Глава 2. Время расплаты людьми

Ну какая я, к чертям, норна? Это не я распоряжаюсь временем, а оно мной. Я боюсь, что Нудд воссоединится с собой слишком поздно. Или что Бог Разочарования протрезвеет слишком быстро и отрядит за нами новых стрелков с магической сетью. Или еще каких-нибудь умельцев. Время, мне нужно время! Стой же ты, неугомонное, дай нам собраться с силами! Я вслушиваюсь в лесную тишину, которую нарушает лишь тихий голос болотницы, рассказывающей последние новости, — и вдруг понимаю: вокруг НЕЕСТЕСТВЕННАЯ тишина. Ни сверчков, ни лягушек, ни птиц — ни звука.

— Как вымерло все, — шепчу я в недоумении.

— Не вымерло, — кряхтит Нудд, — остановилось. Ты учишься.

— Чему? — ошалело спрашиваю я.

— Тому, что должна уметь норна. Запрудам Времени.

— Запрудам?

— Время течет. Останавливать его — как останавливать реку. И делать из реки запруду.

— Значит, время скапливается вокруг нас и дальше не идет?

— Вот именно. Ты его ловишь и останавливаешь.

— А как мне ее разрушить, запруду эту?

— Как-нибудь. Там разберешься. Сейчас не это главное. Я уже выхожу из замка. Скоро буду здесь.

Болотница молчит, с любопытством посматривая на меня. Для нее это настоящее приключение. То-то будет о чем порассказать местной нежити!

— Иди домой… — мягко говорю я ей. — Иди. Здесь становится опасно.

— Я могу помочь! — упрямо возражает болотница. Ей кажется, что сюда вот-вот ворвутся злодейские прихвостни, обвешанные магическими девайсами, и поволокут нас обратно, в руки мистера Зло. Храбрая обитательница болота даже не представляет, откуда исходит опасность.

А исходит она от меня. Я снова самое опасное существо в округе. Если я превращу эту полянку в уголок, где время остановилось, все живое замрет, вплавленное в янтарь неподвижных лет. Или даже веков. Плохая награда за помощь.

— Иди, иди, — выпроваживает болотницу Нудд. — Иди. Мы сами справимся.

Она уходит, возмущенно шлепая широкими лягушачьими лапами по воде. По воде? Откуда здесь вода? Я изумленно озираюсь. Вполне сухая полянка затоплена. В черной, непроглядно черной поверхности невесть откуда взявшегося пруда отражаются звезды. Там, где не покачиваются на агатовой ряби яркие, ослепительно яркие цветы.

— Это что? — обращаюсь я к Нудду, указывая на один из них, развернувший сияющие белизной лепестки прямо у моих ног. Нудд наклоняется и тянет растение за толстый стебель, прочный, словно резиновый шланг.

— Ненюфар! — ухмыляется он. — Проще говоря, водяная лилия.

— Не, это не лилия. Лилии я знаю, — категорически отметаю я. — Это лотос. Смотри, как из воды торчит. А лилии над водой не поднимаются.

— Значит, лотос, — пожимает плечами покладистый сын воздуха. — Да какая разница?

Определенно, я свою первую Запруду Времени ничем таким засевать не собиралась. Я, конечно, не против, но кто их сюда занес, эти лотосы — а главное, зачем? Тем временем вся бывшая поляна, превращенная в пруд с небольшим островком посередине, расцветает единой клумбой.

— Лотофаги… — говорю я. — Лотофаги у Гомера[15], забывшие все на свете… Лотос — это воплощенное забытье. Бог Разочарования — вот кто тут главный садовник. Он отравил здешнее время семенами забвения. Он не хочет, чтобы ни люди, ни фэйри моего мира ПОМНИЛИ…

— Так надо эти сорняки выполоть! — энергично заявляет Нудд.

