"Высшее общество" - читать интересную книгу автора (Уол Бертон)

Глава 11

«Быть в Сицилии в конце апреля – все равно, что отдыхать на вилле и не ощущать покоя. Превращаешься в какую-то машину». Так говорил Сибил накануне вечером английский журналист. Он ей понравился. Он был молод. Он был одновременно холоден и до смешного горяч. Он напоминал ей Тедди Фрейма. Но Сибил бросила его в баре и ушла к себе.

А сейчас, как только занялась заря, она стояла, закутавшись в одеяло, на утренней сырости, наблюдая, как солнце пробивается в день, освещая изогнутый берег причудливым желто-красным светом. Ходдинг и Пол ушли часом раньше.

Отель, благодарение богу, был хорошим. Хотя начинал уже переполняться. А до конца гонок оставалась еще неделя. Остров же в целом был не так уж и привлекателен, и ей хотелось, чтобы все скорее кончилось и они уехали.

Молодой англичанин был прав. С той минуты, когда их пароход причалил в Палермо, они погрузились в атмосферу нарастающих по силе звуков и запахов. Даже сейчас, хотя Сибил обдувал легкий бриз, ее преследовал резкий апельсиновый запах, от которого не было спасения. Истомленная ожиданием, она, казалось, слышала звуки – они возникали лишь в ее воображении, но это было неважно. Скоро она вновь увидит Пола.

Ее преследовало и пение петухов, и свежие, влажные кучки навоза, и жеребые ослицы с готовыми разорваться животами, и висящие на крюках выпотрошенные ягнята, и мужчины, везде мужчины, мужчины, худые и полные, с горячими, черными, сверлящими глазами, с влажными губами, сосущие, жующие, издающие звуки поцелуев, с руками, тянущимися к членам… Даже голоса детей в пьесе имели страстное звучание, что заставляло сжимать зубы… Она вздохнула: «Какая-то непрерывно работающая машина…» И в душе у нее, несомненно, звучало эхо всего этого, «временная бомба» Пола. Она бы хотела, чтобы все разрешилось миром, чтобы имелось нечто большее, чем ее хрупкое тело, чтобы защититься от необузданных страстей каменных джунглей. Странно. Раньше она никогда не думала о себе, как о хрупком создании. Скорей бы все это кончилось и они уехали.

Она глубоко вдохнула морской воздух, борясь с тошнотой. Она не сказала Полу и сомневалась, что скажет. В мыслях она не закончила предложение. Концовка, пока не допускаемая, звучала рефреном: «пока не закончится гонка». Суеверие. Но человек нуждается в суеверии, если минует врата здравого смысла и выбросит ключ.

Так сказала Вера. Вера была им очень полезна, очень нужна. Настоящий друг. Жаль, что не будет возможности поддерживать связь с Верой, когда она порвет с ее миром. Но выхода не было, действительно не было. Не было никакого перехода из этого мира в какой-либо другой, никакого оправдания. Координаты узки и точны: неограниченные деньги, непрограммируемое время. И где бы ни случалось координатам пересекаться – сегодня Палермо, завтра Бейрут, неделей ранее Сан-Франциско, – мир формировался. Их мир. Ни в коем случае не ее. А помимо этого – ужасная мысль – не было ничего. Совсем ничего.

Пустота. Сибил пыталась – а в последние несколько дней у нее была уйма свободного времени – вызвать воспоминания детства. Пыталась воссоздать свой мир. Были люди, места, звуки, игры. На какое-то время ей будет хватать этого мира, и она обретет ощущение «целостности», – словечко Пола. А потом неизбежно, как будто все было вырезано из тонкого картона, это исчезнет. Все! Абсолютно не ее мир.

Ее передернуло, если бы только она смогла поговорить с Полом… Но вряд ли это возможно. Он жесткий. Они все такие. Они задумали драму и стали ее пленниками. Они были словно космонавты, летящие к незнакомой луне.

Она услышала покашливание. Наверное, проснулась Вера.

Вера и в самом деле проснулась и за огромным подносом курила первую до завтрака сигарету.

– Я взяла на себя смелость сделать заказ для тебя, – сказала она с улыбкой. Сибил села напротив, с благодарностью улыбнувшись в ответ, и прочла телеграмму, которую Вера положила на ее тарелку.

«Прибываю сегодня в пять точка Группа в шесть человек включая хирурга из Лозанны точка Можно ли открыть виллу точка С любовью». Подпись – Сиси.

– Вилла, – объяснила Вера, – все, что осталось от старого имения семьи. На южном склоне Этны. Безопасный склон. Вилла чрезвычайно романтична, хотя и не очень удобна. И, конечно же, будем рады, если ты присоединишься к нам.

Сибил посмотрела на юго-восток. Снежная, ясная Этна. Ее конус завис, как мираж над легкой дымкой, а над вершиной двигался какой-то завиток, – наверное, облако.

– Я надеялась, что она не явится столь быстро, – ответила Сибил. – Она будет здесь всем в тягость.

Вера пожала плечами и улыбнулась.

– Я пыталась ее отговорить. Я надеялась, что, раз уж я прибыла сюда заранее, она не будет столь уж беспокоиться. Наконец… Как бы ни странно это выглядело, она его мать.

– Конечно, – согласилась Сибил. – Важно лишь, чтобы они могли работать без помех. Тут дело во внимании и доскональном знании трассы. У Ходдинга есть перечень каждой кривой и уклона с обозначенными скоростями. Это следует знать очень хорошо. Нельзя пренебрегать ни одной мелочью.

– Понимаю. И сделаю все, что от меня зависит. Не исключено, что, открыв виллу, я смогу держать ее на расстоянии как можно дольше. – Вера подождала и налила Сибил чашечку кофе, со знанием дела, как эксперт, горячий кофе и молоко из разных кувшинов. – Ты не собираешься выйти за него замуж после всего, не так ли? – Сибил покачала головой. – Другой? Пол?

Сибил попыталась ответить «да» и почувствовала, что готова заплакать. Вера быстро встала и прижала к себе ее голову.

– Слушай, ты совсем спятила. – Она усмехнулась. – Совсем сумасшедшая и, без всякого сомнения, очень смелая.

Сибил через силу улыбнулась. Вера погладила ее по голове и, взяв коричневой рукой воина чашечку кофе, сделала большой глоток. Сказала очень убежденно:

– Нет никакого сомнения, что при сложившихся обстоятельствах все будет очень хорошо.

Сибил потерла живот.

– Ничего не могу поделать. Я ужасно боюсь. Вера уже доставала одежду из баула.

– Пей свой кофе да поторапливайся. Нам предстоит дальний путь, в полдень надо быть на вилле.

Ходдинг ехал осторожно в арендованном «Порше». До субботы, до начала гонки («Тарга Флорио» всегда начиналась утром в воскресенье) надо было изучить трассу до мельчайших подробностей, чтобы получить шансы в борьбе с животными, погонщиками мулов и соперниками. В эту субботу (а только тогда дорога будет полностью очищена на три часа) будет время проверить себя – последний раз перед следующим утром. А пока что «Порше», хотя и более легкий и медленный, чем «Скорпион», многое скажет им. Лишь два «Скорпиона» были действительно готовы к гонке, и Пол, зная их слабые стороны, предпочитал беречь их как можно дольше. Проезжая круг за кругом в 45 миль, – всего 1008 км, Пол все больше и больше проникался благодарностью к сильному, уродливому маленькому «Порше».

В Кампофеличе они обогнали крестьянскую телегу с ярко раскрашенными колесами и резным задним откидным бортом со сценами из «Песни о Роланде». «Вперед», – проворчал Пол, и стрелка спидометра поползла к максимальному делению. Этот отрезок в 3,5 мили был единственным прямым участком, единственным местом, где «Феррари», «Астон» и «Скорпион» могли развить максимальную скорость.

Исчез сладкий тяжелый запах лимонов, а когда Ходдинг довел скорость до 110 миль в час, лимонные рощи превратились в бело-зеленое пятно. Потом вдруг дорога впереди оказалась как бы в пене. «Овцы! Проклятье!» – заорал Пол, а Ходдинг, чертыхаясь шепотом, с отчаянной легкостью нажал на тормоза, после чего раздался ужасный пронзительный вой. И вдруг случилось чудо, как в древнем молчаливом шутовском балагане. Стадо перед ними расступилось. Они шли еще на скорости 65. Пастух приветственно помахал им.

– Бог! – сказал Ходдинг.

– Бог! – кивнул Пол.

Пора было вновь поворачивать в горы на юг. Пол достал термос и налил четверть чашки горького горячего кофе в пластиковую чашку. Он протянул чашку Ходдингу, они засмеялись, пожав друг другу руки.

Так было в течение трех дней, а будет становиться все хуже и хуже, поскольку на маршрут выходило все больше и больше машин, и на дороге оказывалось множество детей с собаками, цыплятами, овцами, козами, мулами. «Тарга Флорио» была гонкой, похожей на празднество в испанском смысле – карнавалом для крестьян с боем быков в конце. Мужчины в автомобилях были тореро, а быком была дорога.

Короткий отрезок побережья был покрыт сильно растрескавшимся бетоном. И все-таки это был бетон. На остальной части узкой извилистой дороги имелась лишь небольшая полоска асфальта с многочисленными рытвинами от горных паводков. Асфальт частенько ломался под колесами, и надо было смотреть в оба, чтобы не разбить радиатор, ветровое стекло или не искалечиться.

Через деревни, виноградники, все выше и выше, поднималась дорога в гору, с крутыми поворотами, мрачными каменными мостами, безразличная к хрупкости гоночного автомобиля стоимостью 50 000 долларов.

Было бы совершенно нормально, если бы из пятидесяти с небольшим автомобилей, участвующих в гонке, половина или более разбились, перевернулись или сгорели. Средние скорости автомобилей были достигнуты в середине пятидесятых годов. 59–79 миль в час, вычисленные в четырнадцати заездах в 1906 году, оставались рекордными вплоть до настоящего времени.

– Остановись, дай я ненадолго сяду за руль, – сказал Пол. Благодарный Ходдинг, начавший зевать, растянулся на сиденье рядом с водителем. Мимо них, сделав крутой поворот на полной скорости, промчался «Фиат-1100».

– Донино и Кантрелли, – улыбнулся Ходдинг. – Они заявились вчера вечером. Не исключено, что они столкнутся с ослом. – Пол пожал плечами. – Шесть, семь тысяч лир. На следующей неделе ослы подорожают до двенадцати, пятнадцати. Как бы то ни было, может быть, лучше уж столкнуться с ослом, чем слушать бесконечную болтовню его хозяина.

