"Воспоминания, сновидения, размышления" - читать интересную книгу автора (Юнг Карл Густав)

там безграничность космоса и хаоса, весь смысл и вся непостижимость сущего,
все безличное и механическое было воплощено в камне, одухотворенном и
исполненном тайны. Именно так я чувствовал свое родство с камнем, ведь
Божество присутствует и в мертвом, и в живом.
Как я уже говорил, не в моих силах было сформулировать все эти
интуитивные ощущения - они относились к сфере моего второго "я", тогда как
мое деятельное и осмысленное начало пребывало вне времени, превращаясь в
"старца". Я ощущал его в себе и ощущал его влияние, но, странным образом, не
задумывался об этом. Когда "старец" присутствовал, мой "номер 1" как бы
исчезал, и, наоборот, когда на сцену выходил "номер 1", "старец" превращался
в далекую и нереальную мечту.
Когда мне исполнилось шестнадцать лет, этот туман стал медленно
рассеиваться. Приступы депрессии становились все слабее, и все более
отчетливо начало проступать мое первое "я". Школа и городская жизнь
поглощали все мое время, и знания об окружающем мире, которых становилось
все больше, прорываясь в мир интуитивных опасений, подавляли их. Я
сознательно наметил себе круг вопросов, которыми систематически занимался.
Прочитав краткое введение в историю философии, я получил некоторое
представление обо всем, что уже было передумано разными философами до меня.
Мне было приятно узнать, что во многих интуитивных ощущениях я имел
исторических предшественников. Ближе других оказались мне греки, особенно
Пифагор, Гераклит, Эмпедокл и Платон (хотя его "Диалоги" показались чересчур
растянутыми). Они были столь же прекрасны и академичны, как те запомнившиеся
мне фигуры в античной галерее, но и столь же далеки. Впервые я почувствовал
дыхание жизни у Мейстера Экхарта, но так и не понял его. Я остался
равнодушен к средневековой схоластике, и аристотелевский интеллектуализм
святого Фомы показался мне безжизненным, как пустыня. "Все они, - рассуждал
я, - хотят воспроизвести нечто при помощи логических кунштюков - нечто
такое, чего изначально в них самих нет, чего они не чувствуют и о чем в
действительности не имеют ни малейшего представления. Они хотят умозрительно
доказать себе существование веры, тогда как на самом деле она может явиться
лишь через опыт". Они походили на людей, которые понаслышке знали, что слоны
существуют, но сами никогда не видели ни одного, пытаясь с помощью
умозаключений доказать, что согласно логике такие животные должны
существовать, как оно и есть на самом деле. По понятным причинам скептицизм
XVIII века не был мне близок. Гегель напугал меня своим языком, вымученным и
претенциозным. Я не испытывал к нему никакого доверия, он показался мне
человеком, который заключен в тюрьму из собственных слов и который с важным
видом прохаживается по камере.
Главной удачей моих исследований стал Шопенгауэр. Он был первым, кто
рассказал мне о настоящих страданиях мира, о путанице мыслей, страстях и зле
- обо всем том, чего другие почти не замечали, пытаясь представить либо как
всеобщую гармонию, либо как нечто само собой разумеющееся. Наконец я нашел
философа, у которого хватило смелости увидеть, что не все было к лучшему в
самих основаниях мира. Он не рассуждал о совершенном благе, о мудром
провидении, о космической гармонии, он прямо сказал, что все беды
человеческой истории и жестокость природы происходят от слепоты творящей мир
Воли. И я видел подтверждение этому еще в детстве - больных и умирающих рыб,
чесоточных лис, замерзших и погибших от голода птиц, т.е. те жестокие
трагедии, которые скрываются под цветущим покровом луга: земляных червей,