"Пираты Короля-Солнца" - читать интересную книгу автора (Алексеева Марина Никандровна)

3. НОЧЬ НА КОРАБЛЕ. КИСЛЫЙ ВИНОГРАД

А еще я подумала, что чуть себя не выдала. Какая неосторожность! Стоило задать вопрос: 'А откуда вы, шевалье де Вандом, знаете эту аббатису? ' — Как мне выкручиваться? С виконтом-то все ясно, я же помню, как он со своими гвардейцами охранял наш монастырь от мародеров де Фуа.

Ему-то можно не скрывать свое знакомство с аббатисой, здесь все чисто. Но меня занесло в споре, и я пила ликерчик, вязкий, крепкий — шампанское лучше! Но, хоть я и выпила самую малость, столовую ложку, щеки у меня разгорелись, я почувствовала прилив храбрости и осмелела до того, что дернула виконта за рукав.

— Сударь?

А виконт так присосался к вишневому ликерчику, опять налил себе из пузатой бутылки.

— Что, еще ликеру?

— Да! Будьте так добры!

— Извольте.

На этот раз виконт налил мне побольше: две столовых ложки. Мне все-таки было обидно за миссионеров. За тех, кого аббатиса называла 'белыми иезуитами' , хотя самое аббатису виконт назвал 'черной монахиней". Я не могу терпеть, когда кого-нибудь несправедливо обижают, когда на кого-нибудь возводят напраслину. И, хотя элита Ордена мне представлялась довольно зловещей и коварной публикой, миссионеры, рядовые его члены, всегда вызывали у меня горячее сочувствие и страх за их судьбу. И меня понесло! Я думала о Китае, об Индии, об Америке, о Тибете с его Далай Ламой, о Канаде — о целой Земле, где к диким людям идут отважные миссионеры, вооруженные только святым крестом и Словом Божьим.

— Вот вы тут сидите, сударь, лопаете курятину и потягиваете ликерчик среди ковров и зеркал, а миссионеры…

— Разве сегодня постный день, дорогой де Вандом? Курятину мы уже слопали, очередь за десертом. Хотите винограду, кстати?

Мне было не дотянуться до трехслойной вазы с фруктами, которую мой сосед поставил прямо передо мной. И, завладев виноградной гроздью, виконт принялся отрывать по ягодке, иронически на меня посматривая, а я чуть не сбилась с мысли.

— Что же до кружев, а вы на себя-то взгляните! Как бы вы не восхищались доном Игнасио, пока есть возможность, советую вам есть виноград и носить кружева. А в столь милое вашему сердце рубище, подобное тому, что красовалось на плечах Лойолы, не спешу облачиться. Простите, шевалье, вынужден вас разочаровать. Закусывайте виноградом — опьянеете, милое дитя. У вас уже глаза блестят и щечки румяные.

— У вас тоже — как у молочного поросенка!

— Вот как? Спаси-и-ибо! — протянул виконт и, похоже, обиделся.

А я стала ругать себя за свой несносный характер. Нет, чтобы поблагодарить за трехслойную вазу, а я взялась обзываться. Не иначе, в меня бес вселился. Я взяла бокальчик с ликером и сказала:

— За миссионеров!

А думала я о вас, Шевалье.

— Вот представьте, где-то в Америке, среди дикой природы, среди диких индейцев, в девственных лесах Америки, наш миссионер пытается приобщить этих детей природы к цивилизации, научить этих язычников правилам, по которым живет цивилизованный мир, а Франция — так меня учили — из цивилизованных стран самая цивилизованная…

— Браво, браво, — сказал виконт насмешливо, — Какой пафос! Цивилизованный мир тоже живет по волчьим законам, только дикари не лицемерят, а мы притворяемся.

/ Видимо, разозлился на меня за "молочного поросенка' , вот и возводил напраслину на цивилизованный мир/. А я как наяву видела несчастного миссионера, привязанного к дереву дикими краснокожими, и как эти дикари кидают в него топоры.

— Томагавки, — поправил виконт, — В индейцев в детстве не играли, что ли? Любой мальчишка знает, что у индейцев томагавки. Но у вас богатое воображение, маленький Вандом.

