"Проблемы формы, систематики и эволюции организмов. М.: Наука, 1982" - читать интересную книгу автора (Любищев А.А.)

1. аспект качества - имеются разные "сорта" реальности;

2. аспект количества - есть разные степени реальности, и весьма возможно, что крайности - абсолютное существование и абсолютное несуществование - вовсе не встречаются;

3. аспект уровня реальности;

4. использование разных критериев реальности.

Проблема реальности чрезвычайно сложна, и сделанное Любищевым, безусловно, нельзя считать ее решением, а лишь освещением. К выводам Любищева (но не к примененному им способу рассуждения) можно предъявить и претензии. Главная из них та, что Любищев не отграничил два главных смысла самого понятия реальности, а именно реальности объективной, противополагаемой субъективной реальности (сознанию), и реальности как всего окружающего мира, в который включаются и идеальные объекты, продукты деятельности сознания. Трудно понять, какой смысл вкладывает Любищев в понятия "сорта" и "уровня" реальности, противополагая их "степени" реальности. Получается, что "сорт" реальности зависит от того, какие критерии реальности используются, а "степень"-от количества критериев. Но непонятно, есть ли смысл в этом количестве, взятом безотносительно к характеру критериев. Бросается в глаза неупорядоченность 16 критериев, их пересечение и явная неравноценность. То же можно сказать и о четырех аспектах реальности. Правда, Любищев и сам отмечал, что первый и четвертый аспекты очень близки; то же можно сказать о втором и третьем аспектах. И тем не менее проведенная Любищевым работа важна для участников дискуссии о реальности таксонов и других теоретических конструктов, используемых биологами. Прежде всего оказывается, что традиционный вопрос: "реальны ли виды?" - принципиально не имеет однозначного ответа, пока не оговорено, о каких аспектах и критериях реальности идет речь.

Сказанное о проблеме реальности в таксономии имеет отношение и к морфологии. Подобно тому как ставится вопрос о реальности видов или таксонов более высокого ранга, можно обсуждать, реальны ли сравнительно-анатомические единицы, получаемые при расчленении opгaнизмов (типы органов, тканей, клеток и т. д.). Этот вопрос особенно важен для всего учения о форме организмов и в конечном счете определяет стратегию морфологического исследования. Если форма с ее собственными закономерностями - самостоятельная реальность, ее можно и должно изучать не только как результат исторического процесса и приспособления (см. выше).

Любищев скептически относился к примату филогенетического подхода к систематике, о чем впервые он писал в статье [2], к которой теперь все чаще обращаются теоретики систематики. Позже [15, 21, 29-33, 36, 40, 44, 45] он развил свои взгляды на систематику, суть которых состоит в следующем. Любищев считал, что при всем различии организмов от неживых объектов мы не можем априорно отказываться от необходимости рассматривать проблему системы организмов в отрыве от таксономии любых объектов. Теория системы организмов должна быть частным случаем общей таксономии. (Заметом, что эта точка зрения в свое время вызвала решительные возражения, но теперь стала чуть ли не общепринятой.) Если так, то филогенетическое родство становится лишь одним из множества возможных критериев систематического единства. Дело в том, что имеются объекты, систематика которых или принципиально не может быть построена на филогенетическом основании, или получающаяся филогенетическая система не удовлетворяет требованиям, ради которых строилась. Например, неоднократно указывалось, что из филогенетических соображений надо бы объединить крокодилов с птицами и противопоставить этот "таксон" ядру класса рептилий; последних пришлось бы разъединить и из-за их полифилетического происхождения от амфибий. Однако даже ортодоксальные сторонники филогенетической систематики не решаются на такие шаги. Это ясно показывает, что они предъявляют определенные требования как к внутреннему единству системы, так и к ее эвристическим качествам. Любищев [2, 16, 21] сформулировал эти требования, а удовлетворяющую им систему назвал естественной, отказавшись от популярного среди биологов отождествления естественной и филогенетической систем. Он пишет [2, с. 103]: " …естественной системой следует назвать такую, где количество свойств объекта, поставленных в функциональную связь с его положением в системе, является максимальным". Таким образом, речь идет не только о размещении объектов в системе по фактически наблюдаемым признакам (а не по историческим отношениям, всегда слишком гипотетическим), но и о возможности судить по положению в системе о тех признаках, которые у объектов еще не обнаружены (.например, о нефоссилизируемых частях ископаемых). Тем самым естественная система должна быть прогностична, и прогностическая способность конкретной предлагаемой системы становится существенным критерием ее естественности. Заметим, что этот критерий естественности издавна прилагался к классификациям (В. Уэвелл, Дж. Ст. Милль и др.).

