ГАРМОНИЯ

Театр извечно был искусством коллективным. И все же всегда какое-либо одно имя сияло в нем яркой звездой. Даже когда все созвездие блистало талантами.

Художественный театр не являл исключения. Труппа, которую так бережно «коллекционировали» Станиславский и Немирович-Данченко, насчитывала много выдающихся артистов. Но среди них был легендарным Качалов.

Фамилия актера, игравшего «двух баронов», Юлия Цезаря, Бранда и другие роли в Художественном театре, на афишах не выделялась крупным шрифтом. И реклама не кричала о его выступлениях. Тем не менее участие Качалова в спектаклях служило неизменной приманкой для зрителей. Ведь красота — обещание радости. А слово «красота» как-то само собой ассоциировалось с его именем.

Когда афиши сообщали о спектакле «У врат царства», в котором Качалов играл главного героя Ивара Карено, то очередь за билетами у кассы Художественного театра, обычно длинная, становилась бесконечной.

Эта пьеса К. Гамсуна в Художественном театре обрела судьбу совсем неожиданную. Драма с ницшеанской направленностью прозвучала со сцены передового русского театра как произведение бунтарское. Ученый-философ Ивар Карено в трактовке Качалова из воинствующего индивидуалиста превратился в яростного борца против гнилых либералов и предателей.

Привлекательный качаловский Ивар победил гамсуновского героя, мечтавшего о «сверхчеловеке» и «великом деспоте». Пьеса обрела направление иное, чем замыслил автор. Карено испытывал трагедию одиночества, фанатически боролся с рутиной и с компромиссами буржуазного общества. Мужество, бесстрашие и простота его вызывали горячее сочувствие.

В столкновении с ренегатом Иервеном и либеральным профессором Хиллингом от Ивара Карено требовались твердая воля и убежденность. В процессе борьбы он столкнулся и с угрозой расстаться с женой Элиной. Но даже ради нежной любви к жене Ивар не изменяет своим принципам и, находясь на грани разорения, не уступает торжествующему мещанству.

Качалов — Карено по-ученому рассеянный и одновременно сосредоточенный, мягкий и наивный до беспомощности во всем, что не имеет отношения к его работе. Он непреклонен, если дело касается убеждений. А когда пытается поступить, как обычно поступают окружающие люди, ему не удается сломить себя.

Образ, построенный на душевных нюансах, психологически ажурный, покорял зрителей своей сложной правдой. «Бунт Карено, — говорил Качалов, — это подлинно человеческий, благородный бунт. Я любил за внешней мягкостью и лиризмом Карено ощутить и раскрыть большое и упорное человеческое негодование и возмущение. Это был протест против несправедливости реального мира, против ограниченности, жестокости, никчемности тогдашнего нашего общества».

Слова примечательные! Они рисуют не только портрет, но и самого художника. В человеческом облике Качалова не было ни благостности, ни примиренчества. Гармония, которую обычно отмечали в его характере, была особого рода. Рождалась она прежде всего от его богатой и щедрой души, от его высокого интеллекта художника.

Оттого и сам Качалов при всей своей мягкости и лиризме был упорен и стоек в жизненных столкновениях. Кстати, успех в роли Карено пришел к нему не сразу. В Петербурге одновременно эту роль играл артист Бравич. Рецензенты, сравнивая обоих Карено, склонялись не в пользу московского исполнителя. По их мнению, Качалов «старательно играет героя», создает образ «недалекого педанта, расслабленного мужчины, честного, философствующего обывателя», у которого нет «обаяния силы, представляющей основу влечения к Карено его Элины».

Критические стрелы вонзаются глубже и жалят больнее обычных, а если они отравлены ядом недоброжелательства, то могут нанести тяжкие раны.

Поначалу немало горьких замечаний пришлось выслушать Качалову о своей трактовке Ивара Карено. Однако огонь критики лишь закалил его, и он мужественно сделал полезные выводы. А сделать их было весьма нелегко, так как суждения критиков были противоречивы.

Как разобраться, где правда в разноголосом хоре, если в нем звучат и слова, которые слышать особенно лестно. Отчего бы им не казаться самыми верными?