Это казалось ужасно смешным, и они рассмеялись. Старик на муле в длинном голубом плаще с заостренным капюшоном горца пожелал им беззубым ртом доброго утра. Казалось, очень хорошо здесь на горе с зелеными пастбищами, уходящими по склонам по обе стороны от дороги и шагающими на высоте сине-зелеными оливами. Казалось, что, хотя и не надолго, им все же даровано детское ощущение радости – серьезно играть в не очень серьезную игру. Подобно детям, они забыли прошлое и будущее, и – как это случается с любовниками – позволили себе насладиться минутной свободой. Это было веселое чувство, временами почти экстаз, и, хотя оно, по-видимому, длилось недолго, оно даровало им приятные воспоминания. Им нравилось быть в этом автомобиле на этой дороге. Они были счастливы. Вполне понятно, что им не хотелось возвращаться в отель.

Подошло время ленча, и они остановились в Коллесано, чтобы выпить немного невкусной зеленовато-желтой воды, давшей название деревне.

– Дипломатия, – усмехнулся Ходдинг при виде плохо скрытого отвращения на лице Пола. – Эти люди невероятно гордятся водой. Мистика. Нечто, связанное с древними греками и священными могилами. Естественно, они ждут, что мы заплатим им за любую помощь, но, похоже, они сделают больше, если мы скажем несколько добрых слов об их проклятой воде.

Позже, когда они, освободившись от доброжелателей и самозванных деревенских сановников, расположились позавтракать хлебом и сыром, Пол заметил:

– Знаешь, у тебя настоящий дар ладить с простыми людьми. Ты чертовски хороший политик. С такими деньгами, как у тебя, кто знает, быть может, когда-нибудь ты станешь президентом.

Ходдинг рассмеялся.

– Вся штука в том, что надо любить власть. – Он пожал плечами. – Я был испорчен психиатрами. У них власть. А я, я помню, как меня принуждали, и пытаюсь остаться свободным.

– Ни тиранов, ни выдвижений, – прокомментировал Пол. – Ни Цезаря, ни Галилея, ни Мартина Лютера, ни Генри Форда, ни Марко Поло, ни Баббера Кэнфилда. Боже! Скучно. Какого черта, развеселись немного. Покажи свою удаль. – Он лежал на траве, расслабившись от выпитого вина, слегка шумевшего в голове. Промчался «Феррари», возвестив о себе ужасным, угрожающим звуком. Он не открыл глаз.

Ходдинг прополоскал рот вином и сплюнул на дорогу в пыль, поднятую «Феррари».

– С чего начать? Уволить тебя? Расстаться с Сибил? – Он пожал плечами. – Я думал об этом. В чем тут суть? Как бы то ни было, пока что вы нужны мне оба.

Пол приподнялся на локте, взглянул на Ходдинга.

– Вы думаете? Моя работа почти закончена. Вы можете нанять другого водителя.

– Ты лучше, чем кто-либо другой. Ты знаешь машину досконально, как никто. Это похоже… ну, представь девушку, отправляющуюся в свадебное путешествие с личным гинекологом, спящим в соседней комнате.

– Можно было бы найти сравнение получше, – ответил Пол с видимым отвращением.

– А что до Сибил, – Ходдинг сделал паузу, – не могу всего объяснить. Во всяком случае, не собираюсь. Не сейчас. Возможно, вообще не буду. Скажу лишь, что пока не получаю всего, чего хочу. Ты же знаешь, сейчас не время оставаться одному. А мы, мы дружны. А что касается того или другого, сейчас не время для какого-то нажима, не так ли?

Что-то в подсознании беспокоило Пола, но ощущение было неясным – на душе скребли кошки. От терпкого вина сводило челюсти.

– Не знаю, – ответил он, зевая. – Не знаю. – Ему просто нужно было поспать.

В ту ночь Сибил увидела кавалькаду автомобилей, идущих от шоссе к вилле. Огни мигали, словно фонарики или жуки-светлячки, а над ней, как раз позади стены, скрытой жимолостью, шла другая процессия – вниз от вершины. Этна извергалась в течение дня, и в освещенной ночи сверкала яркая оранжевая полоса. Казалось, это ничем не угрожает людям. Прежде Сибил никогда не видела действующего вулкана и была как-то разочарована словами Веры: «Типичная сицилийская мелодрама. А главное в ней то, что кто-нибудь будет из кожи вон лезть, чтобы покончить с собой. Это случается несколько раз в году». Что до слуг, носящихся по дому, они, похоже, вообще не замечали горы. Возможно, подумала с надеждой Сибил, потом станет хуже.

Через несколько минут во дворе появились жуки-светлячки, и она напрочь избавилась от ощущения отрешенности среди шквала приветствий, поцелуев, щелканья каблуков, скрипа кожаных чемоданов. Консуэла вдобавок обзавелась еще одной всюду писающей шелковистой собачкой.

Приехали Клоувер и Баббер Кэнфилд, доктор Грушили, Карлотта Милош в каком-то неогреческом платье с мятыми складками и Гэвин Хэннесси, выглядевший странно изможденным и трезвым, как будто при нем только что пристрелили хромую лошадь. Ходдинг поцеловал мать в щеку, погладил по голове и последовал за ней, взяв дорожные сумки. Пол устало вытянулся у ног Сибил на еще теплых камнях.

– Как дела? – спросил он.

– Хорошо. Вера удивительна. Она знает все, но мы много не разговариваем. А ты?

– Прекрасно. У него масса энергии. Невероятно. – Пол рассмеялся. – Я нашел хороший гараж. Это дело. Мы испытаем «Скорпион» завтра. Нет смысла откладывать. Другой будем держать в резерве. Господи! Теперь я спокоен. – Он лег, закинув руки за голову.

– Когда ты вот так лежишь, – сказала Сибил, – я хочу поцеловать тебя и быть с тобой. – Пол взглянул на нее, улыбнулся.

– Спасибо. Мне хорошо с тобой. Но не надо. Я так же волнуюсь, как и ты. – Он быстро сел, поджав колени, нахмурился. – В гонке это плохое начало, но не столь уж, вряд ли здесь можно так разогнаться, чтобы разбиться в лепешку.

Уголком глаза Сибил увидела, как Вера выходит из дома.

– Моя комната в конце холла, – быстро сказала она. – Окно выходит в задний сад – туда. Если я останусь одна, я буду мигать лампой или дам какой-нибудь другой знак.

Пол беззвучно рассмеялся, тряся головой. Сибил протянула руку, чтобы помочь ему встать, и на какое-то мгновение он схватил ее за предплечье так сильно, что ей стало больно. И она была благодарна ему за это. Время от времени за обедом она прикладывала руку к больному месту.

Еда была превосходна. Плоды буйной вулканической местности – баклажаны, мясо молодого барашка, артишоки, помидоры, салат, фрукты. И сами они скорее напоминали импровизированный театр, чем компанию людей, достойных, чтобы их запомнили. Вера раздобыла двух или трех местных крестьянских парней в пиджаках с отделкой из тесьмы и в течение полудня превратила их в ливрейных лакеев, молчаливых, грациозных, слегка пахнущих бриллиантином. Тарелки из тяжелой раскрашенной майолики также содействовали театральной атмосфере стола – это было слишком похоже на одно из тех представлений, где актеры действительно ели на сцене.

Но примечательнее всего было представление, данное самой Верой, одетой в изящное черное платье с ниткой аметистов, чей фиолетовый блеск отражался в ее черных глазах. Она сидела во главе стола – дива, импресарио, мэтр на сцене, драматург.

Консуэла тотчас заговорила с Сибил о фильме, в котором Мэгги Корвин отчаянно хотела (впрочем, Мэтги не удосужилась известить об этом Сибил) увидеть Сибил в одной из второстепенных ролей. И прежде, чем Сибил сумела найти подходящий ответ, Вера обнаружила, что маленькая собачка подавилась оливковой косточкой.

Гэвин Хэннесси пил большими глотками крепкое сицилийское вино, наливая его из кувшина в стакан, надменно не замечая беспокойный взгляд лакея, подававшего воду. Если ему не помешать, он напьется до чертиков. Вера знала это. Она заговорила с ним об Этне, об ее последнем пробуждении и делала это столь непосредственно, что он согласился присоединиться к ней после обеда для прогулки на вершину. Можно было также захватить с собой Ходдинга.

А Карлотте она подсунула какое-то снотворное снадобье. По крайней мере так показалось Сибил, да и Вера на следующий день подтвердила ее догадку. К окончанию обеда Карлотта разболталась о своих путешествиях и восхождениях, поглотила невероятное количество рокового сицилийского вина и две розы появились на ее мягких щечках, капельки пота проступили на лбу. Вера пробормотала нечто нечленораздельное, и лакей подхватил Карлотту прежде, чем она наступила на макароны. Хирург Грушили, испытывавший презрение к патологии, не касающейся разрезания, вырезания или трансплантации ткани, хранил высокомерное молчание.

Когда все направились в гостиную выпить по чашечке кофе, Вера прошептала Сибил, что в полночь они вернутся и погладила ее по руке. Спустя час к ней в комнату вошел Пол. Она легла, положив голову ему на ладонь, и его пальцы поглаживали ей лицо. У нее не было ни малейшего желания заниматься любовью. Полу казался естественным период воздержания, нечто вроде Буддийского перерыва, во время которого необходимо сохранять свое семя. Сибил понимала. Более того, в отличие от Пола, живущего в настоящем, она почти всю себя связывала с будущим. Если он попытается заняться с ней любовью, она вряд ли что-нибудь почувствует, настолько отдалилась она сама от себя. Она почувствовала, что его пальцы вдруг остановились и, хотя он вновь начал гладить ее, она поняла, что что-то не так.

– В чем дело? – спросила она.

– Не знаю, – ответил он. – Нечто преследует меня весь день. Пару дней.

– Ходдинг?

– Да, – ответил Пол. – Он слишком спокоен. Черт возьми, я бы должен радоваться этому. Кому охота выходить на трассу на пару с психом? Почему он так спокоен? – Пол пожал плечами, как бы сдаваясь. – Не могу объяснить. Мне всего лишь кажется – послушай, может быть, я не гожусь для этого. Я нервничаю, думаю, что и он тоже. Но у него колоссальная практика. Может быть, он лучше подходит для гонки, чем я.

– Но почему это тебя беспокоит? Вот чего я не понимаю. Он что-нибудь сказал или предпринял?..

– Нет, – ответил Пол, сделав долго сдерживаемый выдох. – С другой стороны, я должен быть уверен, что он не замышляет ничего страшного… Как раз теперь мне показалось… есть некоторое подозрение, что он, возможно, решил покончить с собой.

Сибил рывком села, потянулась к его лицу.

– Послушай, – сказал Пол, – у меня нет ни малейшей причины так говорить. Сожалею о сказанном. Слишком нервничаю. Забудь об этом. – Он рассмеялся. – Повесил живую змею тебе на шею и говорю: «Забудь об этом».

Сибил со злостью заплакала.

– Проклятье, проклятье! И ты, и он. А что со мной? Должна сидеть и пережевывать носовой платок, пока ты пытаешься решить, пытается ли он решить… что же это за дьявольская задумка?

– Прости меня. – Пол обнял ее. – Я сморозил глупость. Такие поступки не в духе Ходдинга. Он никогда не был таким сумасшедшим; жизнь его складывалась по-разному. Серьезно – забудь об этом. Все это бредни.