А в индейцев я в детстве не играла — не с кем.

— Мне это не раз говорили — насчет воображения. Но сударь, разве вам не жаль этого несчастного миссионера?

— Какого-то абстрактного, плод вашей разыгравшейся фантазии, больного воображения, подогретого вишневым ликерчиком? Не жаль, конечно! Как можно жалеть того, кто никогда не существовал? Я предпочитаю опираться на факты, а не на фантазии.

— А людоедские племена в Центральной Африке? Они же миссионеров живьем съедают! Меня так учили…

— В Центральной Африке есть христианская империя с великолепной крепостью и храмом. Этому вас забыли научить ваши воинствующие иезуиты, которым вы, наивное дитя, пытаетесь подражать.

— Да вовсе я не пытаюсь! Но нельзя же обвинять во всех грехах весь Орден иезуитов.

— Дались вам эти иезуиты и миссионеры впридачу! Всех я не обвиняю. Но погоду делают не ваши героические миссионеры, а главари, верхушка, которая не гнушается никакими средствами. Да и миссионеры не очень удачную тактику выбирают, пытаясь навязать нашу религию силой.

— А что, лучше идолопоклонство и человеческие жертвоприношения?

— Это признак дикости. Когда-то и мы были варварами, когда-то и римляне были язычниками. И викинги. И славяне. А потом христианская религия завоевала Европу. Так будет повсюду, во всем мире, но все это должно произойти не насильственно, а сознательно. Никого никогда нельзя заставлять силой менять религию.

— А как быть, если они тупые и молятся уродливым истуканам, да еще и людей убивают?

— Убеждением, а не силой.

— Да разве можно убедить тупых дикарей! Вспомните Колумба! Вспомните крестоносцев!

— А что мне их вспоминать, — пожал плечами виконт и ухватил гроздь зеленого винограда.

— Кислятина, — поморщился он, — Фиолетовый послаще. Мы говорили о Колумбе? По-моему, и Колумб и крестоносцы пролили зря много невинной крови.

— Крестоносцы должны были защищаться!

— Разве речь идет о защите? Нет, мне определенно не повезло с виноградом, в жизни не ел подобную кислятину!

Я так и не поняла, с чего мой собеседник гримасничает — возмущает ли его невинная кровь, пролитая нашими предшественниками или недозрелый виноград, который он, однако, лениво общипывал.

— Рано, — сказала я, — Рано мы это затеяли.

— Вы о Девятом Крестовом походе? Начальству виднее. Но все-таки не очень продумана эта экспедиция, мягко говоря.

— Я о винограде. Виноград созревает к осени. Откуда он вообще взялся?

— Не с виноградников, а из теплицы одного местного поставщика. У него круглый год зреет виноград. Но управляющий оказался пройдохой. Стоило на денек отлучиться — и, пожалуйста, извольте откушать! — всучил эту кислятину.

— А куда вы отлучались на денек?

— Да так, — сказал виконт, — На один островок.

И опять ликеру отхлебнул, вот пьянчуга-то!

— Хотя вы еще очень и очень молоды, маленький Вандом, вы, наверно, помните недавние события, потрясшие всю страну — я имею в виду Фронду.

Еще бы не помнить! Знал бы мой насмешливый амбициозный собеседник, что его прославленный командир — Великий Конде — назвал меня еще в детстве Юной Богиней Фронды. И я вздохнула при воспоминании о том, что принц Конде выразил желание погулять на моей свадьбе с Шевалье де Сен-Дени. И виконт вздохнул. По Фронде, надеюсь.

— О да! — сказала я.

— Не останавливаясь подробно на тех событиях, скажу только, что рядовые участники Фронды действовали геройски, но вожди ее, лидеры, не все оказались на высоте. Превыше всего они поставили личные, эгоистические интересы, что привело к поражению движения и торжеству нынешней диктатуры. Над фрондерской трагикомедией, над фрондерской кадрилью сейчас, спустя пяток лет, можно было бы смеяться, припоминая ухищрения принцев и ухищрения Мазарини. Но мне не смешно. Не знаю, зачем я вам это говорю, Анри. И вы навряд ли поймете. Но в первую очередь мне жаль тех, кто погиб, пока бушевала война, и оппозиция никак не могла договориться с Двором. А в особенности — мальчишек. Таких, как фрондер Танкред де Роган и роялист Паоло Манчини.

