"Тихое оружие" - читать интересную книгу автора (Великанов Василий Дмитриевич)

Страшная собака

Утром того дня Артем вбежал с улицы и приглушенно воскликнул:

— Машина!

— Какая машина? — удивился отец, сидевший за столом и перебиравший бумаги.

— С рогулькой!

Нина, одевавшая малышей, тревожно переглянулась с Григорием Михайловичем: пеленгатор…

Занимаясь каждый своим делом, «отец» и «дочь» смотрели в окно, как машина с радиопеленгатором проходила по улице на малой скорости. Вот она остановилась против их дома, постояла немного, потом развернулась и пошла обратно.

Артем выбежал на улицу и вскоре вернулся:

— Уехали!

— Побудь там еще, — приказал отец. Мальчик выскочил из дома.

Весь этот день был пасмурным: серой кошмой нависла над головой низкая пелена туч, потом посыпался, словно через сито, дождь.

Нину такая погода угнетала, навевала тоску. Все время хотелось спать, но заснуть она не могла: ожидала чего-то страшного и не знала, как избавиться от тяжелой тревоги.

Пасмурная погода как бы приблизила сумерки. Малых детей Анна Никитична накормила пораньше и уложила спать, а потом сели ужинать взрослые и Артем. Огонь не зажигали.

«Отец» наклонился к «дочке» и тихонько сказал:

— Я разобрал и почистил. Что-то вроде заедает… Нина встала из-за стола и направилась в свою комнату.

— Доела бы, — сказала ей вслед Анна Никитична.

Артем повел глазами на уходившую из-за стола «сестру», на отца, на мать и продолжал есть все так же неторопливо. Но как только Нина оказалась в своей комнате, встал:

— Схожу на улицу.

— Да куда ты в такую погоду? — возразила мать. А отец махнул рукой:

— Пусть сходит! Не сахарный — не растает.

— Накинь хоть дождевик, — подсказала Анна Никитична.

В комнате Нины было темновато. Она достала из-под подушки пистолет, вынула обойму: что же в нем заедает?..

В это время в большой комнате послышался какой-то шум. Вложив обойму, Нина замерла с пистолетом в руке.

Накинув на плечи дождевик, Артем подошел к двери и взялся было за ручку, но в тот самый момент кто-то рванул снаружи дверь на себя, и она распахнулась. Мальчик испуганно вскрикнул и отскочил: под ноги ему бросилась здоровенная овчарка, похожая на волка.

Нина прильнула к щели полога и увидела, как вслед за собакой в комнату ворвались трое: высокий солдате поводком в левой руке, ефрейтор Фриц с усиками «кляксой» и молодой офицер в сером прорезиненном плаще, с фонариком в левой руке.

На мгновение девушка оцепенела. Случайно зашли или… Стрелять? А вдруг что-то заест? Да их все равно всех не перебьешь сразу, а семью погубишь… Что же делать? Куда спрятать пистолет?..

Скользнув вокруг глазами, она остановила взгляд на платяном шкафу, у которого верхняя стеклянная вставка была выбита. Бросить туда, в белье? Нет, нет, сразу найдут. Нина повернулась к полураскрытому окну и, не раздумывая больше, кинула пистолет в огород.

Прикрыв створки, девушка стала торопливо разбирать постель, как бы готовясь ко сну. Поправив матрац и натянув на него простыню, начала взбивать подушку, стремясь мысленно подавить в себе мелкую дрожь: «Спокойно… Спокойно…»

А в большой комнате в эти напряженные мгновения происходило вот что.

Увидев немцев с собакой, Григорий Михайлович замер с ложкой в руке, а потом стал так торопливо хлебать из миски молоко, будто опасался, что непрошеные гости отнимут у него еду. Артем шмыгнул за печку, а Анна Никитична подалась к спящим на полу детям и застыла около них в решительной позе, готовая защищать их ценой своей жизни.

Собака обошла стол, обнюхала хозяина, прошла мимо спящих детей и потянулась к двери, занавешенной пологом. Офицер рывком откинул брезент в сторону и направил пучок света карманного фонарика внутрь помещения. Пропустив собаку вперед, шагнул в комнату автоматчик.

Луч фонарика ослепил Нину. Прикрыв глаза подушкой, она замерла. Собака стала обнюхивать ее голые ноги, и Нина, ощутив влажное горячее дыхание животного, задрожала от предчувствия того, что вот сейчас пес схватит ее острыми зубищами и начнет рвать…

Офицер осклабился и сказал по-немецки:

— Каине ангст, фроляйн! Унзер зуххунд байст нур партизанен!

— Нихт ферштейн, нихт ферштейн…[5] — пробормотала Нина, хотя и поняла, что сказал офицер.

Обнюхав девушку, собака повела носом в сторону постели, а потом — шкафа. Солдат резким движением открыл его и выкинул все белье на пол. Собака обнюхала белье и потянулась в большую комнату.