Сибил взглянула на него, желая поверить.

– О господи, как бы я хотела, чтобы все это скорее кончилось! Как бы я хотела, чтоб мы убрались из этого паршивого места и начали что-нибудь, не знаю что. Мы и сейчас могли бы покончить с этим делом. Ведь никто у тебя за спиной не стоит с ружьем. Ради бога, Пол!

– Нет. Мы говорили об этом сегодня. Я ему нужен. И он прав. Я знаю автомобиль лучше, чем кто бы то ни было. Я работал с ним. Вместе у нас есть шанс. Пойди он один или с кем-либо другим, и шансов никаких.

Сибил вздохнула.

– Хорошо. Ты словно бойскаут. Подставил плечо другу! Подумай, все это время мы крутили его и так и этак.

– А ты действительно знаешь нечто, что является правдой? Вот еще что открылось мне сегодня: Ходдинг был мудр с нами все это время. Так же как и сейчас.

Сибил помолчала.

– Я теряюсь. Но я никогда не осознавала этого. У меня лишь есть ощущение, что он знал, что он хотел, чтобы я была с тобой, с другими мужчинами.

Пол согласился. Он заговорил медленно и не без боли.

– Ходдинг сказал кое-что сегодня, этак пошутил. О гинекологе… Я всегда знал, что он прилагает отчаянные усилия, чтобы держать себя в форме. Но я никогда по-настоящему не осознавал этого, пока мы не оказались в Сономе на тренировке и не поговорили немного – я никогда не осознавал до конца, какие это были действительно отчаянные усилия. Сейчас, я полагаю, это имеет смысл.

– Что? – мягко спросила Сибил. Пол вздохнул. Неясные мысли, впечатления, от которых они раньше отмахивались, сейчас проглядывали в словах, сплетались с другими словами, гротескные, ужасные, подобно цирковым слонам, уцепившимся хоботами за хвосты друг друга.

– Сейчас все сходится – мы с тобой и автомобиль. – Он начал жестикулировать. – Ходдинг не мог позволить себе поссориться со мной. А следующим наилучшим вариантом оказался роман с тобой. Его женщиной. Нечто вроде классического треугольника. Не могу сказать, что он не нуждается в тебе. Ему нужна красивая женщина как… как визитная карточка! И автомобиль, вещь, которая делает его человеком, этот длинный, горячий, мощный инструмент! Черт подери! Я вожусь с ним, регулирую. Я его сделал! Боже! – Пол бессильно опустил руки.

Наконец Сибил заговорила после долгого молчания:

– В какой-то мере я рада. Это уже не игра в одни ворота. Я хочу сказать, что, если Ходдинг использовал меня, он использует и тебя тоже…

Пол пожал плечами.

– Он ничего не мог поделать – и не может. Давай считать, что все это правда в том виде, в каком я это изложил. Мы никак не выйдем из сложившегося положения героями.

– А мне плевать, герой я или нет, – ответила Сибил. Голос ее звучал тихо, но твердо, в нем слышалась столь убежденная искренность, что Пол внимательно следил за Сибил, пока она говорила.

– Мужчины, вот кто герои. Я женщина, и мне не нужна эта чепуха. Все, что мне нужно, это, чтобы мы с тобой были живы. Отныне это все, чего я хочу.

Пол улыбнулся, погладил ее по колену.

– Моя старушка жена. – Сибил даже не улыбнулась. Почувствовав ее настроение, Пол перестал подтрунивать. – Помнишь, что я говорил тебе о возможностях моего выбора? Помнишь, я же не хотел принять ту или иную роль?

– Помню.

– Так вот он выбор: меня нисколько не заботит собственная шкура.

– Шкура?

– Я не хочу спасать свою шкуру. Вести безопасную игру. Я не говорю, что это плохо. Черт побери, если люди помыкают тобой, почему бы и тебе этого не делать? Зачем вообще что-то делать? Но это не моя проблема. Так уж случилось, что я еврей, которым не помыкают. И у меня немалые шансы сделать свой собственный выбор. Если я захочу, я могу быть человеком, простым человеком. – Пол помолчал и добавил: – Я скажу тебе, кто настоящие герои. Это те парни, которыми помыкают, которых преследуют, осуждают, но которые продолжают делать нечто достойное. Дают что-то другим. Не пытаются спасти свою шкуру. Но то они. Не я.

Сибил нахмурилась. Было время, когда подобные мысли воспринимались ею словно издалека, словно они находились вне ее понимания. Но сейчас они прозвучали откровением. Они пробудили в ней противоположные ощущения уюта и тревоги одновременно.

– Хочу спросить тебя в последний раз, – решилась Сибил. – Это значит для тебя быть мужчиной? Или это ребячество? Я не утверждаю. Я спрашиваю.

Пол сделал жест, означавший, что он принял вопрос и обдумывает его.

– Это не детские забавы, – ответил он наконец, – помочь человеку, который помог тебе. Он нравится мне, я его понимаю. Каждый раз, когда мужчина принимает трудное, опасное решение, он всегда может тем или иным способом убедить себя, что это ребячество. Не делай этого. Это собираюсь сделать я. Именно так я плачу свой долг. Именно так я помогаю человеку, который мне по душе. Моральный долг.

Сибил осознала, что она больше прислушивалась к манере его речи, чем к сути ответа. Ей больше нечего было сказать. Она устало положила голову ему на ладонь, прижала его руку к своей щеке.

– А что я знаю о моральном долге? – задумчиво спросила она.

– Все, что тебе нужно знать, – мягко ответил Пол. Он улыбнулся. – Женщины… тигрицы.

Веки ее задрожали, но не открылись. Улыбка медленно сошла с лица Пола, оно вновь стало мрачным. Он прижал к себе ее голову, находя утешение в ее тяжести и тепле.

К субботе вся западная оконечность острова напоминала бочку сельдей. В округе 20 миль от Палермо не осталось ни одной свободной комнаты в отеле, ни одной виллы, которую можно было бы снять. На вконец переполненных дорогах появились подразделения солдат, карабинеров, гвардейцев, а также полицейские патрули – некоторые в пешем строю, иные – на велосипедах и мотоциклах. На сцену вышли два римских сенатора, владеющих сетью местных борделей. Они спешно перебрасывали девиц из других частей острова, чтобы хоть как-то с выгодой для себя удовлетворить возросший спрос. Префект полиции Палермо, а также архиепископ прислали свои поздравления «преданным делу общественной безопасности». В воздухе сновали вертолеты с фоторепортерами, они внимательно обшаривали местность объективами. Состоялся конкурс красоты, и победительницу, крупную английскую девушку, едва не изнасиловал весь состав приветственного комитета мэра. Она заявила протест британскому консулу, тот угостил ее чаем и, положив руку ей на бедро, мягко заметил, что «тут несколько другие правила – следует э… э… э… несколько… расширить горизонт. Ну, хоть немного».

В гонке было заявлено более шестидесяти участников, но, поскольку не все внесли вступительный взнос, число гонщиков сократилось до пятидесяти девяти. Французские журналисты считали эти увертки со вступительным взносом несправедливыми по отношению к французским гонщикам, но, поскольку они всегда к чему-то придирались, чтобы потрафить своим читателям, никто не обратил на них ни малейшего внимания. Английские журналисты занимались тем, что подтрунивали над шведскими туристами, расположившимися в дешевом пансионе, а их американские коллеги напивались, разглагольствовали «а-ля Хемингуэй» и не забывали соблазнять чужих жен.

В субботний полдень, когда вся трасса гонки выглядела каналом, вырытым в людской толпе, прозвучал выстрел из пушки, означающий начало тренировочных заездов. Все транспортные средства, не участвующие в гонке, люди, вещи были удалены с трассы подразделениями хорошо натасканной, одетой в кожу моторизованной полиции. В течение трех последующих часов вся трасса была в распоряжении мощных гоночных автомобилей.

Поскольку «Скорпион» имел большой объем двигателя, Ходдинг и Пол стартовали одними из последних, как раз перед «Феррари». Это была последняя тренировка перед гонкой, предстоящей на следующее утро, и они решили вести ее осторожно, не выжимая из мотора все силы. Трасса была полна полуденной пыли, – ее скопилось гораздо больше, чем ожидалось в ранние утренние часы на следующий день. Немаловажное значение имела и жара. Можно было с уверенностью предполагать, что на следующее утро скорости будут предельными, но сейчас, в такое пекло, необходимо было пощадить двигатель.

В первом заезде они стартовали без происшествий. Они вышли на поворот в Кампофеличе, а когда въехали на прямую, услышали выстрел. Толпа кричала: «Привет ребята! Вот это класс! Давай, парни!» Ходдинг и Пол ухмыльнулись. Они были популярны. В середине прямого спуска Ходдинг выжал скорость в 148 миль в час, но тотчас же сбросил ее. Он торжествующе улыбнулся Полу. «Скорпион» в отличной форме.

В горах они наткнулись на скользкое масляное пятно. «Мазератти», довольно старая машина, собранная для гонки, потерял колесо и его закрутило. Автомобиль оказался в канаве, откуда десяток крестьян пытались вытащить его шестами. Все это, однако, они увидели мельком. С трудом удерживая машину на скользкой дороге, Ходдинг был слишком занят, чтобы боковым зрением видеть что-либо еще.

– Превосходно! – громко заявил Пол, когда автомобиль, слегка качнувшись, зашуршал по сухому грунту задними колесами. Ободренный успехом, Ходдинг широко улыбнулся и резко убрал газ. Пол постучал по колену костяшками пальцев.

– Не станем раскрывать наших секретов, – сказал он. – Пусть поломают головы. Наш единственный шанс побить «Феррари» – загнать их.

Ходдинг расслабился, кивнув в знак согласия. Острые ощущения от дороги благотворно на него подействовали, он чувствовал себя необыкновенно бодрым.

Через три часа, густо покрытые дорожной пылью, они присоединились на старте к группе гонщиков и устроителей гонки. Не подлежало сомнению, что «неизвестные американцы» добились определенного успеха. Автомобиль был цел и невредим. (Две машины в результате тренировочного заезда вышли из строя: у «Мазератти» и «Купера» разрушился дифференциал.) Они хорошо, если не блестяще, прошли трассу, так что план Пола не превышать предельные нагрузки, возымел желаемое действие. Другие водители чувствовали, что у «Скорпиона» кое-что есть в запасе, но что и сколько? Это было важно, поскольку «Феррари», хотя и отличались высокой скоростью, имели слабое место – недостаточную прочность. При крайне тяжелом режиме гонки они могут рассыпаться. «В этом случае, – подвел итог Пол, – остаемся мы и «Порше», если нам удастся продержаться до конца».

Пол поначалу надеялся, что женщины останутся на вилле до начала самой гонки. Но это вряд ли было возможно. Как раз перед восходом солнца, когда начнется гонка, движение на острове в восточно-западном направлении будет полностью перекрыто. Было решено, что ночь накануне гонки женщины проведут в отеле, однако само собой подразумевалось, что общаться с гонщиками они будут как можно меньше.