— Это лишних богов надо выполоть, чтоб не растили чего ни попадя на моей территории, — останавливаю я его. — К норнам! Поговорить надо.

Все-таки ходить по Бильрёсту[16] быстрее, чем летать в поднебесье серой гусыней, бесстрашной упитанной торпедой, разрывающей облака. Поэтому мы привычно ступаем на небесный мост, и он со скоростью мысли несет нас в долину Неверно Понятых, моих коварных названных сестриц. Поостерегитесь, Урд и Скульд, сейчас я буду лютовать!

Дом на вершине отвесной скалы выглядел таким печальным, что я поняла: это не усадьба. Это — тюрьма. Может, норн никто не сковывает по рукам-по ногам (попробуй надеть кандалы на время!), но вырвать их из переменчивого мира, отрезать стеной непонимания от живых существ, окутать забвением, точно непроходимым лесом… Понятно, кто это сделал. Наш ловкий молодчик, душка и обаяшка, ведающий в моем кукольном мирке разочарованием. Бог-трикстер. Вроде скандинавского Локи[17].

Урд и Скульд стояли на пороге — совершенно в тех же позах, что и в момент нашего расставания. Их лица светились розоватым мрамором, одежды не шевелило ни единое дуновение ветра, глаза глядели в пространство, не моргая и не видя. Две прекрасные женские статуи — олицетворения Будущего и Прошлого, безжизненные и безмолвные. В какую игру «замри-отомри» здесь играют? И кто Я в этой игре? Ведущий? Ведомый? Очередная жертва?

— Что-то в этом роде я и предполагал, — произнес Нудд, ступая с серебристой ленты Бильрёста на ухоженный газончик перед домом норн.

— И почему, позволь узнать? — хмуро поинтересовалась я, трогая холодную щеку Скульд. Какой отчаянный у нее взгляд… Будто знает, что ее ждет, но ничего не в силах поделать.

— Потому что Видар раскрыл мне некоторые секреты здешней иерархии божеств. Кое-что я и сам помню, но думал, здесь это несущественно.

— Что несущественно?

— То, что норны — НИЗШИЕ божества.

Опа! А я-то думала, что единоличная владычица всего сущего и своему миру хозяйка! А я, оказывается, божество второго сорта. И как это меня понизили в должности?

— Значит, мерзавец — как там его? — Видар над нами главный?

— Он пока не главный. Но будет главным. После твоей гибели в Последней Битве.

— А что, апокалипсис грядет? — скалюсь я в недоброй ухмылке.

— Грядет. Рагнарёк. По всем правилам — с волком Фенриром[18], с гибелью верховного бога, со спасителем мира Видаром и с воцарением Видара в обновленном мире. Теперь ты понимаешь, что наш приятель задумал?

Теперь понимаю. Подставу задумал. Нормальную божественную подставу, достойную самого Локи. Да куда там Локи — сам отец лжи не придумал бы лучше. Ах я голова садовая, ах я неграмотная фефела, ах я самонадеянная курица! Сама поганцу в руки свалилась — на, ешь!

— Добрый бог не мог придти в мир, не мог… Он никогда не приходит, мы никогда с ним не встречаемся… Бог не видит нас, мы не видим его… Человеку не под силу общаться с добрым богом…

— Долго он еще будет комплексовать? — недовольно спрашиваю я Гвиллиона. — Что ты ему такое сказал, гранитная твоя башка?

— Только то, что есть. — Каменное лицо слегка морщит нос, что, надо понимать, означает недовольную гримасу. — Марк для своего мира — бог-творец. Добрый боже, бон дьё[19].

— Мон дьё, бон дьё зашел в мое жилье! — фыркаю я. — И что теперь? Вместо полезных указаний мы получили одного психически деформированного попа и шестерку недоумков вокруг него. Кто нам теперь скажет, куда идти? Этот бокор скорее мертв, чем жив!