Уже после премьеры «У врат царства» одна московская газета писала о качаловском Карено, что это «едва ли не самый совершенный из всех образов, созданных артистом» и что он «предстал прямо в ослепительном блеске».

Как не уцепиться за такую восторженную оценку и, решив, что она самая справедливая, не отвергнуть остальные — отрицательные! И как не заблудиться в разноречивости мнений, когда каждый критик авторитетно настаивает на своей правоте! Не мудрено в подобном положении потерять всякую ориентировку.

Надо было твердо держаться собственных творческих принципов, чтобы найти истину в хаосе суждений. Многое передумал и взвесил Качалов, чтобы исправить уже созданный образ. И добился того, что роль Ивара Карено была признана одной из лучших в его репертуаре. Даже стала самой любимой ролью артиста.

Первый спектакль «У врат царства» с участием Качалова состоялся в 1909 году, а последний через тридцать два года. На протяжении всего этого долгого времени Ивар Карено не оставался неизменным. Старел? Нет!

Артист совершенствовал и углублял образ Карено. Сценическая жизнь его становилась все ярче. Герой пьесы все более привлекал богатствами своей души. В каждом спектакле ученый Карено жил своей полнокровной жизнью. Через четверть века игра артиста в этой роли пленяла еще сильнее, чем ранее, когда Карено впервые предстал на сцене Художественного театра. Однажды после спектакля «У врат царства» зрители не только устроили восторженную овацию Качалову, но и понесли его на руках из театра. Замечательно, что случилось это через два десятка лет после того, как артист в первый раз сыграл эту роль.

В истории Художественного театра инсценировка романа Достоевского «Братья Карамазовы» занимает особое место. Тема произведения, его необычная драматургическая форма, чрезвычайно быстрый темп работы — все это внесло в жизнь театра нечто еще небывалое.

Да и внешний повод для постановки «Братьев Карамазовых» был вызван особыми обстоятельствами. В то время в Художественном театре существовало прекрасное правило — осенний сезон обязательно начинать новым спектаклем. Так, один из сезонов должен был открыться «Гамлетом». Однако из-за болезни Станиславского сделать это не представлялось возможным.

В театре все волновались: «Неужели наша традиция нарушится?» Шли споры: «Как найти выход из создавшегося положения?» Вносились различные предложения и тут же отвергались из-за явной нехватки времени.

Вдруг, когда до срока осталось всего полтора месяца, возник проект, показавшийся совсем невероятным. И внес его не кто иной, как неизменно отличавшийся благоразумием и деловитостью сам Немирович-Данченко!

На собрании работников театра Владимир Иванович выступил с краткой, решительной речью:

— Я не хочу отходить от нашей традиции открывать сезон новой постановкой. Потому предлагаю подготовить ее в оставшееся время. Репетировать будем и утром и вечером.

Владимир Иванович сделал паузу, чтобы сосредоточить общее внимание, и неожиданно для всех закончил:

— Предлагаю подготовить спектакль «Братья Карамазовы» по роману Федора Михайловича Достоевского. Спектакль пойдет в два вечера.

— Два спектакля подготовить за полтора месяца?! — это казалось уже совсем фантастичным.

— Инсценировки еще нет, — невозмутимо продолжал Владимир Иванович. — Я буду делать ее сам. План у меня созрел. Работа начнется сегодня же, сразу после этого собрания. Сегодня вечером начнутся и репетиции. Прошу всех ознакомиться с распределением ролей, которое я вывешу к семи часам вечера. Расписание работ тоже будет вывешено, — Владимир Иванович задумался, — вероятно, на всю неделю.

В тот же день закипела работа над новой постановкой. Все трудились не покладая рук. Четко. Планово. Вдохновенно.

Действительно, осенний сезон, как обычно, театр открыл новым спектаклем. Вернее, двумя спектаклями, так как «Братья Карамазовы» шли два вечера подряд.

Качалов играл Ивана Карамазова. Идейные и сюжетные линии инсценировки связывались в этой роли в сложный узел. Запуганный узел! Как ни старался Немирович-Данченко, автор инсценировки, «очистить» текст, выполнить это не удалось. Да и вряд ли было возможно. Иван Карамазов, как и остальные герои романа, по-прежнему оставался погруженным в свой кромешный мир, и в его жизни не возникало просвета.

