"Гайдамаки" - читать интересную книгу автора (Мушкетик Юрий Михайлович)

Глава десятая ПОД КОЛОКОЛЬНЫЙ ЗВОН

Зализняк наклонился, чтобы не стукнуться головой о притолоку, и вошел в есаулову землянку. Бурка сидел на полу, подогнув по-татарски ноги, и большой ложкой хлебал из казана тузулук.[50] Завидев Зализняка, он облизал ложку и отставил казанок немного в сторону.

— Садись, вон ложка на полке.

— Не хочу, я ел.

Бурка снова подставил к себе казанок, вытерев усы, зачерпнул гущу со дна.

На голове у Бурки торчал маленький невзрачный оселедец, а усы были большие, пышные, и потому казалось, будто они не настоящие и вот-вот должны отпасть.

Есаул накрошил в тузулук сухарей и помешал ложкой. Ждал, когда атаман начнет разговор. Он ещё чувствовал обиду на Зализняка, и не столько на Зализняка, сколько на гайдамаков. Прогнав Шелеста, товариство должно было его выбрать атаманом. Однако к Максиму есаул проникся уважением с первого же дня и становиться ему на пути и в мыслях не имел. Поразмыслив, он был даже несколько рад, что так сложилось, так как чувствовал, что вряд ли смог бы справиться со столькими людьми, тем паче теперь, когда дело так сильно разгорается, и кто знает, чем все это может кончиться. Лично он не боялся ничего, но быть в ответе за стольких людей всё-таки страшно.

— Я думаю сегодня двинуться на Медведовку, — примостился на обрубке колоды Зализняк.

— Сегодня? Не рано?

Максим покачал головой.

— Ты не так понял меня. Я и сам знаю — рано. Будем ждать до троицы, как на раде условились. От этого нам большая польза будет. Монастырь — Троицкий, на храм много людей съедется. Да и Нечипор от запорожцев из Медведовки ещё не вернулся. Я хочу поехать к Чигиринскому коменданту Квасневскому. Он сейчас в Медведовке. Из того, что я о нем слышал, не похож он на шляхтича. Может, с ним о чём-нибудь сговоримся. Войско в Медведовке не тревожит меня, нечисленно оно, да и комендант медведовский слабоумный человек.

Бурка молчал. Он размышлял, как бы лучше ответить. «Посоветуй не ехать, а вдруг удастся — скажет: «недалеко смотришь», а ехать — тоже сомнительное дело», — подумал он и промолвил вслух:

— Как знаешь. Я тоже одно дело надумал: на троицу молебен отслужим, с попами, меня они послушают, а нет — так и пригрозить можно.

Максим поразмыслил и одобрил предложение есаула.

— Верно, это и слабодушным сил придаст. А вокруг добрая молва пойдет, соберет к нам людей. — Зализняк наклонился, положил руки на колени. — Тех, которые сейчас ходят ещё не вписанные в курени, впиши в четвертый.

— Такого же нет.

— Пусть будет. Это пока. Видишь, я сам ещё не знаю, какого нам порядка держаться. По-моему — курени плохо. Это не Сечь. Тут села, поля. — Устремив взгляд в пол, Максим наморщил лоб. — Отряды создать нужно, как у татар. Но об этом потом. — Он поднялся, оглядел землянку, словно только теперь заметил, как в ней грязно.

— Грязища у тебя, хоть лопатой выгребай. И всё, на вас, атаманов, глядя, такое же позаводили. Я сказал, хлопцы уже чистят повсюду. Мне, наверное, к тебе переселиться придется, если не станешь перечить. А то там тесно. Приеду — начну чистить.

Бурка покраснел, потер рукой переносицу.

— Добре, уберу. Сам мусора не люблю, это при Шелесте завели.

Максим вышел из землянки. Теплый весенний ветер, напоенный запахом молодых листьев и первых цветов, приятно защекотал ноздри. Мимо землянки с кувшином березового сока в руке прошел незнакомый гайдамак. Увидев атамана, он почтительно кивнул головой и взялся руками за шапку. Зализняк сморщился. Хотел вернуть гайдамака, пристыдить, но тот был уже далеко, и не хотелось кричать на весь яр.

«Видно, что недавно челядником при дворе где-то был. После сам поймет».

До вечера было далеко, и Максим раздумывал, чем заняться сейчас. Долго стоял неподвижно. Обрывал и мял в руке вербовые котики, следил глазами, как парит над лесом сокол-бориветер. На душе было тревожно, как и в первые дни. Но тогда он думал, что это от непривычки, пройдет немного времени, привыкнет и успокоится. Однако спокойствие не приходило.

От молодой поросли ольшаника, что рос возле криницы, долетела песня. Зализняк пошел туда. Сначала слов нельзя было разобрать, но когда он повернул за куст лещины, в ушах громко зазвенела шуточная песенка:

…Баба з води вирне,

То дід києм пирне.

— Отут, бабо, кайся,

Отут покупайся,

Отут вода бігучая,

Отут бабо лаючая,

Отут назвичайся.

— Сумный, и ты тут? — удивился Зализняк.

— Атаман, — шепнул кто-то сбоку.

Старик настороженно повернул голову, очевидно ещё не узнавая по голосу того, кто говорил.

— Тебе бы надо прозвище переменить — не Сумный, а как-нибудь по-другому. К примеру, Веселый или Смешной. Или Всевидящий.

— А разве худо, что я людей развлекаю?

— Отчего же, совсем не худо. Хорошо бы было, если бы ты нам почаще пел, людей веселил. Песня дух поднимает.

Лицо кобзаря прояснилось:

— Может, и буду, коли понравится. Я тебя, атаман, помню. Ты Максим из Медведовки. Мне хлопцы сказали, что у них новый атаман. Выходит, я тебя хорошо знаю, в твоей хате гостить доводилось.

