"Миклош Акли, или история королевского шута." - читать интересную книгу автора (Миксат Кальман)

Глава VI Акли в заключении. Миссия Дюри.

Итак, граф Штадион достиг своей цели. Шут государя, бичевавший канцлера своими эпиграммами и подрывавший его авторитет в глазах императора, был устранен. Надо сказать, государь поначалу считал дело пустяковым и дважды воскликнул: "За какой-то стишок, милый граф, за какой-то стишок?!" Но граф Штадион был силен именно в диалектике и сумел навязать государю свою волю, вдавить ее в его душу, будто печать свою в мягкий воск.

- Будь это школьное задание - то любой стишок, - действительно, пустяк. Скажем, адресуют его девчонке - это игра заложенных в человеке от природы чувств. Можно писать такие вирши для заветного своего сколь особенно, когда нет надежды на ответную любовь. Но когда человек пишет дифирамбы чужому императору, это он уже делает не из горького страдания по нему, что не может на нем жениться, а потому, что у него, как правило, есть другая цель. А именно - для того, чтобы обратить на себя внимание чужого государя. Ведь Акли и для вашего величества писал оды на день рожденья, тезоименитства и оп случаю нового года. И их - тем или иным путем - доводили до вашего (и, увы, и до моего тоже! - добавил он ехидно) сведения, государь! Если же Акли написал хвалебную оду Наполеону, ясно, что он пытается угодить Наполеону, из чего совершенно явно следует, что Акли поддерживает какой-то контакт с Наполеоном, или еще только ищет его. Tertium non datur [Третьего не дано (лат)]. А то обстоятельство, что Наполеон был Заранее информирован о всех наших военных планах до сих про (и это частично может быть явилось причиной наших поражений под Ульмом и Аустерлицм), почти без сомнения доказывает, что Акли ищет не новых тайных связей с корсиканцем, а намерен продолжать старые.

Наверное и солнечное тепло не согревало так по весне всходы пшеницы, как доводы графа Штадиона, взлелеивали посеянное им семечко подозрения. С Акли было покончено. И взбешенный император, как мы видели, предоставил его своей судьбе. Придворным шутам и поэтам разрешается многое. Но не все! И если уж совершил преступление, изволь за него расплачиваться.

Однако Акли недолго оставался в "отеле папаши Шмидта"; его до поры упрятали в тюрьму в Винернойштадте, пока граф Штадион соберет весомые доказательства его измены. Так, на основании одного-единственного стихотворения он не решался предать его суду.

- Стишок, это верно - дело плохое! Но что, если вдруг и судья окажется плохим и не согласится без достаточных доказательств вины осудить Акли. Значит нужно собирать улики. А до тех пор пусть-ка он посидит в Винернойштадте. В конце концов, как говорится в арабской пословице: лучше стоять, чем идти, лучше сидеть, чем стоять. Вот пусть и сидит, если это лучше.

Собирание доказательств наиболее легкое занятие среди всех видов собирательства. Ведь, если их нет, их можно вырастить искусственно, как форель в горном ручье. И виконт Штолен вызвал в Вену начальника винернойштадтской тюрьмы, господина Бернота, чтобы объяснить ему, в чем подозревается заключенный, а потому повелел не отбирать чернил и бумаги у бедняги в часы грустного одиночества, более того - постараться подружиться с ним, вкрасться к нему в доверие и дать ему возможность (а может быть осторожно, умело - и совет) пожаловаться на свою судьбу Наполеону и попросить французского императора вмешаться и добиться его освобождения. Разумеется, письмо это переслать затем ему, то есть виконту Штолену и так далее и тому подобное.