— Отец Франсиско… — всхлипывает кто-то за моей спиной. — Зачем вы его убили? Он не сделал вашему народу ничего плохого!

Морк синей молнией проносится мимо еще до того, как я успеваю повернуться. И хватает за плечо мальчишку-подростка, худого и замурзанного.

— Явились, демоны! — сопя от ненависти, произносит наш новый информатор. — Шестеро на одного, да? Шестеро! На одного!

— Послушай, храбрец, — увещевает Фрель, — ничего отцу твоему, тьфу, святому отцу не сделается. Ну, попричитает малость — и отойдет. Мы как лучше хотели. С богом-творцом вот познакомить решили, прямо на дом доброго боженьку привели.

— Его, что ли? — возмущенно кивает парнишка на Гвиллиона. — Его я знаю, никакой он не бог-творец. Он демон-разрушитель.

— Ну, не такой уж я и разрушитель, — польщенно ухмыляется дух огня. — Хотя при некоторых обстоятельствах было дело…

— А ну прекратить морочить моему народу голову! — командует Марк. И поднимает голову, которую до сих пор держал опущенной долу — то ли лицо прятал, то ли тошноту перебарывал.

Лицо Марка… трудно описать. Из него ушла вся Дурачкова хитреца, все плебейство, несказанно портившие черты провидца. Сейчас перед нами очень старый и очень благородный господин с мудрым и грустным лицом. Он повелительным жестом протягивает — нет, простирает — руку, и мальчик, точно завороженный, сам подходит и становится перед Марком на колени.

— Малыш, — говорит Марк — и нет в его обращении ни высокомерия, ни пренебрежения, — малыш! Я не хотел приходить на свою землю. Я думал, вы сами справитесь и обустроите ее наилучшим образом. Я надеялся на вас, я верил вам. И не учел, что вы люди, а значит, вас можно обмануть и запугать. Мои глаза были обращены к вам, я не видел ничьих лиц, кроме ваших, я был слеп в том мире, в котором живу. Но все равно не сумел помочь. Поэтому ваша жизнь пошла наперекосяк. И начала гнить, как эти пустоши, зажавшие город в зловонных клешнях. Вы оказались во власти того, кого я прогнал от себя и постарался забыть. Но он нашел дорогу в мой мир и постарался изуродовать его. Он преуспел. Я не могу все изменить одной только силой своего желания. Мне нужна помощь. Ты поможешь мне?

— Я все для тебя сделаю, добрый бог, — без запинки отвечает юный герой.

— Отец Франсиско испуган. Он принимал меня за тело, одержимое злым духом — тем самым, который выпил жизнь из города у моря. Но я вернул городу его дух, его смелость, его силу. Теперь все будет иначе. Вот только злой дух сумел изуродовать мое вместилище, мое нынешнее тело. Я чувствую, как он мешает мне, как хочет поссорить с моими детьми, с сильными и верными духами моря, огня и… — Марк с иронией глянул в сторону Фреля, — …и сексуальности. Если он возьмет верх, кто знает, каких бед он еще натворит? Ты можешь сделать так, чтобы бокор указал мне дорогу к Синьоре? Я чувствую, что избавление ждет меня там.

— Она злая женщина! — набычился подросток. — Злая, опасная, хитрая. Она враждует с Матерью Вод. Она не дает нам разговаривать с морем. Мы из-за нее так бедно живем. А знаешь, какие мы рыбаки? Если бы не Синьора Уия, мы бы…

— Тем более мне нужно встретиться с ней. Я помирю ее с Матерью Вод. А она больше не будет вас доставать. В смысле, разрывать вашу связь с морем.

Главное — правильно выбрать мотивацию! Да ради перемирия Иеманжи с этой неправильной синьорой они нас в резиденцию тетушки Уия всем народом проводят! Я так увлеклась беседой просветленного Марка с его мелким подданным, что и не заметила, как Мулиартех, усевшись рядом с беспамятным пастором, завела одну из наших фоморских песен. Слушая волшебный голос дочери Балора, священник перестал раскачиваться и бормотать. И даже, вроде бы, примирился с крушением той непреложной истины, что бон дьё не место на грешной земле.