Петрик, что лежал на молодой траве за спиной у деда, вскочил:

— Дядь, это вы? А Оля где?

— Это я, — Максим привлек к себе мальчика. — Оля дома, скоро увидишь её. Жених моей племянницы, — улыбнулся гайдамак. — Как, хлопцы, пойдем к Петрику в шаферы?

Лица гайдамаков засветились улыбками. Петрик спрятал голову за ольховую ветку. Прослушав несколько песен, Максим пошел от толпы. На душе стало немного спокойнее.

«С людьми всегда вернее», — подумал он и пошел к Значку, где паслись кони.

В Медведовку Максим приехал, когда в хатах ещё только-только зажглись первые огни. С собой он взял Миколу. Полковник Чигиринских казаков Кваснсвский проживал в доме медведовского коменданта Белявского. Зализняк остановил коня возле хаты деда Мусия, что жил неподалеку, и сказал Миколе:

— Зайдем расспросим, что и как. Ружье поставь где-нибудь в углу, пусть не маячит за плечами.

Наружная дверь была не заперта.

— Гляди, кто пришел! — поднялся дед Мусий на Максимове приветствие. — О, и ты, Миколо! Одар-ко, занавесь чем-нибудь окно, — оглянулся он немного испуганно.

— Хлеб-соль, диду. Чего ты так удивился, будто мы с того света явились?

Дед засуетился. Смел рукавом со стола крошки, отвернул заплатанную, но чистую скатерку.

— Присаживайтесь к столу.

Максим и Микола попробовали было отказаться, тогда старик, таинственно подмигнув, достал с полки бутылку, в которой плескалась горилка.

— Зять сегодня в гости приходил, — сказал он.

Закусили луком, затем баба поставила в большой миске борщ.

— Что нового, диду? — прихлебывая борщ, спросил Максим.

— Ничего, кроме слухов всяких. Гомонят, будто вот-вот конфедераты в местечко прибудут, отменят, у кого и остались, льготные годы. Ты-то как живешь?

Максим вытащил из борща что-то черное, взял в пальцы, стал разглядывать.

— Этого мяса и твои зубы не возьмут. — Старик хмыкнул не то со смешком, не то со вздохом. — Кусок корца из-под соли. Борщ солить нечем. Запорожцы привезли, да только три дня продавали, откупщики у них всю оптом купили. Ты про Квасневского спрашивал? Уже недели две сидит. Уехал было, а позавчера снова вернулся. У нашего коменданта живет.

Старуха возилась у печи, прислушиваясь к разговору. Максим мигнул Миколе, однако тот не понял. Тогда Зализняк наступил ему на ногу и снова показал глазами. Микола поднялся и подошел к старухе:

— Как дочки поживают? Зятья? Слыхал, будто Охрим коня обменял?

Максим наклонился к старику.

— В какой комнате комендант живет? Часовой где?

— Зачем это вам? Худое что-то задумал ты, Максим. Ещё когда б кого-нибудь другого, так леший с ним.

— Ничего худого, поговорить хотим, вот крест святой, — Максим быстро перекрестился.

— В светлице от колодца, если он не в гостях. А охраны никакой не ставят. Можно пройти из сада через кухню.

— Всё, ладно. Кони пусть у тебя побудут, не выходи из хаты, чтобы тебя с нами никто не видел. Скоро в гости жди, диду. Спасибо за хлеб-соль.

— Пойдешь через сад — ступай тихо. Покарауль в кустах, в случае чего — свистнешь дважды, — сказал Зализняк Миколе на улице. — Сначала давай в окно поглядим.

…Увидев перед собой незнакомого человека, полковник Квасневский испуганно вскочил с кровати и выпустил из рук книжку. Лишь одно мгновение размышлял он: пистолеты висели на стене, а незнакомец стоял у порога, держа руку под кунтушом. Думать о защите было поздно. Да, может, он пришел без злого умысла, только почему же так поздно и без разрешения?

— Не бойся, полковник. У меня нет злых намерений. А что пришел так, непрошеный, — Максим усмехнулся, — прости.

Квасневский снова сел на кровать.

— Я от гайдамаков. Полковник, нам точно известно, что в Медведовку должны прибыть конфедераты. Мы все дали обещание, что не пустим их. Медведовцы хорошо помнят, как вы уже однажды не пустили униатов сюда. — Зализняк замолк, разглядывая Квасневского.

Тот заморгал глазами, выдерживая взгляд.

— Я не понимаю, чего вы хотите?

— Неужели не понимаете? С вами больше восьми сот казаков.

Квасневский опустил глаза. Взяв с подушки книгу, поставил ее ребром себе на колени.

— Тогда были иные времена.

— А теперь? Мы знаем вас как человека честного.

— Никогда не обижал я мирных обывателей. Воин я.

— Мало не обижать, надо защищать их. Конфедераты сами подрывают мощь Речи Посполитой. Недаром из Варшавы позвали против них русское войско, слышали уже, крепость Бердическую взяли.

Квасневский выпустил книгу и сжал руки так, что пальцы хрустнули в суставах. Да, один раз он, как комендант, запретил униатам въезжать в село. Он исполнял постановление сейма. То были ксендзы с небольшим количеством жолнеров. А сейчас? Разве не то же, разве сейм и король не указали, что конфедераты являются врагами Речи Посполитой? Но как пойти против них? Против шляхтичей, таких же, как он сам? Фольварк Мокрицкого находится по соседству с его фольварком. Что это? Санкта Матер, что ему делать?

— Я жду ответа, пане полковник.

— Не знаю, — чуть слышно промолвил Квасневский.

Зализняк постоял ещё какое-то мгновение и взялся за ручку двери.

— В таком случае, пане полковник, советую вам не становиться нам на пути. Вас никто не тронет, можете сидеть спокойно.

