Глава 1. Лживые боги

— Видар-Видар-Видар… — бормочу я, раскачиваясь взад-вперед, с глазами, уставленными в пространство, — Видар-Видар-Видар…

Снова темница. Снова сырость и запах земли, запах тлена, запах разверстой могилы, поджидающей меня снаружи. За окном стоит ночь, она сияет черным агатом на фоне серых выщербленных стен, незаметно переходящих в кривой низкий свод. Окно под потолком совсем не дает света — даже кажется, что оно вытягивает свет из камеры. Из допросной. Из пыточной. А где я, собственно?

О, сколько современному человеку скормлено историй о том, как пахли и как выглядели средневековые «приюты скорби» — от достославного Бедлама[1] до каменных колодцев в фундаменте замка всякого уважающего себя темного властелина. И что? В памяти остается лишь общее ощущение дефицита мебели, пространства и санинспекции — пусть выпишет владельцу штраф за жестокое обращение с оппозицией. А детали, отличающие камеру от пыточной, а пыточную от допросной, где детали, я вас спрашиваю? Вот мне, вот сейчас, вот здесь дико интересно, куда я попала и что со мною собираются делать — и в каком подсознательном интернете мне эту информацию взять?

А только что я была такой храброй! Я говорила Нудду — где он, кстати? — что меня здешние мытарства даже нервным тиком не наградят. Вранье. Именно нервный тик мне и грозит. В первую очередь. А во вторую, наверняка, — язва и инфаркт. Не надо думать, что страдания, причиненные мне подсознанием, пройдут для тела бесследно. Все-таки не в дофрейдову эпоху живем, знаем, что все болезни — от нервов.

Из-за приключений на этом чертовом острове я заболею, непременно заболею. Чем-нибудь унизительным и неизлечимым. И надо мной будут втихаря смеяться. А может, и не втихаря. Ах, Мирра Искандеровна, кому это вы так соблазнительно подмигиваете? Уж не мне ли? Ах, синдром Туретта[2]! Да что вы говорите? У вас так очаровательно выходит, никогда бы не поверил. Уж они повеселятся на мой счет, уж они поострят. У молодых красивых баб, выбившихся в мелкие начальники, толпы врагов. Не меньше, чем у тех, кто убил короля, женился на королеве, узурпировал трон и пытается устранить наследного принца. И мое положение не лучше, чем у Клавдия — тОлпы Гамлетов, дай только слабину, придут по мою душу. И на моей стороне не будет никого, никого — вот как сейчас.

Где же ты, Нудд? Что они с тобой сделали? Почему я не помню ничего с того момента, как нас опутал и едва не удушил сачок для иномирных бабочек — для сильфа и для человека? Если бы ты был здесь, ты бы объяснил мне самое главное — возможности наших тел, моего и своего. Только что я верила: мы всесильны и неуязвимы. Но нас поймали, растащили по разным камерам, заперли и… напугали. Меня, во всяком случае. Мне хочется услышать хоть чей-то голос, хоть чьи-то разъяснения. Пусть придет хоть кто-нибудь! Пусть кто-нибудь придет и заговорит со мной!

Какую-то власть над этой реальностью моя истерика имеет. Дверь, сбитая из толстых потемневших досок, отворяется. В проеме растерянно застывают два стражника, очевидно, притянутых сюда моим мысленным воплем: придите же, наконец, придите ко мне, люди! Один, постарше и поотвратительнее — есть такая разновидность мужчин, способных обдать тебя нечистым запахом своих мыслей на изрядном расстоянии — вступает в полосу темноты, царящей в камере.

— Эй, ведьма! — мерзко причмокивая, заявляет он. — Здесь не положено!

— Чего не положено? — весело интересуюсь я, зная ответ. Фильм «Весна», год 1947.

— Ничего не положено! — как и задумывалось, рявкает отвратительный. — Не положено колдовать!