— Отец Франсиско! — встрепенулся парнишка. — Вы слышите? Вы не умерли?

— Нет. Но, кажется, был близок к этому, — тяжело выдохнул пастор-бокор. — В мои годы трудно представить, что мир НАСТОЛЬКО переменился. И что не только духи и демоны, но сам бог-созидатель может явиться к нам. Я слышал все, что ты сказал, боже. Я понял твои слова. Прости мою слабость перед лицом великих перемен.

«Если Марк сейчас ляпнет „нема за що“, я самолично отвешу ему затрещину», — успела подумать я, прежде чем Марк ответил:

— Не проси прощения у меня, я тебя не виню. И ты не вини меня за то, что я мало смыслю в мирских делах. Я, как ребенок, попадаюсь во все ловушки, расставленные врагом. А за свою непонятливость расплачиваюсь вами, моими созданиями и детьми. Если бог способен стыдиться, то я стыжусь.

— Ты сделал для нашего мира больше, чем может сделать бог, — покачал головой отец Франсиско. — Ты воплотился в живом теле, ты чувствуешь как человек и страждешь как человек. Христос белого народа делал так же. И хоть наша вера далека от христовой, мы всегда будем чтить твою силу… и слабость.

Час от часу не легче. Христос и ватага его апостолов, один другого краше и нравственнее. Однако, пора нам уже хоть до чего-нибудь договориться с этим странным народцем. Вряд ли нам пристало участвовать в каких-нибудь вудуистских обрядах с убиением белых кур и вакхическими плясками, но, может, все еще впереди? В гостях у таинственной недоброй Синьоры Уия?

— А кто, кстати, такая эта Синьора? — вдруг вырвалось у меня.

— Очень некстати! — оборвала меня бабка, но вопрос уже прозвучал.

— Ее дом стоит в сердце пустыни, — заученно начал подросток, — ее слуги — жестокие ветры, ее небо — огненная чаша, ее опора — соль мертвых морей, ведет к ней дорога из костей, белых даже в ночной тьме…

Понятно. Ориентиры что надо. По дороге из костей мы и сами дойдем, никаких проводников не потребуется. Вот только какого Лира нам к ней идти? С чего Марк решил, что нам — туда?

— От козней Синьоры вас охранят духи — Легба и мэтр Каррефур, которые отворят вам нужные двери и проведут невредимыми через перекрестки. Им наверняка хочется поквитаться с Синьорой, которая не раз и не два хитростью заставляла служить себе. Легба и Каррефур давно на нее сердиты.

— Да где ж мы их найдем, этих сердитых духов? — угрюмо интересуется Мулиартех.

Священник смотрит на нее с изумлением: богиня-богиня, а глупая какая!

— Я же говорил: они — здесь. И найдут себе подходящее тело. Вот это самое тело. — И рука его упирается пальцем… в грудь Фреля. Единственный в нашей команде человек, без примеси волшебной крови и мистических дарований, испуганно округляет глаза:

— Я? Да я отродясь с духами не водился!

— Значит, пришла пора попробовать, — вздыхает святой отец. — Не бойся, друг мой, одержимость духами — замечательный опыт. Просто замечательный. Я бы и сам не отказался испытать это снова. Только стар я уже…

Сидеть у ног жестоко заколдованных норн и пялиться на долину, в которой Видар запер Урд и Скульд в последние годы их жизни, было не только бесполезно, но и противно. К тому же, когда я в бешенстве, мне легче переносить мое бешенство на ногах. Или на крыльях.

Однажды я видела этот силуэт — смерть на узких выгнутых крыльях, парящая в бурых городских небесах, над гигантским котлом легкодоступной пищи. Сапсан. Самая быстрая птица в мире.

