"Кью" - читать интересную книгу автора (Блиссет Лютер)

Глава 2

— Здесь, в Антверпене, у тебя все будет в порядке — тебя оставят в покое. Здесь распоряжаются гильдии и те, кто делает деньги, а не только эти идальго и тщательно причесанные имперские чиновники. Фламандские торговцы знают цену вещам: они скажут тебе, сколько будут стоить монеты даже из Китая, да и из всего мира. Они знают, как вести дела, у них трезвые головы на плечах, не то что у этих идиотов испанцев, которые только и умеют, что изобретать новые налоги и изыскивать новые лазейки, как бы кого надуть.

Мы встретились случайно на обочине дороги у харчевни.

Его зовут Филипп.

Он выглядит еще хуже меня: нога потеряна, как он говорит, на войне, куда его отправили испанцы, которых он ненавидит больше, чем чертей. Филипп — это один сплошной монолог, прерываемый лишь яростными приступами кашля с отхаркиваемыми сгустками кровавой мокроты. Мы пересекаем мол, на каждом шагу сталкиваясь с движущимися туда-сюда моряками и грузчиками — невероятное смешение всех языков и диалектов. Проходим отряд испанцев с сияющими овальными шлемами, из-за которых их прозвали «чугунные яйца». Филипп ругается и плюется:

— Однажды вечером какая-нибудь шлюха заколет ножом одного из них, и тогда-то уж они засуетятся. Эти грязные сукины дети побесятся день-другой, а потом вновь примутся брюхатить наших девок. И так им и надо! Коль у них свербит в одном месте — все они и получат свою заразу!

Суда, загруженные всем, что есть на земле: рулоны материи, мешки со специями, с зерном.

К нам несется мальчишка, хромой хватает его за шиворот и что-то бормочет ему. Мальчик кивает, освобождается из его рук и бежит в противоположном направлении.

— Тебе повезло, англичанин сейчас в пивнушке, в нашем храме.

Большой стол на улице, окруженный матросами и капитанами судов, которые уж слишком увлечены переговорами, несколько местных судовладельцев, безошибочно узнаваемых по черным сюртукам с длинными полами — одежда элегантного покроя и без всяких безделушек. Хромой просит обождать его и направляется к толстяку, который хлопает его по плечу и, показывая на меня пальцем, делает знак приблизиться.

— Это мистер Прайс, боцман со «Святого Георгия».

Мы небрежно кланяемся друг другу.

— Филипп говорит, что вы хотите попасть в Англию.

— Я могу отработать за место на борту.

— До Плимута плыть два дня.

— Не до Лондона?

— «Святой Георгий» идет в Плимут.

Нет ни времени, ни причин думать об этом.

— Заметано.

— Тебе придется поработать на камбузе. Потрудись прибыть завтра на борт к пяти утра.

Жалкая кровать на постоялом дворе, указанном мне Филиппом, и ожидание назначенного часа.

Площади, улицы, мосты, дворцы, рынки. Разные люди, разные говоры и разные религии. Путь воспоминаний ненадежен и опасен: они в любой момент могут предать тебя. Дома банкиров в Аугсбурге, блестящие улицы Страсбурга, неприступные стены Мюнстера — все это возвращается в память перепутанными, бессвязными обрывками. Это был даже не я, это были другие люди, с другими именами, с другим огнем в крови. Огнем, сжигавшим до конца.

Сожженная свеча…

Слишком многое опустошено и разрушено у меня за спиной, на этой земле, которую, если бы это зависело только от меня, море бы затопило раз и навсегда.

Англия. Великий человек этот Генрих VIII. Закрывает монашеские ордена и отчуждает имущество монастырей. Пирует и грешит с утра до ночи, одновременно провозгласив себя главой англиканской церкви…

Страна без папистов и лютеран… Ну да, и еще, возможно, и Новый Свет. В конце концов, не важно куда, но прочь отсюда, от нового поражения, от потерянного царства Батенбурга.

От ужаса.

Образ катящейся головы Яна ван Батенбурга преследует меня по ночам, не давая мне спать, и наверняка никакое расстояние не сможет избавить от этого призрака.

Я видел вещи, о которых, наверное, могу рассказать один лишь я. Но я не хочу. Хочу избавиться от них раз и навсегда, свалить их в помойную яму, стать невидимкой, умереть спокойно, если мне хоть где-нибудь и когда-нибудь будет дарован миг покоя.

У меня в запасе — тысячи лет войны, в мешке — кинжал, рубаха и деньги, которые послужат, чтобы сняться с якоря. И этого вполне достаточно.

