тихоокеанского побережья; Большой Уилли — за рулем «флитвуда», мы с Деннисом — на заднем сидении красно-коричневой кожи. Мы немного поболтали, Деннис был мил и дружелюбен.

— А ведь ты слушал ту кассету, да? — вдруг выдал он льстиво и вкрадчиво — и застал меня врасплох.

— Ага, только самое начало. Пока не понял, что это ошибка.

Он улыбнулся:

— Знаю. Я даже могу точно сказать, сколько ты прослушал. Пятьдесят шесть целых, три десятых секунды, — рассветные лучи отражались от его темных очков. — Вот тогда я и понял, что с тобой все в порядке, — он рассмеялся своим дружеским смехом. — Это мы с Шар занимаемся любовью. Если хочешь знать правду, так это последний раз, когда мы этим вообще занимались. Тысяча девятьсот шестьдесят девятый. Ни хера ты не понял. Это было перед самым «Tidal Wave». Я оттрахал ее в жопу. Величайшая ошибка моей жизни. Знаешь, наверное, как некоторые из этих сучек корячатся насчет получить хрен в задницу? Мамочка им говорила, так делать не надо, или что-нибудь в этом роде. А мне-то что оставалось? У нее дырка была уже никакая. Трахать ее в дырку — все равно что хреном воздух пинать. Ну как бы там ни было, она вся взвилась, хотя точно могу сказать — ей понравилось. Но ведь не полагается, чтобы это нравилось. Католическое чувство вины или что там еще. Но вышло так, как вышло — и вот, пожалуйста, тысяча девятьсот шестьдесят девятый. С тех пор она мне больше ни разу не дала, — он помолчал секунду с заученной печалью. — Эта кассета — единственное, что осталось на память, — он улыбнулся. — А у тебя хватило порядочности остановить ее через пятьдесят шесть целых, три десятых секунды, когда до тебя дошло, что ты слушаешь, как мужик трахает жену в задницу. Мне это нравится. Большинство дослушало бы до конца, многие, наверное, даже подрочили бы под это, — он стал похож на акулу с искусственными зубами. — А ведь звучало это возбуждающе, а?

Держи себя в руках, сказал я себе. У этого парня давно уже засохший изюм вместо мозгов. Но прилив ярости надвигался.

— Я услышал не так много, чтобы составить впечатление, — ответил я.

— Ну, скажу тебе, Скотт, трахается она потрясающе, — ностальгически сообщил он. — Страстно так трахается, жадно. Поговорим о ее дырке? Блин, затаскали это слово, оно так не подходит к ее сочной маленькой манде. Если хочешь знать правду, так по-моему, я только из-за этого на ней и женился. Из-за этой ее горячей узкой бархатистой щелки.

Мне вдруг захотелось врезать ему как следует по его гребаной морде, но теперь я понял, почему. Только частично из-за того, что он говорил о Шарлен. Точно так же, как он сейчас, парни в школе обычно обсуждали Черил.

— Я хочу сказать, если уж совсем напрямую, что у нее по-настоящему тесная, ультратесная дырка. Как у восточных девиц. У косоглазых. Парни, которые были на войне, много рассказывали мне, какие маленькие и тугие дырки были у вьетнамок, а меня так и подмывало ответить что-нибудь вроде: «Да ну? Если ты думаешь, что у них тесные дырки, так тебе надо попробовать мою жену», — он мерзко рассмеялся. — Разумеется, ничего мне не приходилось говорить, потому что они и так почти все ее перепробовали.

Я был на грани взрыва. Это был дебил из мужской раздевалки, который поливал грязью Черил. Билл Холтнер!

— Деннис, я не хочу это слушать, — заявил я.

Он не обратил внимания на мои слова.

— Ты просто не имеешь представления, через что она пропустила меня, Скотт. Ни малейшего. Я просто не знаю, что с ней делать, правда, не знаю. Я дал ей все, о чем только может мечтать любая женщина. Славу, звездность, домик мечты на Малибу, богатство, деньги, — больше, чем она способна потратить за всю жизнь. Я вытащил ее из ниоткуда. Спас от работы официанткой или кассиршей в универмаге. Я дал ей намного больше того, что она заслужила, если уж хочешь знать правду.

Мы пролетели мимо Зума-Бич, в стеклах его темных очков отразились загорелые тела.

— Слишком рано и слишком много — и вот что вышло. Я ее испортил. Я превратил ее в подгнившую, разлагающуюся принцессу. У нее было слишком много внимания, слишком много фанов, слишком много обезличенного обожания. Когда все оборвалось, она не смогла этого вынести. Она немного сдвинулась. Не было больше волн любви, накатывающих на нее из толпы на больших площадках. Думаю, осталась только пустота. И она заполнила ее, еще как заполнила! Бесконечной вереницей горячих пульсирующих хренов.