Куда мы мчимся, две самых быстрых небесных тени? Или не куда, а ОТКУДА? Кажется, нас подстегивает не страх, а отвращение. Отвращение к предательству, переходящее в отвращение к себе. Как я могла купиться на первую же хитрость первого же хитреца, встреченного мной в этом мире? Что же дальше-то будет, если я все проиграла еще до начала игры?

Самое гнусное в предательстве — не вред, который на голубом глазу нанесли нам, доверчивым ягнятам, а вот это чувство бессильной ярости. Ощущение собственной нечистоты, использованности. Как будто ты бумажная салфетка и валяешься в мусорном ведре. И хочешь отомстить даже не за то, что чистота твоя и перспективность в прошлом, а за то, что эта горькая мысль сопровождается совсем уж нестерпимыми картинами. Воображение рисует, как уничтоживший тебя негодяй снопами пожинает лавры и вдобавок — укол в сердце! — посмеивается над тобой! В эту минуту легко пойти на убийство обидчика и еще кое на что. Похуже убийства.

На расплату людьми.

Что бы ты ни содеял с врагом, пытки и смерть — это только смерть и пытки. Несколько минут — ну, часов — боли. И конец. Пустота. Ничто. Мне, во всяком случае, кажется, это будет ничто. Но даже если что-то будет, у этого чего-то — свой собственный счетчик. И свои способы взыскания долга по земным кредитам. Над которыми ты, земной мститель, не властен. Так что отойди прочь от тела, вытри кинжал, прополощи плеть, смой кровь с пола и со стен и иди по жизни дальше. А главное, попытайся подавить растущее в душе разочарование. Потому что оно непременно проклюнется и пойдет в рост.

Как же так, как же так? Месяцами я просыпаюсь от собственного злобного рыка, еда обращается в пепел у меня во рту, я вздрагиваю при звуке его имени — и за мои мучения жалкие несколько часов страданий? Разве это расплата? Разве это цена?

Ну хорошо, — скажет тебе демон гнева, обитающий в каждой душе. Хорошо. Возьми недостающее с того, кто дорог твоему врагу. Возьми его детей, его близких, его учеников, его дело, его собаку. Возьми и искалечь. Да пострашнее, необратимо. Пусть твой обидчик помучается, ухаживая за вашей общей жертвой. За жертвой его легкомыслия и твоей ярости. За тем, кто ни сном ни духом не виновен в вашем поганом противостоянии, чума на оба ваших дома. Пусть выгорает изнутри, мучаясь ее мукой, помноженной на его, обидчика, чувство вины.

И если ты послушался своего демона, то… будь ты проклят. Что бы тебе ни сделали, в какой бы ад ни погрузили — будь ты проклят и обречен аду еще худшему. Навечно. Без кассаций-апелляций-амнистий. Без исхода. Без надежды.

Не пытайся оправдать себя тем, что возьмешь самую малость, только чтобы попугать торжествующего мерзавца, взять с его психики небольшую мзду, проковырять дырочку в его самодовольстве. Не пытайся найти адекватную меру расплаты невиновными людьми — за то, что происходит между вами двоими, между двумя уродами, каждый из которых другого стоит.

Да, я чистоплюйка. Да, мне тяжело сохранять собственное чистоплюйство в мире, где никто никого не пристегивает к воняющему кровью, мочой и блевотиной пыточному устройству, чтоб хорошенько проучить за коварство. В окружающей меня действительности расплачиваются нечестно. Расплачиваются людьми. На зеленое сукно летят чужие судьбы. Игроки бьют и сбрасывают их со счета, не поставив своему истинному врагу ни единого синяка. Это называется «цивилизованное общество». В котором лучше разрушить десяток жизней, чем отнять одну, которую ты действительно мечтаешь отнять или хотя бы основательно испортить.