Пол с Ходдингом приняли душ и поужинали.

– Схожу в гараж, – сказал Пол, – и проведу последние испытания. Тогда и решим, какой автомобиль выбрать. Какая роскошь! У нас возможность выбора!

Ходдинг рассмеялся:

– Если бы ты мог придумать способ выигрывать гонки без автомобилей!

Пол пожал плечами.

– Это не гонка, а кофемолка. Передайте от меня привет всем. Вы когда вернетесь?

– Через часок.

– Держите их подальше от гаража.

Работа в гараже шла своим ходом. Люди под руководством улыбающегося, но серьезного Фернандеса хорошо сработались с молодыми сицилийцами, нанятыми в качестве дополнительных механиков. У закрытых дверей зарождалась толпа, которая при малейшей возможности размножилась бы со скоростью бактерий. Пол проскользнул в боковую дверь и плотно закрыл ее за собой.

Гараж был не очень велик, и для непривычного зрителя он предстал бы как этакая мешанина электрокабелей, блестящих инструментов, шин и сладковато-едкого запаха гидравлических масел. На самом деле никакой мешанины и беспорядка не было. Фернандес приподнял на домкрате перед автомобиля, на котором они в этот день прошли трассу.

– Немного больше прогнуть, – сказал он. – Я полагаю, на волосок.

– Хорошо, – согласился Пол. – Я тоже собирался предложить это. Ты осмотришь задний мост?

– Боюсь я его, – ухмыльнулся Фернандес. – Сальники выглядят нормально. – Он суеверно скрестил пальцы.

– Давай-ка заменим их, на удачу. Через час хочу запустить машины на максимальную нагрузку, и тогда посмотрим, какой автомобиль взять. С тобой все о'кей?

– Абсолютно, – ответил Фернандес. – Босс придет?

Пол кивнул. Он подошел к письменному столу, стоящему в углу гаража, достал записную книжку, логарифмическую линейку и в последний раз принялся за вычисления. Он решал сложную, но чрезвычайно интересную для него задачу: как лучше подавать топливо с учетом дополнительного расхода при достижении предельной скорости. С другой стороны, им придется притормаживать перед ямами. К этой существенной дилемме добавился специальный фактор, присущий «Тарга Флорио», – это была не спринтерская гонка, так что все же расход топлива будет ниже, чем на скоростных трассах. Секрет состоял в достижении оптимального снижения расхода топлива на прямых участках с тем, чтобы в нужный момент добиться максимальной подачи и максимальных оборотов. Пол подсчитал, что трех полных комплектов шин будет достаточно. Что касается тормозов – он вздохнул, прижав к зубам логарифмическую линейку. Они будут выходить из строя с каждой новой парой накладок, остается надеяться, что их хватит. Тормоза не годятся для узких дорог и крутых поворотов Тарга.

Погрузившись в вычисления, он вдруг услышал донесшийся снаружи шум. Пол раздраженно позвал Фернандеса.

– Что еще, черт подери, там происходит?

Фернандес отошел от маленького окошка.

– Это босс. Он привел с собой девчонку – эту венгерскую цыпочку, как ее имя? А местные пытаются получить ее автограф и в то же время поглазеть на машины.

Пол рывком задвинул линейку, открыл дверь. Ходдинг, беспомощный и смущенный, не знал что делать с похотливыми палермцами, роившимися вокруг Карлотты, как оводы роятся вокруг покрытой язвинами лошади.

– Ради бога, Ходдинг! – Пол был почти готов вышвырнуть босса, но остановился, увидев, что тот не в силах справиться с толпой. Пол схватил воздушный шланг, направив струю прямо в лица страждущих, жаждущих палермцев. Не ожидавшие такого отпора, они попятились. Пол рывком втащил Карлотту и Ходдинга, захлопнул дверь. Толпа бесновалась снаружи, в дверь молотили кулаками и ногами.

– Вызовите же кто-нибудь эту чертову полицию! – заорал Пол. Затем он повернулся к Ходдингу: – У нас, что, мало неприятностей? – Ходдинг открыл было рот, но вмешалась Карлотта. Заляпанное грязными руками платье светилось дырами. Тем не менее она выглядела вполне довольной.

– Не сердись на Ходдинга, дорогой. Это я виновата. У них такой лапочка архиепископ, он наградил медалями вас обоих. И медаль для автомобиля. – Ходдинг поднял руки и опустил их.

– О, господи, – только и сказал Пол.

Карлотта, не обращая внимания на Пола, взяла Ходдинга под руку и промурлыкала:

– Какой славненький гараж. Ты должен все мне показать! Механики в белых спецовках молча стояли, посматривая на Карлотту. Они видели ее сотни раз, как и сотни подобных ей девиц, позирующих на дешевеньких журналах и календарях, которые украшали стены гаражей на всем пути от Рейкьявика до Южной Родезии. А тут вдруг перед ними оказалась сирена во плоти. Металлический диск упал на пол, а человек, уронивший его, даже не шелохнулся.

Карлотта ходила между ними, а они в изумлении глазели на нее. В мыслях они уже столько раз занимались с ней любовью и столькими способами, что сейчас были парализованы осознанием собственной вины.

– Фернандес! – вновь заорал Пол. – Запускай двигатели, Фернандес, я сказал.

– Хорошо, – уныло ответил Фернандес. Вдохновленный одной из фотографий Карлотты, он мысленно уже неоднократно согрешил с ней, в чем никогда не сознался бы священнику.

Пол открыл большие двери, просигналив Фернандесу. Тот включил первый двигатель – прозвучала серия пулеметных очередей, затем раздался оглушительный рев. И тут же Фернандес включил второй «Скорпион».

Пол взял Ходдинга за руку и закричал ему прямо в ухо, не в силах скрыть отвращение: «Пойду принесу кофе или еще что-нибудь. Когда двигатели прогреются, запустите их на полную мощность на шестьдесят секунд, чтобы Фернандес мог получить полноценные данные. О'кей? Шестьдесят секунд. Понял?»

Ходдинг кивнул.

– И попробуйте убрать отсюда эту идиотку до того, как я вернусь.

– Ничего не могу поделать, она всюду таскается за мной. Никакого спасения и…

Но Пол уже ушел. Он пересек двор, открыл дверь, вышел на аллею. Осторожно пройдя по ней, он увидел, что люди еще толпятся у гаража, но лихорадка понемногу стихает. Два мальчика играли в карты на перевернутой коробке, а несколько человек при свете уличных фонарей чистили длинные, как у мандаринов, ногти. В Сицилии это всегда было знаком относительного спокойствия.

Полу повезло – он надеялся покинуть аллею незамеченным, и, благодарение богу, путь был свободен.

Везде были люди, дети, крошечные дети – сосущие, играющие в канавах, начинающие ходить. Было почти одиннадцать. Пол усомнился, что эти люди заснут накануне гонки. Он миновал парикмахерскую, где вовсю играло радио. Двое молодых людей, дожидаясь своей очереди, лениво танцевали. На углу он обнаружил кафе. Прокладывая путь сквозь толпу посетителей, Пол почти споткнулся о ноги проститутки, вязавшей за небольшим столом. У нее были усы и грубая черная меховая накидка на бедрах. Она одарила Пола взглядом, полным презрения.

Он понял, что выглядел подобно рвани, у которой в кармане едва ли найдутся деньги на кофе. Засаленная рубашка, джинсы в масляных пятнах. Тем лучше. Он смертельно боялся, что его опознают в толпе.

– Кофе, – пробормотал он бармену.

– Correto,[40] signore?

Пол не расслышал, но ответил: «Si».

Бармен подал ему кофе, затем плеснул дешевого коньяку. Пол попытался скрыть улыбку – существенное дополнение.

Он медленно потягивал омерзительный теплый напиток, чувствуя, что у него работает только половина мозга. Все остальное онемело. Он отказывался думать об идиотской выходке Ходдинга, который притащил Карлотту в гараж. В мыслях он перешел к проблеме жизни в современном городе. Как эти люди проводят всю свою жизнь в таком шуме? Остался ли еще на земле такой уголок, где можно расслышать тихие звуки, – плеск воды у борта, скрип снега под ногами ночного прохожего, потрескивание тлеющих углей? Странно, что он думал об этом в такое время и в таком месте, и он даже удивился, что это пришло ему в голову. Внезапно он все понял.

Пол со стуком поставил чашку и стал пробираться к выходу. Проститутка успела вовремя подобрать ноги. Ну и звуки! Что за вой?! Происходило что-то необычное, и он побежал, пошатываясь, лавируя в потоке пешеходов, набирая скорость. Когда он добежал до переулка, он услышал оборвавшийся вопль. Отперев маленькую дверь, он попал на внутренний двор.

Все стояли у входа в гараж, как персонажи из ночного кошмара. Ходдинг застыл за рулем, закрыв лицо руками. Фернандес держал в руке тросик спидометра. Карлотта, которая, по всей видимости, сидела на месте штурмана, пыталась вылезти из машины. Не найдя ручки, которой там и быть не могло, она была в нерешительности: переступить ли ей через борт или остаться в кабине. В воздухе висел жуткий запах расплавленного металла.

Стараясь не сорваться на крик, Пол спросил у Ходдинга, что случилось. Ходдинг медленно поднял лицо.

– Я запустил двигатель на полную нагрузку, – сказал он шепотом. – Она повесила этот… этот образок мне на шею. Она пыталась меня поцеловать. – Он остановился. – Я думаю, у нее застряла нога. Высокие каблуки, педаль заклинило. Фернандес заорал. Она тоже орала мне в самое ухо. Когда я сумел выключить двигатель, уже было поздно.

Пол вздохнул. Лица механиков были мрачными и бледными. Пол сделал Фернандесу знак, чтобы тот помог ему открыть капот. У Фернандеса дрожали руки. От мотора шел слабый запах горелого масла. Во рту у Пола был привкус расплавленной бронзы.

Не поднимая головы, он спросил у Фернандеса:

– Другой в порядке?

– Думаю, да. Я выключил его до того…

– Ладно, – сказал Пол. – Это запасная машина, так ведь? Это та, на которой мы сегодня ездили?

– Да.

– Давай переберем двигатель. У нас впереди целая ночь. – Он повернулся к Ходдингу. – Лучше будет, если вы уберете ее отсюда. Вышвырните ее ко всем чертям.

– Но ведь нельзя так…

Пол кивнул.

– Фернандес, скажи ребятам, чтобы они высадили ее, увели подальше и принесли нам побольше кофе. Займемся полной переборкой.

Он взял длинный стальной ключ и подошел к Карлотте. Она дрожала, но пыталась казаться спокойной. Достав зеркальце, она принялась поправлять прическу. Пол приставил ей ключ к животу.

– Если до конца гонок ты подойдешь к нам хоть на минуту, – сказал он, – я откручу тебе голову к чертовой матери.

Ей показалось, что он говорит серьезно…

Они почти не спали. Утро было холодное, накрапывал принесенный с моря дождь. Сообщили, что в горах выпал снег. В гостинице они позавтракали булочками с кофе. Ровно в 6.42 они вышли на трассу.

