"Факир" - читать интересную книгу автора (Майер Ник)

III

Дебора, как и всякая женщина, употребляла всевозможные хитрости, чтобы вырвать у отца его секрет, так сильно ее интересовавший, но все попытки были также неудачны, как и первая.

Лишь только мистер Токсон вошел в свою таинственную лабораторию-музей дверь герметически закрылась за ним; опускавшаяся за ней портьера из китайского шелка упала своими тяжелыми складками, и прошли целые часы без всякого шума извне, который бы мог помешать работе доктора Токсона.

Весьма естественно, что Дебора высказала свое беспокойство кузену. Молодой человек ничем не мог помочь ей, потому что ему, как и дочери, доктор запретил входить в музей. Но он счел за лучшее успокоить, ее опасения, сообщив при этом некоторые свои наблюдения, касающиеся мистера Токсона, чего она никак не ожидала услышать от этого, легкомысленного на вид, молодого человека.

Прежде всего, он сказал Деборе, что мистер Токсон начал умерять свои потребности и привычки во всем с тех пор, как на его имя неизвестно откуда прибыл огромных размеров ящик, который с величайшими предосторожностями был перенесен и поставлен к нему в музей, и никто, кроме него самого, не видел содержимого ящика, потому что ученый собственноручно распаковывал его. Прибытие, кроме того, в этот таинственный дом целого тюка с вещами послужило как бы сигналом к перевороту в действиях доктора, что с некоторых пор было замечено и Деборой.

Но это еще не все. Пензоне заметил нечто другое, ничем с виду не связанное с предыдущим, но что он, тем не менее, поспешил сообщить кузине: мистер Токсон заметно изменил строго начерченный план своих занятий. До сих пор он исключительно занимался науками естественными, преимущественно химией, физиологией и механикой; теперь же были только филологические исследования, совершенно, казалось, поглотившие его. Конечно, он не находил нужным объяснить Пензоне эту перемену, довольно странную для ученого, достигшего апогея в своей карьере, но молодой человек и не нуждался в подобном доверии. Ему было достаточно бросить взгляд как на работы Токсона, так и на заглавие книг, которыми с некоторого времени книгопродавцы наводнили весь дом, чтобы самому заметить, чему тот посвящает свое время.

Это было почти все без исключения работы по изучению языков и, преимущественно, языков восточных, начиная от классических трудов Вильяма Джонсона, Ка- лебрука, Шпегеля, до последних руководств по разнообразным наречиям Индостана.

Не для того ли трудился мистер Токсон над санскритским языком в тиши своего музея, уединяясь туда на целые дни, чтобы отыскать какую-нибудь связь между ним и отечественным наречием?

Узнав эти странные подробности, ускользнувшие от ее внимания, мисс Дебора затруднялась вывести отсюда какое-либо заключение, но одна последняя новость поразила ее еще более и сильно обеспокоила. Пензоне ей сказал, что недавно новая идея пришла в голову доктора: он готовился к большому путешествию.

И еще Пензоне сообщил следующее: мистер Токсон велел ему навести справки о различных пароходных компаниях, совершающих рейсы между Америкой и Старым Светом. Кроме того, он слышал, как по телефону делался огромный заказ всевозможных атрибутов путешествия, как то: чемоданов, сундуков, саквояжей и пр., и как по телефону же передавали мистеру Токсону, что Globetrotter готов направить свой путь в заокеанские страны.

– Если бы, по крайней мере, дядя позволил мне сопровождать его, – добавил Пензоне. – Я так люблю путешествовать! О, как бы я охотно поехал с ним, в особенности, если бы…

Молодой человек не окончил своей фразы, но по взгляду, которым он окинул молодую девушку, можно было отгадать его мысль, что поездка для него была бы в тысячу раз приятнее, если бы в ней приняла участие его очаровательная кузина.

Но Дебора, поглощенная всецело своими опасениями, не обратила на это никакого внимания.

Если ее отец, так привязанный к своему кабинету, лаборатории, своим коллекциям, такой домосед, вдруг захотел путешествовать, то не кроется ли причина этого в расстройстве его умственных способностей?

Но в один прекрасный день неожиданный случай положил конец всяким душевным треволнениям.