— Да ну? — радостно изумляюсь я и, вынырнув из тьмы, вдавливаю в его горло… маузер. Откуда у меня такие чекистские наклонности? Почему не «Макаров», не ТТ, не револьвер? Но, возникнув самочинно, словно продолжение руки, длинноствольный и плоский, маузер уже жил своей смертоносной жизнью. И, ведомый собственной волей, ткнулся дулом в нижнюю челюсть охранника, вызвав у того лишь глубокое недоумение. Ах, да! В этом мире нет огнестрельного оружия. То есть не было. До сегодняшнего дня.

Я не меньше секунды коченею, представляя неминуемое и близкое будущее: пуля, оставляя все расширяющиеся дыры в челюсти, нёбе, лобных долях, пробивает себе путь к темени и вылетает оттуда в фонтане крови, осколков кости и ошметков мозга, а в черепе появляется багровая яма размером с кулак. И сгибаю палец.

— Ыаххх… — только и может произнести второй охранник.

— А теперь ты отведешь меня к Нудду, — медленно говорю я, оборачиваясь к оставшемуся в живых свидетелю моего грехопадения. После того, как отвратительный, лишенный лобных и теменных долей мозга, упал навзничь и перестал быть, я поняла: мне уже не стать прежней. Пусть это страшное, лежащее навытяжку, с растекающейся под головой темной лужей, и не было человеком в полном смысле слова, и кровь его не является настоящей кровью, и смерть его не стала истинно смертью… Но эта самая лужа — Рубикон, который я перейду сейчас и навсегда.

Выживший стражник трясет головой. То есть кивает, мелко-мелко дрожа всем телом. Латы его звенят. Я поворачиваю его спиной ко мне и придаю ускорение в сторону коридора, небрежно постукивая стволом по мятому железу доспеха. Не знаю, пробьет ли пуля стражникову броню, но и вояка этого не знает. А значит, будет слушаться.

К сожалению, Нудд не в соседней камере. И вообще не в камере. Ощутив магическую природу сильфа, наш захватчик решил его допросить. Лично. В своем, черт возьми, кабинете. Чтоб, значит, не мерзнуть в каменных мешках, ниже уровня земли расположенных.

Замок был похож на скверно приготовленный торт. Низ — жесткий, подгоревший корж, пустой и иссохший. Пройти его насквозь не составило труда. За дверьми не слышалось ни стонов, ни храпа людей, спящих в неудобных позах в тесных сырых камерах. Такое ощущение, что хозяин замка — человек добрый. Может, даже настолько добрый, что немедленно казнит пленников, экономя на их содержании. Вот и не болтаются по коридорам бесконечные разводящие и надзирающие. Зато едва мы поднялись на пару этажей, то сразу вляпались в… крем!

Гигантские холлы, парадные лестницы, пролеты длиной с трамплин — как их пройти незамеченными? Куда ни глянь — всюду стража в форме. И не тюремная охрана, а подымай выше — охрана лестничная и коридорная! Или как она тут зовется. В общем, другая форма и рожи посвежей.

— Ну, дальше мне с тобой не по пути, — говорю я на ухо своему заложнику. — А чтоб ты не поднял тревогу…

И я делаю микропаузу. Интуитивно. В конце концов, я намеревалась сказать: я тебя свяжу и оставлю здесь. Или я тебя заколдую и оставлю здесь. Нет, убивать его я точно не собиралась. Как-то не была к этому готова.

— Я проведу тебя другим ходом! — возопил стражник с такой страстью, будто… а, неважно. Мои мысли становятся все игривее и игривее, кровь кипит адреналиновым ключом, я пьянею от ощущения, что все идет по плану.

— Потайным? — уточняю я.

— Потайным! В стене есть прямой ход в кабинет. Винтовая лестница!

