"След солдата" - читать интересную книгу автора (Тяу Нгуен Минь)2Полк Киня находился уже на последнем, завершающем участке пути. На дороге, стиснутой с обеих сторон лесной чащобой, скапливалась, бурлила, передвигаясь, людская масса, шумевшая, как паводок в горловине водоворота. Здесь, у подножия самого высокого участка горной цепи, у голых вершин, изредка украшенных одиноко темневшими деревьями, располагались склады «Б». Все части - независимо от того, какой дорогой они шли, прямой или в обход, - сосредоточивались здесь, пополняя запасы риса, продовольствия и медикаментов перед последним броском непосредственно в район боевых действий. Было так многолюдно, что при желании не удалось бы определить, сколько и каких собралось здесь подразделений. Все смешалось воедино - лес, деревья, люди, оружие, боеприпасы; все превратилось в огромную кишащую массу. Толкотня, разгоряченное дыхание, запах пота, немолчный гомон - это бурлила сама жизнь, волею обстоятельств оторвавшая стольких трудолюбивых мужчин от родных гнезд, это рокотал гнев страны, еще раз взявшейся за оружие. Казалось, сама история, само будущее шагает здесь в измазанных глиной солдатских башмаках. Потные, разгоряченные, измученные лица утрачивали твердые очертания, растворяясь в общем потоке людской массы, непрерывно льющейся с горных склонов, стекающейся сюда со многих лесных тропинок. При взгляде на эти молодые лица в воображении возникали лица оставшихся дома матерей, отцов, сестер и братьев. Все - движение. Все - устремленный в будущее взгляд. Скольких историков и литераторов, перу которых будет дано вновь вызвать к жизни эти картины, таила в себе мощь этого огромного людского потока?… Три батальона 5-го полка уже почти миновали зону скопления войск, только несколько хозяйственных рот и недавно присоединившийся дивизион легкой артиллерии тянулись еще позади. Кинь, шедший поначалу с 1-м батальоном, пропустил его вперед и остался поджидать дивизион. Разобранные части орудий артиллеристы тащили на плечах или несли подвешенными на жердях, и весь дивизион издали напоминал спутанный клубок, упрямо ползущий вверх по недлинному - всего какая-нибудь тысяча метров, - но очень крутому и извилистому склону. Те, кто прокладывал здесь дорогу, учли, что склон не из легких, и вырубили в нем ступеньки, приладив на каждой для страховки от осыпи половинку деревянного кругляша, плотно зажатую между забитыми глубоко в землю брусками. Однако дерево успело стесаться от бесчисленного множества прошедших здесь за последнее время ног. На коре деревьев по обеим сторонам тропы вдоль склона на одном уровне от ствола к стволу тянулась темно-красная свежесодранная полоса - след, оставленный множеством цеплявшихся, ищущих опоры рук. Солдаты шли в трусах, свернутые широкополые панамы были прилажены сбоку. Какой-то парень, совсем еще школьник, удерживая на плече конец толстой жерди с подвешенным к ней орудием примерно в центнер весом, стоял наготове у начала подъема и, задрав голову, смотрел вверх на мелькавшие по ступенькам лестницы щиколотки. – Моя жена такие письма пишет, прямо сочинения по литературе: «Я хочу, любимый, пройти с тобой все высокие перевалы и глубокие ручьи», - раздался чей-то голос. – А чем она занимается? – На строительстве дорог работает… – Чыонгшон, мы здесь, с тобой…{1} – Одолеем гору, ох и напьемся же водички! – Нас несут орлиные крылья…{2} Знать бы раньше, что так случится, я бы не сидел сложа руки, а засадил бы весь Чыонгшон карамболой{3}. Вот бы сейчас - с ветки на ветку! – А я бы лучше шелковицу посадил! – Ты, морская душа, даже не знаешь, как она выглядит! – Почему не знаю? Сама черная, листики маленькие! – Балда, это же дерево шунг-дат! - поднялся общий хохот. – Да он только что из моря вылез и штаны только в армии научился носить. Где ему дерево от дерева отличить?… – Эй, генералы, вперед! И опять мелькают мускулистые, в набрякших жилах ноги, гладко оструганные жерди или только что срубленные стволы деревьев, на которых трепещут еще свежие листья. Несколько пар ног одновременно топчутся на одной ступеньке. Плечи и тела приникают друг к другу. Руки в поисках опоры хватаются за стволы и ветви по обеим сторонам подъема. Натужно склоненные шеи и открытые от напряжения рты мелькают справа и слева от жердей. Кинь слушал тяжелое, надрывное дыхание дивизиона. Кинь был в шортах. Его желтая рубаха с квадратным вырезом насквозь промокла от пота. Сложив руки одна на другую, он опирался на беличью головку - искусно вырезанную из дерева рукоять длинного посоха, до блеска отполированную за многие годы. Из-за поворота показались головы первых артиллеристов. Кинь зажал посох под мышкой и, сложив руки рупором, крикнул: – Молодцы, ребята! Выдерживаете темп легендарной армии Нгуен Хюэ{4}! Какая-то пехотная рота с громоздкими грузами на жердях отдельными группами вклинивалась в цепочку артиллеристов. Уставшие лица артиллеристов сменялись улыбчивыми лицами пехотинцев. Оброненные на ходу слова и фразы вливались в общий ровный гомон. – Привет, Кхюэ! Ты в этом полку? – У меня сестренка востроглазая есть. Кто табачку не пожалеет - сосватаю! – Горазд бахвалиться! Что, забрался сюда и уже дух вон? – Мамочки! Когда же домой вернемся? – Сколько же лесов у нас? Тьма-тьмущая! – Мы идем, душа парит…{5} Плотный, густой солдатский поток… Над головами то и дело слышится гул самолетов. Едва стихал рокот бомбардировщиков, как над джунглями появлялись вертолеты. Спустившись пониже, они действовали медленно, как улитка, переползавшая с камня на камень. Перевалив на другую сторону склона, солдатский поток соединился с другим таким же потоком. Там солдаты все, как один, были в