Но здесь и сейчас, слава мне, НЕцивилизованное общество. И я могу — и хочу — убивать моих врагов. Вот так! Моя острокрылая тень рушится вниз по вертикали с немыслимой скоростью. Воздух со звуком «вухххх!» скользит вдоль моих боков. Тело на автопилоте выходит из пике, вытягивает вперед мощные лапы и ударяет в спину виляющему в воздухе толстому голубю. Облачко пуха и крови окутывает меня. Горло у меня вибрирует от жадности. Кровь! Свежая! То, что нужно!

Нудд подлетает в момент, когда я, зажав крючковатым клювом шею голубя, ломаю добыче шейные позвонки. Сидит рядом, поглядывает искоса на мои точные, жестокие движения. Но ничего не говорит. Умный сильф.

При мысли о том, что мне поведал Нудд, злость накрывает меня с головой. Значит, я тупая девка, которая не помнит, кто из богов кто? Значит, я слишком заношусь, воображая, что создала этот мир? Значит, меня можно держать в подземелье, но временами, заковав в магические наручники, показывать восторженной толпе в качестве верховной богини — и однажды угробить в зрелищной битве Добрых Богов со Злыми Монстрами? А потом, значит, можно сесть на мое место, и править теми, кто выжил и кто родился после Рагнарёка, или как вы назовете армагеддон, устроенный с целью уничтожения меня?

Конечно, по сравнению с вами, божественными карьеристами, я малограмотный клочок пыли, летящий по ветру. Я — человек третьего тысячелетия, понятия не имею, какое место вы, боги, занимаете в своих Асгардах[20], кому из вас положены дворцы с крышей из драгметаллов[21], а кому — каменное ложе, прочные путы и сочащаяся ядом змеиная пасть вместо крыши[22]. Я невежественна и доверчива. Нет у меня другого источника информации, кроме врак разной степени художественности, которые вы оставили нам, людям. Мы зачитываемся ими, мы пьянеем от вашей примитивной, яркой, отважной жизни. Мы мечтаем так же решать споры силой, а не хитростью, знать свое место в мире и иметь достаточно могущества, чтобы хорошо делать свое дело.

А разве вы ТАК живете, боги?

Вы лжете нам в мифах, вы лжете нам при встречах, вы покушаетесь на Мидгард[23] — а он наш. Только наш. Вы хотите расплатиться нашим миром в ходе выяснения, кто из вас круче — Добро или Зло, Система или Энтропия, Порядок или Хаос. Вам кажется, что достаточно величаво произнести: да будет так! — и станет так. Что довольно НАЗНАЧИТЬ себя богом — и стать им. Что нам, людям, хватит и простого указания, где и как умереть.

Нет, дорогие! Даже я больше знаю об Асгарде, чем вы о человеческой психике. Я еще посмотрю, что будет с вами, рухнувшими внутрь Мидгарда, на самое дно смертного подсознания…

— Ощипи, — слышу я. — Прежде чем есть, ощипи его. А то перьями тошнить будет.

Моя круглая голова, украшенная пышными усами из перьев убитого голубя, рывком поворачивается на голос. Нудд сидит рядом и рассматривает меня то одним, то другим глазом. У меня полный рот пуха и крови. Кажется, я не умею есть сырую птицу…

— Не надо, я не хочу! Не хочу! — вопли Фреля перекрывают ритм тамтамов. Как же они гудят, как же они чудовищно гудят, эти барабаны, обрушивая на нас лавину своих «там-така-така-дум, там-така-така-дум», выдувая из башки последние мозги, разрывая последнюю связь с окружающим. Я уткнулась лбом в грудь Морку и стараюсь не смотреть в сторону митана[24], освещенного черными свечами. У его подножия сидит и орет, словно мартовский котик, наш избранный, Фрель. У Фреля истерика.

