"Катастрофы сознания" - читать интересную книгу автора (Ревяко Татьяна Ивановна, Трус Николай...)

шестидесятники.
Сарапулов "заморозил" учебу в литинституте, прибыл в Пермь и, чтобы
прокормить семью, занялся спекуляцией. Он так и называл свое дело, не
прячась за респектабельное слово "бизнес". По иронии судьбы, чудо-юдо курса,
"классик Сарапулов" скупал и перепродавал писчую бумагу и авторучки. Он, как
оспу, хотел привить себе подлое, ненавистное ему ремесло, а потом
отыграться, отомстить за то, что поступился талантом: пригвоздить
ненавистное оставленной на развод авторучкой. Однако - оспинка по оспинке:
вот уж и лица нету!
От увиденного и услышанного в отворившемся ему мире мафии Володя все
чаще уходил в запой, зверел, вымещал свою боль на близких. Потом шел
брататься с бичами, раздувал мехи подвернувшегося баяна, а когда лицезрел
приближение "красных околышей", орал:
- Менты! Суки! Все скажу Боре!
Невероятно, но от него отступались, точно он называл некий пароль. Во
всяком случае начальнику УВД, генералу Федорову, которому был адресован
черновик письма, найденный мной в сарапуловских блокнотах, Володя пытался
что-то сказать. Видевшие его в последние дни свидетельствуют, что Сарапулов
задергивал в квартире шторы, не велел отпирать дверей, сидел, набычившись,
на стуле, в одной руке - ломик, в другой - топор. В ясные минуты
приговаривал:
- Где ж ты, моя отдушина? Где ты, чистый лист бумаги, ручка?!
Талантишко, что пропил я!..
Душа его была огромной, кровоподтечной тучей, вобравшей в себя всю
дурь, мрак и тлен сдвинувшегося времени. Туча тяжело поползла по небосводу и
желала очиститься, разразиться мутным ливнем в заветную тетрадь. Но кому
говорить? Кто услышит? Хоть закричись!.. Глухонемые времена. Володя не мог
больше носить такой груз... В его дневнике - размашистая, напоминающая
кардиограмму запись: "Когда человеческая жизнь ничего не стоит, я не могу
жить..." Ему было 37.
"На этом рубеже легли и Байрон, и Рембо, а нынешние как-то
проскочили...", - до сих пор поет Высоцкий. У Сарапулова никто никогда не
брал интервью. Его не показывали по телевидению. Интервью, как и тридцать
лет назад, берут у других. По телевидению показывают тех же самых.
Постаревших, но тех же.
- Нас побили втемную, - подводит черту друг Володи, пермский писатель
Юрий Власенко. - Нас, которым сейчас от тридцати до сорока. Имен нет.
Побивших нас мы не узнали. Побитых не узнали тоже. И не узнают. Наше
поколение выпало. На смену пришли двадцатилетние. Нынче они с
шестидесятилетними на одной сцене.
- Чем отличаемся мы от писателей-шестидесятников?
- размышляет поэтесса Марина Кудимова. - Они боятся за пространство,
мы - за время. У них - "новодевичий комплекс": заполнить собою все площади,
не важно, плохо это или хорошо. А посему у них есть пространство, а у нас...
У нас теперь и времени нет, потому что из него исчезает поэзия. Художник
погибает из-за отсутствия любви. Он не хочет общаться с миром, который его
не любит...
... Раньше я и слова такого не знал: суицид. А сейчас его цепкие
отростки - в каждой клеточке бытия. Не только российского, а и мирового. Но
в особенности российского. Конечно, художники - нервы нации. Конечно, в силу