Глава двенадцатая

Родство есть родство, его, как известно, в карман не засунешь. Теперь свалить всё на учёных, говоря иначе - на Кулькова, стало невозможно, и главный по общественному транспорту, от природы имевший на щеках здоровый оттенок, стал совершенно мочёное яблоко, и по цвету, и по выражению лица. С собран­ным Марией Семёновной узелком и громадной шиш­кой за ухом, он сиротливо притулился на краешке стула в просторном кабинете, того самого, малоприметно­го особняка в центре города. Старший следователь - Ефим Яковлевич, неторопливо листал какие-то бума­ги, не выказывая к пришедшему с повинной никакого интереса. Пользуясь моментом, Прохор Филиппович обдумывал положение (и подумать стоило). Ведь если бы претензии свелись к обыденному - почему про­шляпил, не доложил, не принял меры, пожалуй, он мог ещё выкрутится. Но вина заключалась как раз в обрат­ном - зачем поднял шум, привлёк внимание к секрет­ному проекту.

-      …и тут уже, дело государственное, - опер под­нял на Прохора Филипповича печальные тёмные гла­за. - А дело руководителя депо, смотреть за трамва­ями, и со своими обязанностями, товарищ Куропатка справляется из рук вон плохо, скверно справляется. С секретаршей шуры-муры. Решётку зоосада испортил. По заборам лазает, как «попрыгунчик»…

-     Да я, гражданин следователь, того… Я искал… - как к последнему средству, Прохор Филиппович по­пытался прикинуться дурачком.

Ефим Яковлевич устало хлопнул папкой по столу, встал, подошёл к облупленному несгораемому шкафу, щёлкнув замком, вынул что-то из стальных недр.

-Это?

И главный по общественному транспорту увидел собственную калошу. Ту самую - пропавшую, кото­рая, свалившись, так напугала дядю-Афанасия. «Лет восемь…» - быстро подсчитал Прохор Филиппович, и пол закачался у него под ногами. Понимающий взгляд оперуполномоченного сделался ещё человечней. Ефим Яковлевич налил из графина воды, но вместо того, чтобы протянуть стакан Прохору Филипповичу, вдруг, опрокинул содержимое на его голову.

-    А-ха-ха… Ха-ха… - шутка так развеселила сле­дователя, что он буквально покатился от хохота.

-     Хе-хе… - хихикнул Прохор Филиппович, чув­ствуя, как прохладные струйки стекают у него по усам и за воротник. Нервический смех опера резко оборвал­ся, и главный по общественному транспорту услышал собственный голос, одинокий и неприятно-угодливый.

Вскоре, спешно созванная комиссия, сняла П. Ф. Куропатку с занимаемой должности, понизив его до главного по культуре и переложила бремя управления городским транспортом на проныру-Селёдкина.

Прохор Филиппович четыре дня пил горькую. По утрам заботливая Марья Семёновна, подавая ему свер­кающий огранкой хрустальный графинчик, неизменно повторяла:

-       В куньтуре-то Прошенька спокойнее, это не трамвай. Тут если ток и отключют, то разве, чёртово колесо в парке встанет. А которые наверху застрянут, тех пожарные сымут за милую душу. В куньтуре спо­койнее.

И он не спорил, поскольку иначе тон «половины» менялся:

-    Может, наконец, остепенисься…

Скандальные происшествия на десятом марш­руте прекратились, хотя карманные кражи, конечно, случались. Постепенно поутихли и слухи. В очере­дях за керосином судачили больше о дирижаблях и ценах на хлеб. Всю середину «Институтской», почти до рельсов, загородили от извозчиков забором, а что­бы оправдать сооружение оного (не давая пищу глу­пым домыслам), начальство постановило возвести на площади какой-нибудь памятник или фонтан. И даже Прохор Филиппович порой сомневался, имело ли ме­сто роковое собрание на квартире, перевернувшее его размеренную жизнь, и не интриги ли это Селёдкина. Вспоминая зама, главный по культуре неизменно вкле­ивал «словцо», со злорадным нетерпением дожидаясь вешних дней и продолжения секретных испытаний. Переключаясь следом на Полинку и её мать, со всем их подлым племенем, вклеивал другое и, признаться, очень расстраивался. Но, время лечит. «А и, правда. В культуре-то, оно спокойнее. С ней каждый разберёт­ся», - смирился он наконец. Подобно большинству, по­лагая, что у власти стоят люди грамотные, информиро­ванные, знающие что-то такое, что ему ГПКульту знать не положено и в тайне веря, что рано или поздно они рассудят кто прав, кто виноват (крамольная мысль, что и там - наверху тоже дураки, даже не приходила ему в голову).