А я немного была знакома с племянником Мазарини, Полем де Манчини — так мне представился этот мальчик, когда отец взял меня в Лувр, и я осталась с Людовиком и компанией, а Бофор беседовал с королевой об освобождении Конде из тюрьмы и изгнании Мазарини из Франции… Конде был освобожден самим кардиналом, Мазарини после непродолжительного изгнания вновь вернулся… а шестнадцатилетнего Поля де Манчини, убитого в сражении в Сен-Антуанском предместье, уже не вернуть…Что же до фрондера Танкреда, о нем я ничего не знала. Но Роганы — они как мушкетеры, все за одного. И у меня на глаза навернулись слезы, я сама наполнила понемногу наши бокалы и мы выпили не чокаясь со словами 'вечная память' .

— Они были нашими ровесниками, Танкред и Паоло. Танкред чуть постарше. Паоло чуть помладше. А мы выжили — Оливье и я. Оливье называл себя фрондерским подранком. Да все мы, рожденные в тридцатые, и есть фрондерские подранки. Вам не понять этого, на ваше счастье. Я не говорю уже о других… кто хоть сколько успел пожить на свете. О герцоге де Шатильоне, убитом Арамисом в сражении под Шарантоном.

— Герцог, который отвез королеве испанские знамена, после Ланской победы? И вы его тогда сопровождали?

— Одно из испанских знамен было захвачено Сержем де Фуа. А Сержа потом чуть не повесили. Серж остался жив. Но по приказу принцессы Конде во время восстания в Гиени повесили заложника роялистов, барона де Каноля…[27]

— По приказу принцессы Конде? Такой милой женщины?!

— Да. По приказу такой милой женщины.

— Барона ДЕ? Дворянина?! Заложника?!

— Да, барона. Да, дворянина. Да, заложника.

— Какие ужасы вы рассказываете! Что же тогда ждать от бесноватых арабов?

— Да уж ничего хорошего ждать не приходится. Будем пить не просыхая, потому что жизнь лихая, и компания бухая, ручкой Франции махая, будет пить, не просыхая…Совсем отупел, рондо и то не могу сочинить.

Тем временем ужин подошел к концу, и пираты стали собираться на свою ужасную пьянку, а я выжидала момент, чтобы подойти к капитану 'Короны' . Мне трудно и страшно высказывать все те мысли, что роятся в моей голове. И не хочется вспоминать все детали нашей дискуссии об Аристотеле и Маккиавлли. Не так это интересно. Что же касается 'Политики' Аристотеля и 'Государя' Макиавелли, то, хотя я и видела эти умные произведения в библиотеке капитана, очень сомневаюсь, что когда-нибудь до них доберусь. Для этого меня надо заточить в Бастилию и отобрать всю более интересную литературу.

Но прежде чем приступить к рассказу о библиотеке капитана де Вентадорна, коснусь еще одного момента нашей беседы. На Макиавелли и Аристотеля у меня уже сил нет. А о Фронде писать сейчас чересчур тяжело… Как я уже говорила, мы ели курятину. Ergo,[28] остались кости.

Тут мне вспомнилось одно происшествие в монастыре св. Агнессы, когда я с ложечки поила бульоном раненого барона де Невиля. Но более старшая воспитанница наша, Женевьева, теперь жена маркиза***, влюбилась в Оливье де Невиля, и, перехватив у меня завтрак, бежала ублажать страдальца. Однажды, когда Оливье уже излечился и покинул нашу обитель, я заметила, что моя подруга Женевьева частенько заглядывает в маленькую прелестную коробочку, всю украшенную купидончиками, розочками и сердечками. Будучи очень любопытной, я пристала к Женевьеве, чтобы она показала мне, что это такое интересное она прячет в этой прелестной коробочке. Женевьева долго не соглашалась, но, в конце концов, взяла с меня страшную клятву, что я не расскажу аббатисе о ее сокровищах. Я поклялась страшной клятвой на собачьем черепе, что даже самые жестокие пытки не исторгнут из моих уст признание! Женевьева раскрыла коробочку. Там лежали какие-то косточки.

