Астрид Линдгрен Звучит ли моя липа, поёт ли соловей?

Давным-давно, в годы скудости и нищеты, существовали в стране приюты для бедных, по одному в каждом церковном приходе. И обитала в этих приютах вся приходская беднота: старики, которые не могли больше работать, нищие, больные и помешанные, придурки и дети-сироты, о которых некому было позаботиться. Все они отправлялись в приюты, в эти обители вздохов и печали.

Был один такой приют и в церковном приходе Нурка, туда-то и попала Малин, когда ей исполнилось восемь лет. Скоротечная чахотка унесла её отца и мать, а нурские крестьяне боялись, что и девочка тоже заражена, поэтому никто из них не захотел оставить её у себя, даже за деньги, как было принято в иных случаях, вот и пришлось ей идти в приют.

Однажды в субботний вечер, ранней весной, вся беднота нуркского приюта сидела у окна и глядела на дорогу, что было единственным субботним развлечением этих бедолаг. Да только сейчас они не много чего могли увидеть. Вот проехала крестьянская повозка, возвращаясь домой из города, вот двое сыновей торпаря[1] пошли на речку удить рыбу, а вот появилась Малин с узелком под мышкой — на неё-то и уставились все обитатели приюта.

«Какая же я несчастная, что придётся мне жить теперь в приюте! — думала Малин, поднимаясь на крыльцо. — Какая же я несчастная!»

Она отворила дверь. За дверью её встретила Помпадулла, неизменно хозяйничавшая здесь главная распорядительница, которую слушалась вся приютская беднота.

— Добро пожаловать в наше убогое жилище! — сказала Помпадулла. — Здесь тесно и скудно, но лучше не станет. Впрочем, такое худенькое дитя, как ты, занимает не слишком много места.

Малин молча стояла, опустив голову.

— Никакого прыганья, беганья и горлопанства нам здесь не надо! — сказала Помпадулла, — Это тебе должно быть известно с самого начала.

По всей комнате вдоль стен сидели приютские бедолаги и так печально взирали на Малин, что она подумала:

«Кому захочется здесь прыгать, бегать и горлопанить? Только не мне, да и никому другому тоже». Она довольно хорошо знала их, всех этих несчастных из нуркского приюта, ведь они каждый день бродили по всему приходу с нищенской сумой, прося людей помилосердствовать и подать им во Имя Божие кусок хлеба. Да, она знала их всех. И самого безобразного нищего в нуркском приходе по прозвищу Свиное Рыло, которым пугали детей, хотя он был на редкость кротким и добросердечным и ни разу никого не обидел; и того беднягу по прозвищу Юкки Ни Бум-Бум, которого Бог лишил разума; и Улу-Объедалу, который мог, и глазом не моргнув, съесть зараз целых десять кровяных запеканок. Знала она и Летнего Ниссе с деревянной ногой, и Старую Клушу Хильму со слезящимся глазом, и Малютку Ставу, и Пэркель-Анну, и ещё одну нищенку по прозвищу Божемой, и даже самую главную из всех, могущественную Помпадуллу, которую церковный приход выбрал управлять приютом для бедных.

Малин стояла у двери, оглядывала всё кругом и повсюду видела бедность и нищету. Девочка думала о том, что тут пройдут её детские и юношеские годы, что в этом убогом месте ей придётся жить до тех пор, пока она не вырастет настолько, чтобы уйти отсюда и наняться на работу. Тоска камнем легла ей на сердце, ведь Малин не знала, как можно жить здесь, где совсем нет ничего красивого и весёлого. Там, откуда она пришла, тоже было бедно, но зато как красиво и как весело! Под окном их дома росла яблоня, представляете? Она так чудесно цвела весной! А неподалёку от дома — представляете? — была ландышевая роща! А в самом доме — нет, вы только подумайте — стоял шкаф с прекрасными розами, нарисованными прямо на дверце, а из печи — представляете? — мама вынимала свежеиспечённый хлеб: красивые коричневые караваи. Даже пол в кухне — и тот был прекрасным, представляете? Особенно по субботам, когда его скребли ножом, чисто мыли и клали сверху только что срезанную ветку можжевельника. Ах, у неё в доме всё было таким красивым и весёлым, пока туда не пришла эта злосчастная болезнь.