Так что для Акли и здесь, в тюрьме, жизнь была не хуже, чем на свободе. Господин Бернот полюбил узника и приглашал его к себе домой ужинать, перешел с ним на "ты". Были у господина Бернота и две молоденькие дочки, две "Гретхен" с мечтательным взглядом, которые по вечерам то играли на арфе, то пряли пряжу. Одна из них, Клементина, явно заигрывала с Акли, и в Акли не нашлось сил твердо заявить ей, что мысли его заняты другой, той, что сейчас находится в Вене, в пансионе на улиц Унгаргассе. Он стал тоже подмигивать ей в ответ, и вот на квартире начальника тюрьмы понемногу завязалась небольшая любовная интрига. Правда, иногда Акли ощущал угрызения совести, что сеет в девушке напрасные надежды, но он отметал эти угрызения так: если открыть девушке тайну его сердца, тогда возможно душе моей будет спокойнее, но зато будут безнадежно потеряны удобства для плоти моей: я лишился бы хорошего питания и вместо души моей, теперь уже страдал бы живот мой. Ну а поскольку душа моя все равно страдает из-за того, что я пребываю вдали от любимой, возьму я и этот малый грех себе на душу, ей-то уж все равно. Рассуждая таким образом, он, по крайней мере, уверил себя, что он отнюдь не дурной человек. А он и в самом деле был не человеком дурным, а всего лишь дурнем. Он считал, что кого-то он обманывает, на самом же деле - обманывали его.

Однажды вечером, когда он в очередной раз ужинал у Бернотов, Клементина нежно прижалась к нему и упрекнула его:

- Почему вы не пытаетесь добиться освобождения?

- Я пытаюсь, - возразил Акли, - уже написал два прошения императору, и ваш отец отправил их, но совершенно непонятно, почему проходит день за днем, а дело ни с места. Хотя я убежден, что император любит меня, и не знаю, что мог я сделать дурного. Да если и совершил что-то дурное, то он все равно простил бы меня, - я уверен.

- Не верьте в это: император никого не любит. Габсбурги холодны, как лед. А у вас полно врагов в Бурге, и сейчас его информируют о вас - они. Так что вам никогда не выйти на свободу, если вы не послушаетесь меня.

- Слушаю вас, и охотно. Что же мне делать?

- Наклонитесь поближе ко мне, я вам на ушко шепну. Обратитесь с прошением к Наполеону!

Акли удивился.

- К Наполеону? Какое отношение я имею к Наполеону? Или Наполеон ко мне? Не понимаю вас, Клементина. Откуда вы взяли такую несуразную идею?

Клементина смутилась.

- Просто мне показалось. Я так подумала. Вы знаете, женщины задним умом иногда доходят до таких идей. А что касается письма, то передать его Наполеону могла бы и я. У меня есть двоюродный брат, который служит врачом в Париже и вхож в императорский дворец Тюильри.

Однако и это еще не разбудило подозрения в Акли: женские глазки, ласково глядя, усыпляют спящее чудовище подозрительности, и он пор попросту счел пустой болтовней совет девицы и разумеется никакого письма Наполеону писать не стал. Ему и без того было, что писать.

У начальника тюрьмы кроме двух зрелых девиц был еще и сын, кадет военного училища. Хотя родители его жили в том же самом городе, где находилось училище, он, как и все остальные кадеты, жил в казарме. Однако преподаватели училища водили дружбу с господином Бернотом, и если дома у Бернотов резали гуся, или матушка катета делала вкусный пудинг, юному Эдуарду разрешали увольнение вне очереди. И Эдуард так часто и подолгу бывал дома, что однажды, сделав уроки, принялся насвистывать мелодию венгерской народной песни "Майский жук, мой желтый майский жук". Будто запах тлеющего в печи на степном хуторе кизяка щекочет ноздри теленка, так и песня эта заставила Дюри Ковача при звуках венгерской песни навострить уши. Обрадованный, он подбежал к своему однокашнику-немцу и вцепился в его плеча, будто тот что-нибудь у него украл.

- Откуда у тебя эта песня, "камерад"?

- У отца в тюрьме узник сидит один. У него научился.

- Венгр?

- Да, венгр. Некий Миклош Акли.

Дюри побледнел, сердце его громко забилось, но, не желая выдать себя перед немцем, он изобразил, насколько мог, равнодушие на лице и сказал:

- Имя обычное. Что тебе Пал, или Петер. Жаль только, что венгр. А ты не знаешь, за что он сидит?

- Ну, вот скажешь тоже! - отмахнулся Эдуард. - Отец никогда не болтает о служебных делах.

- А как же ты с ним познакомился?

- Отец очень любит его. В обеденный час и вечером часто велит привести его к нам из камеры, и он обедает у нас, вместе с нашей семьей.

- Видать славный человек твой отец, - заметил Дюри Ковач, тронутый словами камерада.