Ну вот, совсем другой разговор. Через стены этого здания наверняка тянутся во все стороны десятки ходов, зияя, точно дырки в сыре. И мы ныряем в дверцу, специально приготовленную для скорой и секретной доставки заключенных пред светлые очи господина и повелителя. Узнать бы еще, кто он. Стражник оказался бездарным информатором. Только повторял «Большой человек!» — но даже титул назвать не сумел. Одно точно — не король. И не маг. Что ж… Это не значит, что нас взяла в плен какая-то мелкая сошка. Короли в средние века правили чем попало. Именовали государством три подвластных хутора и окрестное болото. Если, обитая в таком замке, он не называет себя королем — может, еще выше метит?

Крепкая лесенка, тем не менее, скрипела при ходьбе. Специально так сделали. Чтобы хозяин кабинета знал: сюда идут. Пришлось осадить расшумевшегося охранника и приноравливаться к поющим ступеням. Мне требовалось оказаться у двери как можно незаметней, пусть и не так быстро.

А за дверью прямо-таки кипело веселье. Слышался радостный, громогласный хохот. На два голоса. Один был голосом Нудда, а второй… второй был голосом Бога Разочарования. Мертвец, оплаканный мной от всей жалостливой женской души, вовсю веселился в обществе Нудда, тоже не слишком грустного. Нет, что здесь происходит, я вас спрашиваю?

Город позади. Позади его нелепые архитектурные альянсы древних зданий и блочных бараков. Позади несмолкающий, неспящий, неугомонный порт. Позади взволнованные нашей судьбой привидения и одобрительно-деловитая Мэри Рид, прибывшая специально, чтоб проводить нас. И пополнившая наши запасы контрабандными галетами, винами, оружием и девайсами для путешествия в никуда.

Потому что пустыня, поджидающая нас, — это именно «нигде». Так уж создан мир Марка, что за пределами города, населенного нелюбимыми отродьями подсознания, начинается пустота, пустота даже для пустыни нетипичная. Это какая-то Атакама[3], где русла рек не видели воды тысячелетиями. Туда-то мы и идем. И я никак не могу ответить себе на вопрос: зачем?

Мореход, разумеется, с нами не пошел. Да и зачем? Он, как ему и положено, знает только воды, а познание островов оставляет нам. Демиургам и тем, кого в гости к демиургам занесло. И мы, как он выражается, идем наполнять остров собой. Потому что негоже предавать свой мир на милость песков и ветров. Должно в нем быть еще что-то, кроме этих проклятых селитряниц[4], воняющих кровью, дерьмом и кислой пороховой вонью…

Ядовитый туман, поднимающийся с мертвой просоленной земли, перехватывал горло. Мы брели, словно грешные души сквозь зловонный ад. Казалось, вся мерзость мира собрана в этих кучах и ямах и отстаивается, чтоб превратиться в мерзость еще худшую — в орудие убийства себе подобных. Не нужно было много ума, чтобы понять: вселенная Марка — это отстойник. Отстойник нежеланных чувств, мыслей, людей. И чище он становится там, где жизни нет совсем, в прокаленной и просоленной пустыне, среди грязно-бурых и бело-серых соляных корок, издали сияющих под безжалостным солнцем, точно настоящие озера, фальшивым зеркальным блеском…

Фрель, кажется, почуял нашу скрытую неприязнь к творцу этого неуютного мира. И взял Марка под свое покровительство. Он тащил рюкзак Марка, когда тот уставал. Во время привалов он разувал Марка и смотрел, не натер ли тот ноги. Он пел протяжные песни на смешном языке индейцев кечуа[5] с тем большей охотой, что Марк их слушал. Но Марку, неблагодарной скотине, все было по барабану. Он по-прежнему демонстрировал парню козью морду и передергивался от его прикосновений. Непристойных предложений, что ли, опасался? Да уж, из нашей группы он был самый весь из себя красавчик. Седой, ощипанный, сутулый, похожий на больного грифа.