Дебора и Пензоне сошлись в кабинете мистера То- ксона. Вполне естественно, что разговор велся о музее и заключавшейся в нем тайне. Мисс Дебора горько плакала, а Пензоне, как умел, утешал ее. Вдруг вошел мистер Токсон.

Изобретатель имел вид одновременно радостный и спокойный, как человек, принявший после долгих размышлений окончательное решение. Он обнял дочь и торжественно произнес:

– Милая Дебби, я обещал тебе, что в свое время я открою тебе то, что ты так сильно добивалась знать. Час наступил, и ты все сейчас узнаешь. Пензоне может остаться с нами, потому что нет более помехи тому, что я сейчас объясню и тебе, и ему.

Молодые люди обменялись взглядом, в котором выражалось удивление вместе с надеждой. Между тем ученый спокойно продолжал:

– Завтра утром я еду в Нъю-Йорк, оттуда в Европу, затем направляюсь в Индию, а именно в Бомбей.

Так как Дебора казалась нисколько не удивленной этим внезапным началом, то он прибавил:

– Ты, Дебора, можешь приготовить свои вещи. Я беру тебя с собой.

– Как, папа, вы покидаете Чикаго, ваши коллекции, лабораторию!

– За этим посмотрит Пензоне, потому что он остается здесь.

Лаборант сделал гримасу. Он не ждал ничего хорошего от такого решения и слишком знал мистера Токсона, чтобы надеяться, что ученый, несмотря ни на какие просьбы, согласится переменить его. Однако счел себя вправе высказать несколько замечаний.

– Вы смело можете рассчитывать на меня, дорогой дядя,- сказал он,- но не боитесь ли вы, что такое длинное путешествие будет утомительно для Деборы?

– Дебора, – с гордостью произнес Токсон, – не неженка. Она американка, в жилах ее течет моя кровь, и она не боится трудов и лишений, поэтому не заботься более о ней. Я знаю, впрочем, Пензоне, насколько я могу положиться на твою преданность. Ты, несмотря на свою легкомысленность, хороший малый. Я оказываю тебе доверие, оставляя на тебя все самое дорогое для меня в мире после дочери – я говорю про музей и лабораторию. Береги же их; а вскоре тебе придется, без сомнения, смотреть еще за более драгоценным, в случае, если, что весьма возможно, Дебора одна возвратится из предпринимаемого мною путешествия.

– Одна! Что вы говорите, папа? – вскричала молодая девушка. – Ведь не о смерти же вы говорите? – И с порывистым жестом она бросилась на шею к доктору, как бы желая защитить его от невидимой опасности.

– Да кто же говорит о смерти? – возразил ей Токсон. – Я имею твердое намерение остаться там живым и невредимым.

– В таком случае я останусь с вами!

– Этого нельзя, Дебби, так как там я буду зарыт в землю!

– Зарыт в землю! Живой и зарыт! Что вы говорите, папа? – И молодая девушка закусила губы, чтобы не расплакаться, а Пензоне произнес про себя: на этот раз нечего ошибаться, бедный дядя сошел с ума!

– Вы меня сейчас поймете, – произнес Токсон, – смотрите и слушайте.

Он жестом пригласил их следовать за ними в музей, дверь которого, от нажатия электрической кнопки, широко распахнулась перед ними.

Пензоне и Дебора превосходно знали все уголки музея; они могли, зажмурив глаза, назвать все вещи, помещавшиеся в нем: витрины, реторты, физические инструменты, анатомические препараты, – одним словом, все, находящееся в этом кабинете современного Фауста.

Вполне естественно, а отчасти, даже инстинктивно, что взоры обоих обратились на предмет, стоявший в глубине комнаты и который был им незнаком.

Это был продолговатый ящик в высоту человеческого роста, прислоненный к стене, и напоминавший древний саркофаг. Этот ящик, стоил, очевидно, больших денег, потому что был сделан из лака, как делаются китайские или японские вещицы, и сверху украшен богатыми орнаментами из позолоченной эмали, – верх восточного искусства, – и составлял прекрасную и дорогую вещь для коллекционера.

Мистер Токсон подвел их к ящику. Он не дал им времени рассмотреть его, а протянув руки, нажал скрытую под одним из украшений пружинку, и крышка отскочила.