А вот в приюте всё казалось до того безобразным! И под окном не росло ни одной цветущей яблони, нет, из окна виднелось лишь чахлое картофельное поле.

«Бедная я, бедная, — думала Малин, — я стала самой нищей во всём нуркском приходе, и всё красивое и весёлое исчезло из моей жизни навсегда».

Ночью она спала в уголке на голом полу. С вечера она долго не могла заснуть, всё слушала, как приютские бедолаги храпели и сопели, лёжа по двое на каждой койке. Здесь они отдыхали от дневных трудов и странствий: Свиное Рыло и Летний Ниссе, Юкки Ни Бум-Бум и Ула-Объедала, Старая Клуша Хильма и Божемой, Малютка Става и Пэркель-Анна. Одна только Помпадулла жила отдельно от всех, в мансарде, и делила койку разве что с клопами.

Малин проснулась, едва забрезжил рассвет, и в холодном сером предутреннем свете заметила, как по обоям во все стороны расползаются мириады клопов. Они спешили домой, в свои тайные укрытия и щели. Но на следующую ночь они снова приползут обратно — высасывать кровь из тощей приютской братии.

«Будь я клопом, я бы навсегда уползла отсюда, — подумала Малин. — Хотя, может быть, клопам нужны, совсем не красота и веселье, а всего лишь восемь нищих бедолаг на четырёх койках и один маленький бедолажка на полу».

Со своего места Малин могла видеть, что лежит под койками у обитателей приюта. Всё, что им подавали жители прихода, всё, что им самим удавалось сцапать, они прятали в мешки да в сундуки. У каждого из них был свой хлеб, у каждого были свой горох, крупа и даже маленький кусочек сала, каждый хранил немного кофейных зёрен и котелок со старой прокисшей кофейной гущей.

И вот старики проснулись один за другим и принялись браниться, кому первому варить кофе. Они столпились с котелками вокруг очага, заскулили и захныкали, но тут в комнату вошла могущественная Помпадулла. Она разогнала своих подопечных и приладила над огнём свой собственный котелок на трёх ножках.

— Сначала чашечку кофе выпью я с моей маленькой служанкой, — сказала Помпадулла.

Это она ночью додумалась до того, что ей неплохо было бы обзавестись своей служанкой, маленькой девочкой, когда идёшь собирать милостыню. Не могут же прихожане, проповедующие милосердие Божие, позволить умереть с голоду невинному дитяти! Поэтому Помпадулла ласково похлопала Малин по щеке, налила ей полную кружку кофе и дала сухарик. Так Малин стала маленькой служанкой могущественной Помпадуллы.

Она грустно пила кофе и, прикрываясь кружкой, осторожно рассматривала нищенски скудное убранство приюта. Ей так хотелось отыскать здесь хоть что-нибудь красивое. Но ничего красивого здесь не было, совсем ничего.

А потом она отправилась с Помпадуллой просить милостыню. Они ходили по всему приходу, стучались во все дома и просили хлеба. Помпадулла нарадоваться не могла на свою маленькую служанку, она совала ей лучшие кусочки, какие только им удавалось выпросить, а вечером хвалилась своей Малин перед остальными приютскими нищими, у которых маленькой служанки не было.

Но у Малин оказалось доброе сердце, и она старалась услужить всем приютским беднякам. Когда Старая Клуша Хильма не могла зашнуровать ботинки своими больными скрюченными пальцами, Малин сама их ей зашнуровывала. Когда Божемой роняла на пол клубки, Малин их поднимала. Когда Юкки Ни Бум-Бум пугался странных голосов, которые, как ему чудилось, звучали прямо у него в голове, Малин успокаивала и утешала его. Но сама она была безутешна, ведь тому, кто не может жить без красоты, в нуркском приюте для бедных нельзя обрести утешение.