касках, с обветренными красными лицами. С обеих сторон раздался дружный радостный крик, полетели вверх подброшенные панамы и каски. Где-то уже заспорили, кто кого вытесняет из шеренги. Кинь рукоятью посоха показал вперед: – Ты видел когда-нибудь такое, Кхюэ? – В прошлом году. Но тогда столько не было… – Я тоже никогда такого не видел. Никогда! Ну пошли! Пробираться вперед приходилось с большим трудом. Кхюэ шел позади. Его вещмешок то и дело цеплялся то за чей-то миномет, то за кошели риса, то за какие-то наскоро сплетенные корзины, привязанные к чьему-то вещмешку. По дороге они обогнали роту пехотинцев. Только человек десять из всей роты шли налегке, остальные на плечах или на жердях тащили какой-нибудь груз. Впереди этой роты двигалась еще одна точно такая же рота. Проплывали жерди из дерева или бамбука. Шли солдаты - высокие и низкорослые. Шагали худощавые, с ухоженными блестящими волосами горожане и кряжистые от сохи крестьянские парни. Следом за высоким смуглым хирургом медсестры несли на коромыслах помеченные большим красным крестом тюки с медикаментами и перевязочными материалами. Человек пять солдат, догонявших свою часть, тащили на жердях-коромыслах (по четыре с каждой стороны) минометные мины, похожие на бутоны банановых цветов, с двумя опоясывающими красными полосками. Шагавший в центре парень, по-видимому старший группы, без устали задавал один и тот же вопрос, стараясь найти свою часть: – Это «Хиенлыонг»? – Нет, «Река Ча»! – Это «Хиенлыонг»? – Нет, «Красная река»! Кхюэ догнал своего замполита и пошел следом. В глаза ему невольно бросилось светлое пятно свободной от ноши спины Киня. – Где ваш вещмешок, командир? – Ох ты! Забыл, видно, там, на склоне! – Идите, я вас догоню! И Кхюэ повернул назад. Только что безлюдные джунгли по обеим сторонам дороги теперь заполнились солдатами - здесь многие части разбили походные лагеря. Вокруг стоял многоголосый гомон. Трещали срубаемые ветки, слышалась дробь ударов по вбиваемым в землю колышкам. Среди всеобщей суеты какой-то шустрый паренек уже ухитрился подвесить свой гамак и, растянувшись в нем, завопил так, что все вокруг содрогнулось: «Э-ге-гей! Чыонгшо-о-о-он!» Несколько солдат, не успев устроиться, бросились к ручью ловить руками прятавшуюся под камнями рыбу. Один боец, усевшись на траве, увлеченно писал что-то в записной книжке. Другой, отхватив ножом здоровый кусок коры с росшего у обочины гигантского дерева, уже нарисовал на обнажившейся белой древесине, залитой сочившейся смолой, длиннющую, как хвост дикобраза, стрелу-указатель и теперь старательно выводил слово «Тхубон» - условное название своей части. Из глубины чащи доносился пронзительный крик птицы бим-бип{6}. По соседству с дорогой одно из подразделений уже снималось со стоянки. Командир одной рукой бережно прижимал к груди транзистор, а другой, зажав в ней посох, описывал огромные круги в воздухе. Издали казалось, будто он размахивал мечом. Он шутливо торопил бойцов: – Быстрее! Поторапливайся, ребята! А то на нашу долю американцев не останется! Солдаты, галдя, сворачивали гамаки. Полотнища из светло-зеленой нейлоновой ткани, только что развешанные по всему лесу вдоль ручья, были свернуты в считанные секунды, будто вспорхнула сразу стая бабочек. Солдаты выходили на дорогу и строились. То тут, то там поднимался вверх дым, кольцами обволакивая стволы деревьев и застаиваясь под непроницаемыми темно-зелеными кронами: каждое отделение оставило после себя круглое пятно золы от костра. Кхюэ шагал среди постепенно рассеивавшегося дыма, в котором все вокруг приобретало призрачные, иллюзорные очертания. Перевал, где замполит оставил свой вещмешок, с давних времен солдаты неизвестно почему окрестили «тетушка Динь». Вернувшись сюда, Кхюэ увидел многочисленные следы солдатских башмаков и посохов, отчетливо отпечатавшиеся на ступеньках, покрытых толстым слоем грязи, на вязкой глинистой дороге, плотно утрамбованной множеством ног, и на боковых, только что проложенных тропинках. Молодой бамбук был повален в грязь, камни вдавлены в землю. Орел и орлица с кротким взглядом маленьких глаз, но устрашающе загнутыми длинными клювами, шумно хлопая крыльями, описали в воздухе круг и величественно удалились. Со стороны леса у подножия гор настойчиво повторялись позывные: «Красная река, вас вызывает Меконг. Красная река, вас вызывает Меконг. Красная река течет. Красная река течет. Меконг, как слышите? Отвечайте!» Какой-то полк, находившийся на марше, вплетал свой голос в сеть радиоволн. На самой высокой точке склона, там, где недавно стояли Кинь и Кхюэ, отдыхали два солдата и собака. Пес, уткнув нос в корневища, глухо заворчал. Один из бойцов, долговязый, худой, с рацией за спиной, наклонившись вперед, оттягивал кожаный собачий ошейник и зачем-то пытался засунуть за него зеленую ветку. Другой, темнокожий и малорослый, сидел около двух вещмешков и постукивал палкой по третьему, лежавшему у обочины, в котором Кхюэ сразу узнал вещмешок замполита. Тощий вещмешок Киня походил сейчас на съежившегося голодного лиса. Кроме пятен пота на нем отпечатались бесчисленные следы от палок и посохов прошедших мимо подразделений. Кхюэ открыл его. Все нехитрое имущество было на месте - хлопчатобумажная форма, зеленый шерстяной свитер и брусок магика{7} в серебряной фольге. Кхюэ обменялся с солдатами ничего не значащими фразами. Пес, оставив в покое корневища, повернулся к обочине и с видимым удовольствием принялся облаивать Кхюэ. Тот старательно завязал вещмешок и, окинув его оценивающим взглядом, забросил за плечо. Потом, указав на собаку, спросил: – Если не секрет, где такого урода откопали? – Ты сам-то откуда взялся? - иронически