Кен Бруен Драматург

Лемсип и греческий йогурт. Это я принимаю ежедневно. Лемсип — от простуды, которую, как мне кажется, я подхватил. Частое шмыганье носом скорее результат употребления кокаина, но я не собираюсь в этом признаваться. Йогурт — потому, что я где-то вычитал, что он полезен — во всяком случае, мне так кажется — и уничтожает бактерии. Если добавить ложку меда, то не так уж и противно. Если честно, то мой желудок совсем отказывает, а биопродукт немного облегчает жизнь.

Шесть месяцев я был чист и трезв. Хотя если трезвость означает здравомыслие, то я тут пас. За это время я не выпил ни капли алкоголя. Я покончил с кокаином не потому, что хотел завязать. Мой поставщик погорел, а другого источника я не смог найти. Мне было так погано без выпивки, что я решил заодно покончить и с кокаином. Уже если начал, не останавливайся. Смертельное трио: выпивка, кокаин и никотин — сколько же лет я на них впустую потратил. Хотя я все еще курил. Я что хочу сказать, поимейте совесть, разве я и так не большой молодец? Кто знает, может, пройдет сколько-то времени, я и с курением завяжу. Но самое дикое, самое безумное заключалось в том… что я начал посещать мессу.

Фью.

Только подумайте. Однажды в воскресенье, когда душа молила о глотке спиртного и я устал от самого себя, я зашел в собор. Пел Сонни Мэллой, и, вау, это было нечто. Вот я и пошел снова. И дело дошло уже до того, что священник теперь кивал мне и говорил:

— До следующей недели.

Мне нравилось сидеть в задних рядах, смотреть, как солнечные лучи пробиваются через витражи в окнах. Когда свет заливал потолок, я испытывал нечто, сходное с покоем. В церкви всегда было полно народу, священники работали посменно. Сменяли друг друга в приходах. Выпивка, разумеется, сопутствовала мне на всех жизненных уровнях. Когда я наблюдал за калейдоскопом красок, я вспомнил рабочего, который делал эти окна. Парня из Дублина, его звали Рей, он умер от цирроза печени. Когда я навещал его незадолго до его смерти, он сказал:

— Джек, я лучше умру, чем стану трезвенником.

Его мечта исполнилась.

Стюарт, мой поставщик наркотиков, жил около канала. Внешне он больше напоминал банкира, чем торгаша дурью. Разумеется, его кредо были деньги. У нас были странные взаимоотношения: он описывал мне последний продукт, его действие, побочный эффект и даже опасности. Казалось, я Стюарта забавляю. Сколько еще бывших полицейских, которым за пятьдесят, он снабжал? Я был для Стюарта некоторым образом свидетельством его удачи. Меня он постоянно поражал. Парень под тридцать, он был всегда аккуратно одет. Воплощение молодого ирландца, демонстрирующего все черты этого прекрасного возраста: умен, уверен в себе, образован, меланхоличен, жаден. Они не вляпывались в то же дерьмо, что и мы. Восстание 1916 года значило для него столько же, сколько и полиция, — иными словами, ничего.

Меня познакомила с ним Кэти Беллинггем, бывший панк и бывшая наркоманка из Лондона, которой удалось выправиться в Голуэе. Она спуталась с моим приятелем Джеффом, владельцем бара, и теперь у них дочка, страдающая болезнью Дауна. Когда мне было плохо, очень плохо, я воспользовался дружбой, надавил и получил имя дилера. После этого я обращался к Стюарту много раз. Потом его замели, дали шесть лет, и он сидит в Маунтджойе.

Я жил в гостинице «Бейли», которую держала женщина за восемьдесят. Мне недавно дали новую комнату, почти отдельную квартиру. Больше всего мне там нравятся потолочные окна: я могу видеть небо. Подумать только, я испытывал связанную с этим бесконечную тоску. Если бы я смог когда-нибудь понять, о чем я тосковал, я мог бы быть счастливым. Но вряд ли это произойдет в ближайшем будущем. В огромном шкафу висела моя одежка из благотворительных магазинов. До недавнего времени у меня имелось кожаное пальто, купленное в «Камден Лок». Пальто сперли во время мессы. Если я увижу его на священнике, то, честно, я отдам ему и шляпу. Вдоль стены выстроились мои книги — сборники детективов, поэзии, философии и всякая всячина. Книги меня утешают. Иногда даже придают уверенность.