- Еще бы! Он, друг мой, два ордена имеет.

- Ордена - черт с ними. Не в них дело.

- Но и узник тоже приятный человек. Играет на фортепьяно, поет, насвистывает. Шиллера и Гете наизусть читает. Очень образованный. И весельчак.

- А посторонних к нему пускают?

- Нет , запрещено.

- И где же он сидит? В каком крыле здания?

- В южном.

- Можешь показать мне его окна?

- Говори в единственном числе об окнах. Узники живут не в апартаментах. В каждой камере только одно окно. Да и то маленькое.

- Ладно, покажи мне его. Эдуард.

Эдуард немного задумался, не совершает ли он какого нарушения, не идет ли против начальства и государства.

- А зачем тебе? - спросил он нехотя.

- Как зачем? - отвечал Ковач, - я тоже хочу несколько песен выучить. А потом под его окном спою ему несколько венгерских песен, может быть это доставит ему какое-то удовольствие. А иначе, что я еще могу сделать для него, даже если буду знать, где его окно?

- Это уж точно, - успокоенный, согласился Эдуард. - Только не услышит он ничего. Сам увидишь. Как высоко его окно.

- Ну ты за это не бойся: венгерское ухо всегда расслышит венгерскую песню, где бы далеко она ни прозвучала.

- Ладно, мне-то что. Покажу тебе его окно как-нибудь.

И вот в один прекрасный день в окошко камеры Миклоша Акли влетел. Громко стукнувшись об пол. Камешек. Упал к самым ногам узника. Завернут был камешек в бумажку. Акли поднял ее, развернул и прочитал на ней написанное.

"Я здесь, дядя Акли. Не прикажете ли чего? Целую руку. Дюрка".

Ох как обрадовался Акли этому письмецу! Подбежал к окну, замахал платком мальчику, который стоял с рогаткой в руках подле вечнозеленой туи.

Затем Акли спустился назад в камеру, набросал несколько строчек на бумажке и, завернув в нее камешек, сбросил его вниз. А написал он вот что: "Привет, Дюрка! Значит все же нашел меня? Плохи мои дела, братишка. Приходи, когда сможешь, напишу Илушке письмецо, а ты переправь его дальше".

С того для Дюрка часто приходил к бастионам, и камни прилежно летели вверх-вниз, как почтовые голуби. Акли слал свои письма в Вену, а Дюри отправлял с помощью камешков, выпущенных из рогатки, ответы Илушки в тюремную камеру. Из этих писем Акли узнал о многом, что происходило на белом свете. Узнал (а это в свою очередь Илушка выспросила у министра двора графа Коловрата, который теперь замещает Акли в роли попечителя), что император очень сильно рассержен на Акли (почему? - этого не знает даже и Коловрат), и что император никаких писем от Акли не получал, да и не стал бы их читать, потому что даже имя его нельзя называть его величеству. Девушка писала также о том, что невыносимый барон Сепеши стал часто наведываться теперь в пансион, ухаживает за ней, присылает цветы и конфеты, в последнее время одевается как франт ( а выглядит он в этой красивой новой одежде так странно, что просто смех берет). "Положение сделалось настолько невыносимым, - писала Илушка, что я попросила Коловрата о помощи. После чего Коловрат велел мадам Сильваши больше не позволять барону встречаться со мной и что это приказ самого императора". В каждом письме были также и всякие нежности и намеки между строк на их последний разговор в городском парке, и надежды на будущее, когда она на словах скажет больше - не важно скоро или не скоро это будет - какое это имеет значение? Это "какое имеет значение" - стоило многого и рождало сладостные мысли в голове Акли. Он тих в тесной тюремной камере расцветали цветы и ночью снились сладкие сны. Кроме того, почти в каждом письме была приписка, а иногда и две, где вперемежку была написана всякая всячина: "Следите за своим здоровьем и пишите чаще. Я много думаю о вас. Здесь в Вене ходят слухи, что Наполеон разводится со своей супругой и женится на дочери нашего императора Марии-Луизе. Маленькую шляпку с цветами сирени, которая вам так нравилась, представьте себе, изгрызли мыши".