А офицер задержался около Нины. Отстранив подушку от ее лица, он проговорил:

— О, варум фердекен зи ир шёнес гезихт?[6]

И, взяв девушку за подбородок, добавил по-русски:

— Немножко дикая. Я не кусайт!

Только сейчас Нина заметила, что у него на фуражке эмблема эсэсовца: череп со скрещенными костями.

В то время как офицер и солдат осматривали Нинину комнату, ефрейтор Фриц остался в большой комнате и, глядя на растерянного хозяина, улыбался. Солдат с собакой стоял у двери.

Когда офицер вышел от Нины, Григорий Михайлович уже оправился от растерянности и, встав из-за стола, поклонился:

— Садитесь, господин офицер. Покушайте.

Взглянув на стол, тот поморщился:

— Млеко и каша-а…

— Для вас, дорогие гости, найдется шпиг, яйки и… — сказала Анна Никитична, подходя к столу.

— О, гут, матка, гут, — оживился офицер, усаживаясь за стол. Прорезиненный плащ его загремел, будто жестяной. Вслед за ним сел за стол и Фриц.

Закурив сигарету, офицер угостил и хозяина.

— Зер гут, господин офицер, — похвалил курево Григорий Михайлович.

Офицер сказал что-то по-немецки, ефрейтор перевел:

— Господин обер-лейтенант говорит, что ничего, но во Франции были лучше.

Убрав со стола остатки скромной пищи, Анна Никитична постелила на стол чистую скатерть и, подав на блюде сваренные вкрутую яйца, которые у нее всегда были припасены на всякий случай, стала неторопливо нарезать маленькими ломтиками хлеб.

Она явно медлила. Ее сверлила страшная мысль; «Как же я полезу за салом в подпол? Ведь там лежат батареи для рации! И хотя они спрятаны в картошку, но если начнут копаться…»

Когда офицер покинул Нинину комнату, ей вдруг стало дурно. Но усилием воли девушка преодолела слабость, и тошнотворная муть прошла.

Поправив волосы и одернув на себе платье, Нина откинула полог и застыла в проеме: крышка лаза в подпол была открыта и по лестнице спускался вниз Григорий Михайлович. Офицер вдруг направил в темный проем свет фонарика и что-то сказал. Фриц перевел:

— Господин обер-лейтенант спрашивает, что, там у вас?

— Да, ничего, так… — сказал хозяин. — Битте, можете сами убедиться: солёности разные, бульба, шпиг…

— О, шпиг гут нада! — кивнул офицер.

Голова Григория Михайловича скрылась в подполе. Офицер наклонился к лазу и, опершись рукой о крышку, покрытую изнутри осклизлой плесенью, вдруг отдернул ее и брезгливо поморщился:

— Пфуй, айн вильдер![7]

Нина схватила полотенце, висевшее у печки, и подала его гестаповцу. Вытирая запачканную плесенью руку, тот поблагодарил:

— Данке, фроляйн.

— Пожалуйста, — с улыбкой ответила Нина.

В то время как немцы обшаривали квартиру, полицай, пришедший с ними, слазил на чердак и, вернувшись, доложил офицеру, что на верхотуре ничего нет, кроме пыльного хлама и мышей…

В это время из подпола показался хозяин, держа в руке кусок просоленного, с мясными прожилками сала. Лицо у него было красное, потное.

Офицер что-то сказал ефрейтору, и тот, вынув из-за пояса финский нож, стал нарезать сало прозрачными ломтиками, причмокивая при этом языком.

Гестаповец брал двумя пальцами ломтик сала за шкурку и, подбрасывая его над мордой овчарки, отрывисто покрикивал: «Ап!» Собака подхватывала сало на лету и проглатывала. Офицер смеялся, ефрейтор, как и раньше, чему-то улыбался, а солдат стоял у порога, точно истукан, и, глотая слюну, ничем не смел выражать свои чувства.

От громкого смеха дети завозились на постели и сквозь сон стали бормотать и всхлипывать.

Офицер что-то сказал по-немецки, и ефрейтор перевел, взглянув при этом на Нину:

— Господин обер-лейтенант говорит, что он холостой.

Девушка кивнула: «Гут, гут», села к столу и стала угощать гостей:

— Кушайте, господа. Битте! Пожалуйста!

— Ди дойче арме вирт гут ферзоргт,[8] — сказал по-немецки офицер, а ефрейтор перевел и добавил:

— Кушает и не нуждается.

— Я, я, — подтвердил офицер.

Нина осмелела. Слегка дотронувшись пальцем до перстня, сверкающего зеленым глазком на пальце гестаповца, нарочито восхитилась:

— Какое у вас красивое колечко!

— Смарагд, — проговорил тот, польщенный, и спросил: — Ир наме, фрейлейн?

— Нина.

