Сергей Михайлович Алхутов
Мертвец и труп

Уроды, блин, козлы, сука, им как лучше хочешь, а им пофиг. Ну, хочешь как лучше, как лучше хочешь, чтобы всё было по-людски. А только никому это не надо, живут все хрен знает как и не понимают, что жить надо по-людски, а им хочешь как лучше, а им это не надо, ну и пусть тогда тупо жрут своё говно. Может, нажрутся, тогда допрёт, что можно по-людски, что вообще жизнь бывает очень даже хорошей, когда им надоест своё говно жрать. А только невмоготу уже терпеть, что все такие уроды и ни хрена не понимают, что можно по-людски, совсем невмоготу, вот здесь уже стоит.

Поэтому сквозь оградку и на дорогу, и пусть они там тупо жрут своё говно, пока, блин, не поумнеют и не поймут, что по-людски можно. А что ещё делать-то?

Да только жрут, давятся и дохнут, и хоть бы один урод понял, что можно по-людски, им проще сдохнуть, чем понять, что хочешь как лучше, что можно жить хорошо. Да все до одного, блин, передохнут, а лучше жить не захотят, сволочи, уроды, блин, козлы.

Но делать-то что-то надо, а то даже не задумаются ни разу. Живут ведь, не думают, тупо живут, как бараны — так может, хоть на испуг кого пробьёт, может, образумится хотя бы кто, поймёт, что не дело так жить. А так ведь хрен пробьёшься, хрен ты до них достучишься, до баранов этих, блин, уродов.

В общем, иду по дороге, а навстречу очередной, блин, урод. Наверняка бухой — а какого хрена трезвый будет ночью по дороге шастать? Алкоголик хренов. Урод. Живёт хрен знает зачем, так и сдохнет, и ничего не поймёт, блин, уродина хренова. Ну как ты ему объяснишь, что жить можно хорошо, что по-людски можно жить? Вот разве что на испуг и возьмёшь, они же все непробивные, кругом тупость одна. Да и вообще, я им их же говно и возвращаю, по жизни знаете сколько накопил? Со всех сторон на меня лилось, сначала терпел, толку не было — значит, надо как-то пробиваться через это всё дело, надо вообще этим всем объяснить, как-то достучаться, да просто показать, как они все живут, в каком они живут говне и не чухаются. Просто показать. Только показать, только достучаться, чтобы очухались, чтобы жили по-людски.

Ну вот, идёт один такой. Я его, естественно, пугать. Ну, известное дело, чего эти уроды боятся, вот этим, значит, и пугать. Но этот не из пугливых — то ли совсем бухой, то ли непробивной напрочь, как деревяшка, да вообще, может, и то, и другое. Идёт, такой, всё ему, типа, пофиг, и говно, в котором живёт, ему пофиг, и видеть он его не видел, и меня он в упор не видит, не слышит, и всё у него, типа, в шоколаде, и вообще он обосраться как счастлив по жизни своей. А то, что жить можно иначе, по-людски можно жить, ему больше всего пофиг, уродина, блин. Живёт и не чухается.

Я тогда говорю, не мужику этому говорю, а скорее сам себе, от усталости: да ну тебя, мужик, тебе всё пофиг, так и сдохнешь уродом.

И вдруг — как лопатой по затылку — он мне — представляете?! — отвечает: мол, нет, не всё.

Я чуть на землю не сел от такой заявы. Хотя чего там, заява и вправду сильная. Если не всё, то он, типа, не такой уж непробивной, может, не всё ещё потеряно, может, не такой уж он и урод, и вообще, может, с ним по-людски можно — может, с ним одним только по-людски и можно вообще?

Я тогда говорю: а что тебе не пофиг, мужик? А он отвечает — как ещё раз лопатой по башке — мол, ты мне не пофиг. Ну, тут я совсем сел. Я, может, первый раз в жизни такое и услышал. Причём нутром чую, что искренне.

Я тогда спрашиваю: да ты, ваще, знаешь, кто я такой?

И в третий раз как лопатой по башке: а ты, мол, сам-то это знаешь?

И я расклеился. Говорю ему как на духу: да знаю, блин, я полный урод, по жизни никому ничего доказать не смог, сам уже не верю. А он: а что, мол, ты доказывал? С интересом так спрашивает, по-честному. Я и отвечаю по-честному: да что жить надо по-людски. И он тогда: а кому доказывал? И я: да всем, блин, до одного. И он: а кому первому?

Вот это, блин, вопросик. И я задумался, крепко задумался. Такие вещи ведь и от других бережёшь, и от себя потом начинаешь беречь, сам же потом и забываешь. Но знаю, знаю я, конечно, всё, это ж не забывчивость, это типа трусость, всю жизнь на этого первого оглядываешься, чтобы он не узнал, хотя он сам уже сто лет как помер, а так, если без оглядки, то всё на свете знаешь, вообще всё. Ну, тут я чую, что бояться нечего, что нормальный мужик-то, ничего в нём от того самого, не к ночи будь помянут, вроде как и нету, честный какой-то мужик, что ли. Не сдаст.

Поэтому так прямо ему и говорю: отцу. Отцу первому доказывал.