Во время своих странствий с Помпадуллой Малин забрела однажды в усадьбу священника. Жена его дала им с собой хлеба и угостила их в кухне лапшой. Но Малин в тот день получила гораздо больше, чем хлеб и лапшу. Именно тогда, именно там, в доме священника, в кухне, случилось удивительное: Малин получила себе в утешение что-то очень красивое. Когда Малин сидела за столом и ела лапшу, ни о чём не ведая, из соседней комнаты через полуоткрытую дверь до нее донеслись слова, слова настолько прекрасные, что она даже задрожала, услышав их. В той комнате кто-то из взрослых читал маленьким детям священника сказку, и её сладостные слова текли через приоткрытую дверь прямо к Малин. Она и не знала прежде, что слова могут быть так прекрасны, она только теперь узнала это. Слова сказки западали ей в душу так же, как капли утренней росы выпадают на летний луг. Ах, как бы ей хотелось сохранить их в сердце до конца своих дней! Но когда Малин с Помпадуллой вернулись к себе в приют, оказалось, что большая часть слов исчезла из памяти. Из всей этой красоты осталась лишь пара строк, их-то она и повторяла потихоньку, снова и снова.

вот каковы были те слова, которые читала наизусть Малин, и в их сиянии растворилось всё убожество, вся нищета церковноприходского приюта для бедных. Малин не знала, почему так случилось, но раз уж случилось, значит слова эти были благословенными.

А жизнь шла своим чередом. И конца-краю не предвиделось жалобам и вздохам приютских бедняков, их голоду и нужде, их горькому ожиданию лучшей доли. Но Малин знала теперь слова сердечного утешения, они помогали ей выстоять. Ведь на многое в приюте невозможно было смотреть без душевной боли, многое невыносимо было слушать. Вот сидит старая Божемой, целые дни напролёт безостановочно и бессмысленно перематывает пряжу с одного клубка на другой и плачет, вспоминая всю ту шерсть, какую перематывала и из какой вязала в детстве. Малин смотрит на это и… звучит ли моя липа, поёт ли соловей? — надеждой и утешением наполняют её сердце прекрасные слова. А вот Юкки Ни Бум-Бум снова пугается, услыхав странные голоса. Ему кажется, что они раздаются прямо в его воспалённом мозгу. Он начинает биться головой о стену и умоляет остальных нищих дать ему другую голову. Все смеются, а Малин… звучит ли моя липа, поёт ли соловей? — борется со своими слезами. А когда в приют для бедных приходит вечер, и нельзя зажечь свет — свечи все вышли, — то нищие бедолаги рассаживаются по кроватям и, глядя в темноту, вспоминают свою жизнь, что- то бормочут, о чём-то вздыхают и жалобно стонут. Малин слушает их и… звучит ли моя липа, поёт ли соловей? — пред сиянием этих слов отступают тьма, тоска и сердечная боль.

А время всё шло и шло, и Малин вдруг стало мало одних только слов. Слова зародили в ней безумное желание, преследовавшее её день и ночь. Наконец она поняла, чего хочет. Ей хотелось, чтобы у неё в самом деле была звучащая липа и поющий соловей, совсем как у той королевы из сказки, которую Малин слышала в доме священника. Это желание не давало девочке покоя, и ей пришло в голову посадить на картофельном поле семечко липы и посмотреть, не вырастет ли из него целое дерево.

«Будь у меня семечко, — думала она, — у меня появилась бы и липа, а будь у меня липа, на ней появился бы соловей, а будь у меня соловей, в нашем приюте сразу стало бы красиво и весело».

Однажды, проходя по пастбищу, Малин спросила Помпадуллу:

— А где можно найти семена липы?

— На липе, осенью, — ответила Помпадулла.

Но Малин не могла ждать до осени. Ведь соловьи поют и липы звучат только весной, а весенние дни пробегают так быстро, как горные ручьи, и если она не посадит семечко сейчас, потом уже будет поздно.