До рассвета осталось совсем немного. Время выходить. Внизу, на улице — ни души, собака смотрит на меня подозрительно, обгладывая какие-то кости. Иду по пустынным улицам, ориентируясь по корабельным вымпелам, светящимся над крышами домов. В портовом квартале сталкиваюсь с парочкой пьяниц, накачавшихся пива. Их рвет и звуки разносятся далеко вокруг. «Святой Георгий», должно быть, пятый корабль в этом ряду.

Неожиданная суматоха в переулке справа. Краем глаза замечаю пятерых, плотно сгрудившихся вокруг шестого и занятых выбиванием из него дерьма. Меня это не касается, я ускоряю шаг, крики бедняги плохо слышны — их заглушают звуки рвоты и удары в живот. Мне хорошо знакомы шлемы в форме яиц. Патруль испанцев. Прохожу по переулку и вижу мачты «Святого Георгия». С трапа одного из кораблей, пришвартованных в гавани, к нам бежит толпа мужчин с гарпунами и острогами в руках. Спокойно. Минуя меня, они направляются в аллею: крики на испанском, шум драки. Чтоб им пусто было! Бегу к своему кораблю… Вот он, совсем рядом… Подножка сзади, я падаю и впечатываюсь рожей в булыжную мостовую.

— Что, сукин сын, думал уйти от нас, а?

Акцент, который не перепутаешь ни с чем. Новые шлемы-яйца, появившиеся неизвестно откуда.

— Какого черта…

От удара под ребра перехватывает дыхание.

Я свертываюсь в клубок, как кот… Снова удары… Голова… Главное — защитить голову руками…

В переулке продолжается драка.

Смотрю между пальцев и вижу, как испанцы вытаскивают свои пистолеты. Возможно, и мне достанется пуля. Нет, они возвращаются в переулок. Выстрелы. Топот бегущих сюда…

Избивающий меня приставляет меч к моему горлу.

— Вставай, несчастный.

Должно быть, он один знает несколько слов по-фламандски.

Я поднимаюсь на ноги и пытаюсь восстановить дыхание.

— Я не имею ко всему этому отношения… — Кашель, причем мой. — Я должен отплыть на английском корабле.

Он смеется:

— Нет, благодари Бога, что я не убью тебя как собаку: мой капитан приказал лишь как следует обломать тебе бока.

Сапог с силой ударяет мне между ног. Я падаю и на миг теряю сознание. Все вокруг вертится: дома, корабельные вымпелы, нелепые усы ублюдка. Потом чьи-то неласковые объятия поднимают меня с земли и волокут куда-то.

Мы проходим по неспокойному району: отовсюду сыплются проклятия и удары. Ощущения притупились, конечности больше не слушаются меня.

Я чувствую, как мостовая скользит под ногами, — меня волокут двое.

Крик из окна… Падают какие-то вещи… Мы движемся все быстрее и быстрее.

Того, кто справа от меня, толкают, и мы падаем. Я — лицом в лужу. Оставьте меня здесь! Крики становятся громче, в конце улицы собрался народ, посредине опрокинута повозка, чтобы загородить проход, — положение напоминает шахматную вилку. Испанцы дерутся, вопя от бессилия. Поднимаю голову: мы заперты перед роскошным особняком: улица блокирована баррикадой, с которой в изобилии сыплются ругательства. Кто-то бросает из окон горшки и сковородки на головы испанцам. Один из них лежит на земле без чувств. Второй, тащивший меня, стоит позади меня с пикой, поднятой на изготовку. Пытаюсь подняться, но ноги не держат, все кружится. Тьма. Боже мой…

Голова лежит на чем-то сухом, должно быть, я связан, нет, шевелю рукой, ноги не слушаются… стопа… конечности словно весят по центнеру каждая.

Я не связан. Слова и обещания остались в голове, изо рта течет слюна и падает что-то твердое — выбитый зуб.

Открываю глаза — что-то льется на щеки. К лицу прикасается влажное полотенце.

— Я уж думал, ты не выдюжишь. Но, судя по твоей коллекции шрамов, тебе не раз приходилось бывать в передрягах.

Голос спокойный, с местным акцентом. Размытая тень напротив большого окна.

Сплевываю сгустки слюны и запекшейся крови.

— Дерьмо…

Тень приближается.

— М-да.

— Как я сюда попал?

Мой голос звучит глухо и нелепо.

— На руках. Тебя принесли сюда этим утром. Считают, что любой враг испанцев — друг Антверпена. Поэтому ты и жив. И поэтому ты здесь.