А еще было заметно, что Марку стыдно самого себя. Что он старается справиться с метастазами Дурачка в собственном сознании. Старается, но не преуспевает. Мы были в его глазах синими уродами, а Гвиллион — уродом каменным. Его вдвойне терзала мысль о том, что выживание слабого человеческого тела целиком и полностью зависит от нашей уродской способности добывать воду в преисподней, которую он, креативщик, сотворил.

Словом, это была отнюдь не увеселительная прогулка. Да мы, собственно, на прогулку и не рассчитывали. И даже не пытались сделать вид, что гуляем. Хмуро топали через пустоши, время от времени обессиленно присаживаясь на груды пустой, высушенной солнцем породы, где поменьше воняло, люди ели, Морк, я или Мулиартех, собрав волю в кулак, вытягивали в баклаги немного солоноватой воды из почвы, Гвиллион и Фрель лениво переругивались. Кажется, если у кого имелся шанс дождаться фрелевых авансов, то именно у Гвиллиона. Могучий каменный мужчинище, одетый более чем скудно — в набедренную повязку, если быть точным, — как магнитом тянул к себе Фреля. К тому же Гвиллион быстро научился болтать на кечуа и даже подтягивать инкским песнопениям вторым голосом.

Так они и шли втроем впереди, переругиваясь, напевая и хмуро молча попеременно. Дорогу мы предоставили выбирать Марку. Все-таки это был его мир.

— Как думаешь, — вполголоса спросил, наклонившись ко мне, Морк, — скоро мы его дожмем?

— Думаешь, если ему станет до смерти тошно, он поменяет этот «пызаж» на что-нибудь посимпатичнее? — иронически хмыкнула я.

Морк пожал плечами. Мулиартех посмотрела на разнородную троицу «впередсмотрящих» и вздохнула.

— Неправильно мы себя ведем, — печально покачала она головой. — Неправильно. Он себя и так ненавидит — и с нашей подачи еще больше ненавидеть начнет. Ему прозреть надо, простить себя и за город этот странный, и за гнусные места вокруг, и за пустыню, в которой мы еще хлебнем лиха… А он только все больше ожесточается. Мы ему — будто родители, которые непрерывно твердят ребенку: «Ты плохой! Плохой ты!» — а почему плохой? Родился, что ли, таким некачественным? А если родился, то ничего уже, выходит, не изменишь? Придется жить плохим и с каждым шагом по жизни становиться все хуже?..

— Ну вот чего мы сюда поперлись? — помимо воли вырвалось у меня. — Что мы тут ищем? Призрачный зиккурат высшей расы с необоримым талисманом? Место, где нам явится Мама Коча[6] с воблой и пивом в сияющих руках?

— Это было бы неплохо, — философски заметил Морк. — Да ведь не дождешься от него такой щедрости.

— От кого?

— От провидца нашего. — Морк вздохнул. — Он сейчас жесток с нами, как с собой. Вот помягчает слегка — будет нам и Мама Коча, и пиво с воблой, и амулет, и райские сады посередь пустынь.

— Поселок! — истошный вопль Фреля достиг наших ушей раньше, чем зрелище нескольких домишек на сваях, сгрудившихся у подножия скал. Поселок. Да, не зиккурат. Но хоть что-то! И мы с удвоенным энтузиазмом затопали вперед.

— И вся эта земля — моя! — пробивался через взрывы хохота голос Бога Разочарования (весьма бодрый для восставшего покойника). — Моя, как есть! Эти тупые девки, они же приходят из миров, где ни черта не смыслят в нашей, божественной борьбе за выживание! Они приходят, понятия не имея, кто из нас высший, кто низший, у кого на кого зуб, кто кому в каком колене родня… Им кажется, что ОНИ этот мир построили! Прикинь? ОНИ, прожив какую-то сраную четверть века, считают себя демиургами! Верят в собственное всемогущество! Законы природы изменять норовят! Против воли истинных творцов идут, прикинь? Да этого даже я себе не позволяю! А то вот этот кувшин, — раздался истошный серебряный звон, — вечно был бы полон!