И знаете, сразу как-то легче стало.

А он дальше: ну и что, мол, не вышло? И я, печально: ага, не вышло. А он: а отец что? А я: да что отец — урод он, вот он кто. И он, тоже печально: да-а, дела-а.

И от этой разделённой печали становится мне вдруг грустно и хорошо.

А он, гад, но хороший гад, свой — он, гад, всю грусть мою ломает. Спрашивает: слышь, мол, а тебе твои дети что доказывали?

И вот тут я понял: нет, ни фига не всё знаешь, даже есть и такое, чего вроде не боишься знать, а всё равно не знаешь, просто потому что по жизни мимо этого как-то проехал. Никогда ведь на детей с этой стороны не смотрел. Да и на кого я вообще с этой стороны смотрел-то?

И оттого, что нечего даже и подумать, говорю первое, что в голову приходит: неужели, мол, что жить надо по-людски?

А он мне говорит такую, знаете, вещь ободряющую: мол, всё сам знаешь, с головой у тебя порядок. А потом говнецом разбавляет: мол, небось, детей тоже уродами всю жизнь считал? И я, даже с усмешкой на себя: ну, да.

А потом мужик опять всё это ободрение ломает и усмешку ломает- и уже не спрашивает, а прямо так и говорит. Говорит, мол: вот ты, мужик, говоришь, что ты полный урод, по жизни никому ничего доказать не смог, сам уже не веришь. Твои слова? Твои, не отпирайся. И согласен, что детей своих всю жизнь уродами считал. А они тебе доказывали, что жить надо по-людски. А ещё ты говоришь, что отец твой урод. Тоже ведь твои слова, так? И ты ему доказывал, что жить надо по-людски. А знаешь, я, наверное, говорит, не шибко совру, если допущу, что отец твой твоему деду тоже доказывал, что жить можно по-людски. И тоже не доказал. Так знаешь, что я тебе скажу? Это всё как-то повязано, а когда повязано, можно ведь за любую ниточку дёргать, лишь бы распуталось. Вот ты всю жизнь хотел, чтобы твой отец жил по-людски, хотел доказать ему, что так можно. И не доказал. И ты при этом урод. Ты, значит, всю жизнь за одну ниточку тянул, доказывал, а оно только запуталось, сам стал уродом. Вот теперь и потяни за другую: никому ничего не доказывай. Вот и уродом быть перестанешь. Заодно, кстати, и не надо будет другим тебе ничего доказывать.

В общем, он меня здорово запутал, если не сказать, совсем загрузил. Я ему так и говорю: не врубился, ты как-то сложно всё объясняешь, мутно. А он: ты и не врубайся. Я тебе ничего доказать не хочу, потому что ты нормальный мужик, сам всё понимаешь. Хитрые слова: вроде, приятно, доверие там, уважение, а всё равно ни хрена не понятно, что я такого сам всё понимаю. Что-то, наверное, должен, если он так говорит.

А он дальше: ладно, мол, не парься, давай я тебе лучше байку расскажу. Типа теорию. Знаешь, чем труп отличается от мертвеца? Я говорю: неа, не знаю. А он мне: а ты знаешь, почему «труп» в русском языке слово неодушевлённое, а «мертвец» — одушевлённое? Почему говорят: закопайте труп, и говорят: закопайте мертвеца? И почему не говорят: закопайте трупа, и не говорят: закопайте мертвец? Я: и почему? Он: вот, слушай.

Всё это неспроста. Труп — это такая штука, у которой души нет вообще. Это вещь, понял? А мертвец может быть вполне себе одушевлённым, и душа у него есть, никуда она не девается. Никто поэтому не говорит, что трупы людей по ночам пугают, а говорят, что людей по ночам пугают мертвецы. Труп ничего хотеть не может, а мертвецы чего-то хотят.

Я: ну, и чего? И он: ну, ты дальше, мол, слушай.

Каждый человек рождается более-менее мертвецом. У него есть душа, он чего-то хочет, может пугать людей. А дальше у него две дороги: он может стать либо совсем человеком, либо превратиться в труп.

Я спрашиваю: а совсем человеком — это как? А он: ты сперва послушай, что значит быть мертвецом.

Мертвецы — они по жизни всегда хотят одного и того же. То есть, может и разного, в смысле, много чего, но если уж хотят, то всё время хотят. Почему так? Да потому, что никак не могут это сделать, поэтому успокоиться не могут. Небось, слышал истории про привидений? Те и есть настоящие мертвецы: тоже всё время чего-то хотят и успокоиться не могут, потому что никак не могут это получить. Или вот, скажем, сексуальные маньяки — натурально, мертвецы. Если бы они хотели трахнуться, они бы трахнулись и успокоились, а так нет же — трахнулись и ещё хотят, и хотят, и хотят. Натурально, мертвецы и есть. Или ещё эти, которые положения в обществе хотят. Карьеристы. Тоже мертвецы. Властолюбцы — тоже мертвецы. Жрут они, что ли, эту власть? — как проваливается сквозь них. Да, в общем, любой живой по сути своей немножко мертвец — хотя бы потому, что хочет поесть, поест и снова хочет. Вот, кстати, с дыханием — это не совсем то, нельзя сказать, что человек хочет дышать — он просто дышит, и всё. В общем, безо всякого желания. Типа не застревает на этом, что ли. Кстати, если человек просто ест, так просто, без особого голодняка, то он вроде как в этом смысле не мертвец. Если, в смысле, не застревает он на пище этой. А вообще, говорит, не знаю, может, есть и дыхательные маньяки, которые всё время дышать хотят. Не встречал. Наверное, прикольно.