И вот как-то раз она проснулась спозаранку, когда все в приюте ещё спали. Клопы разбудили её или солнце, заглянувшее в окно, — неизвестно. Но когда она лежала, почёсывая искусанное насекомыми, зудящее тельце, и смотрела, как скользит по полу солнечный луч, она заметила в его свете под кроватью Летнего Ниссе что-то маленькое, жёлтенькое и круглое. Это была всего лишь горошина, выкатившаяся из его мешка, но Малин тут же решила посадить её на картофельном поле вместо семечка липы. Кто знает, может, Бог по своей доброте один-единственный раз на свете сделает так, чтобы из горошины выросла настоящая липа.

«Желанием и Верой всё осилишь», — подумала Малин и отправилась на картофельное поле. Она голыми руками вырыла в земле ямку и опустила в неё горошину, из которой должна была вырасти липа.

С этого дня Малин с Желанием и Верой стала ждать звучащую липу и поющего соловья. Она так отчаянно, всем сердцем ждала их появления, так безгранично верила в них, что каждое утро, просыпаясь, усаживалась в постели и, трепеща, прислушивалась, не звучит ли на картофельном поле чудесная липа, не поёт ли там соловей. Но до неё доносился лишь храп приютской бедноты да чириканье воробьёв за окном.

«Чтобы вырастить липу, нужно время, — думала Малин, — но Желанием и Верой всё осилишь».

Она заранее радовалась тому, как красиво и весело станет у них в приюте. Когда однажды Юкки Ни Бум-Бум снова заплакал, услышав голоса, и стал биться головой о стену, Малин рассказала ему о том чуде, которое скоро произойдёт.

— Как только липа зазвучит и соловей запоёт, ты не будешь больше слышать своих странных голосов, — успокоила она его.

— А это правда? — спросил Юкки Ни Бум-Бум.

— Ну конечно! Желанием и Верой всё осилишь, — сказала Малин.

Юкки Ни Бум-Бум был вне себя от радости. Теперь и он с Желанием и Верой стал ждать звучащую липу и поющего соловья. Просыпаясь, он тоже каждое утро прислушивался, не звучит ли на картофельном поле чудесная липа, не поёт ли там соловей. Но однажды он не выдержал и рассказал Уле-Объедале о том отрадном чуде, которое скоро должно случиться. Ула так и заржал во всё горло и тут же пообещал, что если там и вырастет липа, то он её срубит.

— Потому что на картофельном поле должна расти картошка, — наставительно произнес Ула. — И вообще никакой липы там не будет.

Юкки Ни Бум-Бум в слезах прибежал к Малин и спросил:

— Это правда, что сказал Ула? Будто на картофельном поле должна расти только картошка и никакой липы там не будет?

— Желанием и Верой всё осилишь, — стояла на своем Малин. — И потом, когда липа зазвучит, а соловей запоёт, Уле не понадобится никакая картошка.

Но Юкки Ни Бум-Бум всё ещё не мог избавиться от своего страха.

— А когда у нас вырастет липа? — спросил он.

— Может, и завтра, — сказала Малин.

Ночью ей долго не удавалось заснуть. Она была одержима Желанием и Верой. Ещё никто и никогда не ждал чуда так отчаянно, не верил в него так безгранично. Её Вера была такова, что, казалось, сама земля должна расступиться и произрастить из себя липы во всех рощах и лесах.

Наконец Малин заснула. На следующее утро она проснулась, когда солнце стояло уже высоко, и сразу же поняла: что-то случилось. Ведь все бедняки из их приюта столпились у окна и, разинув рты, изумленно взирали на картофельное поле. А там и в самом деле стояла липа, красивейшее деревце, какое только можно себе представить. Её украшали нежные зелёные листочки, прекрасные тонкие веточки и стройный изящный ствол. Малин так обрадовалась, что сердце готово было выпорхнуть у неё из груди… Перед ней росла настоящая липа!

А Юкки Ни Бум-Бум был просто вне себя от счастья, он едва мог владеть собой. Даже Ула больше не смеялся, а лишь повторял:

— Надо же! В Нурке случилось чудо!.. Это самая настоящая липа!