В то же время Дебора и Пензоне в ужасе подались назад. Да и было от чего.

Внутренность ящика, тщательно обитая разноцветной шелковой тканью, была занята сухой и страшной на вид мумией. Представьте себе длинное костлявое тело, совершенно высохшее, закутанное и спеленатое с головы до ног узкими полотняными полосками, сквозь которые очерчивались конечности. Лицо мумий и ее скрещенные на груди руки оставались не закрытыми полотном, резко выделялись на нем своим темным цветом засохшего мяса, похожего на пергамент и покрытого коричневой краской с желтыми и красными разводами.

На голове мумии было надето нечто в роде эмалевой тары, превосходного рисунка и формы; но ей никто и не думал удивляться, так как все внимание было обращено на странную фигуру, которую она венчала. Сколько жалости возбуждало это мертвое тело с закрытыми глазами, с выдающимися скулами, с провалившимися висками и с чрезвычайно длинной бородой – бородой Святого Петра или какой-нибудь итальянской старой модели, – спускавшейся наподобие волны на грудь, кости которой можно было пересчитать через полотно.

– Представляю вам, – сказал после довольно

продолжительного молчания мистер Тоkcoh, – факира Сукрийяна.

Пензоне и Дебора слышали, как и все, об индийских факирах, личностях загадочных, полумонахах, эксплуатирующих суеверие индусов и ведущих затворнический или бродячий образ жизни, – есть факиры отшельники и факиры бродячие, – полный невероятных лишений и страшного умерщвления плоти.

Если труп, который они видят, труп факира, то его худоба, большая чем аскета, ничего не имеет удивительного. Но интересного что эти странные мощи могли представлять для доктора и для них?

– Сукрийяна, – продолжил Токсон, – ты мертв?

Дебора обменялась взглядом с Пензоне, настолько

вопрос доктора показался им странным. Мертв ли! Без сомнения, мертв и уже долгое время, о чем можно судить по степени сухости тела. Кто же в этом мог сомневаться? Задавая этот вопрос факиру, мистер Токсон нанес ему щелчком несколько сухих ударов, и тело факира зазвучало под ударами с неясной выбрацией, как дощечка из соснового дерева.

– Хорошо, – продолжал ученый, – он не мертв, как я и как вы.

И так как еще более пораженные молодые люди обменялись взглядом, то он невозмутимо продолжал:

– Вам легче всего это понять. В этом теле, похожем на мумию, иссушенном с виду, да и на самом деле, жизнь однако не угасла. Циркуляция крови совершенно не прекратилась. В этом вы сейчас убедитесь…

И взяв руку Пензоне, Токсон провел ею по лицу факира. Оно было холодно, как мрамор. Но внезапно он провел рукой по затылку мумии и сказал:

– Подержи здесь. Ты должен ощущать легкую теплоту.

Чувствовал ли Пензоне на самом деле под прядями волос, запутавшихся в его пальцах, незначительное повышение температуры? Быть может… Но он был так смущен и взволнован, что не мог дать себе точного ответа в своих впечатлениях.

Токсон сказал:

– Я должен рассказать вам историю этого ящика и его заключенного. Вы хорошо знаете, что я поддерживаю научные сношения со всеми частями света, и что почти повсюду у меня есть поверенные, готовые мне предложить, потому что знают, что я хорошо плачу за то, что меня интересует, разные редкости для обогащения моих коллекций.

Почти год тому назад я получил этот лаковый ящик из Калькутты от моего поверенного, по имени Ральф Хеггертон. Он описывал мне свою поездку в глубь Индостана и, извещая меня о посылке, отправленной на мое имя, прибавлял, что, зная мои работы по физиологии и биологии относительно искусственного продолжения жизни, содержимое этого ящика не может не заинтересовать меня.

Я получил ящик и вскрыл его. Сначала я, как и вы, думал, что обманут и что передо мною мумия, не представлявшая для меня никакого интереса. Впрочем, я имел некоторое подозрение. Сведения о моем поверенном из Калькутты позволяли мне считать его за авантюриста, скажу более, за человека, как говорят французы, de sac et de corde. Он был бесконечно обманут, прельстившись красотой этого лакового ящика, а затем, зная мою страсть к редкостям, захотел меня эксплуатировать. А сохраняя у себя этот саркофаг, не делался ли я причастным к похищению, сопряженном с ограблением какой-нибудь гробницы?

