"Курортная зона" - читать интересную книгу автора (Галина Мария)

ТРИНАДЦАТЫЙ ПОДСТАКАННИК

Город был пуст. Такие города часто видишь во сне: ни единого человека, лишь гонит ветер обрывки газет, и тень на углу, — не твоя тень, а просто так. И вот идет по нему Ленка, подняв воротник пальто, идет, перешагивая через трещины и выбоины, а навстречу — никого.

На самом деле вовсе не так. Потому что на вокзале теснота и неуют, и людей вроде полно, и поезд не опоздал, — просто знакомых лиц мало. Их и в городе мало.

Она отпросилась с работы, чтобы встретить Эдиту Бромберг. Отпустили ее с охотой, потому что на работе был один лишь старший преподаватель Нарбут, а он подозрительно часто заглядывал в деканат — раз пять, наверное. Что он там делал, в деканате, неизвестно, но возвращался довольный. На прошлой неделе в четверг он вот так же забежал в деканат и тоже был очень доволен, но, возвращаясь домой с работы, почему-то провалился в канализационный люк, и с тех пор левый ботинок у него перевязан веревкой. Старший преподаватель Нарбут тут ни при чем, он вообще человек хороший, а вот обувь у нас выпускают неважную… Так что Ленку он отпустил, потому что свидетелей надо убирать вовремя. И Ленка поехала себе на вокзал.

Доехала она как королева, в автобусе. Она бы в этот автобус не влезла, но, пока она штурмовала заднюю дверь, оттуда вывалился тоже очень довольный мужик с догом на поводке. Ленка, которая при виде собак теряла контроль над собой, тут же начала этого дога облизывать. Дог не возражал.

— Ах ты мой красавец, — ворковала Ленка. — Ах ты мой маленький…

Это был очень крупный дог. Его желтые глаза были на одном уровне с Ленкиными и глядели задумчиво.

— Господи! — с чувством сказал мужик, опираясь на холку дога. — Хоть один нормальный человек нашелся. Что они там, в автобусе, на меня кричали не понимаю!

Автобус был набит настолько, что туда вряд ли удалось бы затолкать пекинеса.

— Это же не люди, — сказала Ленка. — Это звери.

— А вам, девушка, в автобус надо? — оживленно спросил мужик.

— Было надо, — ответила Ленка.

Автобус не уезжал только потому, что из-за облепивших его людей не было видно колес.

— Момент, — сказал мужик. — Выдохните…

Он уткнул Ленке в спину растопыренную мозолистую пятерню и задал инициирующий толчок. Ленка выдохнула, оказавшись уже в автобусе. Мужик поддал ей под зад, утрамбовав хорошенько, и, пока двери закрывались долго и мучительно, все махал ей рукой и кричал:

— Счастливо доехать!

Так что она доехала. А у вокзала выходили все.

У поезда Москва — Одесса стояла Августа Леопольдовна с букетом алых роз.

— Думаешь, у кого она будет жить? — спросила она, брезгливо держа букет вниз головой. — Губерман со своей бандой эрудитов отплыл в Хайфу, он даже на интервью не поехал. Он так папе и сказал: «В гробу я видел это ваше интервью, когда тут сбывается мечта всей моей жизни. За счет спонсирующих организаций». У Сонечки Чеховой ремонт и разбитое сердце. А у меня все хорошо, правда, тараканов немножко много. Как ты думаешь, как она относится к тараканам?

— Вряд ли положительно.

— В Америке тоже тараканы есть. Я читала. Ты, кстати, чем кота кормишь?

— Мясом, — мрачно ответила Ленка. Кот держал в страхе всю семью.

— А я своего приучаю к тараканам. Ловлю, убиваю и даю. Только он почему-то их плохо ест. А ты на выставке коллекции Кнобеля была?

— Еще нет.

— Басанец отличный. Нечеловеческий просто Басанец. А вон и Эдиточка!