Страстный богоборец, он переживает трагическую схватку неверия с верой. Он то склоняется к вседозволенности и готов нарушить последние, установленные божественной моралью пределы, то клянет свои соблазны, как дьявольское наваждение и наущение.

Бог и черт сталкиваются в беспощадном поединке, а поле их битвы — душа Ивана Карамазова. Сцена кошмара — основная для понимания происходящей трагедии. В кошмаре все сокровенное прорывается из тайников души двадцатитрехлетнего богоборца. Сорвав с себя последние моральные покровы, Иван предстает психологически обнаженным, раздвоенным.

Разрушительная работа кипучей мысли творится в кошмарном диалоге черта с богом. Этот диалог артист сделал волнующим человеческим монологом.

Перенесемся в зал театра.

Рампа погружена в темноту. Сцена освещается только пламенем свечи, стоящей на столе у самовара, от которого на стену падает причудливая тень. Появляется Иван. За ним по стене ползет гигантская человекообразная тень. И вся сцена кажется заполненной колеблющимися тенями. Ивану мерещится черт.

Монолог длится долго. Невероятно долго.

Тридцать две минуты!

Все это время Иван Карамазов на сцене один. В одиночестве он тихо разговаривает сам с собой перед дрожащим пламенем свечи. Он в черном костюме, у него бледное лицо, светлые волосы, прядь которых нависает над лбом. Пальцы рук нервно движутся, и он часто их вытирает платком.

Усмешка, словно обращенная внутрь, пробегает по его тонким губам. Странная усмешка. В ней ирония и пренебрежение к себе, и в то же время чувствуется нарастающая сила каких-то жутких страстей и желаний.

Спектакль, особенно в сценах Карамазова — Качалова, напоминает мистерию. Разговор его с чертом, вернее — «саморазговор», потрясает зрителей глубиной страданий, восхищает и ужасает взлетами и падениями болезненной мысли.

Муки тяжкой душевной борьбы искажают лицо Ивана, делают его неузнаваемым, страшным, старым. Пламя догорающей свечи бросает на него фантастические блики. Иван медленно приподымается с дивана. Исступленный голос черта его устами провозглашает, что человек — бог, а если так, то ему все позволено, все разрешено.

Всякий раз, когда говорит черт, лицо Ивана преображается, в нем появляется почти нечеловеческое выражение, но оно смягчается, в нем как будто отражается слабое, хотя гордое сердце, когда в спор вступает бог.

«Двуединые» голос и жесты Ивана Карамазова не актерский фокус, а естественное выражение двуликости и смятенности психики героя. Чем дальше, тем сильнее погружается он в беспросветно-мрачный мир. В сценах «Третье свидание со Смердяковым» и «Суд» Качалов предельно раскрывал лабиринты души Ивана Карамазова.

Как артист относился к своей роли? Вот его слова: «Я любил в Иване Карамазове его бунт против бога, навязанного человеку, как камень на шею, его страстную веру в силу разума, дерзновенно разрушающего все преграды на пути к познанию. И эта идея освещала для меня каким-то особенным светом каждое, пусть и страшное переживание Ивана».

Дерзновенно глубоко осмыслил артист образ героя романа Достоевского. За такое исполнение роли, писал один из критиков после спектакля «Братья Карамазовы», «некогда венчали золотыми венками».

Можно было спорить — такие споры были, они даже доходили до критической «драки», — правильно ли поступил Художественный театр, показав инсценировку идейно-противоречивого романа Достоевского? Однако все сходились в одном: Качалов в роли Ивана Карамазова — великое достижение актерского искусства.

Ракитин в пьесе И. С. Тургенева «Месяц в деревне», Каренин в «Живом трупе» Л. Н. Толстого, Гамлет Шекспира, Дон Гуан в «Каменном госте» Д. С. Пушкина — вот далеко не полный перечень ролей, исполненных Качаловым в последующее время. Почти все роли были из классического репертуара, и каждая из них вплетала новые лавры в венок, венчавший прославленного артиста.

Артист стал властителем дум и чувств молодежи, взрослого поколения, передовой интеллигенции и тех зрителей, которых почему-то принято называть «широкими» или «массовыми».