Все это было дерьмом. Я презрительно фыркнул и уставился в окно. Господи, он что, не замечает, как я отношусь к его речам? Видимо, нет. Он продолжил, будто между нами было полное взаимопонимание.

— У меня несколько лет ушло на то, чтобы понять, что с ней творится. Видишь ли, я на некоторое время оставил ее одну. После того, как покончил со «Stingrays», но еще до «Tidal Wave». Бестолковое было время. Я тогда здорово подсел на «скоростняк»,[206] а это наркотик из серьезных. Я все время торчал в студии, все время. А когда приезжал домой, ее там не оказывалось. Она сматывалась на несколько дней подряд. Вот тогда я начал понимать, что она — настоящая нимфоманка. Нет, это слово слабовато. Она прямо свихнулась на сексе, это были саморазрушительные траханья, просто саморазрушительные. Я хочу сказать, что ее носило по самым отъявленным подонкам: филиппинские официанты, мексиканские контролеры на парковках, какие-то ублюдочные мелкие преступники из низов, пытающиеся косить под хиппи. И конечно, все они знали, кто она такая. Они трахали ту самую, из «Stingrays»! Я нанял детективов — вот так и узнал обо всем этом. Они представили мне доказательства — фотографии, магнитофонные записи. Это было мерзко до тошноты. Моя собственная жена. Господи Боже мой, ее ведь могли убить или шантажировать. Вот почему я запер ее дома — для ее же собственной безопасности. Она, конечно, все отрицала, что было совершенно нелепо — я же поймал ее на горячем. А потом она захандрила. И мрачно хандрила несколько лет. А потом у нее началась ипохондрия. Сначала я просто не понял, что с ней. Боже, я целое состояние угробил на врачей. А потом сообразил, что все это — просто дерьмо собачье. Не настолько тяжело она болела, чтобы не вскакивать с постели и не открывать дверь голышом. Это ее любимый номер; она эскгибиционистка.

Каждый раз, когда кто-нибудь приходит, все равно, кто. Садовник, шестидесятилетний япошка; водопроводчик; газовщик за показаниями счетчика. Парень, который обычно чистит бассейн, этакий юный белокурый жеребец. Я как-то раз вышел из дому — и нате вам, она сидит в садовом кресле, расставив ноги, и сверкает перед ним своей дыркой, как на этих грязных фотках в «Хастлере». Все нутро переворачивалось. А у парня стояло так, что не захочешь — заметишь; добавлю, последний раз в его жизни. Ну и ей я потом тоже урок преподал.

Большой Уилли притормозил у нужного поворота. Дерьмо все это было, бред наркомана-импотента о сексуальном отвращении. Я не верил ни единому его слову.

— После этого я проверял, чтобы она была заперта у себя в комнате, каждый раз, когда надо было открыть ворота. Ну и конечно, она отказывалась выходить даже тогда, когда было можно. Совершеннейший абсурд! Нам пришлось относить ей наверх еду. Можно было подумать, что она инвалид. Наконец я отправил ее к психиатру. Поначалу Большому Уилли пришлось возить ее к нему — она бы не села больше за руль. И никогда, ни за что не стояла бы, сильно наклонившись. Однако, похоже, эти визиты все-таки помогают.

Мы выехали из-под эвкалиптов и увидели дом, выглядевший мертвым, заброшенным.

— Довольно скоро она снова начала водить, и, похоже, возвращалась на прямую узкую дорожку. У меня были огромные надежды на нее, — и тут его голос зазвучал напыщенно и зловеще: — А потом до меня дошло, что там происходит на самом деле. Понимаешь, как-то ночью я решил ее трахнуть, я подумал, может, она уже достаточно оправилась, чтобы я снова мог трахать ее, может, ее дырка снова сжалась после такого долгого безделья. Так вот, я поднялся к ней в комнату, а она сказала — нет, не хочу. Но я учуял запах вареной моркови.

— Вареной моркови? — Это уже попахивало непоследовательностью сумасшедшего.

— На ее коже. Запах вареной моркови. Понимаешь, днем она была у психиатра, и после этого душ не принимала. Она ездила к нему три раза в неделю. Неудивительно, что она начала улыбаться! Я попытался поцеловать ее в шею, но этот запах шел от всего ее тела, меня чуть не стошнило прямо там. Ненавижу запах вареной моркови.

Большой Уилли нажал кнопку дистанционного управления. Ворота, жужжа, раскрылись перед нами.

— Думаешь, у нее был роман с психиатром?

