"Кью" - читать интересную книгу автора (Блиссет Лютер)

Глава 24

Латинское название, Монастериум, навевает мысли о мирном, удаленном от мира месте.

Мюнстер, напротив, должен быть окружен пламенем и железом, расплавленным в огне.

Девять ворот, через которые можно войти. Над каждыми из них — по три пушки: мощные стены, узкие проходы.

Четыре низкие массивные башни, обращенные на все стороны света, превращают город в неприступную крепость.

И все это вместе окружено стеной, по которой пройдут три человека плечом к плечу.

Во рву вода из рукава реки Аа, делящей город на две части.

Ров двойной: черная вода перед первой стеной крепости и черная вода за ней, ее пересекают мостики, ведущие ко второй стене, более низкой, с приземистыми башенками.

Неприступен…

— Братья и сестры, путники, которых мы ждали, уже здесь. Енох и Илия прошли весь мир и прибыли в Мюнстер, чтобы сообщить нам, что близок час, что дни богатых сочтены, а власть епископов будет навеки уничтожена. Сегодня мы уверены: нас ожидают свобода и справедливость. Справедливость для нас, братья и сестры, справедливость для каждого, кого держат в рабстве, кого принуждают работать за нищенскую плату, кто верит и видит дом Божий, загаженный иконами и статуями, и детей, которых купают в святой воде, как собак в тазах.

Вчера я спросил ребенка лет пяти, кем был Иисус. Знаете, что он ответил? Статуей. Именно это он и сказал: статуей. Для его детского разума Христос — не что иное, как идол, у которого родители заставляют его твердить молитвы перед сном! Для папистов это и есть вера! Вначале научиться почитать и подчиняться, а потом — понимать и верить! Какая же это может быть вера и какое это бесполезное мучение для детей! Но они хотят крестить их, да, братья, так как боятся, что без крещения на них не снизойдет Святой Дух. Акт веры становится вторичным: сознание омывается святой водой до того, как оно способно осознать, что такое грех. А значит, за их крещением скрываются самые страшные мерзости: извлечение прибыли из труда ближнего; накопление имущества, собственность на землю, которую вы обрабатываете, на станки, которые вы приводите в действие. Приверженцы старой веры не дают никому выбирать, как жить: они хотят, чтобы вы работали на них и были довольны верой, которую навязывают вам их ученейшие доктора. Их вера — вера обреченных, это вера, распространяемая среди нас Антихристом! Но мы, братья, хотим Спасения! Мы хотим свободы и справедливости для всех! Мы хотим свободно читать слово Божье и свободно выбирать тех, кто будет вещать нам с кафедр и представлять нас в магистрате! Кто в действительности решал судьбу города перед тем, как мы вышибли его под зад коленом? Епископ. И кто решает теперь? Богатые, знатные бюргеры, преданнейшие почитатели Лютера лишь потому, что его доктрина позволила им противостоять епископу! А вы, братья и сестры, те, кто дает жизнь этому городу, не можете вставить ни единого слова в их пространные рассуждения. Вы можете лишь беспрекословно повиноваться грязной брани того же Лютера из его княжеской берлоги. Его последователи приходят и говорят нам, что добрым христианам грех заниматься мирскими делами, они должны совершенствоваться в вере в одиночестве, молча терпеть насилие, потому что все мы — грешники, осужденные на искупление собственной вины.

Но вот перед вами посланцы надежды, вот люди, которые пришли, чтобы возвестить о конце старых небес и старой земли, чтобы мы могли передать это остальным. Эти два человека услышали наши негодующие крики и пришли, как Енох и Илия, чтобы рассказать нам, что мы не одиноки, что время пришло. Сильные земли лишатся власти, их троны падут от руки Господа. Христос придет не с миром, а с мечом. Врата уже открыты для тех, кто смеет дерзать. Если они думают сокрушить нас ударом меча, мы парируем этот удар, вернув его стократно!