поинтересовался долговязый. – Не успел появиться, а уж… - недовольно буркнул второй. – Кстати, приятель, как тебе удалось вещмешок обронить? – Это вещмешок моего командира. – Однако твой командир рассеян, как поэт! - сделал заключение долговязый. - Не найдется ли у тебя зажигалки, приятель? Долговязый прогнал собаку, достал сигареты и широким жестом протянул Кхюэ. Тот щелкнул зажигалкой. Долговязый наклонился прикурить. Кхюэ острым взглядом окинул высокий белый лоб долговязого бойца и, встретившись с его блестящими угольно-черными глазами, подумал, что, возможно, он еще увидится с этим прикуривающим у него сейчас парнем. Около полудня ненадолго прояснилось. В ручье и на листьях заиграли солнечные блики, но очень скоро они погасли. В джунглях вновь зашумел дождь. Почва под ногами стала вязкой. От зеленых лужаек, размытых потоками грязи, тянуло прелью. Пот каплями стекал по лицу, пропитывал волосы. Липкая потная одежда от холодных испарений, поднимавшихся с земли, становилась заскорузлой. После захода на склады «Б» заплечная поклажа стала заметно тяжелее. Вдоль дороги валялись пустые консервные банки. Бойцы дымили сигаретами. Ручьи от дождя помутнели. Время от времени с резким воем проносились самолеты; иногда они натужно гудели, будто где-то по самым вершинам, тяжело пыхтя, полз паровоз. 5-й полк догонял все новые и новые части. Людской поток уносился к берегам Сепона. Эта река отделяла Вьетнам от Лаоса. Здесь проходила одна и та же горная цепь, тянулись одни и те же джунгли, но пейзаж по обе стороны хребта был совершенно различным. По эту сторону продолжал моросить дождь, по ту - ярко светило солнце. Солдаты, едва перевалив за хребет, наперегонки спешили вниз, к песчаным пляжам. Река протекала в глубокой лощине, которая сверху напоминала живопись по шелку. Правда, полотно картины в нескольких местах было подпорчено пятнами пепелищ, оставшихся от американских бомбежек. Вдали ярко золотились на солнце высокие круглые соломенные крыши домов на сваях. В деревнях, разбросанных вдоль реки, повсюду виднелись следы разрушений. От многих домов остались пустые коробки. Торчали обугленные стволы кокосовых пальм, росших над самой водой. Поля опиумного мака лежали заброшенными. А вокруг как ни в чем не бывало буйно алели цветы зонг-жиенга и грациозные лаотянки в светло-зеленых юбках спешили с кувшинами к реке. И словно для того чтобы придать всей этой картине еще больше неповторимого, местного, колорита, по выжженной траве группами бродили рабочие слоны, а послушные слонята трусили вслед за девушками с тяжелыми блестящими шиньонами на макушках. А по эту сторону, во Вьетнаме, по-прежнему моросил дождь. Среди солдат разнесся слух о том, что вот-вот должен подойти фронтовой ансамбль, и весь лес вокруг, казалось, заразился нетерпением ожидания. Наконец вдалеке показались устало идущие люди - около тридцати человек. Это и был фронтовой ансамбль. Добрую половину его составляли женщины. Солдаты уже издали разглядели покатые плечи, распущенные длинные или уложенные в прическу волосы, белые лица, маленькие барабаны, бубны и даны{8}. Два связиста с собакой тоже каким-то образом очутились среди артистов. Долговязый худой боец с угольно-черными глазами шагал рядом с девушкой в военной форме. Ворот френча на девушке был расстегнут. Совсем юное лицо ее поражало мягкой красотой, длинные густые волосы были перехвачены заколкой, из-под закатанных форменных брюк виднелись округлые икры ног. – Вы куда? Прямо или свернете у реки? - спросил девушку долговязый боец. – Мы идем к дороге номер девять. Видимо, здесь свернем. – Значит, нам по пути. А я вас давно знаю. Вас зовут Хиен… – А что еще вы обо мне знаете? - засмеялась девушка, обнажая ровные, ослепительно белые зубы. Их разговор прервали аплодисменты, раздавшиеся со всех сторон; послышалось громкое скандирование: «Просим выступить! Про-сим выступить!» Собака, воодушевленная общим шумом, принялась лаять. Ансамбль остановился. Посоветовавшись между собой, артисты тут же рассыпались по склону. Несколько девушек побежали к реке, неподалеку от которой расположился 1-й батальон 5-го полка, где находился Кинь. Молоденькие солдаты, застеснявшись девушек, растерялись и испуганно поглядывали друг на друга. Скованные робостью, они молча пялили на девушек глаза. Конечно, потом они будут их вспоминать и обсуждать, какая красавица, какая уродина, какая кому больше всех понравилась. А девушки, не обращая внимания на растерянность парней, подскочили к ним, крепко пожали их дрожащие руки и, глядя в смущенно зардевшиеся лица, защебетали высокими звонкими голосами: – Здравствуйте, здравствуйте! Мы так рады с вами снова встретиться! – Точно! Я вас, правда, до сих пор не видел, но раз вместе идем на фронт, значит, мы с вами уже знакомы! - Кхюэ стиснул тонкие пальцы одной из девушек. Он был единственным, кто оказался в состоянии открыть рот и что-то сказать. - Смотрю я на вас и думаю: вот, бедняжки, не сладко им приходится! – Да вам же во много раз труднее, чем нам! – Наш брат солдат ко всему привычен и всему обучен! В стороне, под развесистым деревом, только что закончилась летучка и Кинь принимал гостя. Прямо перед ним на полиэтиленовой пленке, постеленной на земле, сидел подошедший вместе с ансамблем мужчина в очках. У него было спокойное, открытое лицо и чуть рассеянная улыбка. Это был известный поэт. Внимательно выслушав Киня, он поправил пальцем сползавшие очки и пообещал: – Непременно выберу время побывать в вашем полку… Кинь всегда шумно выражал свою радость. Вот и сейчас, стараясь интонацией передать все свое уважение к большому поэту, он громко сказал: – Ловлю вас на слове, Тхай