— Я не думаю, я знаю! Это было омерзительно. У нее вообще вкуса нет. Он же всего лишь жирный шестидесятилетний мешок польского говна, из этих северо-Каролинских типов, которые ходят вокруг да около, жируют за счет всех этих гребаных знаменитостей. Может, это у нее образ отца или что-нибудь в этом духе. Но я платил ему по три сотни за заход, так какого ж он совал свой бородавчатый шнобель в манду Шарлен?

Мы проехали к дому.

— В общем, все это вышло наружу. С ней я еще не говорил, нужны доказательства, — он мрачно улыбнулся. — Зато этот польский подонок… с ним я разобрался.

Это, видимо, была шутка, этакая депрессия в духе Ричарда Конте.[207]

— Разобрался? Что ты имеешь в виду?

Машина остановилась. Большой Уилли вылез и открыл дверь Деннису. Тот явно не собирался отвечать мне. Вместо этого он положил руку мне на колено и наклонился поближе, чтобы поделиться чем-то личным перед тем, как мы выйдем из машины.

— А знаешь что, Скотт? Несмотря на все, что мне пришлось из-за нее пережить, я и сейчас люблю ее. Нет, «люблю» — это слово слабовато. Я боготворю эту женщину, я обожаю ее, я не могу представить себе жизни без нее. Я думаю, у каждого в жизни есть только одна великая любовь, так что я должен считать себя счастливчиком, что мне удается удержать единственную женщину, которую я люблю, рядом с собой, — он улыбнулся улыбкой Роберта де Ниро. — А это не всегда было легко. И совсем не так, как в романах. И цена в некоторых отношениях бывала очень высокой. Послушай моего совета, Скотт — если ты когда-нибудь встретишь женщину, которую полюбишь по-настоящему, ни за что не давай ей уйти, что бы ни случилось.

Он сжал мое колено, грубовато, по-приятельски шлепнул по нему и слегка рассмеялся, словно стараясь рассеять серьезный настрой:

— Пошли.

Мы устроились в музыкальной комнате и продолжили разговор. Большой Уилли принес виски «Джек Дэниэлс» для меня и кока-колу в банках для Денниса.

Хотя из-за кондиционера в комнате было холодновато, я начал покрываться потом. Сперва решил, что это просто от усталости или от того, что сдерживаемый гнев начал выходить через поры. Но время шло, и меня стало лихорадить. Я уже был в подпитии, так что не обращал внимания, просто двигал и двигал разговор, желая побыстрее закончить интервью.

— А что ты скажешь о влиянии Спектора[208] на твои работы, Деннис?

— Туфта это все. Об этом уже столько лет треплются. На самом-то деле, все было с точностью до наоборот. Это он сочинял под влиянием моих работ. И Брайан Уилсон[209] тоже. Впрочем, я не завидую ни одному человеку. Они оба гениальны, каждый по-своему. Или были таковыми.

— Что-то ты вдруг стал необычайно великодушен.

— Да просто так и есть. Мы — триада величайшей эры рока. Спектор, Уилсон и я. Разумеется, как я уже сказал, я — вершина этой пирамиды. Когда-нибудь, через тысячу лет, от них останется примечание мелким шрифтом, но я — я буду божеством.

Здесь я ждал улыбки. Не дождался.

— Если уж зашел разговор о серф-музыке, может, расскажешь нам, как ты открыл группу «Vectors»?

— Мы вместе учились в средней школе. В Хермозе. Они часто смеялись надо мной в спортзале.

— Смеялись над тобой?

— Ну да. Они считали, что у меня хрен маловат. На самом деле он не такой уж маленький. Он того типа, который сильно увеличивается, когда стоит, понимаешь, о чем я? Но в раздевалке он казался маленьким.

— Понятно, — я подумал, что это надо будет вырезать. Проверил запись, чувствуя, что меня мутит.

— Ну, как бы то ни было, они были здоровенными парнями, крепкими белокурыми серферами, с огромными крепко-белокуро-серферными хренами, и они часто смеялись надо мной. В итоге вышло даже забавно. Потому что это они оказались гомиками, а не я.

— Думаешь, они были гомиками? — механически переспросил я, понимая, что это в интервью не пойдет.

— Я не думаю, я знаю. Они трахали друг друга в жопу каждый раз, как представлялся случай. Я как-то застукал их в номере отеля в Милуоки. «Отлично, ребятки, — сказал я, — вот все и ясно».

— Но они были еще и серферами. В смысле, они действительно занимались серфингом?

— Верно, занимались. Они были гомиками-серфингистами. И не раз выходили из воды, вывесив члены наружу.

Я налил себе еще дозу крепкого.

— Их первый хит, «Идем со мной», был весьма смелой для своего времени песней. В смысле сексуальности.

— Ты это о чем?