Бернард Ротманн. Передо мной — такое мужество, такой гнев, такая безграничная сила веры, каких я уже давно не встречал. Магистр, если бы вы были сейчас здесь, если бы все закончилось по-другому, возможно, и у вас возникло бы чувство, что не все потеряно, что кто-то, копошащийся в пепелищах и восстающий из них, выжил, чтобы оплодотворить новую землю. Сотня, две? Я забыл, как считать народ в толпе, вы учили меня, а я забыл. Я забыл, что такое сила, Магистр, а вы не сможете ничему меня больше научить. Я другой, возможно, сукин сын, разочарованный и взбесившийся, и все же впервые после стольких лет оказавшийся в нужном месте. Мы должны были добраться сюда, сюда, и никуда больше, чтобы прийти к простой истине: нет веры без конфликта. Так было всегда, и даже если моя вера больше ничего не значит, сегодня возвращается и загорается что-то, утраченное мной на равнине в мае. Это знание, которое ты мне дал: мы никогда не освободим дух, не освободив плоть. А если нам этого не удастся, мы не будем знать, что делать с ними: настанет время, когда бедность и виселица больше не будут ни в чем отличаться друг от друга.

Значит, стоит все же сбросить иго и принять участь, которая нам в конечном счете уготована. Мы снова будет бороться. Снова. Или умрем, пытаясь сделать это.

Теперь выход Яна Лейденского: живой, решительный, он сразу же завораживает слушателей. Его взгляд скользит в пустоте поверх голов — не ошибись, Ян, это твой момент! Поза актера, как обычно, чрезмерно театральна и глупа, он извергает нелепые слова, которые через какое-то время в сознании выстраиваются в определенной последовательности и обретают смысл, нанося удар в цель. Возможно, дело — в его движениях, жестах, глазах, широко распахивающихся на миг, а затем опускающихся и затуманивающихся. Возможно, дело — в его красоте, молодости, не знаю в чем. Я знаю только, что это действует.

— Ян бесцельно идет по этим улицам, как дрейфующий корабль, без руля и ветрил, в поисках знаков, знамений, примет, которые заставят его понять, что он прибыл в то место, которое ищет. — Голос неожиданно повышается: — Глупый осел, сын лейденской шлюхи! Нигде вокруг тебя нет ни единого знамения: ни на стенах, ни на кирпичах, ни на известняке, ни на булыжниках мостовой. Нет, не там ты найдешь то, что ищешь. Знамение — это сам поиск, знамение — это ты сам, вылезающий из грязи под ногами. Это вы. Мы, те, кто ищет: мы — те, какие мы есть сейчас, какими были в прошлом и какими еще не стали. Лишь старики постоянны — они живы лишь прошлым. Последователи прежней веры уже мертвы. Кирпичи собора ничего не скажут. Ваши взгляды, наоборот, говорят: Бог здесь, Бог уже здесь, Святой Дух в нас самих: в этой юности, в этих руках, в этих мышцах, ногах, грудях, глазах. Что-то грандиозное возникает при одном лишь взгляде на этот оплот жизни, грязной, гнусной, проклятой жизни, которую вы считаете просто каплей дерьма, случайно упавшей на Божий план творения. Но это совсем не так! Слушай его, слушай в себе самом! Вот, слышишь, он обращается к тебе, призывая на последнюю битву Ян, послушай, гнусный червяк! — Его глаза внезапно сужаются, как две голубые щелки, взгляд скользит низко над головами людей, паря в пространстве, а потом резко взмывает вверх со свистом. — Да, ты шут-и-шар-латан-и-шлюхин-ублюдок, именно об этом мы и говорим, а ты что думаешь? Ты уверен, что мы боремся за этот клочок бумаги, измаранный твоими гражданскими правами?! Гори он адским пламенем! Бог говорит с тобой о чем-то ином: не о Мюнстере, нет, не об этих домах, не об этих камнях, ни о чем из того, что существует сейчас! А о том, каким все станет. О вас и обо мне в этом городе, братья! Бог требует от вас бороться не за договор, не за приемлемый мир, а за Новый Иерусалим. За новые небеса и землю! За мир, наш новый мир, там, за Океаном! — Паника и явное недоумение во взглядах. — Это обещания, которыми бросаются нерешительные, ни на что не годные шуты: это призыв безголосого отребья. Пусть они прямо сейчас катятся своей дорогой — прямиком к фундаменту старой веры! Мы воздвигнем пирамиды огня, мы создадим Новый Иерусалим! В одиночестве, спросишь ты? Нет, Ян, сукин сын! Ты сейчас думаешь, что эти грязные, говенные руки, всегда строившие лишь замки из дерьма, никогда не сумеют замесить небесную мальту.[34] Ты ошибаешься, бездомный-шут-безмозглый-как-свинья! Вам было обещано: Я пришлю вам пророка, который поведет вас в битву и сосредоточит всю вашу силу, чтобы выплеснуть ее в лицо Моих врагов. Послушай! Мости дорогу пророку, приславшему сегодня двух своих эмиссаров: Яна Лейденского и Герта из Колодца, чтобы они зажгли искру. Как только сюда прибудет и сам пророк, мы больше не будем одиноки. Мюнстер станет громадным костром, гигантской пирамидой огня, вздымающегося до неба, разрывающего облака и строящего лестницу в Царствие Небесное. Я знаю: от его имени уже стынет кровь у стоящих у власти, богатых безбожников. Они бегут и прячутся за парчовыми занавесками, едва заслышав, как оно эхом разносится в толпах обездоленных. Они издают эдикты, назначают награды, глупые колоссы на глиняных ногах. Они не понимают, что он повсюду, что его апостолы проникают в города, в деревни, возвещая конец времен. Его зовут Ян Матис, братья! Это истинный Енох, тот, кто придет в конце времен, чтобы положить начало небесному городу! За нами Матис Великий!