Ван, ловлю на слове! А может, прямо отсюда с нами пойдете? Создадим все условия! – Не знаю, смогу ли, - улыбнулся Тхай Ван. - Я сейчас что-то медленно стал работать… – Не будьте к себе слишком строги! Да любое ваше стихотворение солдата поднимет! Я до сих пор помню, какое вы тогда, в сорок восьмом, написали! – Вам уже удалось наладить связь с группами, готовящими операцию? – Пока нет. Сегодня ночью, самое позднее - завтра утром! Киню хотелось предложить поэту стакан горячего крепкого чая, но Кхюэ что-то нигде не было видно. Поодаль, выбрав место поровнее, тесным кольцом расположились солдаты: выступление ансамбля уже начиналось. Все было просто - не было ни грима, ни концертных костюмов. Хиен вышла на середину круга и, застыв в простой, естественной позе, поднесла стиснутые кулачки к груди. Когда она запела, все вокруг притихли. Голос ее взмыл ввысь. Глаза певицы сверкали, маленькие кулачки порывисто сжимались, и песня звучала все решительнее и бесстрашнее, воодушевляя собравшихся вокруг бойцов. Те самые мальчишки, которые только что, оробев, боялись поднять на девушек глаза, теперь усеяли весь склон, забравшись на высокие камни, и сидели, крепко прижимая к груди винтовки и не спуская с певицы завороженных глаз. Песня затихла. Обняв друг друга за плечи, плотным кольцом стояли вокруг импровизированной сцены солдаты, устремив на артистов задумчивые теплые взгляды. Казалось, сейчас, после песни, эти люди стали им намного ближе и дороже. И каждый вдруг подумал о том, что эта хрупкая маленькая девушка, которая только что для них пела, прошагала столько же километров, сколько и все они, преодолела столько же перевалов и горных речек. После песни был танец. Сзади напирали: всем хотелось увидеть. Проходившие мимо части задерживались, с дальней стоянки тоже прибежали солдаты. Потом вышел Тхай Ван и начал читать свои стихи. Все затолкались: каждому хотелось посмотреть на знаменитого поэта. Когда он кончил читать и, протирая очки носовым платком, отступил назад, чей-то звонкий голос выкрикнул: – А где же наш поэт? Сразу раздались крики: «Вот он, вот он!» Несколько десятков рук вытолкнули в круг Киня. Кинь, не торопясь, с достоинством вышел на середину и, вскинув на плечо свой посох, как часовой винтовку, молча огляделся. Его лицо светилось спокойным мужеством, и стихи, которые он стал читать, прозвучали как призыв: Солдат за солдатом шагает вперед, Чыонгшон им победную песню поет. Громко цикады трещат, провожая солдат, Наши полки на марше - джунгли кричат… В ответ громом обрушились аплодисменты 1-го батальона. Их подхватили все, кто густо заполнил лес. Кинь, зажав посох под мышкой, вернулся на место. – Как стихи, слушать можно? - спросил он своих солдат. – Очень хорошие, и читаете вы хорошо! – Только больно старомодные! - прокомментировал чей-то голос из-за спин. – Кто сказал «старомодные»? - с грозным видом обернулся Кинь и вдруг увидел такую знакомую длинную, худющую фигуру, стоявшую рядом с собакой в стороне от всех. Долговязый боец с угольно-черными глазами шагнул навстречу Киню и срывающимся голосом крикнул: – Отец! – Лы, сынок! Ты здесь? Лицо замполита на мгновение застыло, будто пораженное ударом электрического тока. Кинь из последних сил старался сдержать охватившее его волнение, чувствуя устремленные на него со всех сторон взоры. Сын оказался здесь, с ним, на берегу реки Сепон! Кинь придирчиво оглядел долговязую фигуру в военной форме. Для него это так много значило. – Твой артполк тоже идет этой дорогой? - спросил Кинь. – Я выполнял задание - получал рацию, а сейчас догоняю своих. Кинь, крепко взяв сына за руку чуть повыше локтя, подвел его к Тхай Вану. Лы как-то сразу утратил свой самоуверенный вид, мучительно покраснел и смешался: его самолюбие было задето тем, что отец повел его за руку, как школьника. Тхай Ван внимательно наблюдал сцену встречи отца и сына и невольно вспомнил многие произведения искусства, посвященные этой теме. Кинь, показывая на сына, проговорил: – Знакомьтесь, мой второй сын. Вот где встретились, на подступах к фронту! Тхай, дорогой, а ведь придется и вам стихи об этом сочинить! - Кинь повернулся к сыну и тихо сказал: - Расскажешь мне все, что делал в армии с самого первого дня. Какое личное обязательство принял? Характер не переменился? Все такой же упрямый? Полк был на подступах к фронту, и Кинь закружился в суматохе дел и совещаний, к тому же руководство только что присоединившейся специальной группы обеспечения то и дело обращалось к замполиту. Времени для разговора с сыном совсем не было. В конце концов Киню удалось все же выкроить пару минут и расспросить обо всем Лы, а затем он познакомил его со своим ординарцем. Лы и Кхюэ обменялись рукопожатием, хотя это и считалось совершенно излишним: солдаты друг другу рук не пожимали, а при встрече здоровались кивком или уж крепко обнимали друг друга. Лы искренне обрадовался знакомству. Он привык судить о людях по первому впечатлению, а Кхюэ сразу же вызвал у него симпатию. Лы интуитивно угадал в нем чуткого и умного товарища, с которым - независимо от того, схожи ли у них характеры, - всегда будет интересно. К тому же Кхюэ спасал его от щекотливого положения, в котором Лы оказался: отец все время брал его за рукав и при встречах с людьми гордо пояснял: «Мой сын». Лы очень обрадовался неожиданной встрече с отцом, но считал, что солдату не пристало, как какому-нибудь недорослю, на виду у всех бойцов находиться под крылышком у отца. Не теряя времени, Лы и Кхюэ отправились на берег Сепона. Цепкая память бывалого солдата подсказала Кхюэ укромное местечко на берегу, на которое он как-то раз наткнулся и где можно было вдали от посторонних