— Девочки хотят как лучше… Как лучше девочки хотят… Мир-ра тож-же хотел-ла сов-вершен-нств-ва… — забубнил совершенно пьяный голос, который я, хоть и с трудом, но опознала как тембр мил-дружка Нудда. Ишь, девочку нашел. Еще заступается… дрянь такая.

В комнате явно было больше, чем двое собеседников. Человек пять. Мужчин. Значит, не пирушка. Скорее, военный совет. На который мой якобы друг и защитник приглашен в качестве союзника. Они, конечно, нажрались, хоть было намерение на трезвую голову обсудить вопрос «Как уничтожить некую Мирру, наделенную, несмотря на молодость и тупость, кое-какими божественными функциями и способностями?»

Оледенев от ненависти, я замерла у дверей, напрочь позабыв о стражнике. На мое счастье, ни умом, ни храбростью тюремные крысы не отличаются, даже если обрядить крысу в доспехи. Парень смирно стоял рядом, опасливо косился на мою безвольно повисшую руку с маузером, молчал и, похоже, не обращал внимания на жуткие речи, несущиеся из-за двери:

— Я с ней сделаю то же, что и с остальными… которые лучше хотели!

— В б-бор-рдел-ль? — игриво осведомляется незнакомая, но такая же вусмерть пьяная харя.

— Да они и д-для б-борделя не годятся! Уничтожить — но с пользой для своей репутац-ции! — в голосе Бога Разочарования слышался не азарт новичка, а уверенность профессионала. Похоже, он уже опробовал этот метод на самых разных малообразованных девочках.

Чтобы выведать все, мне пришлось бы провести здесь несколько часов. Или заявиться сюда несколькими часами раньше. Когда эти гаденыши были трезвы и говорили о деле, а не хвалились друг перед другом, как они меня используют… по назначению. Вот только что и зачем мне выведывать? Какой именно казни предают богов-конкурентов? Ну, это-то я знаю. Мучительной. И неважно — в огне, в воде или на кресте — но я умру, если буду торчать тут, разинув рот. Мне надо покинуть замок, выйти за пределы влияния местных хозяев, освободиться от двурушника Нудда и… вернуться к норнам. Они меня предали. И, вероятно, умрут за свое предательство. Между тем они что-то знают. Вот пусть и расскажут мне, как на духу. Я из них эту информацию с потрохами выну.

— Сейчас ты меня выведешь за ворота, — повелительно шепчу (не знаю как, но у меня получается шептать ПОВЕЛИТЕЛЬНО) стражнику.

— Мирра, нам не откроют ворот до рассвета, — слышу вкрадчивый, до отвращения знакомый голос. Поворачиваюсь, отчаянно сжимая оружие, вдруг ставшее нелепой игрушкой.

Так и есть. Стражник смотрит на меня прозрачными — буквально прозрачными, сквозь них кладку стены видно — глазами Нудда. Когда он перевоплощается, некоторое время у него глаза, как прогретый солнцем воздух…

— Зачем тебе ворота? — шипит мой непостижимый напарник, хватает меня за руку — и я снова чувствую, как могу, могу растворяться в воздухе, менять обличья, а значит, могу задать отсюда такого драпака, что никакие боги, будь они хоть сто раз опытные ловцы глупых девочек, меня не загребут!

Что тут скажешь? Я ни о чем не стала расспрашивать, потому что времени у меня не было, чтоб тормозную дурочку изображать. Я просто сжала эту руку покрепче и мы просочились сквозь стены замка наружу. А потом по воздуху вернулись на ненавистную поляну. В траве по-прежнему пованивал расклеванный вороньем труп того самого бедолаги, чье тело Бог Разочарования использовал для своих… манипуляций.

Нудд упал на траву в центре поляны, отдуваясь так, как отродясь не отдувался.

— Что это ты так дышишь? — опасливо поинтересовалась я.

— Половину себя в замке оставил, тяжело мне… — выдохнул Нудд.

— Это… опасно?