— Какая гадость, — сказала я, — Зачем тебе эти бренные останки?

— Это не гадость! — важно сказала Женевьева, — Это мои священные реликвии! — и она благоговейно поцеловала. Я перекрестилась.

— Это что, мощи какого-нибудь святого? — спросила я в восторге, — Где ты их взяла? У монахов купила? Или тебе из Рима прислали? Святой Валентин есть? Меняться будешь?

— Да нет же, глупышка! Это кости Оливье!

— Кости…Оливье? Как так? Оливье жив-здоров, и кости его побольше! Или барон де Невиль так уменьшился в размере?

— Глупенькая Анжелика. Это не его собственные кости. Это кости курицы, которую кушал Оливье. А здесь — она развернула фиолетовую атласную тряпочку — сливовые косточки. От слив, которые кушал Оливье, красную парчовую тряпочку — вишневые косточки…

— От вишен, которые кушал Оливье. Желтая бархатная тряпочка от персиков, которые кушал Оливье! Что еще слопал твой Оливье? Сделай себе четки из этих косточек. А тряпочки отдай мне. Я из них платья для моей куколки Изольды сошью. А куриные кости отдай нашей собаке.

Жюльетта обиделась, захлопнула свою коробочку. Кукла Изольда не получила новые платья. Но нашей аббатисе нанесла визит ее подруга Шевретта и столько тряпок для кукол мне привезла — все воспитанницы завидовали! Смешно,… но в детстве я обожала красивые лоскутки и своих кукол. А Шевретта сказала, что она тоже играла в куклы и собирала красивые лоскутки. Впрочем, девочки выпросили у меня добрую часть моих сокровищ. Чем-чем, а жадностью я не отличалась. А Жюльетта… потом не раз доставала свою коробочку из-под подушки и целовала куриные и прочие косточки.

Когда я рассказала про этот случай виконту, — со слов 'кузины' , чтобы себя не выдать — он долго смеялся и заметил, что таких дур только поискать. И вообще, заметил он, насколько он помнит прелестных воспитанниц монастыря Святой Агнессы, которых ему с его гвардейцами когда-то довелось охранять, самой умной и прелестной была как ни странно, самая младшая — Бофорочка! И случай с коробочкой Женевьвы и куклой Анжелики — лишнее тому подтверждение. За себя мне стало очень приятно. А за подругу обидно.

— А вы представьте — любовное свидание…праздничный ужин…свечи… цветы… любовь… романтическая… обстановка… С вами возлюбленная. Вы пьете вино,… не уточняя всего меню праздничного ужина,… предположим, вы едите курятину,… неужели вы не сохраните что-нибудь на память об этом чудесном вечере?

— Но не кости же, черт возьми!

— Да, правда, кости — это глупо. Я засушил бы цветок из букета на память. А вы?

— Анри, я не ботаник! А вот с куриными костями я поступил бы очень просто — отдал бы их Киру Великому.

— Кому… простите? Зачем принцу Конде куриные кости?

— Почему Конде?

— Разве вы не знаете, что под именем Кира Великого в романе Скюдери выведен принц Конде?

— Знаю, Анри, детка, как не знать. А еще Кир Великий — мой кот. Кир Великий обожает куриные косточки, а я — Кира Великого.

Тут я потеряла дар речи на целую минуту, не меньше. Только такое чудовище как господин де Бражелон, который способен над всем на свете насмехаться и иронизировать, может назвать своего кота именем героя популярнейшего романа. У которого, к тому же, столь знаменитый прототип! Вот если бы про него, насмешника, кто-нибудь поумнее Скюдери, написал рыцарский роман… и потом кто-нибудь из читателей назвал бы кота Бражелоном, понравилось бы ему это?