— Хочешь, их комме морген абендс унд шенке дир айнен ринг?[9]

Нина растерянно взглянула на «отца», и тот смущенно проговорил:

— Что вы, господин офицер! Девушке неудобно принимать такие дорогие подарки.

И вдруг Фриц спросил, обращаясь к хозяину:

— А почему вы, господин писарь, так испугались, когда мы вошли?

— Уж больно собака у вас страшная, — ответила за «отца» Нина.

— А у нас ведь детишки… — добавила Анна Никитична.

Офицер понял, что речь идет об овчарке, и сказал по-немецки:

— Трои, бэданке дих фюр ден шпеки.[10]

Пес в ответ дважды громко пролаял. Проснулся в зыбке и заплакал Павлик. Офицер встал, кивнул девушке:

— Ауфвидерзеен, фроляйн Нина!

Прошло уже несколько минут, как «гости» ушли, но все еще молчали, опасаясь проронить неосторожное слово: знали, что немцы иной раз, не найдя при обыске ничего подозрительного, притаиваются снаружи, у двери, и подслушивают.

Было тихо. Малыши, растревоженные громким смехом и лаем овчарки, успокоились и снова погрузились в глубокий сон. Григорий Михайлович повел глазами по комнате: а где же Артем?

Дверь скрипнула, и на пороге появился парнишка, мокрый от дождя. Волосы у него приклеились ко лбу, придав его лицу угрюмый вид.

— Где ты пропадал? — спросил отец. — Как ушел?

— А через окно у Нины, — улыбнулся Артем, довольный своей выходкой. — На дворе дежурил. Вот за шею накапало…

— Сними рубашку, — сказала мать. — И чего тебя черти носили в такую погоду?

— А вдруг бы наши пришли? — удивился мальчик, и всем стало ясно, что он оберегал партизан-связников.

Артем вынул из кармана пистолет, покрытый влагой, и, передавая его «сестре», тихо сказал: «Протереть бы надо».

Нине стало неловко, будто мальчик винил ее в чем-то таком, чего нельзя было делать. Она схватила «вальтер» и шмыгнула за полог. Отец недоуменно посмотрел на сына: «Где это он взял пистолет?..»

Сунув «вальтер» под подушку, Нина начала собирать разбросанное на полу белье. И тут в окно ударил яркий свет, ослепив девушку.

Вздрогнув, она на мгновение замерла: ей показалось, что кто-то со двора направил ей в лицо луч карманного фонарика. Потом прикрыла левой рукой глаза, а правую сунула под подушку, где лежал пистолет.

В это время вошел «отец» и, заметив напряженную позу «дочки», поспешил ее успокоить:

— Ты что, Нина? Это же прожектор!

Подошла и Анна Никитична, обняла девушку за плечи.

— Нинушка, мы с отцом напеременку подежурим в хате, а ты уж в случае чего — в окно и через огород — в кусты…

«Я — в кусты, а они останутся тут, на растерзание?» Все в Нине восстало против этого. Девушка обхватила Анну Никитичну и припала к ней, как, бывало, припадала к своей матери, когда было тяжко.

Немного успокоившись, Нина сказала:

— Может, куда-нибудь перенести «питание» из подпола?

— Нет-нет, — возразил «отец». — Сейчас, по горячим следам, нельзя. Могут присматривать за нашими.

В соседней комнате заплакал Павлик, и Анна; Никитична ушла успокаивать ребенка. А Григорий Михайлович успокаивал «дочку»:

— Нинушка, не волнуйся. Все-таки мы у них не на прицеле… Иначе они покопались бы как следует.

— И все-таки, «Северок» надо перепрятать.

— Потом, Нина, потом. Ложись. Отдыхай.

Девушка легла на кровать, не снимая платья, и уткнула лицо в подушку. «Отец» слегка потрепал. Нину по волосам и, сказав: «Спи, дочка, спи», пошел в большую комнату.

Нина слышала, как Анна Никитична успокаивала плачущего малыша, потом тихонько читала какую-то молитву… Девушка отчетливо представляла себе лицо измученной страхом женщины, обращенное в угол, где висела икона божьей матери со скорбным лицом.

В эту ночь Нина не сомкнула глаз и все вспоминала, как однажды на занятиях майор «Седов» сказал: «Слабодушных людей перед пропастью охватывает ужас, и они теряются, выдают себя. А вы, чтобы преодолеть смертельную опасность, должны находить мост и не отчаиваться даже в самых отчаянных ситуациях…»

Потом девушка мысленно разговаривала с матерью и стала сочинять ей письмо, которое она ни за что бы не написала. И заканчивалось это ненаписанное письмо словами: «Милая моя мамочка! Не знаю, долго ли нам еще удастся ходить по краю пропасти… И если со мной что-нибудь случится, прости меня за то, что я чем-нибудь тебя огорчала…»

Под утро Нина немного задремала и вдруг, вздрогнув, вскрикнула: ей почудилось, что около кровати стоит большой волк и обнюхивает ее ноги…