— Это неприятно. Но излечимо. Вот заснут эти вояки — и я к себе присоединюсь.

— А сейчас нельзя? — Лучше бы Нудду воссоединиться с собой сейчас. И мы, пышущие душевным и физическим здоровьем, обрушились бы на этих паскудных норн, точно рояль с небоскреба…

— Нельзя. Всей этой кодле надо опьянеть до невязания лыка. Тогда они не станут нас преследовать. Они уже почти готовы. Им в жизни не наливали столько амброзии, сколько в эту ночь. Как же я устал… — Он поднял голову с земли, посмотрел на меня тоскливыми глазами и снова зарылся лицом в траву.

— Это ты их… угощал?

— Я.

Нельзя отнимать у него силы. Нельзя ни болтать, ни расспрашивать, ни заниматься чем-нибудь еще, привычным для напуганной женщины, но неприличным для разгневанной богини. Я стараюсь вести себя… по-божески. То есть сижу на травушке-муравушке, гордо выпрямившись и стараюсь не смотреть в сторону лиловато-серого мертвеца, лежащего неподалеку — да что там, совсем близко — от нас.

— Попей, добрый бог, попей… — слышится тихий, как скольжение змеи в траве, голос за моей спиной. Подпрыгиваю от неожиданности, понимая: опять я лопухнулась! Надо было стоять столбом и вращаться на месте, словно камера слежения, а не сидеть, пялясь в одну сторону и забывая о стороне противоположной! Оказывается, из кустов ежевики, совершенно непроходимых для человеческой плоти (если только не поместить эту плоть внутрь скафандра), на поляну выбралась симпатичная маленькая болотница. Я читала про «болотных русалок» в каком-то декадентском фэнтези[7], вот и поместила их в свой мир, изменив им характер на более… человеколюбивый. Крепкотелые девахи с лягушачьими ногами, созданные мной, иной раз и заблудившихся спасали. Добрые, добрые болотницы, не то что жуть декадансовая.

Вот и эта не просто так пришла — принесла в деревянной плошке заваренные травки. Зачем? Нудду ни пищи, ни еды не требуется, он же дитя воздуха. Добрая, но бестолковая девушка.

Нудд, не чинясь, взял плошку и выпил залпом. И, как ни странно, приободрился.

— Хочешь еще? — прошелестел голос.

— А что это? — недоверчиво глянула я.

— Напиток веселящий. От него в животе щекочет и смеяться легко. — Это не она, это я бестолковая. Нудду сейчас веселящее питье просто необходимо. Чем смешнее ему, тем крепче творимая им амброзия. А значит эти, в замке, вскоре довеселятся до синих веников.

— Принеси, ягодка, принеси, красавица! — закивала я. — Ты молодец, сама бы я нипочем…

— А тебе, великая норна, не надо ли чего? — кротко спросила болотница.

— Нет, только ему. А откуда ты знаешь, что я норна? — встрепенулась я.

— По лунному мосту только норны ходят и добрые боги.

Пока Нудд приходил в себя, потребляя запасы местных обитателей, я узнала прелюбопытные вещи. Когда-то норны гуляли по здешним лугам и долам едва ли не каждый день. А потом появился злой бог и запер их в долине. Запретил приходить и разговаривать с болотным народом. Оторвал от земли, от леса, от воздуха, не дает глядеть на мир и знать, каково житье-бытье у людей и нелюдей. Запретил населению острова знать прошлое и будущее. Ничегошеньки себе! Что-то мне этот подход напоминает. Что-то из самой реальной реальности.

Поселок вызывал изумление полнейшей непригодностью для жизни. Корявые домишки бог знает как держатся на сваях, изъеденных солеными ветрами в кружево, в мусоре роются несуразные птицы с тощими шеями и голенастыми телами. Дети, похожие на птиц, и взрослые, похожие на детей. Все мелкое, хилое, недокормленное… Первобытное.