Уже за три дня до троицы в Мотроновский Троицкий монастырь стали съезжаться окрестные крестьяне. Места на монастырском заезжем дворе хватило не многим, спали в клунях, конюшнях и даже — а таких было большинство — в саду под открытым небом. Между людьми ходили разные слухи. Говорили, что где-то в лесу собралось большое войско, что скоро выгонят конфедератов и шляхту, что в воскресенье будет молебен и всех силой позаписывают в гайдамаки. Некоторые крестьяне ждали этого дня с нетерпением, иные со страхом, другие с любопытством, а были и такие, что тихонько запрягали лошадей, или, вешая торбу на палку, отправлялись домой. В субботу из лесу вышла часть гайдамаков и смешалась с прихожанами. Гайдамаки разговаривали громко, не таясь, бранили панов, звали крестьян к себе.

В воскресенье с утра погода стояла ясная, солнечная. Над монастырем, поблескивая на солнце крыльями, кружилась стая снежно-белых голубей. На церковном дворе шумела огромная толпа. Маленькая деревянная церквушка тоже была переполнена. От дыхания сотен людей, от смрада фитилей, густого запаха дегтя в церкви стояла тяжелая духота. Монотонно читал евангелие протоиерей, качая в такт словам продолговатой, словно у лошади, головой.

Роман, который стоял напротив царских врат за спиной Бурки, почувствовал, как его всё больше клонит ко сну. Сначала он вслушивался в речь протоиерея, ожидая, когда тот скажет что-то такое, что бы касалось тех событий, которые должны были произойти; но слыша, что протоиерей читает какую-то длинную и нудную молитву, стал думать о чём-то своём. Неприятный запах растаявшего воска и ладана кружил голову. Гайдамак, который стоял позади, задремав, прислонил свечку чуть не к самой стриженной «под Макотру» Романовой голове. Роман локтем толкнул его в живот и прошептал:

— Патлы спалишь. Чем тогда мне девчат завлекать?

Наконец на колокольне зазвучали колокола, и при чтении пятого псалма начался крестный ход. Впереди шли протоиерей с чудотворной иконой и наместник настоятеля иеромонах Гаврило. Мелхиседека не было, он выехал, не пробыв даже трех недель, но Максиму все время казалось, что он тоже шагает впереди всех. За ними Зализняк и Бурка, гайдамаки, крестьяне, монахи. Когда обошли вокруг церкви и остановились около паперти, Бурка осторожно взял за локоть наместника:

— Отче, становись, скажи людям слово напутственное.

Гаврило испуганно моргнул глазами, скрестил руки на выпуклом животе.

— Что могу сказать я? Я могу лишь величать бога…

Но Бурка взял его под руку и помог встать на ступеньки.

Толпа остановилась, умолкли разговоры, все насторожились.

— Возлюбленные! Ныне у нас праздник великий. Сошлись мы сегодня в седьмой день недели, чтобы совершить благое и святое дело. Помните, кто сотворит благое дело в седьмой день, тот вознесется на небеса, райские врата всегда будут открыты перед ним. Миряне, таинства униатов нечестивы. Покойники, схороненные ими, не встанут в день страшного суда…

Иеромонах кашлянул и неожиданно замолк. Он оглянулся, словно ожидая поддержки, кашлянул ещё раз. Его приложенный ко рту кулак мелко дрожал, на лбу повыступали капельки пота.

Бурка тревожно посмотрел на Зализияка, который от волнения никак не мог расстегнуть верхние крючки кунтуша. Гаврило шептал что-то про себя, потом поглядел под ноги, чтобы сойти вниз. В толпе послышался глухой шум. Зализняк рванул воротник, два верхних крючка оторвались, и в то же мгновение он ступил на паперть.

— Люди добрые, братья мои по неволе! — прозвучал над толпой его сильный голос. — Да, братья по неволе. Потому что паны совсем озверели, хуже неверных из нас невольников делают. Кому сегодня не надели хомут, наденут завтра. Недаром же сейчас и поговорка такая пошла: «На волі — плачу доволі». Нет мочи дальше терпеть такое надругательство. — Максим передохнул. Он сам не знал, откуда брались слова, но они лились свободно, как будто он целую ночь обдумывал их. — Коли мы сами сейчас не защитим себя, то кто же защитит нас? Настало время выбиться из неволи, разбить ярмо, которое терпим от шляхты, оборонить веру от кровавых рук конфедератов. Только когда уничтожим змеиное кубло панов своих, что сосут нашу кровь, тогда и будем свободны. Встанем же все на бой против наших обидчиков, поклянемся, что всех панов выгоним с нашей земли!

Максим выхватил саблю из ножен. Рассыпав на солнце серебряные брызги, блеснули сабли и ножи в руках гайдамаков, на мгновение застыли в вытянутых руках и вслед за атамановой медленно опустились к земле. Бурка махнул рукой, с колокольни прозвучал пушечный выстрел. Певчие запели тропарь, иеромонах принял из рук дьякона чашу и кропило, стал освящать склоненные сабли и ножи. Несколько гайдамаков вывезли на руках из сада два воза оружия. Иеромонах подошел к возам и, шепча молитву, покропил оружие.

— Берите же, в чьей душе ещё тлеет отвага, эти сабли и пищали дедовские! — крикнул Зализняк. — Отходите вон туда в сад и становитесь в две линии.

Минуту, долгую минуту тянулось молчание. Потом к возу подошли два парубка, очень схожие между собой, видно братья, и, не говоря ни слова, протянули руки. Роман подал им две сабли и два ружья.

— У меня своя есть, — ударил рукой по боку пожилой запорожец, пробираясь через толпу к саду.

Толпа продолжала стоять, словно завороженная. И вдруг встрепенулась, загремела сотнями голосов. Крестьяне, обгоняя друг друга, ринулись к возам, на которых стояли гайдамаки. Столпились все около возов. А позади, путаясь ногами в длинных полах и боясь, что ему может не хватить оружия, отчаянно пробивался низкорослый татарин Товмач, силясь просунуться под руками.