— Ну, двойной смысл названия. И такое оргазмическое крещендо…

— Ты что хочешь сказать, какой еще двойной смысл? Нет там никаких двойных смыслов! Я не пишу песни с двойными или тройными смыслами. Я себе давно взял за правило никогда этого не делать. Я пишу песни только с одним смыслом, потому на это и уходит столько времени! — Он вскочил, глотнул кока-колы, смачивая пересохший рот. — Вот это и плохо в современной музыке. Все эти поганые мудаки только и знают, что трясти яйцами перед публикой! Мы живем в среде больной культуры. Мозги у людей давно уже на хрен свернуты порнографическими магазинчиками. И бродят себе вразвалку по автотрассам, как Роданы[210] или Годзиллы, возят свои хрены и манды в огромных тачках. Они больше не знают, что такое любовь! Любовь? Эт че? Все сводится к «Пошли, крошка, перепихнемся!». А нынешняя молодежь — просто членоголовые дебилы со своим хэви-металльным барахлом и MTV. Смотрел когда-нибудь? Мне жалко их, этих сегодняшних молодых — у них нет того, ради чего стоит жить. Они давно уже не люди, они роботы с дырками для траханья вместо голов. Нам с тобой повезло, Скотт. Мы выросли в ослепительном сиянии болезненной, острой, безнадежной любви без взаимности — до того, как весь мир навеки обрушился в дерьмо!

Он стоял красный, напряженный, крупно дрожа, словно член, готовый вот-вот кончить. Я всерьез подумал: вот так-так, он ведь прямо сейчас загнется, сейчас у него будет массированный сердечный приступ одновременно с обширным инфарктом, и сегодня интервью будут брать уже у меня — в вечерних новостях.

Но вместо этого он дернул головой в сторону двери — туда и направился.

— Сейчас вернусь, — тихонько сказал он. — Мне надо сортиром попользоваться.

Я в этом и не сомневался. Напыщенный санузел «Озирис», с ванной «Гор» и биде «Ибис», где его ожидает тучный нубиец-камердинер, всегда готовый к услугам; вместо маленького белого полотенца через руку перекинут галстук, вместо пушистой метелочки в пальцах — шприц.

Я резко поднялся — и едва не хлопнулся в обморок. Боже, да мне было еще хуже, чем я думал. Я чувствовал жар; лоб горел. Грипп, наверное. Черт, мне ужасно хотелось уйти. И почему я не поехал на своей машине? Я чувствовал себя как в ловушке — до ближайшей автобусной остановки было несколько миль. Ну ничего, придется. Как только вернется Деннис, я отсюда свалю. А пока что — на воздух.

Я откатил в сторону сдвижную стеклянную дверь, поморщился от ударившего в меня яркого света. Был жаркий, мертвый день — на небе ни облачка, в воздухе ни малейшего ветерка, океан выглядел подделкой, вроде синего целлофанового горизонта в фильмах сороковых годов. Даже доносящийся шелест волн звучал искусственно, металлически, как наложенный звуковой эффект.

Я вышел во внутренний дворик с пустым, растрескавшимся бассейном «Нефертити». Стояла эротическая жарища. Сегодня был сексуальный день косметики «Коппертон», день снятия рубах, день плакированной[211] лоскутками бикини Лолиты из «Альфа Бета»;[212] совершенно та же атмосфера, что ввергала целые поколения деревенщины Среднего Запада в сексуальное безумие. Слишком жарко, слишком тяжко делать что бы то ни было, только потеть, потягивать пиво и медленно трахаться.

И тут я увидел Шарлен. Она ничком лежала на матерчатом коврике на дальней стороне бассейна, на ней было вишнево-красное бикини без верха. Подложив руку под голову, она смотрела в сторону океана, так что меня, скорее всего, не видела. Бледная светящаяся кожа, так похожая на кожу Черил, блестела от лосьона, сверкала на солнце, как хромированная. Как и у Черил, ее кожа сияла словно светом другого измерения, линии тела мерцали, будто бриллиантовый рисунок на нитратной пленке. Рядом с ней обычная загорелая кожа смотрелась бы как кирза, а девушки-серферы — как кричаще яркие рекламные модели. Такую кожу следовало бы прятать под особым светом сказочных английских долин, а не выставлять напоказ суровому канцерогенному взгляду здешнего аэрозольного неба.

Я смотрел, смотрел достаточно долго, чтобы она (если, конечно, не спала) смогла бы почувствовать мое присутствие — и вдруг заметил струйку дыма, поднимающуюся из ее волос. Я был достаточно пьян, чтобы решить, что она в огне.

— Эй, эй! — помчался я к ней.

Она обернулась — и я понял, что это всего лишь догоревшая до фильтра сигарета, которую она держала в той же руке, которой подпирала голову.

— Что?! — Увидев меня, она мгновенно проснулась.