— Где это — здесь?

Позыв к рвоте, но я сдерживаю его.

— Там, куда ни испанцы, ни шпики никогда не придут.

Пытаюсь придать себе сидячее положение.

— А почему? — Голова валится на грудь, но я, с трудом, снова поднимаю ее.

— Потому что здесь живут люди, у которых есть деньги. Или скажу иначе: те, кто живут здесь, делают деньги. А это большая разница, поверь мне.

Он протягивает мне кувшин с водой и ставит тазик под ноги. Я выливаю полкувшина себе на голову, глотаю воду и сплевываю. Язык распух и прокушен в нескольких местах.

Пробую рассмотреть собеседника. Он тощий, лет сорока, седые виски, живые глаза.

Он протягивает мне тряпицу, которой я вытираю лицо.

— Это твой дом?

— Мой и всех тех, у кого случаются неприятности. — Он показывает на окно. — Я сидел здесь, на крыше, и все видел. В кои-то веки испанцам надавали по шее.

Он пожимает мне руку:

— Я Лодевик Пруйстинк, кровельщик, но братья зовут меня Элои. А ты?

— Со мной покончено — все пошло прахом, и ты можешь называть меня как хочешь.

— Тот, у кого нет имени, должен иметь их не меньше сотни, — необычная улыбка, — и историю, которую стоит послушать.

— Кто тебе сказал, что я горю желанием кому-нибудь ее рассказывать?

Он смеется и кивает:

— Если все, что у тебя есть, то тряпье, которое на тебе надето, ты можешь получить от меня деньги в обмен на интересную историю.

— Хочешь выбросить деньги на ветер?

— Ну нет, напротив. Я хочу выгодно вложить их.

Я перестаю понимать его. Какого черта я все это болтаю?

— Ты, должно быть, страшно богат.

— На данный момент я тот, кто обработал твои раны и вытащил тебя из дерьма.

Мы сидим молча, в то время как я пытаюсь хоть как-то заставить слушаться свои мышцы.

Вечер спустился на крыши — я провалялся без сознания целый день.

— Я собирался уплыть на корабле…

— Да, Филипп мне говорил.

Я и забыл о хромом.

— … и исчезнуть навсегда. Эти края — не слишком безопасное место. Богатые везде прекрасно помнят тех, кто имел их дочерей и драгоценности. И потом, ради бога…

Я лежу неподвижно, как убитый молнией, слишком истощенный, чтобы собраться с мыслями и понять, что говорю и что делаю.

Его смелый и серьезный взгляд останавливается на мне.

— Сегодня Элои Пруйстинк спас зад меченосца. Воистину неисповедимы пути Господни!

Я молчу. Пытаюсь прочитать угрозу в его голосе, но слышу лишь иронию. Он показывает на мое предплечье, где вплоть до сегодняшнего утра повязка скрывала клеймо.

Сожженная плоть горит — это ощущение трудно вынести.

— Око и меч. Я знал одного, который отрезал себе руку, чтобы избежать эшафота. Говорят, Батенбург ел сердца своих жертв. Это правда?

Пока я молчу, пытаясь выгадать время, чтобы хотя бы понять, куда он ведет.

— Фантазия народа не знает границ. — Он поднимает тряпицу, накрывающую корзину со съестным. — Тут кое-что из еды. Постарайся восстановить силы, иначе тебе никогда не выбраться из этой постели.

Он собирается уйти.

— Я видел, как отлетела его голова. Он кричал «свобода» перед тем, как его казнили.

Голос дрожит — я очень слаб.

Он медленно поворачивается на стуле — взгляд его решителен.

— Апокалипсис так и не наступил. И зачем было убивать всех этих людей?

Я падаю, как пустой мешок, — я так устал, что едва дышу. Его шаги слышатся все дальше и дальше за дверью.

Это большой дом. Два громадных этажа с комнатами, выходящими в широкие коридоры. Полуобнаженные дети бегают вверх-вниз по ступенькам, какие-то женщины готовят еду в больших котлах на кухне, полной даров Господних. Кто-то приветствует меня кивком и улыбкой, не отрываясь от работы. Все они выглядят умиротворенными и спокойными, словно счастливы здесь все вместе. Длинный стол, покрытый серебристой скатертью, вытянулся в самом большом зале; в камине горит березовое полено.

Я испытываю то же ощущение, какое иногда бывает во сне перед тем, как ты внезапно просыпаешься: понимаешь, что видишь сон, и хочешь узнать, что скрывается за следующей дверью, досмотреть его до конца.