— Мне кривая сабля оставьте, янычарку мне! — кричал он, хотя никто в общем шуме не слышал его слов.

Последующая неделя промелькнула, как один день. Зализняк упорядочивал сотни, выпрашивал у настоятеля коней, снаряжал лазутчиков в Чигиринский и Смилянский городовые полки, наведывался в кузницу, где ковались ножи и наконечники для копий. Его стройную фигуру в туго подпоясанном кунтуше видели то в землянках, то в саду у обоза, то около наместниковой кельи. Вот и в этот день, когда уже совсем стемнело, он вернулся в хату, в которой жил, когда был еще батраком. Есть не хотелось, и Максим, не раздеваясь, лег на скамью. В голове вертелись обрывки каких-то мыслей, тяжелых и неуловимых.

Зализняк ещё и сейчас сам хорошенько не знал, когда они выступят и в какую сторону. Конфедераты в Медведовке не появлялись, они остановились на полдороге. Однако Максиму было ясно, что не сегодня — завтра они придут; он понимал, что надо использовать время для того, чтобы собрать как можно больше людей и вооружить их.

«На Сечь пошлем гонцов, — думал он, прикрывая ладонью глаза. — Хрен и Жила соберут хлопцев».

Двое гайдамаков лежали на полу и шепотом разговаривали. Увидев, что Зализняк открыл глаза, и подумав, что они мешают ему отдыхать, умолкли.

«Выставил ли Бурка охрану со стороны Жаботина, он как будто говорил мне, что да?» — старался вспомнить Максим. Он уже хотел подняться и пойти спросить, как в хату в сопровождении гайдамака вошел какой-то старик с мальчиком. Максим узнал кобзаря. Сумный, словно видя, где лежит атаман, отстранил гайдамака и подошел к скамье.

— Ты тут, атаман?

— Тут, — Максим сел на скамью. — Садись, диду.

— Из Медведовки я сегодня, — опускаясь рядом, сказал кобзарь.

— Из Медведовки! — поднялся Зализняк и сразу вспомнил, что до сих пор ещё не возвратились посланные туда два разведчика. «Может, схватили их?» — подумал он и сказал вслух:

— Как там?

— Тебя ждут. — Сумный повернул голову, и теперь двойной шрам напоминал две глубокие борозды. — В Кончакской крепости собирается шляхта, все медведовские паны уже там, и часть из надворного гарнизона Калиновских туда же перебралась, шляхта голопузая вся в Калиновской крепости осталась.

— А остальное надворное войско? — спросил один из гайдамаков.

— Остальные в имении. Стоят и не знают, что им делать. Они с тобой пойдут, Максим.

— Где Чигиринский комендант со своим гарнизоном? — спросил Зализняк.

— Квасневского в крепости нет. Удрал из местечка, а с ним и его сотни ушли. — Кобзарь помолчал и, опустив голову, добавил: — Всех, о ком знают, что из его семейства кто-нибудь в гайдамаках, забрали и заперли в сарай.

Оба гайдамака вскочили с пола.

«Мать и Оля тоже там, — промелькнуло в голове у Максима. Он хотел спросить о них, но сдержался. — Конечно, там, только об этом не следует спрашивать. Скажут, вишь какой, как узнал, что его семью забрали, так сразу повел сотни на местечко».

Он сидел, стиснув зубы. «Вскочить бы на коня… Но…» — и ещё ниже он поник головой. Это впервые атаманская власть легла такой тяжестью на плечи, не пускает его к родным, любимым.

Однако надо было что-то решать; Максим вздохнул и, взяв со стола кисет и кресало, спрятал в карман.

— Диду, а бабуся и Оля, наверное, на Тясмине спрятались? — сказал Петрик.

Кобзарь отрицательно покачал головой.

— Скорее у кого-нибудь из соседей.

— Ступайте, хлопцы, и позовите Бурку да атаманов всех, — приказал Зализняк гайдамакам. — Будем наступать.

Этот первый бой окрылил всех. Все сложилось как нельзя лучше. В полночь Зализняк привел три сотни гайдамаков в Медведовку. Ещё в монастыре, посоветовавшись с сотниками, решили брать крепость не с берега, а с воды, откуда меньше всего ждала их шляхта. Гайдамаки собрали все челны, какие только были у берега, а одна сотня, захватив с собой приготовленные веревки и длинные палки с крюками на концах, поплыла камышом к крепости.

Штурм начался перед рассветом, когда густой туман окутал речку. Нападение было до того неожиданным, что стража, увидев на стенах гайдамаков, бросилась бежать, не сделав ни единого выстрела. Часовые опомнились только позже, когда гайдамаки перелезли уже через стену.

Зализняк с двумя сотнями стоял неподалеку от ворот. Оттуда слышно было стрельбу, потом наступила тишина. Уже думали, что сотню сбросили в воду. Максим хотел было приказать бить дубовой колодой дверь крепости, как вдруг прозвучало с десяток разрозненных выстрелов и двери раскрылись. В усадьбе пылало какое-то строение, в хлевах ревела потревоженная скотина. В предутренней мгле можно было разглядеть, как вспыхивали огоньки выстрелов в окнах замка, рычали, словно звери, пушки, выплевывая в раскрасневшиеся лица гайдамаков картечь. Но уже то тут, то там содрогались гулкие коридоры от радостных восклицаний атакующих, слепо бились под высоким сводом летучие мыши, напуганные сабельным звоном. Максим, не останавливаясь, побежал вверх по ступенькам. Ещё в самом начале кто-то высек огонь и зажег воткнутую в нишу плошку. Максим взял плошку в левую руку и нёс ее, держа высоко над головой.