Тем больше изумило нас появление пастора. Худого католического священника в обтрепанной сутане. С недобрым, изучающим взором. Почему-то его не удивлял наш странный кортеж: движущаяся каменная статуя в огненных трещинах, зайка Фрель в буфах и оборочках (хорошо хоть в штанах, а не в мини-юбке), синяя троица откровенно нечеловеческого вида и полуживой старик с недовольной миной.

— Пришли? — не то спросил, не то подтвердил он. — Синьора Уия[8] давно спрашивает, когда вы, наконец, явитесь. Она очень недовольна, Синьора.

— Кто такая Синьора Уия? — одновременно выдохнули я и Морк.

— Веди, — устало произнес Марк. Ему сейчас все равно: и кто такая Синьора, и почему она так недовольна… Весь этот мир был им недоволен. И он покорно склонил голову: да, виноват. Да, заслужил.

— Синьора живет не здесь! — расхохотался патер. — Она живет в песках, вдали от океана, чтобы воля твоей матери, — он ткнул пальцем в Мулиартех, — не отняла у нее свободу.

Мы посмотрели на Мулиартех. Та стрельнула глазами по сторонам и ехидно осведомилась:

— Почем ты думаешь, что я ей дочь?

— Дочери великой и прекрасной Иеманжи[9] похожи на мать: волосы у них, как лунные нити, струящиеся по волнам, кожа их, как тихая вода в лагунах, объятья их смертоносны, чрево их вместительно и готово принести тысячи плодов, любят они неподходящих мужчин и ведут их к блаженству через гибель, — скороговоркой поясняет патер (или не совсем патер?).

— Все с тобой ясно, бабуля! — ухмыляюсь я. — И все, между прочим, совпадает…

— А ты вообще молчи, мелочь, — гудит бабка, пряча улыбку.

У повелителей океанов множество имен. Всех и не упомнишь. Зато к какому народу ни приди в качестве полномочного представителя моря — везде почет и уважение. Никому не хочется ссориться с бездной. А если кто за свободу свою боится — пускай уходит от благословенных берегов в мертвые пески.

— Зачем ей быть свободной от воли Иеманжи? — неодобрительно спрашивает Гвиллион. — Она что, засуху наводит?

Патер болезненно кривится. Похоже, что владычество синьоры Уия ему и самому в тягость, но не признаваться же в этом?

— Она — дочь Орунга[10], - неохотно выдает он семейную тайну Синьоры. — Синьоре не место у воды. Вода убьет Синьору.

— Так чего же ей от нас нужно? — недоумеваю я. И все — буквально все — смотрят на меня с иронией: что ж ты наивная-то такая?

И правда. Несмотря на древнюю, как это побережье, вражду, с потомком старого врага всегда есть о чем поговорить. На любопытстве, на самонадеянности, на корысти вырастут новые связи, немыслимые для древних богов.

— Я мог бы обмануть вас, — поучительно заявляет священник, — сказать, что Синьора дружит с Матерью Вод. Или даже соврать, что знаю средства от порчи, наведенной на вашего спутника. Я мог бы устроить обряд и превратить его в зомби, покорного Синьоре Уия. Но я не унган, я бокор[11]. И говорю только правду, оттого и живу здесь, а не в прОклятом городе в сердце пустошей.

— Так город проклят? — интересуется Марк с напускным безразличием.

— Тебе ли не знать! — с неожиданной злостью выпаливает пастор. — Твоя вторая сущность все сделала, чтобы населить город пожирателями душ и их пищей!

— Пожирателями душ? Пищей? — морщится Марк. И вдруг на его лице проступает одновременно понимание и отвращение. — Так что, все эти серенькие людишки — это пища для пожирателей душ?