Первая машина стартовала в 6.01; другие шли за ней с интервалом в минуту. Если бы они были просто зрителями, они бы согласились с тем, что им, усталым, замерзшим, голодным и на неопробованной машине, нечего было и думать об участии в гонке. Но они не были зрителями, они были участниками. Их не касалось ничто, что было вне гонки.

Их план состоял в том, чтобы вырваться вперед как можно скорее и держаться там как можно дольше. Остальные, не зная, какой козырь есть у них в запасе и есть ли что-нибудь вообще, будут стараться обогнать их. Они не смогут иначе. Но этот план было не так легко осуществить. Мокрая, скользкая от грязи дорога, снег – пожалуй, риск был слишком велик.

Они обошли два «Фиата» и серийную «Ланчу», и в награду за все их старания грязь залепила им лица. Пол вытащил маски из марли на проволочном каркасе, которые они натянули поверх защитных очков. Помогло. Три мили они шли по пятам за «Порше», глотая пыль, прежде чем появилась возможность обогнать его.

Спустя полчаса при сильном ветре, забивающем ледяные гвозди сквозь их мокрую одежду, они нагнали другой «Порше» и медленно тащившийся «Вэнволл». Солнце уже почти пробилось сквозь облака, но дорога должна была подсохнуть лишь через несколько часов.

Теперь, когда они опять двигались в сторону гор, они с благодарностью ощущали тепло, поднимающееся сквозь тонкий пол. Позже, днем, этим жаром могло сжечь лодыжки до волдырей. Но сейчас внизу было хорошо, почти уютно. Пол сверил секундомер с часами на панели. Зрителей становилось больше. Одни стояли, съежившись под зонтами, другие прикрывали головы сумками и газетами. Но все-таки они стояли. Они увидели возглавляющего гонку «Мазератти» и обменялись чрезвычайно короткими, ничего не значащими мрачными взглядами. «Мазератти» шел очень хорошо.

Пол кивнул. Стрелка тахометра отклонилась вправо: двадцать, пятьдесят, сто. Это был предел или почти предел, – в запасе оставалось сто или двести оборотов. Пол надеялся, что они не превысят критической точки.

Они пронеслись по мосту, вырвались из серых клочков деревни и прошли в притирку со стогом сена. Максимум. Руки Ходдинга были спокойны; он двигался очень точно. «Мазератти» быстро приближался, они уже могли разглядеть его номер. Частная машина, итальянцы, но не просто любители. На повороте было достаточно места для обгона, и Ходдинг сделал глубокий вдох и задержал дыхание, положившись на волю случая и найдя проход для машины – единственное место на дороге при такой скорости. Они были впереди. Толпа аплодировала, но они не слышали. Они были впереди.

Опять Кампофеличе. У них не было времени удивляться, но все же они удивились: они были в пути почти полтора часа.

Теперь машина стала легче, подвижнее. Пол подсчитал, что у них осталась только треть запаса горючего. Он сообщил Ходдингу вес топлива в фунтах. Тот кивнул. Это даст большую скорость на прямых участках и одновременно означает большую опасность на поворотах. Меньше сила сцепления. Их сразу догонит весь этот хвост. Ходдинг это знал. Еще двенадцать кругов – еще девять часов езды.

Когда они опять оказались на уровне моря, они шли рядом с «Альфой» и не обогнали ее. Дождь кончился и засияло солнце. День обещал быть жарким. Взметнулся флажок, и они бросились в свой ремонтный пункт. Они проливали себе на грудь кофе, пытаясь проглотить как можно больше. Кто-то запихнул булочку Полу в рот, а в руку вложил сигарету. Ходдинг, обжигаясь, пил прямо из термоса. Сибил стояла рядом, с полотенцем. Они протерли защитные сетки и очки. Весь перерыв они просидели на покрышках, чтобы не замерзнуть. Пол все пытался сделать так, чтобы они выдержали оставшиеся шесть кругов. Колпачки завинчены и заперты. Масло залито. Радиатор в порядке.

Они снова в пути. Над головой появился первый вертолет.

В одиннадцать часов Фернандес стоял, подняв над головой грифельную доску – 1:23. На столько они ушли вперед. Они улыбнулись. Тормозные колодки постепенно становились тоньше, но тут ничего нельзя было поделать. Один из «Феррари», первый из четырех, бросил вызов. Они пропустили его вперед, и тут тоже ничего нельзя было поделать. Они могли только надеяться на то, что он не выдержит, и эта надежда была вполне реальной.

Во время следующей остановки для ремонта они решили сменить шины. Ходдинг вылез из машины, согнувшись пополам и держась руками за живот.

– Следующий круг сделаешь ты, – сказал он Полу. – Со мной все будет в порядке, как только я схожу в сортир.

Два круга Пол проехал в одиночестве. Какое-то время он потерял, но не очень много. Они по-прежнему были вторыми после «Феррари» и опережали остальных более чем на минуту. Ходдинг пришел в себя, хотя его и пошатывало. Еще через несколько минут он опять сел за руль. Теперь они уже засучили рукава, и жар, шедший от двигателя, становился мучительным. День оказался на редкость жарким. Толпа зрителей казалась скоплением черных и розовых пятен. Низко летавшие вертолеты отвлекали внимание.

У «Феррари» кончалось масло. Он закашлялся и захромал. Но прежде, чем они успели порадоваться этому, их настиг и обогнал другой «Феррари». Пол дождался удобного случая и приложил бутылку коньяка к губам Ходдинга.

Было два тридцать дня. На доске Фернандеса стояли цифры 1:41. Боль начинала наполнять все тело – резало глаза, болел позвоночник, ломило ноги.

Голубые и зеленые горы уже не были затянуты облаками, за исключением Этны, видневшейся вдали. Ночью опять произошло довольно мощное извержение вулкана. Одна деревня была эвакуирована. Над кратером поднимался дым, принимающий очертания облака.

Они шли двенадцатый круг. Условия для езды были неплохие. За исключением тормозных колодок, все было в порядке. Пора было набирать скорость.

– Как? – крикнул Ходдинг.

– Как хочешь, – прокричал в ответ Пол.

– Вперед! – сказал Ходдинг.

Стрелка тахометра резко подпрыгнула. Они сделали поворот, и Пол почувствовал, что заднюю часть автомобиля заносит, но Ходдинг быстро выровнял машину. Ходдинг прошел следующие четыре поворота на таком же форсированном режиме, рискуя перевернуться – отвратительные мгновения, когда чувствуешь, что потерял управление машиной, когда она уже не подчиняется твоим рукам и становится бессмысленной вещью, а ты – ее самой незначительной деталью. Предстоял прямой спуск длиной более четверти мили с одним небольшим изгибом; он заканчивался крутым поворотом. Сделать рывок или нет? Он сделал его. Мощный «Феррари» уступил дорогу. Ходдинг резко нажал на тормоза и перешел с четвертой скорости на третью, при этом, казалось, каждый дюйм металла в коробке передач был на грани предельного напряжения. И вот они уже на крутом повороте, не в силах справиться с тряской и скольжением. Задев крылом автомобиля столб, они прошли этот поворот.

Однако времени для ликования не было. И причины тоже. Трансмиссия начала издавать тихий неприятный звук. Пол беспокойно оглянулся, чтобы посмотреть, не пролилось ли масло, но увидел лишь облако пыли.

В Кампофеличе еще одна остановка для заправки. Тринадцатый круг. Они в лидирующей группе. Они были необычно молчаливы на пунктах питания, жадно пили минеральную воду, смывали с лица грязь. Трансмиссия потекла. На колодках оставалось не более полоски фибры, если и это было. Они опять вне борьбы.

В последние полтора часа «Скорпион» стал мишенью, безопасной игрушкой для оставшихся на трассе двух десятков автомобилей, которые еще могли продолжать гонку. В зеркале Ходдинга появился последний оставшийся на трассе «Феррари», приближавшийся с каким-то угрожающим звуком. Расстояние между ними неуклонно сокращалось. «Феррари» поравнялся с ними за деревней Сцилатто. Губы Ходдинга сошлись в непроизнесенном «нет».

Он нажал на газ, и стрелка спидометра резко пошла вверх. «Феррари» остался позади. Но у Ходдинга едва хватило времени заметить машину в зеркале. Приближался поворот. Ходдинг нажал на тормоза, кошмарно заскрежетал металл о металл. Язычок пламени вырвался из правого переднего колеса. Вскрикнув «Проклятье!», Ходдинг включил низкую передачу. Пол успел заметить его искаженное в рыдании лицо.

Их выбросило с трассы. Казалось, они очень долго плыли. Не было никакого ощущения удара о землю. Она была такой мягкой… Был запах свежей сладкой травы, еще мокрой от утреннего дождя. Ходдинг благодарно закрыл глаза.

Пол не представлял, как долго они лежали. Шлем больно давил ему на шею. Он повернул голову и увидел на склоне автомобиль, заднее колесо которого висело на большом камне. Из-под капота вырывались пламя и черный дым, а Ходдинг спал, опершись о рулевое колесо.

Пол с трудом поднялся. Ему было больно. Он сделал несколько шагов, голова вдруг прояснилась. Ему удалось отстегнуть Ходдинга от кресла, при этом он заметил, что штанины комбинезона начали тлеть. Пол с трудом оттащил Ходдинга от автомобиля. Потом заснул.

Проснулся он ночью. Рядом на складном табурете сидела Сибил. Он смутно узнал Клоувер и Баббера Кэнфилда. Ему было очень покойно, хотя грудь болела.

– Как Ходдинг? – спросил он.

– Не знаем, – ответила Сибил. – Они вылетели с ним в Лозанну.

– Бог мой, – сказал Пол. – Надеюсь, не я виноват?

– Доктор с тобой согласен. Как бы то ни было, без тебя он сгорел бы. Это все, что он сказал. Консуэлу ждал самолет. Сейчас они, вероятно, на месте. У тебя сломаны два ребра. Ничего серьезного. Ты в госпитале.

– В госпитале?

– Вера устроила. Мы все возвращаемся с ней домой.

– Поблагодари Веру. – Пол закрыл глаза и вновь открыл их. – Меня напичкали наркотиками, или еще какой-то дрянью? Я хочу спать, больше ничего.

Сибил кивнула.

Пол сонно поднял руку, сказал:

– Привет, мистер Кэнфилд, привет Клоувер, – и вновь уснул.

На следующий день Пол проснулся в большой солнечной комнате. Слегка болела грудь, но терпимо. Он повернул голову, сразу увидел Сибил. День и ночь она провела рядом с ним. Он дотронулся до ее руки и почувствовал, какая она маленькая и холодная.

– Привет, – сказала она.

– Привет. Сядь. Тебе холодно?

– Мне хорошо. – Она осторожно села, стараясь не толкнуть его. Ее серые глаза с тонкими оранжевыми ниточками в уголках были широко открыты. Она смотрела на него умоляюще, Пол мог видеть, что губы у нее сухие. И вдруг глаза ее наполнились слезами, она закрыла лицо руками, зарыдала.