— Твоя сигарета.

Она раздавила окурок о плитку, натянула верх купальника — не то, чтобы застенчиво, скорее, так, будто задумалась, давно ли я на нее смотрю. Соски у нее были яркого, сочного розового цвета.

— Я уж подумал, у тебя прическа горит, — сказал я, мгновенно почувствовав, что она может спросить об этом.

— Не беспокойся. Она огнеупорная.

— Ну да, теперь и сам вижу. Асбестово-витаминный комплекс для ухода за волосами V05.

Она широко улыбнулась — Черил улыбалась очень похоже.

— Ценю твою заботу.

— Ну так ведь сезон пожаров.

— Ага, что-то мы в этом году расслабились. Лето уже почти закончилось, а мы так до сих пор наши щеточки и не почистили.

— Все, что для этого нужно — одна беспечная задница.

— Мы обычно очень осторожны со своими задницами, — и она снова перевернулась на живот.

— Это-то я вижу, — я был слишком пьян, чтобы думать, что говорю. — Твоя просто в отличном состоянии.

— Так и должно быть, — вежливейше ответила она. Она уже лет пятнадцать на блокировке.

Меня чуть не передернуло, если только я правильно понял, о чем она говорит.

— Какая жалость. Такая попка, как у тебя, с полоборота всерьез заводит.

— Знаешь, что! — она резко села, скорее рассердившись, чем рассвирепев. — Давай без этих автомобильных выражений, ага?

Я ухмыльнулся:

— Думаю, ты уже все их слышала.

— Можешь быть уверен — слышала. Все до единого. Не окажешь ли мне любезность устроиться тут, на сиденье, и воткнуть свой ключ в мой замок зажигания? — саркастически поинтересовалась она.

— Ну раз уж ты об этом заговорила, сегодня отличный денек, чтоб прокатиться.

— Или, может, проверишь у меня смазку подвески?

— У меня в гараже отличная смотровая яма.

— Посмотришь заодно сцепление?

— Вот этого я никогда не делал.

— Подбавишь газу? Сделаешь мне продувку?

— Не раньше, чем проверю у вас масло, мэм, мне-то ведь и отсюда видать, что у вас там перегрев.

Она улыбнулась и потянулась за сигаретами:

— На самом деле, я вообще не на ходу. Похоже, у меня аккумулятор сел.

— Может, просто надо подтолкнуть? У меня тут в багажнике тросы найдутся.

Она фыркнула и закурила.

— Мне понравился твой «линкольн». Он у тебя где-то года шестьдесят третьего?

— Ага. Желаешь сделать кружок вокруг Дили-плаза?[213]

— Не смешно.

— Очень даже смешно.

— Так все-таки, зачем ты держишь эту машину? Потому что она похожа на ту, в которую тогда стреляли?

— Не могу тебе ответить. Информация запрещена к разглашению до 2063 года, — я пошатнулся, но, взмахнув руками, устоял на ногах.

— Ты пьян, да?

— Да. И еще я умираю. По-моему, я подхватил гепатит с нестерилизованной патефонной иглы.

Она улыбнулась. Ей не хотелось, чтобы я уходил. Внезапно до меня дошло, как же на самом деле она была одинока.

— Так где же ты был, когда в него стреляли?

— В Кеннеди? У-у, даже и не знаю, не помню уже, честно говоря.

— Ой, да ладно. Каждый точно знает, где он был, когда это случилось.

— Я стараюсь жить настоящим…

— Ну говори же… — настаивала она с наигранным раздражением.

— Погоди секундочку. Кажется, припоминаю. А, да, точно, вспомнил. Я как раз был в Далласе. Открывал коробку с завтраком на травяном холме.[214] С тех пор плоховато слышу на правое ухо. А ты где была?

— В спортзале. В школе «Аркадиа Джуниор Хай». Мы играли в волейбол, и тут увидели мисс Пирс, эту тренершу-лесбиянку, она вся в слезах бежала в свой кабинет.

— Понимаю. Я сам был лесбияном.

— Думаю, ты до сих пор лесбиян.

— Конечно. Но я отношусь к экзотическому, чувственному типу. Евроазиатскому, если честно, — я заговорил голосом французской нимфетки с придыханием: — Может, ты видела меня в «Эммануэль»? Ой! У меня такая порочная идея! Почему бы нам с тобой не полизать друг другу грудь, пока твой муж смотрит? Как ты думаешь, его заинтересует? Понаблюдать за двумя красивыми девушками, а?

— Мой муж ничем не интересуется, — сказала она, резко помрачнев. — И хочу предупредить вас, мистер Кокрэн, последнему человеку, который всего лишь тяжело дышал при виде меня, отрезали язык.