Я: наверное, прикольно, ну а дальше-то что? Что такое этот твой совсем человек? И он: ну, стало быть, если захотел, сделал и больше не хочет — это и есть живой человек.

Я ему: что-то ты, мужик, темнишь, опять грузишь. Вроде как получается, пока этот твой совсем человек хочет, он как мертвец, а когда сделал и уже не хочет — он как труп. А мужик мне: ну да, так и есть. Вся жизнь — это превращение мертвеца в труп. Только порциями. Хотя есть, вроде, и одноразово, это называется «дело всей жизни» — когда человек хочет по жизни одного, ну, там, толковый словарь написать или, там, оперу «Князь Игорь». Только не всегда успевают закончить, а жаль — после формальной смерти так и остаются обычно мертвецами. Вон, Бородин до сих пор пишет, хотя его друзья уже сто с лишним лет как за него закончили.

Я его спрашиваю: а формальная смерть — это как? Он: это дата на могиле. Я: а-а, понятно, а только всё-таки что-то неясно мне. Вот например: слово «покойник». Вроде слово в русском языке выходит одушевлённым, а только не зря он покойник — он потому что успокоился, поэтому и покойник, он, вроде, никого не пугает и ничего не хочет.

Мужик мне на это: здраво мыслишь. Только забываешь, что люди мертвецов боятся, а значит, уважают, ну, там, задобрить стремятся. И называют их аккуратно: покойники. В расчёте на то, что те и вправду ничего не будут хотеть и станут трупами, но и с оглядкой, что пока вроде как хотят и трупами не стали. Это, знаешь, такая хитрая манипуляция загробным миром. Мертвец поверит в то, что он покойник, и станет трупом. А когда мертвеца трупом назовут — кому ж это понравится? В смысле, какому мертвецу? Вроде вещью обзовут, без уважения. Тут, знаешь ли, напрямую действовать нельзя.

Я: ну ладно, а что-то у меня ещё не складывается насчёт двух путей мертвеца. Как это мертвец может стать совсем человеком, если совсем человек — это дорога от мертвеца к трупу?

Он: ну, тут совсем всё просто. Если мертвец не знает, что он дорога к трупу, то он совсем человек. А если знает, то он уже, считай, труп. Таких мало — вот, например, будда Гаутама. Слышал про такого? Я: ну да, краем уха слышал. Он: ну вот. А так обычно мертвецы только перед формальной смертью понимают, что к чему, и превращаются в трупы совсем незадолго до формальной смерти. И то редко, не всегда.

Я ему: ну ладно, всё, вроде, понятно, а только чего это ты всё: «формальная смерть», «формальная смерть»? Не проще сказать просто: «смерть» — и всё? И он: проще, но это будет неправильно. «Формальная смерть» — это термин. А то в том, какую смерть имеешь в виду, можно и запутаться.

Я: ну ладно, убедил. Он мне: блин, мужик, ни в чём я тебя убеждать не собирался, ты сам убедился, значит, сам этого хотел. Ты теперь-то понимаешь, что был мертвецом? Я: умом понимаю, а поверить всё равно не могу. Он: ну, твоё дело, хозяин-барин. Моя теория больше для ума. Ты, это, в общем, если хочешь людей по ночам ещё пугать — пожалуйста, пугай, тебе решать. Может, кому чего и докажешь. Я ему отвечаю: да пошёл ты. Но отвечаю безо всякой злости.

В общем, здорово этот мужик меня успокоил. Стало хорошо. По-людски как-то стало, что ли.

Он через плечо глянул и говорит: ну ладно, мне пора, меня вообще-то дома ждут. Бывай, мужик, сам всё решай. И ладонь протягивает. И я ему, как другу. И ладонь сквозь ладонь прошла, только ветерок.

Ну, пошёл себе мужик, да и мне тоже пора уже было — на востоке занялось. И я тоже пошёл себе. Оглянулся — мужик сворачивает прямиком в кладбищенские ворота. Ну, думаю, ни фига себе!

И когда вернулся — на всякий, знаете, случай глянул на дату. Глянул и подумал: у меня ведь по жизни не было привычки интересоваться формальными вопросами. Паспорт в срок поменять не мог никогда, квиточки эти грёбаные за свет, за телефон заполнить толком не мог.

Наверное, что-то всё-таки этот мужик во мне поменял, если так уж я заинтересовался своей формальной датой. Наверное, все эти темы — про одушевлённое-неодушевлённое, про манипуляцию загробным миром с помощью одного слова, особенно вот про «закопайте мертвец» — всё это не просто так. Темы-то, как ни крути, формальные.