– Представьте, что требования Ральфа Хеггертона мне казались чрезмерными. За свой ящик и мумию он желал получить ни более, ни менее, как десять тысяч долларов!

– Пятьдесят тысяч франков!.. Хорош куш, – пробормотал Пензоне.

– Я уже собирался, обдумав все, отсылать лаковый ящик обратно в Калькутту, как вдруг неожиданный случай переменил все. В тот день, когда я намеревался упаковать ящик и отправить поверенному, ко мне пришла мысль осмотреть в последний раз мумию, и я ее вытащил наружу. Проводя рукой по грудной клетке, я ощупывал костлявые выпуклости ребер. Внезапно я почувствовал под ладонью поверхность, гладкую и более мягкую, чем скелет. Исследуя более внимательно, я убедился, в чем уже сомневаться было нельзя, в присутствии пергаментноголиста, засунутого под повязки на высоте сердца. Я тотчас размотал грудь и увидел вот этот манускрипт.

С этими словами мистер Токсон взял из своего рабочего стола довольно тонкий лист желтоватого цвета, покрытый через известные промежутки странными письменами.

– Это, как вы видите, – продолжал он, – лист папируса, самой древней растительной бумаги, повсеместно употребляемой на всем Востоке и секрет приготовления которого сохранился у некоторых племен Египта и Индии. Иероглифы, покрывающие его, принадлежат к письму, употребляемому в Индии. Я легко, с первого взгляда, понял, что этот драгоценный манускрипт содержит в себе важные сведения относительно обитателя лакового ящика. Предмет, представлявший до сих пор для меня малый интерес, окутался тотчас же в моих глазах в таинственную оболочку, в тайну, ключ от которой был только в моих руках. Я быстро решился: выслал на имя Ральфа Хеггертона чек в 10000 долларов, и оставил таким образом ящик за собою.

Прежде всего нужно было перевести манускрипт. Это, конечно, было бы не трудно: стоило его только дать кому-нибудь, знакомому с восточными языками. Но я никому не хотел указывать дороги к сделанному мною открытию. Следовательно, мне оставалось расчитывать только на себя, для чего необходимо было изучить индусское наречие. Я не медлил ни минуты. Вы, кажется, с удивлением на меня смотрите? Но разве вы не знаете, что слова «невозможно» не существует в лексиконе американцев? Менее чем за год я хорошо ознакомился с главными наречиями Индийского полуострова. Я просмотрел – а часть их изучил – труды путешественников, лингвистов, историков и писателей всякого рода, которые знакомят нас с нравами, религией и особенностями индусского народа, самого древнего и самого загадочного из всех народов вселенной. И вы тотчас узнаете, к какому результату привели мои исследования…

Здесь мистер Токсон сделал небольшую паузу. Он спокойно посмотрел на своих слушателей, которые, будучи поражены его странной речью, казалось, упивались рассказом…

Удовлетворенный, без сомнения, их вниманием, он продолжал:

– Прежде всего и без особенного труда я узнал, что манускрипт написан наречием пали.

Затем так же не трудно было угадать место происхождения мумии. Я ее получил с юга Индии, по всей вероятности, из Манссаура, единственной местности Индостана, где еще пишут языком пали. Что же касается перевода документа, то это не представляло для меня никаких затруднений. Вот точный текст манускрипта. Прочитай его, Дебора, и ты узнаешь, как узнал и я, историю настоящего и будущего факира Сукрийяны.

С этими словами мистер Токсон протянул дочери большой лист бумаги, где был твердым и ровным почерком написан по-английски перевод загадочного документа.

Дебора взяла его дрожащею рукою. Ей по какому-то тайному предчувствию казалось, что эти строки направят ее жизненный путь по дороге треволнений и испытаний. Но она быстро оправилась и громким голосом стала читать отцовскую рукопись. Пензоне, стоя позади ее, читал через ее плечо про себя, настолько велико было его нетерпение овладеть ключом этой загадки.