— К чему вдруг такой официоз? — спросил я с французским выговором.

— Вы тяжело дышите.

— Это от жары, — ответил я обычным своим голосом.

— Тогда вам лучше не стоять на солнце.

Я не мог понять этой внезапной перемены. Но с другой стороны, я слишком много язвил, чтобы вообще соображать. А у нее все-таки был свой «пунктик». В общем, получалось глупо. Я попытался грациозно отступить:

— Что мне сейчас действительно хотелось бы, так это окунуться. Жаль, что в дне бассейна трещина…

— Скотт! — разнесся вопль Денниса. Шарлен вся сжалась.

Я развернулся, ожидая увидеть его стоящим в дверях музыкальной комнаты, но он все еще был где-то внутри.

Я снова перевел взгляд на Шарлен — она лихорадочно сгребала свои вещи.

— Иди, — сказала она и нырнула в кусты в ту же секунду, как он вышел из дома.

— А, вот ты где, — он подошел ближе. — Что ты тут делаешь? — Ему все еще не хватало дыхания, и он обливался потом после последнего укола.

— Просто вышел на воздух.

Желтый матерчатый коврик был влажен от ее пота. И она обронила солнцезащитный лосьон.

— На воздух? А что случилось с кондиционером?

— Ничего. Совершенно ничего.

Я подошел к нему так, чтобы отвлечь его внимание от коврика:

— У тебя здесь просто невероятное место. Я про вид отсюда.

— Шутишь, что ли? Сплошная хрень, — он уставился куда-то в сторону коврика. — Видишь эту стену? Она уже обваливается. — На коврик он внимания не обратил. — Меня уверяли, что там, в основании — скала. А знаешь, что там на самом деле? Грязь, только и всего. Грязь. Боже мой, я всю душу вложил в этот дом, потому что мне обещали, что он тысячу лет простоит. А он до конца этого века не дотянет. Я уже начал новые планы строить.

— Да, о будущем думать — это правильно, — поддержал я, пока мы возвращались в музыкальную комнату. — Я вот все ношусь с идеей перебраться во Францию где-нибудь в начале 2150 года.

Входя в дом, я обернулся и поймал взгляд Шарлен, брошенный на меня сквозь ветки кустарника.

В комнате я сразу же рухнул на диванчик в уголке для посиделок, обливаясь потом. Деннис беспокоился, как никто. Мгновенно примчался Большой Уилли с парой колес, предположительно, аспирина. Я проглотил их и запил виски, не особо всматриваясь. Потом я остался один и ждал, пока Большой Уилли подгонит машину, чтобы отвезти меня домой. Последнее, что я помню — как вырубался.

Когда я пришел в себя, была уже ночь, а я находился в странной комнате. Очень странной комнате. Стены были бледно-голубыми, а на потолке были нарисованы фосфоресцирующие звездочки и полумесяцы. Детский манеж и множество игрушек покрывала пыль. Подвешенная к потолку колыбелька покачивалась рядом с кроватью, на которой я лежал. Голый. Я сел, меня прошиб пот, я еле двигался от лихорадки и силы кваалюда,[215] который они мне дали. Сквозь прутья оконной решетки светила настоящая луна. Я был на втором этаже.

Комната была мрачной и одновременно печальной. Детская для ребенка, которого у них не было. Почему? У нее был выкидыш, или же ребенок родился преждевременно и умер? Как давно это было?

На столике у кровати лежал каталог детской одежды за октябрь 1969 года с иссохшими страницами.

Почему-то меня тревожила висящая колыбелька. Я стоял, прислонившись к стене, и вяло думал, что заглянув в колыбель, я могу увидеть там нечто черное и сморщенное. Но там оказалась только паутина.

Мне нужно было отлить. Черт, где моя одежда? Спотыкаясь, я шарил по комнате, наступая на жестяные игрушки, и наконец нашел свои штаны на спинке низенького детского стульчика. Я натянул их, едва при этом не упав, и вышел в коридор верхнего этажа.

Внизу, в холле, горел свет, отбрасывая тени от перил на оранжевые стены, обитые флоком, но в доме было тихо. Я пошел по коридору в поисках сортира.

А потом услышал тихую музыку из дальней комнаты, в самом конце. Лучик света говорил, что дверь была слегка приоткрыта. Я тихонечко приблизился, уже догадываясь, чья это была комната.