Нас оправдывает только то, что вначале душка-трансвестит сам решил поселить в собственном теле всех этих духов дверей, владык перекрестков и прочую магическую компанию. Решил заодно узнать, как ему найти новую дорогу в жизни, потому как по старой он уже пришел туда, куда она вела. В ад. В одинокий позорный ад, из которого только Папа Легба и выведет.

— Я трус, — шептал нам Фрель, упрямо набычившись и фанатично сверкая глазами. — Я трус и буду умолять меня освободить. Я буду ныть, я буду заклинать, я буду биться в рыданиях. Не слушайте. Сейчас, когда я еще могу думать, я говорю: мне это нужнее, чем вам. Я мечтал стать другим, я должен узнать, каково это — быть другим.

— Ты не трус, — твердо заявляет Мулиартех. — Ты человек, в котором есть разум и не-разум. Не-разум боится за тело, разум хочет это тело испытать. Лоас[25] не нанесут тебе ущерба, так сказал священник. Я ему верю. Если никто из его хилой паствы не пострадал, значит, ты справишься. Кричи, бойся, рыдай — мы будем на стороне твоего разума.

И вот он кричит, боится и рыдает. Я не смотрю на Фреля, но и с закрытыми глазами вижу, как слезы текут по его перекошенному лицу. Скорей бы обряд кончился. Уже звучит песня-воззвание к богам, нестройная и нудная, как всякий самодеятельный хор. Магическая спевка.

«Ибараку моллумба эшу ибако. Моюмба ибако моюмба. Омоте конику ибако омоте ако. Моллумба эшу кулона. Ибараку моллумба омоле ко, ибараку моллумба омоле ко. Ибараку моллумба ако эшу, кулона ибараку моллумба. Папа Легба, отвори ворота, отвори ворота, укажи путь. Папа Легба, дай мне пройти. Дай мне пройти к лоа и отблагодарить их от всей моей смертной души. Дай причаститься мудрости богов, Папа Легба, ключарь и привратник». Фрель замолкает. То ли выдохся, то ли…

— Морк, я не могу больше. Я войду в круг. Я должна.

Вырвавшись из рук Морка, я прохожу сквозь огни, свечи, барабаны, сквозь лопающуюся, как горелая кинопленка, реальность — прямо туда, прямо к Фрелю, невыносимо одинокому у подножия магического столба. Меня не остановить. Я — дитя стихии и мне не нужны разрешения духов, чтобы пройти к цели.

— Фрель, — говорю я, опустив ладонь ему на плечо. — Фрель, я здесь. Я с тобой. Ты не один. Я помогаю.

Он хватает мою руку, стискивает ее, мнет с нечеловеческой яростью. С яростью отчаяния.

— Они меня порвут, — бормочет он. — Порвут. Я умру.

— Я им не позволю, — хочу сказать я, — не позволю причинить тебе вред. Ты останешься собой, твое тело не пострадает, верь мне! — А вместо этого произношу: — Свинью несут. Ей отрежут башку, вспорют брюхо, снимут кожу. Кровь ее вытечет на землю, жизнь утечет в никуда. Если ты вернешься на старую дорогу, с тобой будет то же. Хаос знает, что ты — жертва. Меняйся, если хочешь жить.

Фрель замирает. Из его груди исходит какой-то жуткий свист. Колдунья-помощница, мамбо, бродит вокруг нас с кувшином, словно белое бормочущее привидение, чертит струйкой магический круг, люди кружатся, кружатся волчками, дергаются испорченными куклами, загребают руками, словно плывут в раскаленном воздухе. Мир подергивается рябью, между нами и ними пролегает граница, пахнущая кровью животных и потом людей.

— Ты мягкая, — задумчиво говорит Фрель незнакомым скрипучим голосом. — Мягкая, сильная и нездешняя. Ты местная?