Эдиточка, разминая затекшие американские ноги, высовывалась из тамбура. На ней была очень добротная черная кожаная куртка. Предусмотрительно взятую запасную украли еще в Шереметьево.

— Эдиточка! — кричала Августа, вернув розы в исходное положение. Эдиточка! Как хорошо, что ты еще не была на выставке Кнобеля!

— Выпей еще вот этой наливки, — говорит Сонечка Чехова, подливая Ленке в стакан. — Это особенно хорошая наливка. Вот ты мне, Эда, скажи, — это уже к Бромберг, — что нужно в Америку брать? Казаны с собой нужно брать? Сковородки?

— Ну, если вам так дорога именно эта сковородка… — растерянно отвечает Эдита. Она уже полностью американизировалась, и ход мыслей Сонечки Чеховой ей несколько чужд.

— Подстаканники? Там есть подстаканники?

— Есть, наверное. Вообще-то я не прочь купить здесь пару хороших подстаканников.

— Вот видишь, — говорит Августа, поворачиваясь к Сонечке Чеховой. Ее артистические седины растрепались и стоят слегка дыбом. — Там нет подстаканников. Сходила бы ты на выставку Кнобеля, Сонечка! Там такой Басанец!

— Простите, — говорит мама Сонечки Чеховой глубоким интеллигентным голосом. — А английский учить надо?

Эдита смотрит на нее и икает. Потом неуверенно кивает.

— А насколько надо?

— Что значит насколько? — неожиданно взрывается Августа. — Вы понимаете, о чем вы говорите?

На столе Сонечкина наливка, икра из синих и гусь. Ленке уже дурно.

— Я хотела бы купить что-нибудь, — объясняет Эдита. — В новую квартиру. Картину с Одессой, или что-нибудь из металла. Медный чайник, например.

— Ты слышишь! — громким шепотом говорит мама Сонечки Чеховой. — У нее уже квартира!

— Ничего не покупай, — говорит Августа и решительным жестом придвигает тарелку поближе, — пока не увидишь Басанца.

Кафедра. Электронная почта. В Бостонский университет. От профессора Урицкого.

«Дорогой сын! Советую тебе обратить большое внимание на те научные проблемы, название которых я выделил курсивом. Зайди в библиотеку Бостонского университета, я думаю, что ты сможешь подобрать себе какую-нибудь литературу. Библиотека, говорят, там неплохая. Я послал тебе список профессоров, с которыми можно наладить контакты. Ты спрашиваешь, здороваться ли тебе с доктором Брауном. Обязательно поздоровайся, но руку пожимать не надо, не знаю, есть ли у них такой обычай. С профессором Дукером тоже обязательно поздоровайся. Я пришлю тебе со следующей электронной почтой разработки твоей диссертационной темы, обязательно покажи это профессору Цукеру, после того как ты с ним поздороваешься. Если возникнут затруднения, сообщи немедленно. На е-мэйле всегда есть дежурный. Твой папа».

— Ты видела это? — раздраженно говорит старший преподаватель Нарбут. Он в девять утра приходит ко мне на лекцию и спрашивает, отправили ли е-мэйл его сыну. Я говорю, нет еще. И тогда он начинает топать ногами и кричать: «Какая безответственность!». Я вынужден был пойти в деканат, немного развеяться.

— Нет, вот ты мне скажи, — задумчиво говорит доцент Антонов-Овсеенко. — Бронштейн с соседней кафедры, лысый такой, знаешь? Так вот, он уже в Мексике. Как он умудрился, ты мне скажи? И Каплан, говорят, собирается. Я к нему подошел, говорю: «Как ты это устроил?» — а он нагло глядит мне в глаза и усмехается.

— Да ладно, не расстраивайся, — говорит Нарбут, — почитай лучше Макиавелли. «О действиях всех людей, а особенно государей, с которых в суде не спросишь, заключают по результату». Стоит ли ходить в деканат? В шкафу тоже кое-что есть.