Камешки рассказывали много интересного, и Акли мало-помалу стал понимать, что к чему. Что если его прошение, и в самом деле, император не получал? И что может быть Бернот их вообще не отсылал? Больно уж вся его дружба с узником не походила на настоящую. Чего же тогда он от него хотел? И вообще, что им от него нужно? Почему не передают его дело в суд? Почему не объявляют ему, в чем он виноват. Чтобы он мог защищаться на суде. А так он даже не знает. Что говорить, с чего начинать. Ведь вообще все это дело - запутанная коварная интрига, кончик нити которой он тщетно ищет в своих мыслях денно и нощно. Император так рассержен на него, что даже имени Акли нельзя арии нем упоминать? Непостижимо! За что? С ума можно сойти. После долгих раздумий Акли решил, что напишет императору еще одно, последнее письмо. Только на сей раз без ведома Бернота. Но каким образом? В один из дней вскоре он спросил Дюри, знает ли тот какой-нибудь способ передать письмо императору, чтобы оно наверняка попало ему в руки?

Дюри все той же пращей прислал ему ответ:

- Лично передам ему. Пишите.

Итак Акли составил еще одно прошение на классическом, изящном латинском языке, такое, каких может быть даже послы не сочиняли. Дюри же впервые почувствовал желание совершить подвиг, когда на его плечи возложили такую ответственную задачу- доставить прошением самому императору. Ну что ж, доставит, даже если бы все черти из преисподней попытались помешать ему! Так он хотел отплатить добром за добро, которое его ментор сделал для мальчика и его сестренки.

В голове Дюри роились тысячи мыслей, но первая из них была: узнать, где сейчас находится император. И он направился к почтмейстеру. В то время газеты, в которых нынче можно прочесть все о жизни двора, еще не издавались. Только почтмейстеры из писем, которые отправлялись из Вены и в Вену, знали о том, где находится императорский двор.

- Его величество сейчас проводит осень в замке Лаксенбург, - отвечал почтмейстер.

Ну что ж, слава богу, замок Лаксенбург по крайней мере Дюри немножко знал. Там он как раз однажды и проник к императору, хотя никто не хотел его к нему пропустить.

Дюри попросил увольнительную у начальника училища на три дня, сказал, что ему нужно уехать по семейным делам и сразу же, нигде не останавливаясь, отправился в Лаксенбург.

И вот он снова перед стражем, у железного шлагбаума, как когда-то много лет назад. Как странно все! Казалось, тот же самый солдат ходил и сейчас взад и вперед. Даже усы у него те же самые.

Но теперь уже и сам Дюри был в военной форме. И огромного роста гвардеец теперь взглядом, полным любви, посмотрел на маленького солдатика, и у него не было никаких возражений, чтобы тот проследовал во двор.

Ну что ж, до сих пор все идет хорошо, подумал про себя Дюри. А что дальше? К кому обратиться? Можно было бы попросить Коловрата. Но от - человек строгий и сразу же отправил бы его обратно в училище. И уж ни за что не допустил бы его к императору с прошением Акли, тем более. Если есть приказ не упоминать при императоре даже имени Акли. Лучше где-нибудь, спрятавшись в кустах, дождаться, когда император пройдет гулять в сад и тогда предстать перед ним и протянуть ему письмо. Только и этот план показался мальчику невыполнимым, потому что прежде чем император отправляется на прогулку, жандармы тщательно обыскивают весь сад. Была у него и другая мысль, подойти к экипажу императора на улице, когда тот поедет на прогулку и кинуть письмо в окно кареты. Да, но император иногда целыми неделями не выезжает из замка. Наконец он вспомнил и о старом Лаубе, камердинере императора.

Когда Дюри с сестрой пришли сюда впервые, это он, Лаубе, заботился о них. Дюри хранил в памяти его доброе красное лицо, как воспоминание, от которого теплее становится на сердце. Сейчас оно вновь предстало его взору, выплыв из прошлого. А что, если взять и навестить старика сейчас? У него он может узнать что-нибудь о сегодняшней программе императора и уже в соответствии с нею определить свое поведение. Верно, однако, и старый Лаубе тоже может спросить, каким образом Дюри оказался здесь? Зачем? Почему не в училище? Ну что же, небольшая неправда - еще не ложь! Скажет старику, что хотел встретиться с Акли. Прикинется, будто и не знает, что там случилось с Акли, и - о, это было бы здорово! - выудит незаметно, в разговоре у доброго и прямодушного старика, почему Акли впал в немилость? Старые слуги порой знают больше, чем самые всесильные господа.