Перевод, сделанный мистером Токсоном, был следующий:

Под внушением Кали, богини Нирваны.

Пусть Ганеса, бог знания и мудрости, осенит того, кто будет это читать.

В год четыре тысячи девятьсот восемьдесят девятый от миропомазания Калигулы, в день воцарения Тиравалювера, верховного жреца богини, в святилище Гондапур.

Я, Сукрийяна, весьма чтимый факир, хочу очиститься через священные испытания, которые готовят к великим таинствам, добровольно ложусь в эту могилу, будучи мертвым для жизни земной, но в то же время живя умом и надеждой.

И в год четыре тысячи девятьсот девяносто шестой, в день праздника богини Кали, я восстану в ее святилище трижды святым.

В двенадцать часов с молитвами.

Тогда, после тебя, Тиравалювер, я буду бодрствовать семь раз двенадцать лун над храмом и сокровищем

богини – во время зарождения нового трижды святого, который после таких же испытаний должен будет наследовать мне. Ибо, пусть все это знают, смерть есть зеркало, в котором отражается жизнь.

– Итак, – произнес мистер Токсон, когда его дочь закончила читать, – надеюсь, что вы поняли.

Мисс Дебора ничего не отвечала и стояла задумавшись. А Пензоне в молчании опустил голову.

– Документ ясен, – сказал мистер Токсон, воодушевляясь. – Эта мумия и есть тело факира Сукрийяны, поклонника Нирваны, с виду мертвого, а на самом деле заснувшего летаргическим сном. Заснул он в 4989 году по индийскому летоисчислению, а по нашему в 1888 году, пробуждение его должно быть в 4996 году, в день праздника богини Кали, т.е. в 1895 году, или через четыре месяца. Место, где будет происходить эта церемония, находится в гондапурском святилище, а Гондапур, как я узнал, это небольшой клочок земли в Манссауре, одной из менее исследованных областей Индостана, недалеко от города Ниджигула.

– Как, дорогой дядя, – прервал Пензоне с плохо скрываемой иронией, – вы, один из тех, которые в науке придерживаются экспериментального метода, вы верите в эти смешные восточные россказни об умерших и воскресших факирах?

– Не только, милый Пензоне, верю в возможность такого состояния, в каком находится Сукрийяна, но еще верю в успешность его исполнения. Названные явления факиризма хорошо теперь известны и исследованы наукой. Ведь доказано же, что факиры владеют чудным искусством задерживать, так сказать, в себе течение жизни, чтобы впоследствии снова ожить вполне нормальными людьми, по окончании известного срока кажущейся смерти.Всякий знает случай с тем факиром, который в присутствии английских властей был зарыт в землю на глубину шести футов, приняв только единственную предосторожность: залил себе воском рот, нос и уши. Его засыпали, а сверху посеяли ячмень. У могилы день и ночь стояли часовые, чтобы устранить всякую попытку к похищению. Спустя десять месяцев могилу разрыли и вынули из нее факира, не замедлившего, после оттирания горячей водой, открыть глаза и говорить. Объясняйте этот опыт гипнотизмом, летаргическим сном или еще чем-нибудь другим, это во всяком случае неоспоримая истина, подтвержденная такими авторитетами, которым нельзя не верить.

– Но, папа, – заметила Дебора, – вы говорите о десятимесячном погребении, а Сукрийяна будет лежать, если я верно считаю, с 1888 года по 1895, т.е. семь лет в летаргическом сне.

– Что же в этом, дочь моя, удивительного? Разве срок меняет дело? И через семь лет оно скорее будет необъяснимым, чем через десять месяцев? – Пензоне тебе можете сказать французскую пословицу: il n'y a jamais lе premier pas gui coute [трудно совершить только первый шаг].

Как видит читатель, мистер Токсон умел при случае и посмеяться, хотя тотчас же продолжал серьезным тоном:

– Я вам уже сказал, что Сукрийяна принадлежит к секте нирванистов. Это самая ужасная из всех индийских сект ратили Поклонники Кали, богини любви и смерти, полагают, что их религиозный идеал допустим только при абсолютной Нирване, т.е. при совершенном уничтожении. Этого ужасного учения придерживаются туги, известные душители, наводнившие в продолжение долгого времени страх на всю Индию, вопреки бесплодным усилиям английского правительства, опасные фанатики, убивающие и предающие мучениям людей в угоду своему божеству и которые сами идут на казнь в экстазе, будучи уверенными, что через пытки им откроются небеса.