-     Сунешь между клеммами и тикай, - тот пионер, что выглядел взрослее, показал приятелю как держать долото. - Смотри, за метал не схватись…

-      А сработает? - второй, обритый наголо, коно­патый, с недоверием взглянул на протянутый инстру­мент, потом на залитый электрическим светом экспе­риментальный сад сельскохозяйственного училища.

-     Застукают…

-    Не застукают. Люське сверху всё как на ладони,

-     первый указал на чёртово колесо, покачивавшее ка­бинками, чуть не над самым яблоневым питомником.

-     Когда сторож отойдет, она платком махнёт, а уж как свет вырубим, хоть весь сад обери.

-    А если её застукают, Сань…

-     Не застукают. Там кроме неё никого, кто в та­кую темень на аттракционах катается? Да, потом гал­стук сняла, губы накрасила…

-    А вдруг?

-     Сдрейфил?!

-     Сам сдрейфил…

Санька, опрятный мальчик в новой рубахе, отве­сил приятелю ядрёный щелбан.

-     Уй-я, дурак! Дурак!

Тут в одной из кабинок, на неимоверной высо­те, но хорошо различимый на фоне темнеющего неба, замаячил белый платок. Бритоголовый получил ещё щелбан и рванув через забор, подбежал к железному ящику на столбе…

-      Не туда, дурак! - заорал сдавленным шепотом Санька. Но, серый ящик уже выбросил сноп искр и «Парк Культуры и Отдыха» погрузился во мрак. Репро­дукторы и смех припозднившихся посетителей как-то разом смолкли. В вышине одиноко верещала, застряв­шая между небом и землёй, Люська. Она видела как мимо питомника (по-прежнему ярко освещённого) пробежали пионеры первого звена. Видела как одного, стриженного «под ноль», поймал за ухо милиционер, и ей стало легче.

Итак, Прохор Филиппович отдался новой рабо­те. Первым крупным проектом, который руководство доверило ему воплотить в жизнь, как раз и оказался монумент всеобщего равенства трудящихся, каковой решили поставить на одноимённой площади. ГПКульт взялся за дело с азартом. Отвергая вариант за вариан­том, он махал руками, кипятился. Требовал к себе то архитектора Контрфорсикова - бунтаря и крушителя стереотипов, вчерашнего выпускника Вхутемаса, то скульптора Матвеева, ещё не старого, но достаточно известного. До полусмерти замучил и того, и другого, однако Всеобщее Равенство понемногу обрёло вид де­вушки-физкультурницы (уважал, ничего не скажешь, уважал Прохор Филиппович крепкие формы). Упруго пригнувшаяся в позе «высокого старта», атлетка каза­лась готовой сию секунду, расправив крылья, ринуться с корявого утёса (символизирующего прежнюю жизнь) в небо, навстречу светлому коммунистическому буду­щему. Главный по культуре видел фигуру в облегаю­щей майке с надписью «Динамо» и гимнастических шароварах, но беспартийная интеллигенция, выказав неожиданную сплочённость, настояла на том, что ста­туя должна быть облачена в длинные развевающие­ся одежды, якобы лучше сочетающиеся с крыльями.

Прохор Филиппович ещё надеялся отстоять хотя бы надпись на груди, но принуждённый сдерживаться в выражениях перед чуждыми элементами и лишённый таким образом аргументов, в конце концов уступил. Дал «добро», а там - понеслось: литейщики, арматур­щики, бетонщики… Работа не прекращалась даже в выходные, насилу успели к маю.