Заглянул в щель — она оказалась шире, чем я предполагал. Я увидел, что источником музыки был телевизор, старая «кабинетная» модель: по MTV крутили клип «Cars».[216]

Сама комната была отделана в мягких пастельных тонах: розовые стены, голубой бархат, фиолетовый шифон. Туалетный столик был буквально завален парфюмерией и косметикой. Верх пианино был уставлен пластиковыми купидончиками. Фотографии рок-звезд (в том числе и нынешних, но по большей части — звезд двадцатилетней давности) были развешаны на стенах; среди них была и фотография Бобби, глянцевый снимок из фанского журнала, с его свежими яркими губами и сияющим белокурым коком «помпадур», прыщи были аккуратно замазаны. Вся эта комната была вычурным прибежищем, о котором мечтали избалованные девочки-подростки пятидесятых.

Шарлен лежала на розовом покрывале кровати, свернувшись калачиком в подушках, спиной ко мне, не обращая внимания на телик. Сперва я подумал, что она читает, держит книгу в бумажной обложке. А потом разглядел, где именно находилась ее рука.

Меня как ударило, от смущения и возбуждения одновременно. Она резко перевернулась на спину, уставилась в потолок, одной рукой забравшись под футболку, к грудям, другой орудуя между ног. Потом она вздрогнула, выгнулась дугой, глаза ее закрылись, она невнятно пробормотала лишь одно слово. Я был ошеломлен. У меня было совсем плохо с головой или она действительно произнесла мое имя?

Я осторожно отступил от двери, перепуганный, как бы не выдать себя каким-нибудь звуком. Половица могла выдать меня предательским скрипом, и она подняла бы крик.

И снова… я заколебался. Что будет — что на самом деле будет — если я просто толкну дверь и скажу: детка, я здесь. Она и вправду произнесла мое имя или я вообразил себе это? Я так сильно хотел поверить, что именно я был объектом ее фантазии. Но если я был неправ… или даже если я был прав… Она может все равно предпочесть собственную безукоризненную версию меня порочной потеющей действительности.

Я все еще взвешивал варианты, когда увидел тень на оранжевой стене, обитой флоком, и у меня чуть сердце не остановилось. Тень злобной собаки. Чак — я был практически уверен, что это именно Чак. Его зубы были оскалены, хотя, как и раньше, казалось, что он не может ни зарычать, ни залаять. Единственное, что было слышно — его адское дыхание.

Я предельно осторожно попятился к двери Шарлен, громко прокашлялся и наконец позвал «Эй! Э-эй!..».

Она распахнула дверь; ее черная футболка — на ней красовалась старая фотка Джеймса Брауна — едва прикрывала промежность.

— По-моему, у меня тут с вашим двортерьером маленькое затруднение, — сказал я; и она тут же окликнула пса:

— Чак! — Хлопнула в ладоши. — А ну пошел вниз! Вниз! Плохая собака! — Она командовала резко, но говорила хриплым шепотом. — Чак, пошел вниз!

И двинулась за ним сама, оттесняя его к лестнице. В какой-то момент он обернулся к ней и молча оскалился. Это разозлило ее, она буквально прыгнула на пса. Он бросился от нее к лестнице, на верхних ступенях остановился, еще раз обернулся и вроде бы пристально на нее посмотрел, но затем все же пошел вниз, надменно и неторопливо.

Она вернулась к двери в комнату, обдав меня запахом сладких духов и мыла:

— Ты как, цел?

— Ага. Я искал туалет.

— Вон там, — она указала взглядом в другой конец коридора. — Как ты себя чувствуешь?

— Дерьмово.

— Ну да, и выглядишь так же.

— Спасибо. Ты тоже.

Она улыбнулась:

— Ты очень мил, — побарабанила пальцами по дверному косяку.

— Как и твои духи. Они как-нибудь называются?

— Ага. «А ну-ка пропусти», — она уже закрывала дверь. Я пробежался пальцем по ее руке, вверх, под рукав футболки.

— И майка твоя мне нравится.

— Спасибо, — она убрала мою руку. — Хочешь, подарю?

— А как же.

— Тебе она, наверное, будет маловата.

— Проверить можно только одним способом. Снимай ее.

— По-моему, я выгнала не того кобеля.

— Ничего не могу поделать. Я фанат Джеймса Брауна. Он играет огромную роль в моей личной мифологии.

— Не рассказывай. «Night Train»[217] уже давно по радио крутили, когда ты первый раз с девушкой переспал.

— Я тогда слушал «Go-Gos».[218]

— Думаешь, я тебе поверю?

— На самом деле я все еще девственник.

— Ты перевозбудился, весь горишь. Иди-ка обратно в постель.

— Я не хочу спать.

— Нет, хочешь.

— Но не в детской.

Она пришла в замешательство:

— Он разместил тебя в детской?

Я сунулся было в дверь по направлению к ее кровати под розовым покрывалом:

— Вот эта койка вроде поуютнее.

Она преградила мне путь:

— Когда вся передняя спинка будет в твоих мозгах, какой уж там уют.

Я подался назад:

— А где сейчас твой муж?