В оперном театре идет «Наталка-Полтавка». Собственно говоря, это еще не самое страшное. И вообще, приятно попасть в театр — освещенный, золоченый, уютный — с улицы, где туман и слякоть. Эдите, может, до этой Наталки дела и нет, но ей хочется сфотографировать театр, желательно ближе к потолку. Вообще-то она в свободное время занималась художественной фотографией и уже заделала целую серию снимков — бетонные стены с потеками плесени. Ленка никогда не думала, что у плесени может быть такая богатая цветовая гамма. Но золото и мрамор на кодаковской пленке тоже хорошо смотрятся.

Эдита в шикарных кожаных туфлях и той, не украденной, кожаной куртке, снимает ее, преображается и предстает волшебным образом в вечернем платье. В театр принято, оказывается, ходить в вечернем платье, и желательно — в черном. Ленка тоже в черном, но локти слегка просвечивают. Откуда-то снизу доносятся нестройные звуки музыкальных инструментов — каждый по отдельности. А Эдита все лезет наверх, к служебному входу, еще и фотоаппарат достает.

— Я тебя умоляю, — шепчет Ленка, карабкаясь за ней, — нас сейчас выгонят…

— Как это выгонят? — возмущается Эдита, беря аппарат наизготовку. Тут же нигде не написано, что снимать нельзя!

— Ну и что, что не написано, — ноет Ленка. — Они так тебе и скажут… Слезай.

— Вы тут всего боитесь, — укоризненно говорит Эдита и щелкает аппаратом. — Вам все время кажется, что вас отовсюду выгонят. А от этого возникают комплексы.

— Эй вы, оборзели, что ли! — кричит толстая тетка в галунах, выскакивая откуда-то из стены. — А ну слезайте оттуда немедленно! Не видите, что написано «Служебный вход»?

— Пошли отсюда, — бормочет Эдита. — Безумная она какая-то…

— Что ты ей подаришь? — шепотом говорит Августа.

— Подстаканник.

Они бродят по художественному салону. В Америке вещи ручной выделки ценятся дорого, а у нас — нет, потому что наше богатство — это люди, и у всех, как правило, по две руки. За окном салона свистит ветер и мечутся по смутному небу голые ветви. Так уютно сидеть у кого-нибудь в гостях, вдвойне уютно, потому что знаешь: скоро придется уходить и брести по темному городу навстречу таким же перепуганным пешеходам. Так уютно ходить по салону, и выбирать, и прицениваться, точно есть у тебя роскошная квартира, где хорошо бы повесить над камином вот эту картину… даже если это и не Басанец.

— Зачем ей подстаканник? Они там что, чай пьют?

— Это рашен экзотик. У нее уже есть двенадцать штук. Она ищет тринадцатый.

— Зачем тринадцать? — пугается Августа.

— Для ровного счета, может, — неуверенно говорит Ленка.

Эдита выбирает зеленый плоский натюрморт, такой же унылый и голый, как сумерки за окном.

— Может, это и неплохо, — недовольно говорит Августа, — но на этой улице еще два салона.

— Нет, — говорит Эдита, у которой от обилия предметов искусства слегка закружилась голова, — мы лучше погуляем.

И они гуляют. Они идут мимо облупившихся заборов с очень красивыми пятнами плесени, мимо чугунных оград, мимо пустых покосившихся скамеек. Они идут по бульвару, где у ворот пустых санаториев плывут желтые мутные фонари. Они идут вдоль трамвайной колеи, и их не обгоняет ни один трамвай. Мимо задернутых штор в окнах первых этажей, за которыми светятся телевизоры, и своя жизнь длится, и сидят за столом гости и хозяева. Они идут мимо дома, где раньше была мастерская художника Осика Островского, и мимо подвала, где раньше была мастерская художника Люсика Дульфана. С моря наплывают все новые волны тумана, и гудит ревун, и брусчатка под ногами отражает рассеянный свет уличных фонарей. Не существует на свете никакого Нью-Йорка и никакой Австралии — и никогда не было, а люди просто деваются куда-то, растворяются в тягучем тумане.