– Что-нибудь с Ходдингом?

Она кивнула.

– Он…

Она вновь кивнула и повалилась на кровать, не отрывая рук от лица. Он сжал ее руку и держал, пока она не начала говорить.

– Сегодня утром его пришлось оперировать, – проговорила наконец Сибил. – Позвоночник. Он умер… – Сибил больше не могла произнести ни слова.

Итак, Ходдинг умер, подумал Пол. В Швейцарии, на операционном столе. Насмешка! Как могли они подготовиться к гонке, если Ходдинг…

И тут Пол осознал, что тоже плачет.

Через неделю Вера объявила о своем намерении уехать. Они сидели в саду – Пол и Сибил вместе с Верой; Баббер и Клоувер, пытаясь как-то приободрить Гэвина Хэннесси, взяли его с собой на пляж. Пол передвигался уже без особых затруднений и чувствовал, что на следующей неделе сможет поехать домой. Сибил, еще молчаливая и бледная, сидела с ним рядом, – она не отходила от него дальше, чем на несколько шагов. Каждую ночь она засыпала на его руке, но они не занимались любовью. А сейчас на солнце, чувствуя, как возвращаются силы, Пол захотел ее. Он взглянул на Сибил в надежде увидеть на ее бледном грустном лице ответное желание. Но глаза ее были закрыты, черты лица – неподвижны.

Когда он вновь открыл глаза, то увидел, что черные яркие глаза Веры устремлены прямо на него; с некоторым замешательством он почувствовал, что Вера угадала ход его мыслей. Но если и так, то не подала виду. Вместо этого она поразила его откровенным заявлением.

– Должна сознаться, что с нетерпением жду, – сказала она, – когда смогу остаться у себя дома одна.

Пол уставился на нее, будучи не совсем уверенным, что понял ее правильно, но, прежде чем он смог ответить, Вера улыбнулась и объяснила:

– Пожалуйста, поймите меня. Мне вас будет очень не хватать. Вы оба прекрасные люди и дороги мне. Я буду плакать, когда вы меня покинете.

Она умолкла и, повернув голову, посмотрела на вулкан, скрытый густыми, коричневыми облаками дыма. Новое извержение произошло этой ночью. Пол подумал, что она выглядит старой – пожалуй, не столько старой, сколько постаревшей.

– Настало время, – сказала Вера, – когда мне пора стать самой собой. Женщиной, у которой нет больше мужества для любви и которая бережет силы для встречи со смертью. – Затем, в более мягком тоне, более близком ее обычной манере, она продолжила: – Я говорила Консуэле, что она должна делать то же самое. Но, конечно, она не захотела слушать меня, и в любом случае, если она делает что-то нелепое и возмутительное, я не хочу знать об этом. Когда вы уйдете, я закрою ворота этой виллы – ни гостей, ни репортеров. Ни я ничего не буду знать о мире, ни он – обо мне.

Впервые за час Сибил заговорила:

– Ходдинг будет похоронен в Штатах? – спросила она. Вера, которая только ночью вернулась из Швейцарии, сердито тряхнула головой и выругалась по-итальянски.

– Его уже похоронили, – ответила она. – В алебастровой урне. У Консуэлы есть нелепая гробница в Индии – там-то его и похоронят. Не спрашивайте, что у нее на уме – я не уверена, что она и сама это знает. Она… даже страдание не заставит ее измениться. Она будет уничтожать себя.

Вера покачала головой, и столько печали было в ее глазах, что Сибил подалась вперед и взяла ее за руку.

Минуту они сидели так, затем Вера взглянула на Сибил и улыбнулась.

– Не думай о нас, – сказала она. – Думай о себе. Думай об этом прекрасном мужчине. Сейчас настало время любить, не теряй его. У нас с Консуэлой было наше время. Теперь это начинает утомлять.

– Был там кто-нибудь еще, кроме тебя и Консуэлы? – спросил Пол.

Вера покачала головой.

– Нет. Его желанием было одиночество. – Она пожала плечами. – Его желанием также было покоиться в этой урне. – Она перевела взгляд с Сибил на Пола и снова посмотрела на Сибил. Ее тон был решительным. – Вам не в чем упрекнуть себя. Целая неделя вычеркнута из вашей жизни. Этого достаточно. На самом деле, ведь это очень много – без любви. Вы должны думать о возвращении домой. А я должна подумать о нашем обеде. – Она поднялась, чтобы выйти и прибавила: – Напишите мне и пришлите фотографию вашего первого ребенка. На письмо я отвечать не буду, но я буду хранить его, а фотографию поставлю на столик у моей кровати.

Когда она ушла, Пол встал и протянул руки Сибил. Она посмотрела на него вопросительно. На краткий миг он сжал ее лицо ладонями, так что ее глаза находились напротив его глаз. Затем, все еще глядя ей в глаза, он расстегнул ей пуговицы на блузке и стянул ее вниз с плеч, так что солнце могло осветить ее груди. Он положил руки на них, и Сибил прижалась к нему. Затем он обнял ее и увел в дом.

За обедом атмосфера несколько разрядилась. Незадолго до того, как они сели за стол, позвонил набоб из Чандрапура и пригласил Баббера Кэнфилда, Клоувер и Гэвина Хеннесси присоединиться к нему на тигровой охоте в Непале. Набоб собирался сопровождать Консуэлу (и прах Ходдинга) до самого Ганга.

Прошло несколько месяцев с тех пор, как Баббер проигрался. «Нас бы осыпали цветами при возвращении во Фриско, если бы я сумел получить большой приз», – и он готов был начать охоту. Клоувер также пришла в восторг от предстоящего путешествия, потому что, будучи в Швейцарии, она познакомилась с забавным маленьким туристом из Алабамы, который после двух или трех выпивок признался, что торгует подержанным оружием. Он предложил ей двадцать процентов комиссионных за любую вещь, которую она продаст, и она была уверена, что набоб стоит нескольких артиллерийских батарей, не говоря уж о его друзьях… А Хеннесси, грустный и подавленный, обрадовался приглашению набоба быть его гостем в течение двух месяцев. Не исключено, подумал он, что путешествие можно будет продлить до трех-четырех месяцев.

Что до Пола и Сибил, они большую часть обеда держались за руки, много улыбались и мало говорили; они пришли в столовую из постели с чувством обретения нового мира. Легкое возбуждение исчезло из их союза – не без боли – и сменилось чем-то, что они хорошо чувствовали, но плохо понимали. Осталась позади необузданность, мстительность, ежевечернее перечисление взаимных обид. Бывала у них и сексуальная ожесточенность, вызванная чувством общей вины. Если бы один из них спросил другого, какие ощущения тот испытывал, когда в этот полдень они лежали голые, обессиленные и удовлетворенные, если бы кто-нибудь из них задал этот вопрос другому, ответ был бы «невинность». Ибо они и были невинными существами, изгнанными из рая в мир, наверное, более богатый, более трудный и опасный, обещающий, однако, большую радость.

– Как я буду любить тебя! – воскликнула Сибил с ярко сияющими в сумерках глазами. – Как я теперь буду любить тебя!

А он, всегда находящийся под бременем собственной осторожности, иронично улыбнулся над своей сдержанностью и был благодарен Сибил за храбрость.

– Да, – ответил он, поглаживая ей шею. – Да. Отныне и вовеки.

Сейчас, за обедом, они тихо сидели, с удовольствием слушая разговор Баббера и Клоувер о предстоящей охоте на тигров. И Гэвин Хеннесси, просиявший при словах Клоувер («Я уверена, тебя вылечат в Индии; у них там издавна в моде богини любви, и что они выделывают – говорят, что-то особенное!») присоединился к их страстной беседе. Ни Пол, ни Сибил не чувствовали грусти, хотя и знали, что беседа эта скоро закончится, и они, вероятно, навсегда покинут этих людей. Напротив, они испытывали огромное облегчение и радость, что скоро все останется позади.

А Вера, чуя все это – ей казалось, что ее чутье на сицилийской земле обостряется не по дням, а по часам, и что, если не станет колдуньей, она, конечно, поедет в путешествие с ними – подняла бокал в честь Пола и Сибил.

– За Пола и Сибил, – сказала она, – возвращающихся домой. – Она сделала упор на последнем слове и вновь повторила его: – Домой.

Они выпили, но Вера не опустила бокал. Глядя на глубокий карминовый цвет стекла, она поворачивала его, чтобы поймать свет.

– Любопытно, – сказала она, не обращаясь ни к кому в отдельности, – что держит нас, что держало нас вдали от дома? Подобно этим двоим. – Она подняла глаза, указывая на Пола и Сибил. – Я возвращаюсь в свой дом – или я его сделаю своим. Я не там выросла, хотя ребенком каждую весну проводила там каникулы. Почему? Почему мы просто не остаемся дома?

За вопросом последовало молчание, поначалу довольно спокойное, но затем почувствовалась нарастающая напряженность. Баббер снял очки и полировал их концом галстука. Без очков его крупное лицо выглядело детской игрушкой – медвежонком или плюшевым львенком, важным, но неживым. Он моргал своими маленькими круглыми глазами, и казалось, что сейчас он заговорит. Но не послышалось ничего, кроме глухого сипения.

Этот звук встревожил Гэвина Хеннесси, старого друга Баббера и товарища по охоте, и он боковым зрением беспокойно посмотрел на него. Гэвину было очевидно, что никто, ни Кэнфилд, ни его тощая красотка не знают, как себя вести, и черт его побери, если он им подскажет. Холодное надменное выражение появилось на его холеном лице, он задрал подбородок, глядя на верхний край стены, и остался в таком положении, решив, что его медальный профиль спасет от неловкости.

Вера прервала ход своих размышлений. Гости явно чувствовали себя не в своей тарелке, а это непозволительно. Она еще числила себя светской женщиной, чтобы не считаться с этим…

– Я решила, – сказала она, – что все мы до вашего отъезда должны выехать на пикник…

Гэвин застонал.

– Вера, в самом деле…

– Я все продумала, – продолжала Вера. – Пикник, конечно…

– Прекрасно!

– Перед живым вулканом? Послушай, Гэвин, что ты скажешь? Тебе, наверное, такое не пришло бы в голову!

– Милая девочка, я уверен, что в твоих руках…

– Нет! Пора устроить вечеринку, небольшую, попроще. Я настаиваю. Отказы не принимаются.

Отказов и не было. Бабберу и Клоувер предложение Веры пришлось по душе как нельзя более. На следующий день до полудня они закупили столько фотооборудования, сколько надеялись унести и, пожалуй, больше, чем могли использовать. В походе по магазинам их сопровождал Гэвин Хеннесси и не переставал подтрунивать над их энтузиазмом, то и дело называл их «чертовыми альпинистами». Их настроение не передалось Гэвину; он был занят тонкой книжечкой с последними чеками, на которые купил полную корзинку лучшей снеди и дюжину бутылок шампанского.