глаз развести костер и заняться подготовкой пиршества в честь знаменательного события. Кхюэ привел туда Лы кратчайшим путем - через джунгли. Военная обстановка обостряла все чувства. Они только обменялись рукопожатием, но уже одно это многое сказало Кхюэ. В этом парне, его ровеснике, по-видимому, даже чем-то на него похожем, в то же время было нечто такое, что заинтриговало его. Лы же в свою очередь смущался от взгляда узких, как щелочки, глаз Кхюэ. «И где только его отец откопал? - думал Лы. - Смотрит, будто наизнанку тебя вывернуть хочет». – Ну и глаза у тебя! Вроде и не смотрят ни на что, а такие… - в конце концов не выдержал Лы и не то с удивлением, не то с осуждением покачал головой, поднося зажженную спичку к груде сухих сучьев. – А у самого-то какие? - ответил Кхюэ. - Я их еще с того самого перевала запомнил. – Интересно! Ну и что скажешь? Похожи они на глаза труса? – Нет. – Значит, быть мне героем, не так ли? – Я тебя в герои пока не производил, хотя ты, конечно, и не трус. – Ну так какой же я все-таки, по-твоему? – Не знаю! Считается, что из всех черноглазых красоток опасна лишь та, у которой глаза, как угольки. Вот и у тебя такие же. А какой ты на самом деле, это уж тебе самому лучше знать. Огонь охватил сухие сучья и листья, поднимаясь все выше над торчавшими вокруг камнями. В отблесках пламени лицо Лы казалось удивительно красивым. Кхюэ заметил узкую незагоревшую полоску у самых корней черных, блестящих, будто напомаженных, волос, разделенных ровной белой ниткой пробора. У Лы было подвижное лицо, большие, широко расставленные глаза, высокий лоб, который он часто хмурил. Его угольно-черные глаза то и дело меняли оттенок и, казалось, неотступно преследовали какую-то мысль. Блеклая пелена дыма, поднимавшаяся от костра, обволакивала раскрасневшееся от жара лицо Лы, который сидел, повернувшись к ветру, и весь дым шел прямо на него. – Вот недогадливый! - заметил Кхюэ. - Пересаживайся сюда, здесь дыма нет. – Ты не любишь дым? - Лы широко улыбнулся и, раздув ноздри, с наслаждением втянул в себя дым. - А я очень люблю, прямо обожаю этот запах! Сколько раз, бывало, в детстве мне за это попадало от мамы, а меня за уши нельзя было оттащить, когда жгли листья или выкуривали хомяков. Кто бы что ни сжигал, я обязательно был тут как тут. Для меня не было большего удовольствия, чем вдыхать этот горьковатый острый запах. Глаза щиплет, обревусь весь, а не ухожу… – Ты что, ненормальный? Что в нем может нравиться? – А ты никогда не задумывался над тем, что дым - это одно из важнейших явлений? И миру, и войне - каждому из этих состояний жизни человеческого общества присущ особый дым. А сколько описаний отведено ему в художественной литературе! Вспомни, как в школе учили: «Всю землю застилает дым, и молодым мечи вручают, и день похода назначают…»{9} Упоминание о дыме можно найти в самых прекрасных стихах. А киношники даже должность специальную учредили для того, кто следит за дымом, - пиротехник! – Ну и закрутил! Все это интересно, однако я лично ни под каким видом не люблю ни дым, ни чад. Бывало, дома я исходил от злости, когда видел сажу на лампе или плите. Помню, мы убежали с уроков, чтобы свести счеты с мальчишками из соседней деревни, но те нас выследили и устроили засаду. Правда, шишек они себе набили будь здоров, пока меня ловили. Потом все же схватили и с воплями «Поймали верховного главнокомандующего!» связали и заперли на кухне. Я там все утро просидел. На кого я был похож, когда оттуда выбрался! Весь в саже, в копоти… С тех пор у меня к дыму отношение самое отрицательное. – Надеюсь, это не относится к дыму наших походных костров и походных кухонь, разбросанных вдоль нашего пути? - рассмеялся Лы. - Эти печурки в джунглях нельзя забыть. Ведь их дым - это дым переместившихся сюда десятков тысяч очагов… Конечно, найдется кто-то - может, даже не один - из всех полков и дивизий, прошедших здесь, кто станет писателем, поэтом и историком и опишет эту народную войну. Разве сможет он умолчать об этих печурках, об этом дыме костров, зажженных сегодня в джунглях вдоль всего Чыонгшона?! – Ух ты! - воскликнул Кхюэ. - Вот ты и напишешь обо всем этом! Кому же еще, как не тебе, это сделать? Вот почему у тебя глаза такие, а я-то все думал… – Погоди, погоди! Мы - прежде всего солдаты, и наше дело - бить врага. Закончится эта операция, за ней будут другие, пока не очистим нашу землю от американцев. Никто из нас не знает наверняка, останется ли он в живых, но уже сейчас нужно отдавать себе полный отчет в том, как необходимо записать, зафиксировать все, что происходит сегодня на этом вот клочке земли, на котором мы с тобою сейчас стоим. Мы сами должны это сделать. Наше поколение только вступало в жизнь, а американцы уже подстерегали нас прямо у школьных ворот. Мы не успели еще проститься с привычными стенами классов, а враг уже бомбил школы, деревни, недавно построенные заводы. Как-нибудь я расскажу тебе, как впервые увидел облако от взрыва американской бомбы. Мы должны описать и эти клубы дыма, и это дьявольское пламя… Лы, возбужденно дыша, потянулся к костру. Быстро сгущались сумерки. Кхюэ и Лы, высоко поднимая ноги, осторожно пробирались между черневшими на песчаном берегу камнями. Они спустились набрать воды. Вечерний туман уже окутывал джунгли, зубцы гор, горные поля и дома на другом берегу. Здесь часто бывали бомбежки, и лаосские крестьяне использовали пору туманов для рыбалки с факелом. Багряные отблески ложились на колыхавшуюся под взмахами весла гладь воды, маленькая лодка плавно скользила вперед. Старик, забросив сети, стоял у борта и разговаривал о чем-то с девушкой, видимо дочкой, сидевшей в