— Как вам не стыдно, Лена! — говорит профессор Урицкий. — Вы же знаете, как я жду электронной почты. Куда вы ее дели?

— Я все отнесла к вам на кафедру, — объясняет Ленка. Вчера она засиделась у Сонечки Чеховой, и голова у нее слегка трещит. — Три дня назад.

— На кафедре у нас уже неделю никого нет. Может, лаборантка случайно забежала. А вы дали ей такой ценный материал, вместо того чтобы передать его лично мне в руки. Я в деканат буду жаловаться.

— Да что вы, профессор, — любезно говорит доцент Нарбут. — Ну при чем тут она! Это я ей велел. Занеси, говорю, на кафедру, профессор там волнуется, что его мальчик в Бостоне двух слов связать не может. Она и побежала.

— Причем тут мальчик? — говорит профессор Урицкий смущенно. — Это деловая переписка. Ну, пойду узнаю, может, лаборантка пришла.

— Неглупый все-таки мужик был этот Макиавелли, — говорит преподаватель Нарбут, обращаясь уже к Ленке. — Может, сходишь со мной в деканат? И чего он пугает, там сплошь мои люди сидят…

— Скажите, это под гжель? — спрашивает Августа, глядя на синие с белым глазированные колокольчики.

— Это надгжель, — высокомерно отвечает художница. — Уникальное изделие. Только в Штаты у меня несколько тысяч ушло.

— Может, поищем что-то без древнерусской символики, — сомневается Августа. Они проходят дальше. Мимо прислоненных к парапету картин, изображающих почему-то отдельные части тела, и мимо прислоненных к мокрому платану чудовищных морских пейзажей.

— Ничего я тут не вижу, ну ничего! — драматическим шепотом говорит Августа.

— Да ладно, — отвечает Ленка. — Может, пойдем кофе выпьем?

Голова кружится от всех этих разноцветных полотен, с которых глядят лица без глаз или глаза без лиц. Гораздо приятнее смотреть в перспективу, на серый мерцающий порт, на маяк, где работает один Ленкин знакомый поэт (меряет температуру воздуха) и один знакомый философ (меряет температуру воды). Белый теплоход медленно отваливает от причала.

— На Хайфу пошел, — объясняет Августа. — Я на Пасху хочу. В Иерусалим. Там, знаешь, есть такая церковь, и раз в году — как раз на Пасху — у священника в руке сама собой свеча зажигается. Я по телевизору видела.

— Что вдруг? — рассеянно спрашивает Ленка.

— Ну, они все, конечно, говорят, что это чудо, — с превосходством в голосе объясняет Августа. — Что Бог раз в году снисходит и насылает небесный огонь. Ну, это вряд ли. Всему должно быть свое научное объяснение. Ты понимаешь, там просто очень намолено.

— Чего?

— Намолено. Там уже знаешь какая энергетика! Все так и трещит.

— Слушай, — говорит Ленка, — и это, по-твоему, научное объяснение? Ну ее, свечу. Пойдем лучше в «Зосю».

Около «Зоси» они натыкаются на поэта Добролюбова.

— Слушай, — говорит он Ленке жалобно, — ты мне можешь вынести чашку кофе?

— А у тебя что, денег нет? — мрачно спрашивает Ленка.

— Деньги есть. Но я не могу туда ходить. Мне тяжело. Я туда ходил с Вероникой Ромуальдовной. Ну, ты ее знаешь, она нам лекции читала. Замечательная была женщина, девяносто ей должно было вот-вот стукнуть, а ум такой ясный… А с тех пор, как она умерла, я как иду мимо «Зоси», у меня сердце так схватывает… Она-то от сердца умерла. А кофе здорово хочется.

— Ну постой у двери, я тебе вынесу, — лояльно говорит Ленка.