Все оглушены, потрясены, молчат. Пока Ян говорил, в толпе распространилось волнение, необычное беспокойство, заставлявшее людей оглядываться и пристально вглядываться друг другу в лица, просто чтобы убедиться, что все остались прежними. Бюргеры, рабочие, ремесленники, матери — грубые лица, сильные руки. Все до единого — молодые: бедность не дает состариться. Неужели я действительно пришел сказать им, что у них по-прежнему существует надежда на освобождение и на Царствие Небесное? Ротманн — их проповедник, а сияющий мужественной красотой Бокельсон двадцати пяти лет нашептывает им в уши, что это возможно.

Тучный мужчина — пивное брюхо и мощные плечи — обнимает Яна Лейденского и целует его в бороду. Худоба Ротманна и его нежный вкрадчивый голос прекрасно дополняют медвежью тушу главы гильдии мюнстерских ремесленников — Берндта Книппердоллинга, ткача и портного. Он вскакивает на стол, на котором мы стоим, и озабоченно смеется трескучим смехом:

— Добро пожаловать апостолам Великого Матиса, вас приветствуют все братья из общины Мюнстера. Вы, присутствующие здесь сегодня, расскажете своим внукам об этом дне, потому что это начало начал. Бог опустил взгляд на наш город, Мюнстер, и решил: именно отсюда все и начнется. Мы вступили в борьбу, и мы должны довести ее до конца. Не сомневайтесь — это будет непросто: нам придется сопротивляться епископу, нам придется вырвать власть из рук знати, нам придется попотеть и, возможно, даже пролить кровь, чтобы добиться этого. Но момент настал — медлить больше нельзя. Именно поэтому я говорю вам: тот, кто не верит, пусть сейчас же уходит и катится в преисподнюю. Аминь.

Единодушный порыв: поднявшиеся кулаки, рукоплескания и звон от ударов инструментов.

— Твое имя разносится, как на крыльях ветра, Бернард Ротманн, проповедник угнетенных.

Он смеется, убедительно, сердечно — его манера жестикулировать сразу располагает, вызывает симпатию. Не могу сказать, было ли это сознательно отрепетированным или естественным. Но благодаря здешним слухам я уже знал о необыкновенном влиянии Ротманна на мюнстерских женщин. Говорили: не один муж жаждал бы увидеть его болтающимся на виселице, и не только из-за проблем веры. Казалось, женщины находили его проповеди просто неотразимыми и надолго задерживались после богослужения, чтобы обсудить их с проповедником наедине. Более того, он не страдал от недостатка паствы, как и не выглядел на свои сорок.