лодке. Отдельные приглушенные слова чужого языка долетали до Лы и Кхюэ. – Как сейчас мой отец? - спросил Лы. – Я у него недавно. По всему видно, солдат он жалеет. – Обо мне когда-нибудь говорил? – Раза два… - Кхюэ заметил, как зарделся Лы, и поспешил добавить: - Нам, ровесникам, легче друг с другом договориться, а вот чтобы отец тебя понял - это не так-то просто. – И у тебя так? – Нет, мой отец - тихий, болезненный человек… Насколько я понял, твой за тебя очень боится. – Знаю, знаю. - Лы сел на темневший среди песка камень. - Должен признаться, что я не из послушных, оттого он и боится за меня. Три года назад еще школяром - мне тогда было шестнадцать - я подбил троих своих одноклассников удрать из дому. Конечно, доставил своим столько волнений, но я ни о чем не жалею. Понимаешь, Кхюэ, война застигла меня врасплох. Не знаю, где был ты. Может, уже в армии? И для тебя, как солдата, война, наверное, не казалась чем-то немыслимым, невероятным. А вот мы в школе воспринимали все совсем по-иному. Однажды после уроков я не пошел сразу домой, а, прихватив с собой учебники, отправился на бахчу на косе. Американские самолеты я увидел последним, потому что сидел в шалаше и корпел над задачками по геометрии, разбираясь с бесчисленными углами, основаниями и гранями пирамид. Только услышав стрельбу и взрывы на другом берегу, я выскочил наружу. Мне впервые пришлось убедиться на практике, насколько скорость света опережает скорость звука. Всякий раз, когда снижались самолеты, в том месте, где росло большое капоковое дерево, поднимались клубы дыма, и лишь потом раздавался гул взрывов. Капоковое дерево уже почти отцвело, но оставшиеся цветы - их было совсем мало - так ярко рдели на фоне дыма, что казалось, будто на ободранной плоти неба выступили капельки крови. Самолеты с воем устремлялись к земле. Казалось, вот-вот один из них уткнется в земную твердь и превратится в огонь и дым, но он тут же задирал нос и круто взмывал вверх. По небу расплывались клубы дыма; одни принимали очертания сказочных чудовищ, другие не вызывали никаких ассоциаций. Тучи коричневого и густо-черного пепла напоминали гонимые ураганом грозовые облака. Самолеты, один за другим построившись ровной лесенкой, улетели в сторону моря, прочертив по небу светлые дорожки кривых и прямых линий, вроде тех, которыми мы занимались в школе. Потом эти искрящиеся на солнце линии долго преследовали меня. Они казались стальными тросами, которые протянулись через все небо, опутав его беспощадной сетью. Казалось, моя одежда, учебники, тетради и я сам исполосованы ими. В классе мы не могли поднять глаз друг на друга. Нас распирало от злости, все кругом сразу опостылело. Я хорошо помню тот день. Это был понедельник. Как всегда в первый день недели, вся школа выстроилась во дворе на линейку. Директриса обычно отдавала предпочтение девочкам и только их вызывала поднимать флаг, но на этот раз она дала им отставку и вызвала к флагштоку парня, причем самого высокого и сильного из нас. Мы, двести школяров, пели гимн, стоя по стойке «смирно» на плотно утрамбованном дворе, посреди которого возвышалась статуя Лы Ты Чаунга{10}, а вокруг кумачом горели цветы. Гимн уже кончился, а мы, продолжая стоять молча, не могли отвести глаз от флага, развевавшегося на мачте. Никого не тянуло, как раньше, поскорее разбежаться по классам. Это была моя последняя школьная линейка. Я подговорил троих своих закадычных друзей, и однажды ночью мы взяли сампан и поплыли на песчаный остров на середине реки. Помогая друг другу, мы забрались на самую высокую, залитую лунным светом дюну и, вытряхнув на песок содержимое своих портфелей, стали сжигать книги и тетради. Мы с болью смотрели на огонь, пожирающий наши учебники. Один из нас тайком вытер слезы рукавом. Вместе с учебниками в огонь полетел и мой дневник, который я вел все школьные годы. Это было своего рода прощание с детством… Мы четверо считались лучшими учениками нашего десятого «А», и у каждого из нас был свой любимый предмет. Я вовсе не хочу перед тобой хвастаться, но тогда я уже года два сочинял стихи, и многие ребята переписывали их и заучивали наизусть. Разумеется, все это была ерунда. Пожалуй, самое лучшее стихотворение я написал именно после той ночи; его даже напечатали во взрослом литературном журнале. Оно начиналось так: «Молча смотрели на пепел сожженных учебников…» А утром мы вчетвером, мокрые и грязные, явились в уездный военкомат. Однако в армию взяли только одного из нас. Я оказался среди тех, кому не повезло - не вышел возрастом. Отказ только еще больше разозлил нас. Тайком собрав кое-какие вещи, мы удрали из дому. Мы не знали, куда подадимся, но хорошо понимали: началась война, и страна нуждается в нас. Нельзя сказать, чтобы всюду, где бы мы потом ни появились, нас встречали с распростертыми объятиями и верили нашим объяснениям. С чем только не пришлось нам столкнуться на первых порах! Какими по-детски наивными мы оказались! Годы учебы подарили нам веру в прекрасные идеалы, но при столкновении с реальной жизнью она оказалась книжной и недолговечной, как мыльный пузырь. Немало пришлось испытать, пока мы не обрели твердые и прочные жизненные убеждения. Мы трое не расставались друг с другом: вместе мостили дороги, спасали людей, тушили зернохранилища, обезвреживали бомбы замедленного действия, ухаживали за скотом, преподавали в вечерней школе. Один из нашей тройки погиб под бомбежкой. Несколько раз я чудом оставался в живых, а однажды, когда тушили зернохранилище, меня ранило… Я любил поспорить с друзьями, писал стихи, вел дневник, влюблялся в девушек, знакомился с самыми разными людьми. Многим из них я пришелся не по вкусу. Вот и вся моя биография до армии. Ну, что ты теперь скажешь? Какой же я все-таки, по-твоему?