– Но, – сказал Пензоне, – я думал, что эта ужасная секта навсегда исчезла с лица земли.

– Она только переменила название, – ответил Токсон. – Теперешние нирванисты представляют прямых потомков тугов, и английское правительство, из политических соображений, вынуждено закрывать глаза на их действия. Впрочем, эти нирванисты не возводят в культ, как туги, убийства, а производяткровавые истязания ради аскетических подвигов только над собой.

– И это прогресс, – справедливо заметил Пензоне. – Итак, дядя, вы уверены, что Сукрийяна принадлежал некогда к секте нирванистов?

– Твердо уверен, мой друг. Да и текст, который вы только что прочитали, не позволяет в этом сомневаться. Сукрийяна был великим человеком, нечто вроде святого среди этих фанатиков, будущий верховный жрец с того момента, когда воскреснет.

– Как, эта ужасная мумия…

– Не шути, Пензоне. Большая часть этих факиров весьма интеллигентные люди, знакомые едва ли не со всеми современными науками, говорящие на многих языках, не считая индийского и английского, которыми они, натурально, все владеют в совершенстве. Сукрийяна, конечно, принадлежит к этой части. Взгляни, впрочем, сам на него: по правильности его лица, высокому лбу легко угадать в нем человека весьма ученого и, кроме того, отважного.

И Токсон, сопровождая свою речь жестами, ударил щелчком по лбу факира.

Странное дело – череп зазвучал, как пустая коробка, и мисс Дебора, слыша этот странный звук, почувствовала во всем теле дрожь. А что касается Пензоне, то он взял в руки перевод папируса и перечитал еще раз, чтобы запечатлеть каждое слово в своей памяти. Через несколько минут молчания он сказал:

– Я начинаю, милый дядя, понимать вашу мысль. Вы буквально верите этому документу. Этот Сукрийяна, вот уже семь лет, как велел положить себя живым в саркофаг и этим он совершил действие, подобное самоубийству…

– Испытание, – перебил Токсон.

– Допустим, что испытание… Он совершил его в надежде заслужить таким экстраординарным поступком должность верховного жреца богини Кали.

– Совершенно верно.

– Наследуя это место от теперешнего жреца, кажется Тиравалювера. Спрашивается, каким образом в назначенный день он выйдет из летаргического состояния, как он воскреснет, одним словом?

– Это действительно очень интересная подробность, на счет которой папирус не изъясняется, или лучше сказать, не изъясняется более.

– Что вы хотите этим сказать?

– То, что, увы в этом документе очень много незаполненных мест, которые ты должен был заметить: «в день праздника богини Кали я восстану в ее святилище трижды святом. – В двенадцать часов с молитвами»… Здесь фраза обрывается, в документе пропущено. Я хотел восстановить этот пропуск, пытаясь проявить буквы, но никакой реактив не действовал. И я остался при том мнении, что следующие далее строчки совершенно стерлись.

– Что же было в этих строках?

– В этих строках Сукрийяна указывает на способ, каким его можно вывести из летаргии и погрузить в этот же сон его преемника.

– Его преемника?

– Ну да, его преемника, потому что в том месте документ еще достаточно ясен. Лишь только Сукрийяна провозгласит себя верховным жрецом, как другой факир займет его место и, по прошествии семилетнего подобного же испытания, будет провозглашен великим жрецом в свою очередь. Это обычный способ у нирванистов, чтобы добиться почестей.

– Ad augusta per angysta [через борьбу к победе], – сказал Пензоне, случайно вспомнив свою латынь.

– Что это он говорит? – спросила Дебора.

– Я говорю, кузина, что бывает странное честолюбие и что, как говорим мы, французы, «игра не стоит свечей». Но, продолжал он, обращаясь кТоксону, все это нисколько нам не объясняет, милый дядя, зачем вы хотите ехать в Бомбей.

– Вы это сейчас узнаете, – ответил мистер Токсон.