Вера носилась по нижнему этажу виллы в кухню, в буфетную, в кабинет и обратно, непрерывно напевая что-то под аккомпанемент казалось бы бесконечных песен Эллы Фитцджеральд, которые неслись с магнитофона, включенного на максимальную громкость. Вере казалось, что Элла Фитцджеральд, заполнявшая ее жизнь, когда ей было двадцать, тридцать, сорок, имеет для нее такое же значение сейчас, когда ей уже около пятидесяти… В действительности, однако, она в душе решила собрать все записи и другие безделицы тех лет – книги, одежду и прочие выдающие возраст предательские вещи – и выбросить их в море.

И из этого самого моря, с которым Вера связывала свое прошлое, которое и в самом деле было и ее прошлым и прошлым ее средиземноморских предков, из этого моря, как бы из него рожденная, вышла Сибил, соблазнительная, бронзовая, пышущая жизнью, смеющаяся, почти обнаженная. Верхнюю часть бикини она сняла и обмотала вокруг шеи.

Пол, при виде ее окончательно очнувшийся ото сна, сел на камне.

– Эй, – позвал он, не в силах найти нужные слова. – Эй! – Он покачал головой. Она шла богиней по пляжу, по песку и гальке, а капли воды стекали с ее волос, с развевающихся алым флагом кончиков бикини и, словно отплясывая степ, дробно падали на камни.

– Эй! – вновь повторил Пол, когда Сибил подошла к нему, смеясь и едва переводя дух. – В этом ты вся, – сказал Пол с улыбкой. – Настоящий парад красоты! – Она опустилась на колени, положив подбородок ему на бедро.

– Да ну тебя. Что это еще за словечко! – Она почувствовала, как он встревожился, видя ее недовольство и вновь рассмеялась. – Все хорошо, – сказала она. – Я тебе благодарна.

– Ты уверена? Правда?

Она утвердительно кивнула, утыкаясь в него подбородком.

– Хочешь знать, почему я смеюсь?

– Ты дурочка.

– Я дурочка? Да, я чувствую себя дурочкой. До меня вдруг дошло, что я не сказала тебе…

– О чем?

– Эта гонка, и авария, и потом Ходдинг, и шок…

– Бога ради, что ты хотела мне сказать?

– Ребенок! Я жду… мы… – Она вдруг умолкла, сразу перестав смеяться, и посмотрела на него настороженно. Пол сразу заметил в ее взгляде страх. – Ну, как, Пол?

Пол пытался ответить, но смог лишь кивнуть головой. Его охватил приступ смеха, а после того, как Сибил, поначалу встревоженная, начала улыбаться, он расхохотался в голос.

– Ты… – он попытался подыскать слова, но слова и мысли потонули в овладевшем им сумасшедшем смехе; уже начали болеть легкие и недавно залеченные ребра. – Ты, – он не мог продолжить фразу, ибо новый приступ смеха повалил его на спину. Мало-помалу приступ начал стихать, и он, слабый, как младенец, страшась нового приступа, обнял Сибил. Ее голова лежала у него на плече, а его голова на ее плече, еще мокром и соленом.

Спустя некоторое время Пол поднял голову и взглянул на Сибил. Пол заговорил осторожно, боясь, что приступ смеха повторится.

– Я не ответил на твой вопрос. Я рад.

Сибил посмотрела на него с опаской. Смех уступил место мягкой улыбке. Уже давно ей не приходилось слышать, чтобы кто-нибудь так смеялся. У нее такого не случалось с тех пор, как она выросла. Она вдруг поняла, что за последние несколько лет ей редко приходилось слышать настоящий смех. Бывали шутки – тысячи шуток – и забавные выходки, нередко встречалось остроумие, но не было ничего, что могло бы возбудить такой смех. То был настоящий смех, означавший очень хорошее начало. Она хотела сказать Полу, как она счастлива, как ничего не боится, но она не совсем представляла, как это сказать сейчас – она скажет позже, не сейчас. Она вновь положила голову ему на плечо и улыбнулась. Так они молча сидели почти четверть часа. Солнце село за скалы, оставив их в холодной тени. Появились стрижи и самоубийственно заметались вдоль скальных стен. А позади них плескалось море о покрытый галькой берег, вновь обретая в сумерках свою густую синеву.

По возвращении на виллу до них дошло, что они забыли о пикнике, на котором так настаивала Вера. Обессиленные купанием, прогулкой по скалам и тем, что произошло между ними, они бросились напропалую вымаливать прощение.

Но Вера и слушать их не хотела. Она неверно истолковала их отсутствие и решила, что им было не до пикника, что им вздумалось остаться наедине на вилле, что они похожи на молодых эгоистичных любовников, не желающих знать никого, кроме самих себя.

– Я вне себя от возмущения, – сказала она с улыбкой, но вполне серьезно. – Вы вели себя просто возмутительно.

– Но, дорогая, – оправдывалась Сибил, – мы…

– Мы… – вторил ей Пол.

– Слушайте меня. У вас есть пять минут на сборы. И захватите теплую одежду.

Через полчаса Пол и Сибил присоединились к остальной компании, с нетерпением ожидающей восхождения на Этну.

Вера арендовала, видимо, сохранившийся еще со времен первой мировой войны, невероятно потрепанный, весь в пятнах и вмятинах лимузин, такой же высокий, неуклюжий и неустойчивый, как идущая бакштаг – древняя каравелла. Сиденья покрывала безнадежно растрескавшаяся кожа, от которой исходил резкий запах, напоминая о животных, которым она когда-то принадлежала. Однако это неудобство оказалось преходящим, так как все остальные запахи перебил запах бензина, как только двигатель астматически закашлял. Это началось сразу же после того, как шофер, коренастый таксист из деревни, пожевывая окурок сигары, обошел автомобиль вокруг, удостоверясь, что «синьоры» находятся в безопасном заточении за плотно закрытыми окнами; он набросил на дверные ручки петли из прогнившей веревки, остановился на минутку у каждой шины, осмотрел их и вздохнул, как бы убедившись в их неизлечимой болезни. Проделав это, он встал на колесо, вынул из кармана распятие и приладил его к крылу. Через минуту они отъехали.

Сибил пришлось сильно ткнуть Пола в бок, чтобы предотвратить очередной приступ смеха.

Поскольку беседа стала невозможной из-за грохота и тряски, грозившей совершенно развинтить любую челюсть, не закрытую достаточно плотно, участники пикника устроили немое шоу, округляя глаза, делая комические лица, и вообще, ведя себя, словно дети, хорошо знающие безумие мира взрослых и чувствующие, что они никогда так не подвластны его капризам, как при езде в школьном автобусе.

Около часа они ехали вверх в темноте, накреняясь и покачиваясь на бесконечных подъемах и спусках, пока не остановились на отдых на более или менее ровном участке. Это была площадь небольшой деревушки, и когда они прильнули к окнам, то обнаружили, что снаружи к окнам прильнули деревенские жители. Некоторые из них отставили тележки с домашней утварью, чтобы вблизи посмотреть на автомобиль. Другие же подошли поглазеть с поклажей на спине. Внутри автомобиля было холодно и тревожно. Выражение на лицах крестьян не оставляло сомнений – они полагали, что синьоры сошли с ума. Как частенько происходит в жизни, миф подтвердился. Конечно, все господа сумасшедшие – так полагали крестьяне, и этот тезис переходил от поколения к поколению. Но в реальной жизни мифы, которые время от времени не подтверждаются, становятся хрупкими и безликими. А вот и вовремя полученное подтверждение: когда после многих дней и ночей фатальной нерешительности деревенские жители наконец приняли решение собрать пожитки, скот, детей и бежать от огненной угрозы, идущей сверху, они увидели автомобиль, карабкающийся вверх к тому ужасу, от которого они бежали. Сумасшедшие. Лунатики. Идиоты.

Они стояли полукругом, молча наблюдая, как шофер и его помощник наполняли винные фляжки водой из деревенского колодца, переливая воду в дымящийся радиатор автомобиля. Наконец мужчина с перевязанной рукой отделился от толпы, с некоторой торжественностью сплюнул в окно, вытер подбородок и пошел прочь.

Сибил передернуло. Пройдет немало времени, прежде чем что-нибудь, столь же хрупкое, как это запыленное оконное стекло защитит ее от почти что физического ощущения презрения. Пол прижал ее к себе, но лицо его оставалось пустым, безразличным. Вера нарушила молчание. Натянув на голову черную шаль, подобную тем, которые носили крестьянки, она почти скрыла под ней лицо; голос ее, то ли измененный этим укрытием из черной шерсти, то ли по иной причине, стал низким и резким.

– Он ненавидит нас, – медленно проговорила она, – потому что его несчастье для нас – забава. Мы идем в гору от скуки. Но горю не присуще ощущение категорий справедливости и несправедливости.

Вера пожала плечами, потуже натянув на себя шаль, – становилось все холоднее и холоднее. Она слегка стукнула своим кольцом с фамильным гербом по стеклянной перегородке, и через мгновение автомобиль вновь карабкался вверх.

После выезда из деревни дорога стала круче и тяжелее. Они оказались в полной темноте, и, несмотря на отвратительную вентиляцию салона, озябли. Неуклюже нагибаясь, они надели свитеры, подняли воротники. О беседе не могло быть и речи – они потеряли вкус к болтовне. Слабые желтые фары подобно бабочкам порхали вверх-вниз на переднем бампере автомобиля, и Сибил боялась, что ей станет плохо. Временами при повороте дороги они видели проблески огня на высоте. Огонь выглядел удивительно призывным, даже веселым.

Затем они оказались в другой деревне. Автомобиль остановился. Пора было выходить из машины. Еще днем Вера договорилась, что снизу пригонят мулов. Животные с двумя погонщиками оказались единственными живыми существами в поселении. Все жители покинули деревню два дня тому назад. Автомобиль молчал, и свист холодного ветра казался жутким среди немых улиц.

Эта деревня была, пожалуй, поменьше предыдущей. Около дюжины домов расположились на крохотной, впору теннисному корту, площади. В верхнем конце деревни в нескольких шагах от ближайшего дома лежала безобразная груда серых булыжников. Вера, неуклюже передвигаясь от холода, ткнула в них тростью, и, ко всеобщему удивлению, вытащила тлеющий уголек. Она пробормотала что-то, то ли с отвращением, то ли с удовлетворением (вряд ли кто-нибудь понял) и подала знак седлать мулов.

Бодрящий, холодный воздух избавил Сибил от чувства тошноты, ей было действительно приятно ехать верхом на маленьком муле, в безопасности и молчании, нарушаемом лишь постукиванием копыт по камням. Когда глаза ее привыкли к темноте, она узнала в передней фигуре Клоувер. Она была слишком далеко, чтобы можно было поговорить с ней. Пол ехал позади нее, последним в группе; Баббер и Гэвин – впереди. Мул вдруг закричал, чередуя невероятно громкие стоны и завывания. Сибил испуганно вскрикнула. Но Гэвин засмеялся, а с ним и все остальные. Они продолжали восхождение.