— Имя Матиса упоминают не реже, если не чаще. Мы ждем его с нетерпением.

— Он скоро будет здесь. Для всех нас важно, чтобы вы познакомились.

Он кивает, предлагая мне выпить:

— Нам еще предстоит куча дел. Ты видел, как мы тверды, но нас пока мало. Нам день за днем придется наращивать свой перевес.

— Гм-м. А сколько вас?

Он предлагает мне источенный червями стул — больше ничего из мебели в его жилище нет, не считая плетеной кровати.

— Трудно реально оценить силы, на которые мы можем рассчитывать. Епископ фон Вальдек, даже если открыто и не вмешивается в события в городе, уже начал потихоньку подъезжать к протестантам, и теперь он со своими феодалами всего в нескольких милях отсюда ведет с ними переговоры. Католики спрятались и затаились в ожидании, пока эта сволочь не вернется, возможно с оружием, чтобы полностью очистить город от нас, баптистов, и всех лютеран.

— А почему он этого не делает?

— Потому что знает, если он пойдет на это, пробудится муниципальный дух Мюнстера и все объединятся против него самого. Город не хочет возвращаться к прежнему статусу — снова становиться его личной собственностью. — Улыбка. — Кое-чего мы уже добились, стоит признать это. Фон Вальдек хитер, друг мой, очень хитер. Нам не стоит совершать фатальной ошибки, недооценивая его или считая, что он уже вне игры. Он остается нашим главным врагом.

Я начинаю понимать:

— А в самом городе?

Он загорается:

— Лютеране и католики объединятся, чтобы помешать нашему успеху среди простого народа: батраков и ремесленников Книппердоллинга. Почти все крупные торговцы, голосующие в магистрате, — лютеране, и бургомистрами они выбрали двух своих: Юдефельдта и Тильбека. Юдефельдт ненадежен, бесхребетник, который боится епископа больше, чем дьявола. Тильбек, кажется, имеет на нас определенные виды: он сделает все, чтобы не допустить возвращения сторонников епископа в город, но даже ему мы не можем слишком доверять. Простой народ целиком на нашей стороне, и это пугает их, они боятся лишиться власти. И они совершенно правы. Однако к тому же они не доверяют католикам, так как боятся, что те преподнесут город в дар епископу. — Он пожимает плечами. — Как видишь, положение можно назвать каким угодно, только не стабильным. Нам придется действовать на два фронта: против епископа за стенами с его шпионами в городе и против лютеран здесь, внутри, его врагов, но, без сомнения, не наших друзей. Пока нам удавалось одерживать над ними верх каждый раз, когда они пытались вышвырнуть нас из города. Нас защищал простой народ — в этом наша сила.

— Да, народ. Твои сегодняшние слова напомнили мне об одном человеке, с которым я был знаком много лет назад, когда был примерно одного возраста с Яном. Я сражался за эти слова. И я признаюсь тебе: никогда не думал, что займусь этим снова.

— Это можно считать комплиментом?

— Думаю, да. Но вы должны знать, что тогда я потерял все.

Внимательный взгляд.

— Понимаю. Ты боишься? Апостол Великого Матиса боится потерпеть поражение во второй раз?

— Нет, это не так. Я только хотел сказать, что вам надо быть более осторожными и предусмотрительными.

Он проводит рукой по волосам и поправляет складки одежды — костюм из дорогой ткани сидит на нем необыкновенно элегантно.

— Знаю. Но теперь на моей стороне превосходнейшие союзники. — Ему всегда удается польстить. — Речь Яна Лейденского зажгла огонь в крови.

Я громко смеюсь:

— Ян — сумасшедший, необыкновенный мерзавец, великий актер и удачливый сводник. Но он, без сомнения, знает, как взяться за дело. Хорошо, что он с нами, я видел его в деле: он становится настоящим тараном, если захочет.

На этот раз мы смеемся вместе.