Для реализации этого идеала, считал Любищев, придется отказаться от целиком иерархической формы системы, ставшей традиционной и нашедшей отражение в международной биологической номенклатуре. Иерархичность системы становится необходимой, если ставить систему в полное соответствие с дивергенцией филогенетических ветвей и исключать возможность того, что какие-то таксоны возникли путем объединения до этого самостоятельных таксонов (как материального-лишайники, так и типологического - рептилии, млекопитающие). Но объединение таксонов - лишь частный случай более общего свойства естественной системы - комбинативности признаков. На него указывают многочисленные факты параллелизма, в частности гомологические ряды изменчивости Н.И. Вавилова.

Корреляция частей организмов указывает, что не исключена возможность открытия таких немногих параметров, по которым можно будет построить систему и с которыми будут скоррелированны остальные признаки. Такую гипотетическую систему Любищев называл параметрической. Однако сама по себе параметричность говорит о естественности той или иной системы не более, чем филетичность или иерархичность,-естественной может быть лишь система, основанная на знании законов разнообразия организмов. Такую систему Любищев называл номотетической и считал, что в разных своих частях она может быть и параметрической, и комбинативной, и иерархической. Он не отрицал начисто зависимости системы от филогении. Наоборот, он ратовал за совмещение структурного и исторического подходов [33], однако причину возникновения иерархии он видел не столько в филогении, сколько в постепенном вырождении комбинативной системы вследствие того, что с ростом числа признаков еще быстрее растет число запрещенных сочетаний этих признаков (идея Г.А. Заварзина и Ю.С. Старка).

Любищев понимал, что построение номотетической системы- дело далекого будущего, так как ни ведущих параметров, ни основных законов системы мы пока не знаем. Что касается повседневной работы таксономиста, то в силу действительной или потенциальной изменчивости любого признака мы лишены возможности строить систему, начиная с самых крупных таксонов. Наиболее продуктивен обратный путь - от более мелких таксонов, постепенно объединяемых в конгрегации (Е.С. Смирнов). Достоинство конгрегационной систематики Любищев видел прежде всего в том, что вес (признаков определяется с учетом прошлого опыта. Это позволяет избавиться от анализа всего множества признаков организмов. Любищев критически относился к так называемой нумерической (неоадансоновской) систематике, для которой все признаки имеют априорно равный вес. Недостатком такого подхода он считал огромную избыточность регистрируемых данных, сочетавшуюся с не меньшей потерей информации из-за невозможности полноценного учета внутривидовой изменчивости.

Еще при зарождении синтетической теории эволюции (СТЭ) Любищев обращал внимание эволюционистов на то, что новое направление эволюционизма игнорирует многие фундаментальные проблемы, подменяя их решение изменением самого содержания понятия эволюции. Анализу этого понятия он посвятил одну из первых своих работ [3], в которой впервые применил упомянутый выше метод выделения антиномических пар ("апорий"). Смысл понятия эволюции он раскрывал через следующие пары противоположных понятий:

1. эволюция (трансформизм) - постоянство;

2. эволюция (преформация) - эпигенез;

3. эволюция-революция (сальтация);

4. эволюция (восхождение) - эманация (нисхождение).

5. Позже [22] он ввел еще пару: эволюция (необратимое развитие) -инволюция (обратимое развитие).

Оказалось, что смысл термина "эволюция" достаточно многозначен, так что можно, признавая факт эволюции в одном смысле, отрицать его в другом. Эволюционисты 20-30-х годов, по Любищеву, признавали неограниченный трансформизм, но не могли продемонстрировать факторов эволюции на конкретном материале. Оставалось неясным, в какой мере наблюдавшиеся мутации и рекомбинации являются эволюционными новообразованиями (эпигенезом), а не преформированными изменениями (инволюцией). Кроме того, сами мутации и рекомбинации в силу быстроты и значительности новообразований часто могут быть квалифицированы как сальтации. Таким образом, эволюционисты тех лет, если они изучали действительные новообразования, скорее были по сравнению с классическим дарвинизмом сальтационистами, чем эволюционистами (в понятиях третьей пары понятий). Если же они имели дело с преформированными изменениями, то тогда изучалась не собственно эволюция (в понятиях пятой пары понятий), а что-то другое. Позже это "Другое" оказалось в центре внимания СТЭ и стало называться микроэволюцией. Неизбежно возник вопрос, исчерпывает ли учение о микроэволюции эволюционную проблематику, т. е., выражаясь современными словами, сводима ли макроэволюция к микроэволюции.