Медленно, очень медленно поворачиваю голову. Да, это Фрель, это его тело. С непривычно прямой спиной и непривычно бесстрастным лицом. В глазах его — голод, бесконечный голод демона. Он с упоением смотрит на то, как потрошат жертвенную свинью, втягивает носом воздух, напоенный тяжелым запахом свиной утробы, прерывисто вздыхает и облизывается… Бокор, почтительно согнув старую спину, подает Фрелю кусок окровавленной свинины, тугая свежая плоть бликует в свете костра.

— Хорошо-о-о… — тянет то, что недавно было Фрелем, — хорошо…

Сердце мое пропускает удар. Я осторожно вытаскиваю руку из железной хватки демона Легбы. Врата открыты, пути указаны. Сантерия[26] состоялась. Только где же мэтр Каррефур, обманщик и антипод Легбы, божество несчастий и покровитель черной магии? Ведь не мог же он вселиться в кого-нибудь другого, в кого-нибудь из нас?

Мы, духи стихий, вряд ли способны вместить в себя что-нибудь помимо того, что УЖЕ вместили. Бездна, бескрайняя бездна плещется в наших душах. Чтобы вселиться в нас, лоа пришлось бы одолеть все воды мира. Или весь огонь мира, если говорить о Гвиллионе. Нет, мы безнадежны. Но есть еще и Марк!

С опаской всматриваюсь в лицо провидца, стоящего по ту сторону круга. Нет, Марк не изменился. Совсем. Только еще больше стал похож на бога-вседержителя с академических полотен — такой же седой и грустный. Он явно скучает и ждет, пока действо закончится, чтобы продолжить наш нескончаемый поход по этой неприветливой земле.

— Дай сердце, сердце дай! — слышится позади меня. Я застываю, прислушиваясь. Не получишь ты ни моего сердца, ни прочих органов.

Бокор широко улыбается и бросает в круг бордовый мяч свиного сердца. Фрель ловит его на лету и впивается в него зубами. Я и не заметила, что предыдущий ломоть свинины он уже сожрал.

— Свершилось! — кричит Франсиско, святой отец и чертов колдун. — Свершилось! Они оба здесь! Они оба в нем!

— Мать твою! — только и могу произнести я.

Фрель ухмыляется.

— Ну и шуточки у вас, у людей, — гудит он оперным басом. — Это ж надо — всадить в одно тело меня и Легбу!

— Ничего. Один раз можно и вместе поработать. Даже интересно, — отвечает Фрель сам себе скрипучим голосом. — Старику надо помочь. А нам надо отомстить.

— Но не жди, что я стану плясать под твою дудку, хромой швейцар, — высказывается бас. — С тобой от скуки помрешь.

— Самый правильный путь — прямой, — наставительно заявляет Фрель-Легба.

— Правильный путь — тот, который тебя не убьет! — азартно возражает бас мэтра Каррефура.

— Пожалуй, да! — соглашается сам с собой Фрель.

— Гляди-ка, тебя тоже можно переспорить!

— Да иди ты!

— Тогда уж и ты тоже иди. Туда же, куда и я.

— Заткнись.

Фрель тяжело поднимается на ноги и глядит на меня… нет, не на меня… или все-таки на меня? Определить трудно, потому что глаза его разъезжаются и приходится выбирать, в какой именно глаз смотреть, чтобы определить направление взгляда.

— Ада… — хрипит он, — Ада… Какой же у меня кавардак в башке!

— Фрель! — Я только что не плачу. — Они оставили тебе местечко? Ты все еще с нами?

— Кажется, уже не совсем… — вздыхает наш храбрый, безумно, идиотически храбрый проводник. — Я вижу что-то… лишнее. То ли у меня с глазами неладно, то ли мир совсем другой, чем я думал.

— А может, и то, и другое? — деликатно интересуется голос из тьмы, непотревоженной тьмы за магическим кругом.

Черная тень расступается и прямо из ее чрева в круг огней вступает… Мореход.

— Привет, коллеги, — говорит он Фрелю и дружески подмигивает.