Власть имени возникает не сразу, складывается исподволь, незримо, из различных, зачастую неуловимых факторов. Однако быстрое восхождение Качалова на вершину артистической славы можно объяснить одним свойством, которым он обладал полно: гармонией. Творческой и жизненной гармонией — бесценным сокровищем истинного художника.

Никто из артистов Художественного театра не был так близок мечтам Станиславского и Немировича-Данченко об идеальном актере, как Качалов. Закладывая фундамент нового театра, они говорили: «Нам нужны люди, любящие искусство, а не себя в искусстве, люди высокой этичности, могущие до конца отстаивать художественные идеалы».

Василий Иванович Качалов вполне отвечал таким требованиям.

Станиславский учил:

— Нельзя думать, что театр — это какая-то секта посвященных, что он оторван и отъединен от жизни. Все дороги человеческого творчества ведут к выявлению жизни. Каждому артисту надо разобраться и точно понять, что суть творчества — это ряд утверждающих жизнь положений.

Нельзя достигать вершин творчества, думая: «Я отказываюсь от жизни, от ее утех, от ее красоты и радостей, потому что подвиг мой — «жертва всему искусству».

Нет! Искусству не надо никакой жертвенности. В нем все увлекает, все интересно, все захватывает. Жизнь влечет к себе — она вдохновляет художника. Его сердце раскрыто для восторгов жизни.

Станиславский развивал свою мысль:

— Актер-творец должен постигать все самое великое в своей эпохе, понимать ценность культуры в жизни народа, сознавать себя его неотъемлемой частью, должен видеть вершины, куда стремится мозг страны — его лучшие современники.

И этим требованиям отвечал Качалов. Сердце его было открыто жизни настежь, он воедино сливался со своим народом, неуклонно стремился к вершинам культуры.

— Пусть неустанный труд будет руководить актером, будет его пламенем, его путеводным огнем! — наставлял великий учитель сцены.

Труд и творчество были неотделимыми понятиями для артиста Качалова.

А талант? И вдохновение? Разве не достаточно было этих даров для успеха на сцене?

Наука театра, созданная Станиславским, развивала талант, укрепляла вдохновение знанием. Но было еще нечто другое, делавшее Качалова неповторимым Артистом и Человеком с большой буквы. Это «нечто» — его гармоничность.

Трудно анализировать такое понятие, как гармонический человек. Еще труднее о том говорить, когда он художник. Все же вехи жизни Качалова позволяют, хотя бы пунктирно, определить его дорогу к славной вершине.

Как всякое горное восхождение, путь был нелегок. Временами приходилось испытывать горечь неудач, терять цель, снова ее искать, находить и настойчивее стремиться к сияющей выси.

Несмотря на встречные трудности, Качалов шел неизменно вперед. Шел вперед, никогда не изменяя заветам, которые Станиславский внушал артистам театра.

Что было главным на этом пути?

Люди.

Отношение Качалова к людям было свое, такое отношение можно определить наиболее точно словом «качаловское». Ржавчина равнодушия никогда не разъедала его жгучего интереса ко всему живущему.

«Звезды не боятся, что их примут за светляков». Не оттого ли Качалов был одинаково прост в общении со всеми людьми. Человек незаметный, не игравший большой роли в обществе, не был для него маленькой, не стоящей внимания личностью. Великие люди не подавляли его, он восхищался ими без низкопоклонства, и его жадный интерес к ним был лишь средством духовного обогащения.

Судьба баловала его интересными встречами в разных концах мира. Впрочем, это не заслуга слепой судьбы. Есть благородная закономерность в том, что выдающиеся люди влекутся друг к другу. Таланты взаимно обогащаются в общении и, наоборот, хиреют от любования собой в одиночестве, в чем тоже есть своя печальная неизбежность.

Частые, то короткие, то длительные путешествия и скитания по белу свету — на родине, по странам Европы и Америки обогащали копилку впечатлений Качалова. Многое уже довелось повидать, и он умел проникать в суть виденного внутренним взглядом художника.

Мелькали люди и города, перед глазами проходили страны и целые народы. Жизнь открывалась во всем своем многообразном движении и вызывала в душе артиста «цепную реакцию» творчества.