… Был поздний вечер, когда Кинь наконец освободился и, уступив настойчивым просьбам Лы, Кхюэ и Кана (молчаливого бойца, сопровождавшего Лы), спустился вслед за ними к реке, к тому самому укромному месту, где готовилось пиршество. Тхай Ван тоже шел с ними. Тхай Ван помимо стихов писал и романы, но стихов у него было больше. Почти все они посвящались солдатам и солдатским походам, в них звучала дробь барабанов и гремело эхо орудийных раскатов. Многие из его стихов стали популярными в народе песнями. В годы антифранцузского Сопротивления Тхай Ван был заместителем командира батальона по политчасти. Сейчас ему было около сорока, но, хотя волосы его уже сильно тронула седина, выглядел он моложаво, возможно, благодаря ясному взгляду и стройной, худощавой фигуре. Чуть желтоватый оттенок кожи свидетельствовал о перенесенной тропической лихорадке. Тхай Ван ушел в армию в первые же дни Августовского восстания 1945 года, участвовал во всенародной войне Сопротивления; он носил пилотку бойца Армии защиты родины{11}, сто памятных дней защищал Ханой в составе столичного полка, вместе с которым отступал потом по песчаным откосам Красной реки под мостом Лонгбиен{12}, с болью оставляя горящую, окутанную дымом столицу. Там, в столичном полку, написал он первые свои стихи. С тех пор жизнь его была постоянно связана с армией, он участвовал во многих трудных походах и боях, и теперь самым заветным его желанием было во всей полноте воплотить в своем творчестве истинное величие этих событий. Сейчас в планшетке, висевшей у него на боку, уже лежали новые стихи. Он шел по берегу Сепона и разглядывал вечернее небо: в вышине пролегал сверкающий мириадами звезд Млечный Путь. Трапезу устроили в маленьком гроте. Кхюэ привычно смастерил коптилку из пустой консервной банки, лоскутика ткани от москитника и кусочка жира. Когда уже начали есть, из темноты у входа показалась фигура незнакомого бойца. Окинув взглядом его заросшее лицо, ввалившиеся глаза, автомат со складным прикладом на плече, обмотанные вокруг пояса гамак и накидку из парашютного шелка, Кинь сразу отложил в сторону свою еду. – Вы от товарища Няна? – Так точно. – Садитесь и прежде всего поешьте. – Спасибо, товарищ командир, а то у меня от голода уже в глазах темно. Прежде чем присесть рядом с остальными, боец достал маленький конверт и протянул Киню. «Кинь, дружище, - начал читать замполит, придвинувшись к чадящему огоньку. - Я уже стосковался по тебе. Только что получено сообщение, что у вас все благополучно и личный состав здоров. Как ты сам-то? Обстановка в районе дороги № 9 чрезвычайно напряженная и сложная, особенно на западном участке. Командование фронта в районе Кхесаня и западного участка этой дороги приказало привлечь 6-й полк для выполнения спецзадания. Мы же - окончательное решение пока не принято, возможны изменения - будем действовать совместно с 7-м полком. Для нанесения удара по населенному пункту Ти, расположенному в зоне Хыонгхоа, нас усиливают одним батальоном. Затем нам надлежит идти к Такону на соединение с частями, следующими другими направлениями. Я поручил Донгу обрисовать тебе в общих чертах ситуацию и рассказать, что нами сделано за этот месяц в районе Такона. Сообщаю координаты конечного пункта дислокации нашего полка… До скорой встречи. Посылаю немного трофейного сигарного табаку. Раздай бойцам, пусть отметят завершение перехода. Нян». Кинь достал из планшетки карту, сверил координаты и, дав Донгу вволю наесться, повел его к себе. Созвав экстренное совещание, Кинь ознакомил командиров с обстановкой и наметил основные задачи на последнем участке марша. После выяснения с Донгом кое-каких необходимых деталей у замполита в голове уже сложился четкий план действий. Кинь хорошо представлял, какие трудности поджидают полк. Лы и Кан, поев, вскинули на плечи вещмешки и рацию: им предстояло догонять своих. Дорога, по которой проследовал их артполк, сворачивала отсюда в сторону. Кинь все еще проводил совещание, когда сзади к нему подошел Лы: – Отец, я ухожу. Кинь резко обернулся и порывисто сжал руку сына: – Ну, трогай, сынок! Обстановка накаляется! Скоро начнем боевые действия. В этот момент появился Тхай Ван. Он был явно чем-то взволнован: за поблескивавшими стеклами очков возбужденно горели глаза. Кинь с удивлением отметил, что Тхай Ван был при полной походной выкладке: вещмешок, пистолет, фляга, планшетка. – Вы что, собрались уходить? – Да, пришел проститься. - Тхай Ван нервно потер руки. - Пойду к артиллеристам. – Значит, покидаете нас? - огорченно воскликнул Кинь. - Ну что ж, держитесь тогда моего Лы, он как раз догоняет их. А когда операция начнется, вернетесь к нам? – Непременно, непременно вернусь, дружище! - Тхай Ван крепко стиснул руку Киня. – Берегите себя, счастливого вам пути! - Кинь ласково похлопал его по спине. Силуэты бойцов и шагавшего следом за ними Тхай Вана почти сразу же растворились в темноте. Почему, повинуясь какой силе, спрашивал себя Тхай Ван, шагая следом за Лы и Каном, он так внезапно оставил 5-й полк? Ведь о том, чтобы отправиться к артиллеристам, он раньше и не думал: намерение это родилось после первых же нескольких фраз, которыми он обменялся с Лы. Вот в чем тут дело! Он пошел за Лы, за этим молодым солдатом, сыном замполита, наделенным необычайной притягательной силой. Вот почему, когда Лы невзначай спросил его: «А может, пойдете с нами?» - Тхай Ван с готовностью вскинул на плечо свой вещмешок. Густая темнота окутала джунгли, над которыми крышей нависали плотные, непроницаемые кроны деревьев. Совещание закончилось, и люди один за