Они вбежали в одну залу, потом в другую, перебежали через какую-то круглую комнату — везде было пусто. Гайдамаки, рассыпавшиеся по другим комнатам, тоже не нашли никого. Тогда Зализняк бросился по ступенькам вниз. Бой уже угасал, в залах, коридорах с плошками, свечами, а то и просто с намоченными в смоле пылающими тряпками, вздетыми на сабли, сновали повстанцы. Возле небольшой комнаты, в конце узкого коридора, столпились гайдамаки.

— Что тут такое? — спросил Максим, осветив плошкой чье-то лицо.

— Шляхтичи сюда попрятались, — щурясь от света, ответил гайдамак, — все, которые успели.

Зализняк протиснулся в комнату. В ней, неподалеку от двери, виднелось что-то похожее на погреб, туда вели ступеньки. Возле ступенек, подогнув под себя ногу, будто продолжая бежать, лежал один из медведовских шляхтичей, пан Броварский.

— Что же вы за ними не бросились? — всматриваясь в темень, спросил Зализняк.

— Попытались было, да двое сразу же сорвались в какую-то яму, вот и ждали света.

Максим наклонил плошку и спустился в отверстие. В нос ударило запахом плесени, застоявшегося воздуха. Саженях в двадцати впереди себя он увидел колодец. Дорожка вела в обход слева. Проходя по ней, Максим посветил и заглянул вниз — по спине от страха пробежал холодок. Дна не было видно.

«Куда же ведет этот ход?» — попытался догадаться Зализняк. Только под землей разобрать было трудно. Миновали ещё два колодца. Вокруг одного был обход, через другой лежали широкие мостки. Проверив ногой крепость досок, Максим направился дальше. Через полсотни саженей ход раздваивался. Максим, не задумываясь, повернул направо. Завернул за угол, стало как будто несколько светлее. И вдруг произошло нечто неожиданное. Впереди, где именно, он не мог разобрать, раздался страшный крик, похожий на завывание. Утроенный эхом подземелья, он разбивался на тысячи звуков. Гайдамаки, которые шли за Максимом, толкая друг друга, кинулись назад. Зализняк поднял плошку, она стукнулась о потолок, выскользнула из рук, затрещала под ногами. В то же мгновение что-то метнулось Зализняку под ноги, больно укусило ниже колена. Над Максимовой головой чуб встал дыбом. Максим молниеносно нагнулся над плошкой и, почувствовав второй укус, схватил и сжал руками какое-то животное. Оно дико заворчало, рванулось всем телом, но Зализняк ещё крепче сжал руки. Послышался тихий визг, похожий на стон. Только теперь Максим разобрал, что это была небольшая собачонка. Она тихо скулила, словно прося прощения за то, что сделала. Держа собачку левой рукой, Максим поднял плошку, которая, задымив, вспыхнула ярким пламенем, и пошел вперед. В нескольких шагах был ещё один поворот, сбоку пробивался бледный утренний свет. Теперь ход, очевидно, был проложен под склоном яра, какое-то дерево пробило корнями размытый дождями слой земли, и она немного осыпалась, образовав небольшой лаз. Через него пробивался пучок лучей, который падал на железные, поросшие мхом двери. В углу под дверью было гнездо, и в нем пищало трое крошечных, ещё слепых щенят. Собачонка лизнула руку, словно прося отпустить её. Максим опустил её на землю и улыбнулся.

— Оказывается, ты тут не одна, а с семейством. А напугала меня здорово.

Он пошарил в карманах, не завалялся ли там какой-нибудь кусок хлеба, но ничего не нашел. Присел на корточки и погладил дрожавшую от испуга собаку по короткой блестящей шерсти.

Через минуту Зализняк поднялся и ещё раз огляделся вокруг. Этой дорогой беглецы не проходили. Значит, они свернули налево, и теперь их не догонишь. Княгине Думковской и шляхте удалось бежать.

Однако когда Максим вернулся в крепость, то узнал, что бежала только Думковская и незначительная часть шляхтичей. Большинство же их вместе с комендантом крепости полковником Скаржинским отступило во время боя к флигелю и заперлось в нём. Под градом пуль, перебегая от дерева к дереву, туда пробрались гайдамаки. Шляхтичи ожесточенно оборонялись; их вытаскивали по одному из дому и на крыльце отрубали головы.

После восхода солнца из лесу прибыли все сотни, и гайдамаки вступили в Медведовку. Небольшую Калиновскую крепость облили смолой и подожгли с двух сторон. Деревянные строения вспыхнули, как факелы, и горели целый день, пока не взошла вечерняя звезда. Гарнизон сложил оружие, как только вспыхнула первая башня, лишь комендант местечка Белявский с двумя сотниками, воспользовавшись густой завесой дыма, выскочили через северную стену и спрятались в плавнях около Николаевского монастыря.

Сотни надворной стражи пана Калиновского и других панов с самого начала перешли на сторону Зализняка. Возле церкви они приносили присягу на верность Украине. Каждая сотня получила свою хоругвь.

В селе стоял веселый гомон, словно на празднике. По улицам в цветастых платках, взявшись за руки, ходили девчата, около ворот кучками толпились молодицы и пожилые крестьяне, облокотившись на тыны, стояли старики. Образовав круг, в середине которого мелко выбивали каблуками двое казаков, через Калиновку прошли к шинку запорожцы. Вслед за ними проехало на лошадях ещё несколько сечевиков. На перекрестке они встретили гурьбу девчат, преградили им дорогу, со смехом и шутками потеснили лошадьми к тыну.

В это время подошли Роман, Микола и дед Мусий.

— Девчата, прячьтесь ко мне под полы, — расстегивая кунтуш, крикнул Роман. — Лучшая возле сердца укрытие найдет.

— Куда ты, Мусий, так вырядился? — выкрикнул от ворот остробородый старичок. — Сидел бы на печи, пока баба есть дает. Ты же все кости растрясешь.