А в императорском замке в этот день царил великий переполох: лакеи носились по коридору, на кухнях суетились поварята, выбегали какие-то люди в белых халатах и колпаках передохнуть от жары или взбить яичные белки, на втором главном дворе вышагивали нарядно разодетые офицеры, вдоль фронтона дворца выстроились две роты гусарского полка Планнкенштайна, а по коридорам и у входов стояли на часах уланы в парадных мундирах.

Словом, император готовился к какому-то большому приему. Но все это только облегчало задачу Дюри: в таком пестром многолюдии легче смешаться с остальными. И он смело направился к знакомому входу, который вел в жилье камердинера. Стражи с копьями "на караул", ничего не спросив, пропустили его. Впереди него, несколькими ступеньками выше, на крыльцо поднимался стройный гусарский полковник. Вдруг он обронил белые перчатки, которые держал в руке. Свернутые комочком перчатки покатились вниз по лестнице. Гусарский полковник обернулся, негромко ругнулся по-венгерски и, обрадовано заметив поднимающегося следом за ним кадета, грубовато крикнул ему по-немецки:

- А ну подай-ка мне перчатки, мальчик!

Дюри покраснел, оскорбленный и обращением на "ты" и "мальчик" и на несколько мгновений заколебался, поднять ли полковничьи перчатки или отказать грубияну в этой элементарной учтивости.

- Ну, что там еще? - рявкнул удивленный полковник. - Может быть тебе не хочется?

Но Дюри уже сделал несколько шагов вниз, вслед за перчатками, потому что посчитал неправильным, имея такое важное поручение, дать сейчас повод для скандала. И потому, подняв перчатки, он протянул их полковнику.

- Ну тебе повезло, кадетик, что ты принес их мне. Иначе, клянусь, располосовал бы надвое твою глупую тыквенную головушку.

- Или я - вашу! - отвечал Дюри, твердо посмотрев в глаза полковнику и непроизвольно потянувшись рукой к своей маленькой шпаге, висевшей у него на поясе.

- Ух ты, черт побери! - воскликнул полковник обрадовано и сразу же переходи на венгерский. - Да кто ж ты таков, братец?

- Я - сын полковника Михая Ковача.

- Ну тогда давай лапу, малыш. Я и в самом деле должен был по твоему поведению догадаться, что венгерская мать тебя родила. Ну, а теперь лучше нам будет помириться, потому что знай же и ты с кем ты сцепился, землячок: я - полковник Шимони.

Теперь настал черед уже Дюри пугаться, что было и не трудно разглядеть на его побледневшем лице. О храбрости знаменитого полковника Шимони ходили повсюду легенды и сказки. Прославленный герой - гусар с явным удовольствием посмотрел на восторженное лицо мальчугана.

- Ладно, пустяки, - заметил он приветливо. - Даже волк отъедает у человека только то, что повыше сапог, а что в сапогах - того он не трогает. Ну а ты из сапог еще не вырос.

И он по-дружески похлопал его по плечу.

- Когда приедет государь? - спросил полковник.

- Какой государь? - удивился Дюри.

- Какой же еще, как не князь Гессенский. Ведь его же приезда вы ожидаете, или еще чьего-то?

- Не знаю, - признался мальчик. - Я не из придворных. Я кадет Винернойштдтского училища.

- Ну тогда, сынок, расти большой! - сказал полковник, прощаясь с мальчиком.

Тем временем они вышли в роскошный, облицованный мрамором коридор. Полковник, шагая горделивой походкой, позванивая шпорами, повернул направо. Дюри же повернул налево, в сторону квартиры императорского камердинера, папаши Лаубе. Однако, не успел он сделать и нескольких шагов, как навстречу ему мелкими шажками выбежал сам старый Лаубе.

Вот и верь присловью, что нет человеку удачи! Однако как поседел, как сморщился старый Лаубе. Он нес на одной руке какой-то странный зеленоватого сукна мундир и брюки, в другой держал отороченный золотой бахромой кивер.