— А то ты не понял! — продолжает свои наезды святой отец. — Ты спроси свою вторую душу, которая обгладывает тебя изнутри: отчего это прекрасный наш город населили зомби? Отчего живые чувства даны лишь привидениям? Отчего изгнана религия наших отцов и дедов, которая позволяла человеку вместить духа в себя и просить богов о помощи, не стыдясь своих желаний? Где храбрость наших людей, их готовность говорить с богами и духами открыто, не прикрывая мечту о любви, мести, богатстве и удаче жалкой, истасканной моралью о вознаграждении праведных?

Марк хмуро молчит. То ли соглашается с патером, то ли не желает заводить бесполезных споров. А священник поглядел-поглядел на его нераскаянную физиономию, сменил гневное выражение лица на пасмурное, да и пригласил в одну из хижин, одинаково и грубо сколоченных из серых корявых досок.

А в хижине нас встретили демоны, украшавшие… христианский алтарь. Череда демонов в обличьях христианских святых. Конечно же, священник и прихожане знают, с кем имеют дело. Им, вообще-то, все равно, как называть покровителя. Они с детства помнят, что второе лицо святого Петра — дух дверей Легба, святого Патрика — Великий Зомби Дамбала, пресвятой Богородицы — всемогущая Матерь Вод. Эрзули. Йемайя. Иеманжа. Пластиковые и керамические лица изваяний, неуловимо измененные, утратили фирменно-постный вид. Святые подтрунивали над нами, перемигивались, насмешничали, строили рожи. Они были похожи на толпу школьников, а мы — на преподавательский состав, заявившийся в класс из-за особо возмутительной шалости.

В этой хижине, служившей не столько храмом, сколько лавкой колдовских амулетов, Марк совсем скис. Фрель не выдержал — и бросился защищать своего престарелого протеже.

— А знаете, отец Как-вас-там, что Марк выпустил на волю Мэри Рид? — напустился он на пастора.

— Кто такая Мэри Рид? — не дрогнул священник.

— Пиратка! Знаменитая пиратка! Вы что, не знаете Мэри? Да в ее могильной плите было больше магии, чем во всех ваших фигурках, костях, четках и травке! Ее могила у памятника…

— Эшу Аровоже! Он вызвал Эшу Аровоже? — пастор неожиданно перебил Фреля с таким потрясенным видом, как будто узнал, что Марк все это время, не щадя чувств верующих христиан, проводил вудуистские обряды на центральной площади.

— Ну, а этот Аровоже кто такой? — устало спросил Марк. — Надеюсь, не сам сатана?

— Почти сатана, — счастливо кивнул пастор-бокор. — Дух-проводник Олокуна, божества моря. Все Эшу несут хаос, перемены, чудеса и преображения. Они — дорога, что связывает миры. Ты открыл дорогу духам, мальчик?

— Выходит, что открыл, — пожал плечами Марк.

— Старик! — с каменным (а каким же еще?) лицом и с ноткой раздражения в голосе произнес Гвиллион. — Ты понимаешь, с кем говоришь?

— Конечно, понимаю! — хмыкнул старик, но как-то почтительно хмыкнул, без панибратства. — Ты — Огун[12], с тобой дети Иеманжи и двое смертных.

— Со мной ОДИН смертный. — Лицо Гвиллиона слегка искажается, что может означать и ухмылку, и гримасу презрения — а может, и то, и другое разом.

Глаза святого отца мечутся по лицам Фреля и Марка. Наконец, он делает свой выбор. Неверный.

— Владыка Перекрестков? Барон Каррефур[13]? — вопросительно приветствует он Фреля. Да уж. На мэтра Каррефура если кто из нас и похож, то только Фрель. Вон морда какая плутовская…

Глядя на согнувшегося в поклоне католического священника, Фрель мстительно прищуривается. Ох, как же ему, наверное, в свое время досталось от вот таких вот моралистов в сутанах… Дай ему волю — уж и поводил бы он попа за нос!

— Не на слугу смотри, а на господина! — грохочет Гвиллион. — Тебе повезло, старик. Ты увидел самого Доброго Бога!

— Bon dieu[14]? — ошарашенно произносит святой отец и… без чувств оседает на пол.