Любищев считал необоснованными претензии СТЭ на статус общей теории эволюции. При этом он исходил из следующего урока истории науки: "Мое глубокое убеждение, основанное на многолетних размышлениях, заключается в том, что крупный прогресс и общего теоретического мышления, и конкретных естественных наук необходимо связан с преодолением претензий на универсальность, которые постоянно выдвигаются господствующими в конкретный момент нaпpaвлeниями естественно-научной мысли" [39, с. 36]. Неудивительно, что претензия СТЭ на универсальность вызвала возражения Любищева. Поскольку в изложениях СТЭ не был дан перечень основных постулатов, Любищев попытался их выявить [36 и др.]. Он называл (не вполне удачно) СТЭ "современным селектогенезом" и вкладывал в этот термин следующее содержание: "эктогенез в комбинации с тихогенезом дает селектогенез" [22], причем эпитет "современный" означал для него в основном использование в СТЭ достижений генетики, а также кибернетических и математических методов. Любищев исходит из следующего представления СТЭ о роли естественного отбора: эволюция под действием отбора (селектогенез) складывается из взаимодействия процесса случайных ненаправленных уклонений наследственного материала (тихогенез) с направляющим влиянием внешней среды (эктогенез). Тем самым не учитывается нaпpaвляющaя роль самого процесса изменчивости. Любищев понимал, что наследственные уклонения мыслятся как мелкие (часто даже - неразличимо мелкие), но воспользовался здесь неудачным термином "непрерывная изменчивость" [36, с. 43], который можно неверно понять как отказ от законов Менделя. От этих законов, конечно, Любищев не отказывался и даже считал их номогенетическим фактором эволюции [16].

Один из аргументов СТЭ - апелляция к точным данным генетики и заимствование у нее важного понятия элементарного акта изменчивости - мутации. Однако Любищев указывал на отсутствие точности в главном для эволюционизма пункте - проблеме осуществления (онтогенеза в широком смысле). Всегда, когда концепция отбора готовых мутаций встречает трудности, СТЭ обращается к понятиям плейотропин, полигении и корреляции. Эти понятия никак нельзя считать точными. Они лишь подчеркивают незнание механизмов онтогенеза. Ясно, что они не могут служить объяснением. К этому выводу Любищева стоит добавить обстоятельство, выявленное самими сторонниками СТЭ в последние годы. Оказалось, что СТЭ, используя терминологию современной генетики, почти не привлекает новые генетические концепции, оставаясь, по существу, в понятийных рамках генетики 30-х годов. Э. Майр, один из лидеров СТЭ, утверждает, что совершенствование представлений о природе генов и мутаций до сих пор не много добавило к пониманию явлений эволюции. Однако если Майр видит в этом свидетельство законченности СТЭ и маловажности конкретных механизмов генетики, то Любищев склонен усматривать здесь свидетельство догматического характера СТЭ, которую он назвал "ультрадарвинизмом" [15].

Любищев возражал и против утверждений, что СТЭ является современным вариантом теории естественного отбора. Он писал: "Как известно, всякое учение об эволюции заключает три момента: изменчивость, наследственность и естественный отбор. Полагают, что признание этих трех моментов означает принятие селектогенеза. Это совершенно неверно. Все дело в том, как понимать наследственность и изменчивость" [36, с. 43]. Если в ходе эволюции с ощутимой вероятностью появляются крупные вариации, повышающие приспособленность, то налицо автогенетический компонент изменчивости, т. е. эволюция неселективна (в смысле, придаваемом в СТЭ термину "селективная эволюция"), хотя бы все такие вариации и подвергались систематической апробации со стороны отбора.

Любищев [36, 41, с. 211] сформулировал три основных постулата селектогенеза:

1. А) проблема приспособления (целесообразности) - основная эволюционная проблема;

2. Б) средство приспособления - отбор лучших из множества уклонений от предшествующей нормы;

3. В) этот отбор достигается путем борьбы за существование, пронизывающей все таксономические уровни, но особенно интенсивной на внутривидовом уровне.

Центральный постулат (Б), в котором многие видят единственный основной постулат селектогенеза, сам распадается на ряд частных постулатов, фактически и характеризующих конкретное селекционистское учение. СТЭ характеризуется, по Любищеву, двенадцатью такими постулатами (приводимые ниже формулировки не взяты непосредственно из текстов Любищева, а составлены по работам [15, 22, 36, 41]).