Дюри, улыбаясь во весь рот, поспешил навстречу старику, но добрые голубые глаза папаши Лаубе уставились на него с удивлением, не узнавая.

- Здравствуйте. Господин Лаубе! Или не узнаете меня?

- Почему же? Узнаю, узнаю! Голос ваш например очень даже знакомый. И как я в самом деле мог вас забыть? Это же вы, мой маленький, замечательный венгерский мальчик. Ах вы, мой милый, так это вы!? А я, знаете ли, забыл. Да вы уже самый настоящий солдат. И какой стройный да складный. И даже при шпаге! Ой, видно совсем слабы стали мои глаза, коли не признал я вас! Только по голосу и угадал, потому что слух у меня еще совсем хороший. Конечно, у такого старого осла, как я, уши сохраняются молодыми дольше всего. А ведь когда-то у меня и глаза были зоркие, как у орла. В самых любимых егерях его императорского величества ходил. А сколько мы охотились в Ишле с ним вместе. И с вашим папочкой, вечная ему память. Ну, а как же вы здесь-то оказались, барич?

- Да вот хотел вас посетить, господин Лаубе. Только вижу - не ко времени. Вон вы службой заняты.

- Несу императору мундир гессенского полка, потому что сегодня на обед мы ждем князя Гессенского. А у них, у государей, такое глупое обыкновение заведено, принимать гостя в мундире его гвардейского полка. И вообще глупое это ремесло - управлять государством. Но не трудное. И уж коли не наскучило оно мне до сих пор, не менять же мне его на старости лет? Можно сказать - сойдет этакая работа и за отдых. Уши-то у меня, слава богу, хорошие, хозяйский колокольчик еще издалека слышу. Великое благодарение господу богу, что уши у меня такие. Ну, а вы-то, барич, по какому делу здесь оказались?

- Хотел своего наставника, господина Акли, проведать, да вот слышал будто с ним беда приключилась и что нет его теперь здесь. Поэтому решил вот к вам, господин Лаубе. Заглянуть, порасспросить, что и как?

- Как? Разве вы не знаете? - удивленно вскричал камердинер и положил мундир и брюки на мраморные перила, взглянув на свои золотые часы, висевшие на толстой массивной церии. - Ну что ж, есть у меня еще несколько минут. Так вы в самом деле ничего не знаете? Ох, конец бедному господину Акли. Написал какое-то дурацкое стихотворение, а за него беднягу щелк (он рукой показал, как ключом запирают дверной замок), и вот сидит он где-то в прохладном местечке, один бог знает - где. И неизвестно еще, увидит ли когда вновь свет божий. Потому что у господина Акли были крылышки, как принято говорить. Он и парил на них. А это никогда до добра не доводит. Куда лучше, когда у человека не крыльев, зато есть уши...

По мере того, как папаша Лаубе все больше входил в раж, Дюри оценил все выгоды ситуации и все больше пятился спиной к мраморным перилам, на которых лежала гессенская гусарская униформа его императорского величества. Воспользовавшись тем, что старый камердинер был подслеповат, он улучил момент, когда старик Лаубе закашлялся, и одним ловким движением вложил прошение Миклоша Акли в карман зеленоватого гессенского мундира, не переставая все время причитать:

- Ах, бедный дядя Акли! Ах, бедный Акли! И как же ему помочь?

- А никак ему не поможешь. И не ломайте над этим попусту голову. Если груша до времени свалилась с дерева, обратно на ветку она уже не вскарабкается.

- А может он и не виноват ни в чем вовсе?

- С точки зрения груши это не имеет значения. Упала ли она, потому что сгнила, или даже пусть была крепкая, да ветром ее сбило. Но дело ее все равно плохо. И точка. Ну, ладно, и хватит, а теперь мне пора нести мундир, потому что его императорское величество будут одеваться. Вы дождетесь меня, барич?

- Не, господин Лаубе, не дождусь. Я хотел к вам заглянуть всего на одну минутку. Потому что мне надо спешить обратно к себе, в Винернойштадт. Вы наверное знаете?

- Конечно. Но вы же всегда вхожи к нам. Можете навестить еще и графа Коловрата, которого император теперь назначил вашим попечителем. А как ваша сестричка? Слышал я, что выросла и стала красивой барышней.