— За правое дело не страшно и растрясти, — сурово ответил дед Мусий. — Я ещё, матери его ковинька… — И старик с важностью повел плечами.

Хотя его вид и вызывал у Романа улыбку, однако он сдержался. Дед был одет в старый, гранатового цвета жупан, синие шаровары и сморщенные, густо смазанные смальцем сапоги. На боку у него была сабля, за плечами торчало источенное шашелем копье, едва ли ещё не прадедовское. Роман вспомнил, что им когда-то баба мяла сорочки в жлукте.[51]

Все трое свернули во двор Карого.

— Дядько Гаврило, эй, где вы, почему не откликаетесь? — заглянул в порожнюю хату Роман. — Нет, может, в хлеву. А, вот вы где!

Увидев Романа, Карый схватил жгут соломы и кинул на мешок, стоявший около присыпанной мякиной кадки.

— Хлебец пересыпаешь? Хороша пшеничка, — запустив руку в кадку, сказал дед Мусий. — Сразу видно, не с бугров, а с Черного поля.

Карый испуганно заморгал глазами.

— С какого там Черного поля, моя собственная.

— Рассказывай, будто я её не молотил. Чего ты боишься? Ох, и пугливый ты, Гаврило! Люди коней, скот брали, и то не боятся. Я коня привел. Роман пару волов. Наше оно, потом кровавым полито.

Карый завязал мешок и кинул на него охапку соломы.

— Оно так. Всё село брало пшеницу из панских амбаров. И опять же… Роман сел на коня, да и был таков. А мы с тобой тут остаемся. Поздороваемся в лесу на суку. Ну, пойдем в хату. Там поговорим.

— Нам некогда. Вы, тетка, идите, а мы с дядьком поговорим, — обратился к Карихе Микола.

Ничего не сказав, женщина вышла из хлева.

— Дядько, разве вы не идете со всеми? — спросил Микола после её ухода.

Карый развел руками.

— Куда я пойду, стар стал.

Дед Мусий плюнул в сердцах.

— Ты старый? Я и то иду. Семьдесят мне скоро.

— Может, ты здоровее, крепче, — неуверенно проговорил Карый.

Роман подошел к Карому.

— Заячьи на тебе штаны, дядько Гаврило. Видно, мало тебе паны шкуру дубили.

— Мне мало? Кому ж тогда больше?

— Все идут, один ты за женину юбку держишься. Боишься, как бы паны не вернулись? Не вернутся они, нет им больше дороги в наше село. Что ж, сиди дома, без тебя волю добывать будем. Кто добудет, того она и будет. Знал бы Максим, какой у него сосед.

— Я бы пошел. Так ведь у меня и оружия-то нет никакого.

— Нож острый есть? Вот и хорошо, а там добудем. Идем, ставь магарыч, — хлопнул его по плечу дед Мусий.

— Магарыч-то бы можно, да нет и гроша ломаного за душой.

— У меня тоже, — бросил Микола.

— Нюхателей, выходит, много, а табаку нисколечко, — улыбнулся Роман. — Пойдем в корчму, у меня найдется, — и выгреб из череса пригоршню медяков.

Зализняк думал забежать домой только на минутку. Но, увидев осунувшееся лицо матери, полное безысходной скорби, задержался дольше. Мать не плакала, не упрекала его, только грустно смотрела на сына, подперев щеку маленькой сухой рукой.

— Чего вы, мамо, так на меня смотрите? — сказал Зализняк, усаживая на колени Олю.

— Наглядываюсь. Береги себя, сынок, один ты у меня, и надежда и опора вся. Говорят, ты за старшего там у них. Правда? — Мать утерла концом платка глаза.

— Не плачьте, мамо. Знаю, сколько нагоревались вы из-за меня. Теперь вот снова по чужим людям пришлось скрываться. Недолго уже терпеть осталось, вернусь — и заживем по-новому.

— Дай бог! Не разбираюсь я, что к чему, а всё же верю, что ты только за правое дело встанешь. Сызмальства не любил неправды, нрав уж у тебя такой. А паны, они ж людей в скотину превратили, — вздохнула мать. — Сынок, я и позабыла сказать. Орлик прибежал. Сегодня на заре вышла я из хаты, а он в огороде стоит.

Максим радостно поднялся.

— О, это хорошо! Выпустил разбойник, испугался.

Он вышел из хаты и направился в сад. В лицо повеяло опьяняющим ароматом черемухи, смешанным с запахом меда.

Под окном кудрявился нежно-голубой барвинок, словно стрелы торчали вверх петушки. Максим сорвал несколько стеблей с большими желтыми цветами, подул, и с них посыпалась желтая пыльца.

Вон под тем кустом смородины, где гнездятся куры, он нашел когда-то самопал. Что это была за радость! Целый день чистил его с хлопцами, а вечером побежали к Тясмину испробовать его в стрельбе. То ли пороху набили много, то ли ствол разъело где-то внутри от давности и дождей, только разорвался он возле самой ручки. Максиму раскроило надвое большой палец и опалило чуб. Палец не зарастал долго, а когда зажил, остался приплюснутым и коротким.

«Может, никогда не придется больше увидеть свой садик», — подумал он. Но сразу же отогнал это недоброе предчувствие. Орлик пасся на привязи. Максим подошел к лошади, и Орлик, узнав хозяина, заржал на весь двор, крутнул хвостом и слегка схватил зубами Максима за плечо, как делал всегда, когда хотел проявить свою радость.

— Я ещё вечером наведаюсь, — сказал Максим, перекладывая на Орлика седло с серого в яблоках жеребца, на котором приехал.

У встречных гайдамаков Зализняк спросил, не видели ли они Бурку, и узнав, что тот в корчме, поехал туда. Он едва протиснулся в дверь, столько людей столпилось там. Максим поискал глазами Бурку — тот сидел неподалеку от стойки. Только он хотел окликнуть есаула, как его самого кто-то позвал:

— Атаман, выпей с нами чарку.