другим разошлись по своим гамакам. И только Кинь, утомленно щурясь, сидел в полном одиночестве над раскрытой картой при тусклом свете фонаря. Он терзался тем, что так и не успел толком поговорить с сыном. Что скажет жена, узнав об этой встрече? «Весь в тебя», - любила говорить она. Тоска по сыну, любовь и смутная тревога сдавили грудь. Близкие Киня уже смирились с его долгим отсутствием. В редкие наезды домой он видел сына то малышом, то подростком и наконец юношей. Семья Киня мирно и дружно жила в деревянном домике на берегу живописной реки. Их места славились своими пахарями и учеными, великими поэтами и известными революционерами. Здесь же поднялось когда-то восстание крестьян, мечтавших о независимости и построении коммунистического общества. Однако в долгих странствиях Кинь сохранил нерастраченным задор юности, и, даже став отцом семейства, он часто не мог удержаться от соблазна подстроить какую-нибудь шутку. В годы борьбы с французами Кинь месяцами не бывал дома. За это время у него родился второй сын. Однажды представилась счастливая возможность проездом в командировку навестить семью. Когда Кинь с неизменным вещмешком за плечами подошел к дому, то увидел игравшего на тропинке малыша. Кинь догадался, что это сын, и протянул малышу кулечек кунжутных конфет. Мальчик взял конфеты и бойко спросил: – Дядя, это мне? – Тебе, только не зови меня дядей, я твой папа. – Не-а, не папа… Киню стало смешно и досадно. – Пойди отнеси конфеты маме и скажи, что мимо проезжал папа, но торопился и зайти не мог. Понял? – Да, хорошо, папа! И мальчик побежал к дому, обеими руками крепко прижимая к груди гостинец. Жена Киня просеивала на кухне рис, когда сынишка закричал с порога: – Мама, приходил папа, конфет принес! – Где он?! – Он сказал, что очень торопится, и пошел… – Не придумываешь? Лы, отвечай, где ты его видел? – На тропинке возле дома… – Вот ненормальный! Был здесь и не мог даже заглянуть?… Она схватила блузку, накинула на плечи и побежала напрямик, через бахчи, к зеленой дамбе, где у капоковых деревьев виднелась быстро удалявшаяся фигура Киня. – Кинь! – Некогда, не могу! – Да остановись же ты! На берегу, надевая блузку, она бросилась вслед за мужем, но тот стал удирать от нее. Вконец раздосадованная, она махнула рукой, обогнула бахчу и медленно побрела домой. А дома на кровати Кинь уже играл с сыном и хохотал во все горло. Жена Киня в свое время была одной из самых заметных и к тому же самых работящих в округе женщин. Весь дом держался на ней: праздники и поминки, уход за стариками и, самое главное, дети. На нее во всем можно было положиться и со спокойной душой оставить дом на два-три года, как он это и делал, уходя на фронт. В нечастые короткие встречи она делилась с мужем всеми заботами. Самой большой их заботой были дети. Однажды, приехав на побывку с фронта, Кинь узнал, что Лы убежал из дому. Жена плакала, умоляя найти его и во что бы то ни стало вернуть домой. После недельных поисков Кинь наконец нашел Лы среди молодежи на одном из участков строившейся в горном глухом пограничном районе дороги. Сына Кинь увидел в тот момент, когда Лы ругался с бригадиром, угрожавшим кого-то выгнать или срезать зарплату. – Оставьте свои привычки надсмотрщика! Это вас нужно гнать отсюда! - кричал Лы, и все были на стороне его сына - этого юнца с измазанными глиной ногами и в ватнике с продранными локтями. – Мать велела привезти тебя домой, а то ты совсем от рук отобьешься, - сказал сыну Кинь. – Я послал ей письмо. Останусь здесь. Не бойся, не отобьюсь. Кинь тогда впервые заметил, как повзрослел сын. Времянка, где жил Лы вместе с другими парнями, стояла у самой стройки, но очень далеко от воды. Быт строителей был не налажен. Бесхозяйственность руководителей возмутила Киня. Он снял с себя и оставил сыну все, что мог, в том числе и гимнастерку, в которой приехал с фронта. Молодежь в честь его приезда поджарила кофейные зерна и сварила в большом бидоне кофе. Всю ночь Кинь не сомкнул глаз, прислушиваясь к крикам косуль в лесу и топоту возвращавшихся с работы людей. Под утро Лы сказал ему: «Спи» - и, взяв кирку, ушел. Кинь смотрел ему вслед и думал: «Когда же мальчишка ускользнул от меня?…» Кинь знал, что никакие убеждения не помогут, и Лы, этот упрямец, не вернется домой. Вот она, его кровь! Не зря, значит, жена говорит: «Весь в тебя…» Кинь сложил в холщовую сумку карту района военных действий. Заметив выступившую из мрака фигуру, невольно подумал: «Может, это Лы вернулся и ищет его?» – Кхюэ, ты? – Так точно, я. – Все готово? Где наши? – Ждут. - Кхюэ протянул ему вещмешок и посох. Сзади послышался приглушенный говор, замелькали огни факелов, и Кинь увидел человек пять из комсостава. Все были готовы в дорогу. Через два дня уже в районе дислокации войск, принимавших участие в операции, Киню предстояло провести первое полковое партийное собрание. Туда надо было добираться глухими тропами, по бездорожью, с проводником. Солдаты спали. Это был последний отдых перед завершающим броском. С высоты птичьего полета расстояние, отделявшее их сейчас от фронта, казалось ничтожно малым. Были видны даже мерцающие цепочки осветительных ракет, висевших в небе над Кхесанью у дороги № 9. Кинь окликнул Донга - тот должен был показывать путь - и, засучив выше колен брюки и взяв в руки посох, прошелся между рядами развешанных гамаков, стараясь в густой темноте не наткнуться ненароком на какой-нибудь из них и не потревожить спящих, чье ровное дыхание казалось ему сейчас дыханием самой земли, «Спите, ребята, спите. Завтра в бой!» - подумал он. Сердце его переполняла отцовская нежность к своим бойцам. Мысли были заняты предстоящей операцией. |
|
|