— Слушай, — шепчет Августа, — у тебя все знакомые ненормальные?

Ленка смотрит на ее стоптанные мужские туфли, на криво застегнутую кофту, на очки с цепочкой.

— Все, — честно отвечает она.

— Вот хорошо, что ты зашла, — говорит старший преподаватель Нарбут. А то я все сижу и сижу один, даже этот дурачок Урицкий куда-то делся со своей электронной почтой. Ты чего такая синяя?

— Басанца смотрела, — уныло объясняет Ленка.

— Нашла что смотреть. У нас тут тоже сплошной басанец. Не топят уже третий день. Давай согреемся, а?

— Я — чаем, — говорит Ленка, вожделенно глядя на замызганную бурую колбу на раскаленной плитке. — Холодно что-то очень.

— Да я тебе в чай плесну. Коктейль знаешь какой получится? «Чайная роза».

— Ну плесни, — соглашается Ленка, потому что от старшего преподавателя Нарбута так просто не отделаешься. Он человек коммуникабельный. Старший преподаватель Нарбут извлек из сейфа темную склянку с притертой пробкой и щедрой рукой плеснул Ленке в чашку. Себе он тоже налил в чашку, но без чая решил обойтись. Усевшись на заваленный бумагами стол, он задумчиво сказал:

— Рассказ я твой читал. Хороший рассказ. «Он открыл газету, и его глаза упали на заголовок». Ты что в виду имела?

— О Господи! — в ужасе застонала Ленка.

Она нервно уткнула нос в чашку и замерла. Разогретый спирт возгонялся как положено, но запах был резкий, непривычный. Не такой какой-то запах.

— Ты что мне налил? — закричала она. — Ты что налил, террорист проклятый?

Старший преподаватель Нарбут поглядел на пузырек, заглянул в сейф и заорал:

— Поставь! Поставь скорее!

— Так что же это было? — говорит Ленка.

— Пропилен. Изопропиловый спирт. Дисковод я им чистил.

Пропилен, надо сказать, тот еще яд. Ленка выплеснула чашку в раковину, а вслед за ней Нарбут нервно вытряхнул содержимое своего сосуда.

— А я бы его выпил, — сокрушенно бормотал Нарбут. — Раз — и выпил. Ну и нюх же у тебя!

— Глаза у него упали, — пробурчала Ленка, успокоившись. — Подумаешь… У нас в студии один еще лучше написал: «Собака заметила факт появления ружья»…

— Да чего ты ревешь? — спрашивает Ленка. — Ты же в Америку едешь. Там знаешь как хорошо!

— Наверное, хорошо, — растерянно говорит Эдита.

Она привыкнет. Через неделю она опять научится говорить по-английски и вспомнит про свой любимый китайский ресторанчик, где ее знают и не спрашивая подают на стол то, что ей нравится. Она повесит картину над камином, а из подстаканников сделает какую-нибудь инсталляцию. В Америке теперь в ходу инсталляции. У нее даже почти ничего не украдут в Шереметьево на обратном пути…

Рядом, у соседнего вагона, кого-то провожают эрудиты. Они набились такой толпой, что даже непонятно, кто из них уезжает.

Поезд медленно трогается. Он идет в холодную Москву, но на самом деле дальше, гораздо дальше, куда никакие поезда не ходят. Эдита все машет и машет за треснувшим стеклом.

— Ну пошли, что ли… — говорит Августа. Они доходят до троллейбусной остановки. Толпа облепила троллейбус, и кто-то уже повис на тросах.

— Раз я не еду, никто не поедет! — орет он.

— Мужчина, умоляю, сойдите с колеса, — говорит водитель еще одному боевику.

— Не сойду, — отвечает растерзанный пассажир. — Я устал. Я хочу умереть. Если мы не можем ездить как люди, лучше смерть. Поезжайте!

— Знаешь что? — говорит Ленка. — Пойдем-ка мы пешком.

И они идут пешком.