Да, это была самая настоящая липа. Но она не звучала. Вовсе нет. Она стояла безмолвно, не шевеля ни единым листочком. Бог по своей доброте вырастил из горошины липу, но — ах! — почему же Он забыл вдохнуть в неё душу и жизнь?

Они собрались на картофельном поле, все приютские бедолаги, и ждали, когда липа зазвучит и соловей запоёт, как обещала им Малин. Но липа молчала. Малин в отчаянии потрясла деревце. Ведь если оно не зазвучит, то и никакого соловья не будет — уж она-то знала! Ведь соловьи — они такие! Но липа молчала.

Юкки Ни Бум-Бум целый день сидел на крыльце, всё прислушивался и ждал, а вечером со слезами на глазах подошел к Малин и сказал:

— Ты же обещала, что она зазвучит! Ты говорила, что прилетит соловей и запоёт!

А Ула-Объедала больше не считал выросшее за одну ночь дерево чудом.

На что нам липа, которая не звучит? — сказал он. — Завтра спилю её! На картофельном поле должна расти картошка!

И тут Малин заплакала; теперь она поняла, что в приюте для бедных никогда не будет красоты и веселья.

А обитатели приюта отправились спать, они больше не ждали никаких соловьёв, они ждали только клопов. А клопы сидели в тайных укрытиях и щелях и дожидались, когда приютские бедолаги разлягутся по своим постелям.

И вот на нуркский приход тихо опустилась весенняя ночь.

Малин лежала в постели и не могла заснуть. Тогда она бесшумно встала и вышла на картофельное поле. Ночное небо светло и ясно простиралось над тёмным приютом, безмолвной липой и спящим селом. Кроме Малин в приходе спали все, и однако она чувствовала, что ночь полна жизни. Листья и цветы, трава и деревья сплошь были проникнуты животворным и родным весенним духом, да, во всех самых крошечных травинках и былинках чувствовалась жизнь и одухотворённость. Только липа была мертва. Она стояла на картофельном поле, прекрасная, безмолвная и безжизненная. Малин провела рукой по стволу и вдруг всем существом своим ощутила, каким страшным казалось липе её мёртвое и беззвучное одиночество. Внезапно девочка поняла, что если она отдаст мёртвому дереву свою живую душу, то жизнь сразу же потечёт по его стволу в прекрасные тонкие веточки, шевельнёт нежные зелёные листочки, и ликующая липа зазвучит так, что её услышат все соловьи на земле, во всех лесах и рощах.

«Да, моя липа зазвучит, — подумала Малин, — и мой соловей запоёт, а в приюте станет красиво и радостно!»

И ещё она подумала:

«Но меня тогда уже не будет, ведь жить без души невозможно. Хотя нет, я останусь жить в липе, я до скончания века буду жить в своём прохладном зелёном доме, и весной по вечерам и по ночам соловей будет петь мне прекрасные песни».

Да, она поняла, что может отдать липе свою душу…

Весь церковный приход спал глубоким сном, поэтому никто доподлинно не знает, что случилось в нуркском приюте для бедных в ту весеннюю ночь много лет назад. Известно одно: на рассвете обитателей приюта разбудила прекрасная нежная музыка, она лилась с картофельного поля. Это звучащая липа и поющий соловей пробуждали нищих бедолаг к новой жизни, полной сердечной радости и веселья. Ибо липа звенела так сладостно, а соловей пел так чудесно, что весь приют засиял красотой и счастьем.

Малин нигде не могли найти, видно, она ушла да так никогда и не вернулась. В приюте очень скучали по ней и удивлялись, куда она подевалась. Лишь Юкки Ни Бум-Бум, у которого было не всё в порядке с головой, рассказывал, что когда он стоял возле липы и слушал её дивные звуки, все мучившие его голоса вдруг исчезли. Остался лишь один добрый и ласковый голос. Он тихо шептал:

— Это же я… Малин!