Они миновали скудные виноградники, пастбища, поля, и оказались в лесистой местности, где тропа становилась уже и круче. Проводник, который вел под уздцы мула Сибил, прошел вперед, чтобы тянуть за повод, когда мулу вздумается остановиться. Она вдруг услышала, как проводник издал нечленораздельный звук, похожий на крик мула. Сибил начала было размышлять, что же он за человек, но вскоре бросила это занятие; проводник ни разу не взглянул на нее, она даже не видела его лица.

Они достигли гребня горы и увидели яркий оранжевый нимб, отсветы огня на фоне облаков дыма и пара. Сибил изумилась – ее руки были кроваво-красного цвета, а лицо Пола буквально потрясло ее. Его лицо стало таким же, как у дяди Казимира, которого она, будучи ребенком, представляла в аду перед Сатаной. Видение настолько захватило ее, что, испугавшись, она позвала Пола.

– Пол!

– Привет! С тобой все в порядке?

– Что? – Сибил поняла вопрос, но хотела еще раз услышать голос Пола.

– Я спросил, у тебя все о'кей?

– Да, – ответила она, чувствуя, как мул движется вперед и вниз. Они начали спуск в ущелье и потеряли огонь из виду. Они скрылись от ветра, но холод донимал их. Сибил начала шептать: «Пресвятая дева Мария, дева милосердная…», но зубы стучали, и она боялась, что ее услышат. В кромешной тьме они достигли дна ущелья и вновь начали подъем. Переплетения веток скрывали звездное небо, а мулы мягко ступали по сырым листьям. Более сильно и яростно свистел ветер, наполняя ночь звуками стихий и разрушения, – и вдруг они осознали, что это не просто шум ветра, но также и рев огня.

Мгновение спустя огонь предстал перед ними, – ослепляющий, оранжево-красный, устрашающий, словно сердце солнца. Они остановились где-то не ближе трех четвертей мили от вершины горы. Более недели Этна извергала из недр сгустки огненной магмы и осколки расплавленных камней, которые падали на каменные плечи горы. Тягучий поток огня тянулся вниз по склону. Последнее извержение произошло в этот полдень. Огненный поток покрыл уже расстояние от вершины до их местонахождения, заполняя долину на сотни футов в ширину и до двадцати футов в глубину.

Не твердый и не жидкий, медленно двигался поток огненной грязи. Она была горячая, горячее, чем что-либо другое на земле, она не излечивала, но разрушала, на века делая бесплодной землю, по которой проходила.

Они молча спешились, не в силах отвести глаз от яркого низвергающегося потока, жар которого они ощущали даже на расстоянии в семьдесят пять ярдов.

Проводники, разгрузив корзины, отвели мулов подальше по тропе, чтобы животных не пугал огонь. Сибил тут же подошла к Полу, сунула ему одну руку в карман, а другой обняла его за талию. Лишь ощущая его рядом, она смогла освободиться от видения, которое вновь начинало терзать ее, – она вновь стояла рядом с мучителем своего детства, выслушивающим свой приговор в аду.

– Я боюсь, – шептала она. – Господи, мне страшно.

– Скоро возвращаемся, – ответил Пол. Его голос успокаивал, но доносился словно издалека. Она увидела, что взгляд его, отсутствующий, полный благоговейного страха, устремлен на огонь. Она подумала, что он может так смотреть, бесстрастный, задумчивый, как бы полностью отрешенный, независимо от величия зрелища.

– А можем мы сейчас пойти домой? – Она знала, что вопрос звучит по-детски, что это нонсенс. И все же ей было важно перед лицом грозной стихии пробиться к нему, важно было удостовериться в его существовании.

Медленно, словно в оцепенении, он отвел глаза от огня и взглянул на нее. И так же медленно просыпался его мозг, как животное, разбуженное ярким светом, вырванное из тени прошлого.

– Как ты? Наверное, для тебя это нелегко – ездить на мулах… Уже лучше. Он смотрит на нее, она слышит его голос, ей удалась улыбка.

– Конечно, я нетерпелива, но я просто боюсь.

– Завтра едем домой, – сказал он. – Обещаю.

Когда глаза их привыкли к яркому свету, они увидели, что в ущелье на пути огненного потока работают мужчины. В их руках мелькали топоры, кроваво-красные в отраженном свете огня. Они рубили молодые каштаны, чтобы огонь не пожрал древесину. Они не могли спасти все деревья, и некоторые из них по мере продвижения огня, вспыхивали, стволы дрожали, затем словно ракеты исчезали в пламени.

Вера безучастно наблюдала за лесорубами.

– Воры, – сказала она. – Они воруют деревья. Грабеж. Может быть, это даже моя земля. – Она пожала плечами.

– Лучше так, – возразила Сибил. – Иначе бы они сгорели. – Она почувствовала себя выступающим в суде адвокатом, но не просто адвокатом воров-лесорубов. Она протестовала против происшедших в Вере изменений, против жестокости и холодности. С тревогой она начала всматриваться в лицо подруги, пытаясь отыскать то, что знала в ней – тепло, доброту, и была потрясена, ничего этого не обнаружив. Лицо ее можно было сравнить с камнем. – Как бы то ни было, – запинаясь добавила Сибил, – они спасают остальной лес от пожара. Пропало бы гораздо больше.

– Огонь… – отвечала Вера, казалось бы совершенно не слушая подругу. – Да, огонь… – Она вдруг замолчала. Подошли остальные и переглянулись, заметив странную повадку Веры. И вдруг ее настроение изменилось. Она вновь обрела свое резкое язвительное «я». – Помнишь, – обратилась Вера к Бабберу Кэнфилду, – я спрашивала, почему мы покидаем наши дома. Почему мы всегда в движении подобно кочевникам и бродягам? Мы бежим от огня? Неожиданно, необъяснимо? Всплеск энергии, питающей самое себя, высвобождение, поглощение, слияние, начинающееся с конца, так что мы должны кричать словно сумасшедшие? От этого мы бежим?

Баббер непонимающе заморгал за очками, и в свете огня на его лице стало заметно состояние оцепенения.

– Клянусь богом, милая, – вежливо ответил он, – не понимаю, о чем ты говоришь.

Вера засмеялась.

– Я становлюсь старухой, – сказала она. – Старики любят притворяться, что они кое-что поняли в жизни – но мы-то знаем, что это невозможно. Пошли! Пора перекусить. И надо дать что-нибудь поесть этим жалким воришкам.

Она направилась к корзинам с едой, и каждый занялся своим делом. Баббер подошел к огню как можно ближе и с трудом установил кинокамеру на замысловатую треногу, купленную накануне. Клоувер присоединилась к нему и, стоя спиной к огню, пыталась зарядить камеру, засвечивая рулон за рулоном дорогую цветную пленку.

Гэвин задержался на минуту поболтать с Полом и Сибил. Он был в совершенном восторге, но слегка озадачен.

– Как вы думаете, наши припасы не испортятся? – спросил он, глядя вслед Вере.

Пол рассмеялся.

– Да нет, серьезно, – продолжил Гэвин. – Никогда нельзя доверять таким женщинам, как она, готовым браться за все сразу. Хорошо, что у нас достаточно лекарств. – С этими словами он ухмыльнулся и вытащил из внутреннего кармана пиджака бутылку шампанского.

– Но она теплая! – воскликнула Сибил, дотронувшись до бутылки.

– Температура тела, – ответил Гэвин. – Я пригрел ее на груди. У теплого букет даже лучше, чем у холодного. Давай-ка попробуем. – Он уже готов был откупорить бутылку, как вдруг раздался вопль Баббера.

– Гэвин, поможешь ты мне с этой проклятой штуковиной или нет? Похоже, ты один в этом разбираешься.

Хеннесси вновь ухмыльнулся Полу и Сибил.

– Ни с места. – Размахивая бутылкой, словно булавой, он направился к Кэнфилду.

Баббер, заметив бутылку, раздраженно заворчал:

– Если ты перестанешь валять дурака, мы успеем установить камеру до того, как лесорубы двинутся вниз.

– Пустяки, старик, – примирительно проворчал Гэвин. – Но давай сначала по глотку шампанского. Бедняжка Клоувер выглядит ужасно.

«Бедняжка Клоувер» что-то бормотала в прострации, пристально глядя через свои тонированные очки; она более чем всегда выглядела, как озадаченная матрона Среднего Запада.

– Даже если я и разберусь, как работает эта штука, – с грустью сказала она, – не представляю, что, собственно нам делать с этими пленками. У нас должно быть их тысячи, но мы их никогда не проявляем.

Гэвин рассмеялся и, приняв позу фокусника на сцене, изрек:

– Итак, что же у нас тут есть? Любопытная вещица, чрезвычайно необычная и любопытная. – Он действительно вынул из кармана «любопытную вещицу» – небольшой баллончик с толстой иглой, как у шприца.

Баббер посмотрел на это с отвращением.

– Я надеюсь, – сказал он, – сделать фильм для клуба. Поможешь ты мне или нет?

– А что это у тебя? – спросила Клоувер. – И почему все мы приехали на эту идиотскую гору, где вовсю извергается вулкан. Я проголодалась.

– Гениальное изобретение, – ответил Гэвин, раскручивая проволоку вокруг пробки. – Потрясающее. Друг холостяка, непременный обитатель дома…

Он плотно зажал бутылку между коленями.

Клоувер следила за ним отрешенно, погруженная в свои мысли.

– Мы отсылаем эти пленки в Мидленд. Там их уже, наверное, тонны. Но мы почти никогда туда не ездим. Я даже не знаю, где я живу. У меня даже нет адреса!

Гэвин ее не слушал. Предельно сосредоточившись и улыбаясь одновременно, он ввел длинную иглу в центр пробки. Затем он нажал на рычажок на торце баллончика, выпустив несколько атмосфер углекислого газа в уже пенящееся вино.

– Оп-ля-ля! – заорал Гэвин.

Последовал громкий хлопок, и пена ударила из бутылки. Мгновение Гэвин стоял, как вкопанный, а шампанское лилось ему на ботинки и на сухие каштановые листья.

– Ого! – тихо сказала Клоувер. В свете огня лицо ее выглядело удивленным и вопрошающим. Вдруг она словно кукла повалилась вперед – пробка от бутылки с баллончиком попала ей прямо в лоб.

Когда Баббер нагнулся, чтобы помочь ей встать, она уже была мертва.

Они все оставили там – камеры, корзины с едой, бутылки шампанского. В молчании они ушли от огня. Впереди шагал Баббер, огромный, неуклюжий, спотыкаясь о корни и камни. Он нес Клоувер, как спящего ребенка на руках. Он плакал и непрерывно повторял: «Бедняжка, бедняжка».

Позади в молчании шли остальные, и по мере того, как они удалялись от огня, их начинал пронизывать холод.

Когда крестьяне оторвались от рубки деревьев, они с удивлением обнаружили, что синьоры исчезли. Сначала они робко подошли к корзинам, а затем голод заставил их забыть страх, и они набросились на припасы. Они проглотили все сандвичи и выпили все вино.