Зализняк оглянулся. Около стены с чаркой в руке стоял дед Мусий.

— Или, может, уже брезгаешь? — он хитро прищурил глаза. — Так знай, что в корчме и в бане все равные паны.

Зализняк взял из дедовой руки чарку, выпил и закусил луковицей. Гайдамаки немного притихли, поглядывая на атамана, особенно те, кто его ещё мало знал. Это были в большинстве своем казаки надворной стражи, которые присоединились к гайдамакам.

Дед Мусий налил ещё одну чарку, потеснил кого-то на скамье.

— Садись, Максим, а то тебя теперь только издали видишь. А я бы поговорить хотел. Слухи идут, будто ты от коша грамоту имеешь. Правда ли?

Зная, какие разговоры ходят между казаками, Зализняк уже давно обдумал, что скажет, когда его спросят об этом.

Он посмотрел на деда Мусия и громко, так, чтобы слышали все, ответил:

— Правда, запорожцы тоже с нами.

— А от царицы? — спросил кто-то из угла.

— Имеем и от царицы грамоту. В ней всё сказано. Царица повелела бить униатов и шляхтичей, — подходя к Зализняку, крикнул Бурка.

— Где же она? — послышалось из того же угла.

— Лежит та грамота в укрытии, не дозволено её читать сейчас, — важно ответил есаул. — Настанет время — всем огласим.

Зализняк тем временем подошел к шинкарю.

— У тебя место есть, где бы можно было отдельно посидеть?

— Есть, прошу в камору, — закивал лысой головой шинкарь и приотворил дверь за стойкой.

В небольшую комнату, заставленную бочками, Зализняк позвал Бурку и еще двух сотников, что были в корчме.

— Что изволите пить? — почтительно склонил голову шинкарь.

— Ничего. Хотя нет, пиво будете пить, хлопцы? Три кружки пива. И оставь нас одних.

На столе мигом появилось три кружки пива и связка тарани на чистой тарелке.

— Вот что, панове атаманы. Надо думу думать, что делать дальше.

— Что нам думать, — воскликнул молодой сотник, — теперь пускай паны Думковские и Калиновские думают, им нужно пристанище искать, а не нам. Гулять будем.

— Будешь гулять, пока шляхта из Черкасс придет да даст тебе под зад? — промолвил сотник Микита Швачка. Это был низенький, лет сорока человек с равнодушным на первый взгляд выражением лица. Только маленькие темно-серые глаза, которые быстро перескакивали с одного предмета на другой, выдавали его неспокойный характер.

Максим уже знал, что Швачка был нрава резкого, придирчивого и не упускал случая уколоть, а то и посмеяться над кем-нибудь.

— Верно, сидеть нельзя. Надо идти на Черкассы. Там самое большое логово. А позади себя следует место надежное подготовить, куда можно лишнее оружие спрятать и казну. Такое место, где в случае неудачи и самим отсидеться можно.

— У нас же есть место, яр Холодный, — отхлебнул пива Бурка.

— Видишь, оно было хорошим, пока мы прятались там, и вся сила наша там была. Ты думаешь, куда шляхта отправилась? В лес, наверное. Наш же лес против нас самих и обернется. Я думаю, самым лучшим местом был бы Николаевский монастырь. Он на острове, сам как крепость.

Сотники задумались.

— Верно, место удобное, — отозвался немного погодя и Швачка.

Бурка тоже не возражал.

— Тогда, Микита, сейчас езжай и договорись с игуменом, — обратился к Швачке Зализняк. — А мы ещё одно дело сделаем. Нужно посланцев в Сечь снарядить, а заодно и в ближние волости. Пускай всем рассказывают, что совершилось здесь, пускай поднимают крепостных. Шляхта сильна. Войско у неё, пушки. Но это не страшно. Одолеть её можно. Коршун тоже силен, а ласточки его гонят. В единении наша сила.

— Воззвание бы написать, — молвил Бурка, отодвигая кружку.

— Напишем, зови писаря.

— Он пьяный лежит.

— Я буду писать, — сказал молодой сотник, — были бы перо да бумага.

Позвали шинкаря, велели достать бумагу, чернила и перо.

Шинкарь поспешно принес. Сотник взял перо, старательно макнул его в чернильницу и подложил бумагу. Он наморщил лоб, водя другим концом пера у себя по подбородку.

Максим напряженно думал. Он закусил по привычке нижнюю губу, стучал по столу пальцами.

— Пиши: «Коронные обыватели, слушайте нас…» Нет, не так, замарай. — Зализняк отпил из Буркиной кружки и зашагал по комнате.

«Что же писать? Может, позвать кого-нибудь из грамотных людей?» — подумал он. Вдруг вспомнились слова, которые он говорил около монастыря.

— Пиши: «Порабощенные браты наши, жители панских и церковных поместий. Наступила пора выбиться из неволи, освободиться от ярма и бремени, которые вы терпели от своих панов…»

Перо быстро забегало по бумаге. Сотник только на миг остановился, чтобы снять с него соринку, и продолжал дальше. А Максим говорил:

— «…И станете вы вольными, без панов и управляющих, счастливыми людьми…»

Сотник едва успевал записывать. Он сам удивлялся, откуда берутся у их атамана такие слова, ласковые, как весеннее солнце, острые, как сабли, колючие, словно татарские стрелы.

— Всё, — наконец остановился Зализняк. — Прочитай.

Сотник медленно прочитал написанное и снова макнул перо:

— Подпиши, атаман.

Максим подошел к столу и стал за спиной сотника.

— Подпиши сам.

— Как подписывать?

Максим взял кружку и пожал плечами.

— Разве не всё равно, подпиши, как знаешь.