Она указала на дверь в середине коридора:

— Он сейчас в ауте.

— В ауте? Не слышал этого выражения со времен Алтамонта.

— Ну, я, вообще-то, расставшееся с иллюзиями «дитя цветов» — сам знаешь, что это такое.

— Да ты никогда среди «детей цветов» не была.

— Верно, не была. У меня все время уходило на то, чтобы отгонять молодых и озабоченных, вроде тебя.

— Я уже не молод.

— Это видно. Я тоже.

— Ну так почему бы нам не открыть бутылочку «джеритол»[219] и не устроить вечеринку? — Ты что, так сильно хочешь умереть?

— Именно. Я Чарльз Бронсон[220] рок-н-ролла.

— Ага, ну да, а я тогда — Грета Гарбо. Так почему бы тебе не сделать нам обоим одолжение и не свалить отсюда на хрен?

— Гарбо никогда так не выражалась.

Она улыбнулась:

— У тебя ширинка расстегнута.

Как же, так я и купился на это, еще чего!

— У меня она всегда нараспашку.

— Знаю, — и она закрыла дверь.

Я посмотрел на ширинку — она действительно оказалась расстегнута, мой рычаг был у всех на виду. Надо же, а я и не знал. Наверное, он забавно «иллюстрировал» мои попытки изобразить напор. Не потрудившись застегнуться, я хладнокровно направился по коридору, представляя себя Ивом Монтаном.

Минутой спустя я стоял перед унитазом, руки в боки, отливал, рисуясь — и тут послышались их голоса.

— Ты, гребаная вонючая блядь!

— Нет, Деннис! Милый, ну пожалуйста…

Громкий звук тяжелой оплеухи.

Дверь распахнулась, ручка ударила в стену. Шаги — кто-то бежал по коридору. Голос Денниса: «А ему я яйца оторву!».

Вся моя рисовка испарилась, а сердце мгновенно провалилось в пятки. Засовывая свой инструмент в штаны, я осторожно выглянул.

Коридор был пуст, но дверь спальни Денниса была открыта. Он был там, выдвигал ящики комода, лихорадочно искал что-то.

Я вышел и увидел Шарлен — она была в своей комнате; подперев рукой подбородок, изучала саму себя на телеэкране. Увидев меня, она отчаянно замахала мне рукой — назад, назад.

Я услышал щелчок взводимого курка, оглянулся и увидел Денниса в дверях его спальни.

Обеими трясущимися руками он держал никелированный «магнум-357», и в своих мешковатых жокейских шортах был похож на рассерженного ребенка — малыша с рельефными подкожными рубцами, вздымающимися на обоих предплечьях, как вздымаются Анды в Чили. Дуло смотрело на меня, а вот его взгляд словно выискивал что-то такое, чего здесь не было.

— Что она тебе сказала? — спросил он.

— Деннис, нет! — вскрикнула Шарлен. — О Боже…

Я нырнул в детскую одновременно с тем, как он выстрелил. Я хлопнулся на пол, и шесть пуль прошли мимо, их свист отдался мерзкой ломотой в костях. Изрешеченная колыбель покачивалась надо мной на своем подвесе. Из-за выбитого стекла включилась сирена. Она пронзительно вопила, а я корчился на полу, высматривая кровь. Крови не было.

Послышались тяжелые шаги, и появился Большой Уилли, бегущий вверх по лестнице; его толстое пузо нависало над узкими красными плавками.

Деннис уже смеялся, безвольно опустив руку с пистолетом; я никогда еще не слышал такого вымученного смеха. Большой Уилли скользнул ему за спину и отобрал у него оружие ловко и профессионально, как будто уже много раз проделывал это.

Шарлен застыла в дверях своей спальни, зажав ладонями рот.

Большой Уилли сказал Деннису что-то успокаивающее, за воем сирены слов нельзя было разобрать. Губы Денниса зашевелились, но разговаривал он сам с собой или со своим внутренним голосом, а не с Большим Уилли.

— Он очень устал, — проорал мне Большой Уилли, перекрывая вопли сирены. — Тебе лучше уйти.

Да уж, точно. Хороший совет.

Я еще посмотрел, как он уводит обмякшего, что-то бормочущего Денниса в спальню. Потом поднял глаза на Шарлен. В ее глазах словно навек застыло потрясение. Я поднялся. Убедившись, что я жив-здоров, она отступила назад, в свою спальню, и закрыла дверь.

Под завывание сирены я сгреб в охапку свои обувь, рубашку, кассеты с записью интервью и выкарабкался через электрифицированные ворота на свободу. Было еще темно, когда меня, голосующего на автостраде Тихоокеанского побережья, подобрала парочка беженцев от сальвадорских «отрядов смерти» в помятом форде «фиеста».