- Спасибо, хорошо. Только не говорите графу Коловрату, господин Лаубе, что я здесь был и без разрешения обратился к вам и тем более - хотел повидать господина Акли. Нежелательно, чтобы его величество или граф Коловрат меня за это отчитали.

- Одним словом, вы здесь инкогнито! - рассмеялся папаша Лаубе. - Ну ладно, ладно. Никому слова не скажу. Собственно говоря у меня и нет языка-то настолько я привык держать его за зубами. Знаю, что у меня - только уши. А языка - нету.

Папаша Лаубе исчез в глубине коридора с гусарским мундиром и брюками в руке, а Дюри, уверенный, что блестяще справился с задачей, прямиком отправился в Винернойштадт, не дожидаясь конца парада и приезда гессенского князя, которому предстояло отобедать в красной столовой Лаксенбергского дворца.

Между тем уже сильно пылила дорога со стороны Вены, откуда полагалось появится блестящему кортежу и длинной веренице экипажей и всадников. Часовой на башне караулил миг, когда подать сигнал, возле орудий уже стояли артиллеристы, чтобы дать приветственный салют, кони гусаров Планкенштайна нетерпеливо рыли копытами землю, но Дюри все это ничуть не волновало. Он думал. Что вот император начнет одеваться, уже натянул на себя мундир и вдруг слышит, что-то хрустит в кармане. Смотрит: какая-то бумаженция, читает ее. Сердце его смягчается, и он тотчас же шлет конного нарочного, который через миг помчится во весь опор с приказом немедленно освободить узника Миклоша Акли. Ой, только бы он не примчался в Винернойштадт раньше него: Дюри хотел бы переброситься словом- другим с вышедшим на свободу Акли.

И он заторопился домой. Не слишком подолгу отдыхая по пути в трактирах, так что очень скоро очередной камешек, выпущенный им из пращи, застучал, запрыгал по полу камеры Акли. Миклош жадно принялся читать бумажку, примотанную ниткой к камешку: "Ваше письмо положил в карман императору. Думаю, результаты последуют"

И они последовали. Очень даже скоро. В том смысле, что в одну из ночей Акли тайно перевели в какую-то другую тюрьму. А господина Бернота - в виду его "подорванного здоровья" - отправили на пенсию. А поскольку здоровье у начальника было как у быка, он принялся гадать, какая же у него болезнь. Скорее всего император нашел письмо в своем мундире, но вычитал из него не про невиновность Акли, а про то, как плохо охраняют узников в тюрьме Винернойштадта.

Тем временем и в Венгрии заметили, что не впервые уже честнейших людей, будто какие-то драгоценности, венское правительство для надежности упрятывает от глаз людских под замок. Достаточно проявить симпатии к Наполеону, и человек вдруг исчезает из общества, и никто не знает - куда. Так что венгерский парламент в острой дискуссии потребовал, чтобы венгерские политические заключенные были будимы венгерскими судами.

Отеческое сердце императора размякло в горьком соусе венгерских обид, и появился милостивый императорский указ о переводе венгерских политических узников, где бы они ни находились - в Ольмютце, Куфштайне или Винернойштадте - в венгерские тюрьмы. Ну что ж, если им больше нравится отечественная тюремная плесень, въедающаяся в их легкие с осклизлых казематных стен, пусть будут счастливы, сидя в своих родных застенках...

Так Миклош Акли и оказался в Братиславе: в новой темнице, при новом начальнике тюрьмы. Пусть, по крайней мере, родное небо улыбается ему сквозь круглое свинцовое окно. Правда, только маленький его лоскуток. Так окончательно был погребен в темнице "королевский шут". Теперь он больше не сможет ни писать писем, ни получать их. И чернил и бумаги ему тоже больше не давали, сколько он ни умолял начальника тюрьмы, говоря, что хочет написать книгу. Начальник был истинным венгром и отговорил узника от этой мысли: нельзя с одной лисы две шкуры драть, хватит с человека того, что он сидит, да чтобы он еще и книгу при этом писал! Если нет никаких указаний о применении строгого режима, так что же его заставляет писать книгу? Отдохните лучше несколько годков. Вдруг времена переменятся. Мир тоже не лежит все время на одном боку. Возьмет да и перевернется, если ему вдруг вздумается.