Открытие приурочили к первому числу. Накануне праздника Прохор Филиппович в последний раз, пока не убрали леса, осмотрел изваяние, пощупал крылья, деловито постучал по постаменту. Всё было в порядке, а дошёл до дома, и в голову полезла нелепица. Вер­нее, поначалу мысль показалась нелепой, но при этом, Прохор Филиппович проворочался до полуночи. Под­нимался курить, ходил из угла в угол и, почти уверив­шись, что в надписи на пьедестале сделана граммати­ческая ошибка, задремал чуть не на заре. Уже засветло ему приснился кошмар и вскочив с постели он понял, что давно пора выходить. Пока побрился, пока собрал­ся… В общем, к «Институтской» Прохор Филиппович прибыл одновременно, с щеголявшем в новой калоше соседом-Девкиным, который на все городские меро­приятия являлся с опозданием, отчасти по причинам объективного свойства, отчасти из-за нелюбви к длин­ным речам. Речей и в этот раз хватало, но большин­ство ораторов уже выступило. Когда ГПКульт протис­нулся к памятнику, своё приветствие его создателям дочитывал какой-то совсем неизвестный старичок из Осоавиахима, сказавший, впрочем, много тёплых слов о товарище Сталине. Последним на трибуну взобрался Кульков:

- Коммунары древнего Вавилона, товарищи, предприняли попытку достичь небес, отринув нена­вистное религиозное ярмо. Но без Наркомпроса, без культпросвета их попытка была обречена. Мы пойдём другим путём. Им помешало незнание языков, и мы начнём с образования. Возможно не сразу, возможно потребуются десятки лет коммунистического воспи­тания, но, верю, настанет пора, когда все вокруг за­говорят на едином, пролетарском наречии. С его по­мощью будут общаться рабочие и учёные, литераторы будут писать на нём книги, и это будут наши книги. Мы легко отличим своего от чужака, осколка старого мира. С попами и дворянами нам не по пути, но ин­теллигенция, по природе своей лишённая религиозно­го чувства, докажет право шагать в новую жизнь. И именно она понесёт этот язык в массы, которые по­строят коммунистический рай на земле. Рай не для из­бранных, а для всех трудящихся, мечтавших о светлом будущем. А которые не мечтают, заставим, товарищи, - очкарик вспотел и впал в пафос. - Так пусть этот мо­нумент станет символом грядущего строительства но­вого Вавилона. Символом стремления людей, ведомых не добрым боженькой, а партией большевиков. Нашей партией. Ура, товарищи!

Плещущая толпа подхватила «ура». Грянул туш. Бязь, скрывавшая скульптуру, медленно поползла, явив публике зрелище настолько из ряда вон выходя­щее, что даже оркестр пожарной части, в силу своей суровой специфики, казалось бы, неспособный под­даваться эмоциям, рассыпался, развалился и нестрой­но смолк. Да, признаться, было от чего! На корявом утесе, в той же самой, но теперь скорее неприличной, нежели спортивной позе, пригнулась, подставив неж­ным лучам весеннего солнца гладкий зад и полупри­крытые кудрявыми завитками складки продолговатого лона, бронзовая девка. Крыльев, как и одежд, не было. Склонённый корпус, налитые, тяжело свисающие, гру­ди, запрокинутая голова, лицо со сладострастно-исту- плённым выражением… А в вытянутой руке, на ладо­ни - большая пятиконечная звезда.

По шеренгам зрителей пронёсся вздох, но его бук­вально заглушил страшный крик.

- Гриндель Матьюз! Сволочь! - орал ГПКульт, яростно грозя кулаком кому-то незримому. Несколько человек схватили его за плечи, он захрипел, забился. Стоявшая возле, гражданка, взвизгнув, шарахнулась в сторону, а вокруг запрыгал, размахивая шприцем с какой-то вонючей гадостью, оказавшийся тут же на митинге, Пирамидонтыч…

Ночью Прохор Филиппович, в одних кальсонах, крадучись спустился во двор, укутал гипсовую статую пионерки простынёй, захихикал и убежал прочь.