— Конечно же, не всё равно. — Сотник поднял голову. — Титул какой-то нужно. Если мы сотники, а ты над нами старший, так ты должен быть, ну, к примеру, полковником.

И уже не дожидаясь согласия, сотник черкнул: «по-к Зализняк с войском».

Максим вышел во двор не через корчму, а через комнату, в которой жил корчмарь. Возле поломанного тына стояли Микола, дед Мусий, Карый и Роман.

— Вот так-так, повел в корчму, матери его ковинька, — показывая Максиму на Романа, бранился дед Мусий. — Заказал, а сам сбежал. Говорит, я сейчас. Ждём-пождём, а его, висельника, как вода смыла. Хоть штаны в заклад отдавай.

— Я же пришел, — оправдывался Роман.

— Ты пришел!.. Запорожцы выручили, заплатили. К крале своей бегал. Нужен ты ей. За ней Иван Загнийный ухаживает. Недаром же тебя так быстро Галя и прогнала сегодня.

Роман стоял, заложив руки в карманы, и смущенно улыбался.

— И совсем не прогнала. Если хотите знать, так вот. — Он вынул из кармана кисет и расправил его на ладони. — Взгляните, что вышито: «Оце тому козаченьку, що вірно любила».

Дед Мусий протянул руку, но Роман спрятал кисет в карман. Он хотел пошутить и вдруг густо покраснел, зачем-то стал застегивать кунтуш.

— Так и женился бы, — будто в сердцах сказал дед Мусий. — Болтается лоботряс такой, наверно уже двадцать пять стукнуло. А вот и ещё один кавалер старый, хоть и атаман. Разве не придется потанцевать на твоей свадьбе, Максим?

Зализняк улыбнулся.

— Потанцуешь, диду, придет время. А вы, хлопцы, — обратился он к Миколе и Роману, — собирайтесь в дорогу, поедете с грамотой. Не вы одни, многие поедут. Зайдите к Бурке, он даст. Сейчас писать будут.

Зализняк рассказал, куда и зачем они поедут. Роман согласился с радостью, Микола же — с видимой неохотой.

Максим поглядел на солнце — оно клонилось к горизонту. Швачка должен бы уже вернуться. Ожидая его, Максим пошел вдоль улицы, по которой тот должен был ехать. Но сотника не встретил.

Возвратился Швачка только вечером и рассказал, что игумен наотрез отказался пустить гайдамаков в монастырь. Когда он, Швачка, попробовал сказать слово наперекор, то игумен велел выпроводить его прочь. В гневе он бросил игумену несколько оскорбительных слов, и монахи хотели схватить его. Гайдамаки не дались им в руки, выскочили и засели в лозняках. Хорошо, что на берегу было с полсотни запорожцев на лошадях. Их Швачка прихватил с собой на всякий случай. Увидев своего сотника в затруднительном положении, они бросились вплавь к острову.

— Мы монахов немножко поучили уму-разуму, — усмехнулся под конец Швачка. — Игумена потом в бане нашли, прятался. Хлопцы там тряпья немного привезли да деньжат торбу. Да ещё книжек два челна на ружейные пыжи. А монахи целы все. Когда будем перебираться?

Зализняк посуровел. Не следовало трогать монахов. Могут пойти разные нехорошие слухи между крестьянами,

— Не нужно было этого делать. Теперь нам туда ходу нет. В крепости Кончакской оставим гарнизон. Езжай к своим. На заре выезжаем отсюда. Тарану Ивану скажи, пусть едет в крепость. И это золото ему передай, он останется с полусотней.

Зализняк легко вскочил на коня и рысью поехал к крепости. Там он пробыл весь вечер.

Уже пропели первые петухи, когда он подъехал к Оксаниному двору. Оксана, должно быть, и не ложилась в этот вечер. Как только он соскочил с коня и стукнул воротами, она тотчас появилась на пороге и спросила шепотом:

— Это ты, Максим? А я дожидаюсь. Неужели, думаю, не приедет.

— Как бы это я не приехал?

Оксана взяла из Максимовых рук поводья.

— Пойдем отсюда, тут всё видно.

Ночь была лунная. Большие звезды, словно слезы, дрожали высоко-высоко в небе.

Максим и Оксана вошли в клуню. Она привязала коня к возу, стоявшему посредине тока, и положила охапку сена. Они сели на бревно под копной прошлогодних обмолоченных снопов. Только теперь Максим почувствовал, как тяжелая усталость разливается по его телу. Оксана словно угадала это.

— Устал?

— Немного устал.

— Полежи на сене, тут дерюжка есть.

— Я хочу с тобой посидеть.

— Я же рядом сижу.

Максим лег на сено, с наслаждением раскинулся на нем. Оксана сняла с его головы шапку и подложила под голову.

— Боюсь я, Максим. Страшно всё это и непонятно мне. А страшнее всего то, что ты опять уедешь.

— Ты уже знаешь? Теперь ненадолго, Оксана. Ты ж умеешь ждать, правда? И понимаешь всё? Ох, и заживем, когда приеду! — Он взял её руку и крепко сжал в своей. — Иди сюда… ко мне.

— Не надо, — чуть слышно прошептала она. — Максим, ты будешь беречь себя для меня, будешь? Обещай.

— Обещать? Этого не могу, Оксана. Я же атаман, на меня все смотрят. Хотя зря свою голову я никогда не подставлю. А ты себя береги. Всякие люди есть. Ты ведь моя невеста, это все знают. Чуть что — иди в крепость к сотнику Тарану, я ему сказал о тебе. Я буду вести о себе присылать, сам, когда можно, буду наведываться.

— Любимый мой! Без тебя я жить на свете не смогу! Твоя любовь — единственная моя отрада, единственное утешение!

Голос Оксаны понизился до неразборчивого шепота. Она поправила под головой Максима шапку и легла рядом с ним.