Я ограничивал себя в куреве: пять сигарет в день, — и если есть более изощренная пытка, я о ней не знаю. В качестве еще одного шага к исцелению, я даже сменил марку сигарет. Теперь покупал «Силк Кат» — вроде в них меньше смолы. Главный прикол табачных компаний: недавно выяснилось, что эти сигареты «ультра» являются куда более опасными, чем обычные разрушители легких. Я это знал, но, казалось, моя грудь довольна таким поступком. Джефф, мой друг, купил мне месячный запас этих сигарет. Они лежали в ящике стола, символизируя одновременно обвинение и сильное желание. Очень похоже на ныне поредевшие ряды священников.

Когда приговорили Стюарта, я решил, что с ним можно навеки проститься. Он был не из тех, кто мог долго продержаться в тюрьме, они съедят его заживо. Когда его посадили, я был в пабе «У Нестора», сидел над чашкой остывшего кофе. Я рассказал о Стюарте Джеффу, поведал вкратце историю наших отношений. Джефф, протирая стаканы, выслушал меня до конца и спросил:

— Ты теперь чист?

— В смысле, не наркоманю?

— Ага.

— Да.

— Тогда пошел он в задницу.

Я подумал, что Джефф слишком суров, и сказал:

— Это слишком сурово.

Он взглянул мне прямо в лицо, помолчал и произнес:

— Стюарт торговал дурью. Как только таких подонков земля носит!

— Мне он вроде нравился.

— Это так на тебя похоже, Джек, всегда защищаешь всякое дерьмо.

Ну что на это сказать? Я ничего не нашел. У края стойки сидел вечный часовой. Типичная особенность ирландских пабов, по крайней мере старых. Часовые сидят, положив руки на стойку, перед ними кружка с пивом, всегда наполовину полная или наполовину пустая — как посмотреть. Они редко разговаривают, разве что иногда произнесут: «Лета так и не будет» или «До Рождества так и не найдем».

Недавно закончился Кубок мира, вернее то, что от него осталось. Слухи о тайных сговорах, подкупленные боковые судьи, безобразные рефери — всё превратило спорт в кошмар. Часовой заявил:

— Этих камерунцев ограбили.

Я воззрился на него, и он добавил:

— Я ставил на Италию, семь к одному, так пять голов не засчитали. Возмутительный позор.

Беда в том, что часовой был прав. Но он становился очень подозрительным, если вы с ним соглашались, поэтому я беспечно улыбнулся. Похоже, это его удовлетворило, и он снова уставился в свою кружку. Не знаю, что он надеялся там найти, может быть, выигрышные цифры в лотерее или ответ Имонну Данфи. Я спросил Джеффа:

— Сколько я должен тебе за кофе?

— Брось, приятель.

— Как Серена Мей?

— Начинает ходить… уже скоро.

— Тогда следи за ней получше, понял?

Выйдя из паба, я поднял воротник своей всепогодной полицейской шинели. Начинал моросить дождь, ничего серьезного. Мимо прошла группа южных корейцев, все еще пребывающих под впечатлением от Кубка мира. Я знал, кто они такие, потому что на их куртках сзади были надписи «Сеульские правила». Двойной стандарт, если такое существует, — спросите итальянцев.

Бывший сосед по Хидден Вэлли сидел на скамье у гостиницы «Большой южный». Он махнул мне, и я подошел. Он начал:

— Ты знаешь, что я никакой не певец. Ну, был я «У Максвиггана» вчера. Немного перебрал. Одна норвежка начала со мной болтать. Я знаю, она оттуда, из одной из этих холодных стран, у нее было такое замерзшее лицо. И вдруг я запел «Ради лучших времен»…

Он помолчал и тряхнул головой, будто удивляясь сам себе. Я знал, что Уилли Нельсон недавно играл в Килкенни, заявив восторженной толпе, что ему нужны деньги, чтобы заплатить за свет. Старый знакомый продолжил:

— Она решила, что песня талантливая, так что я сказал ей, что сам ее написал. Господи, она мне поверила, и мне пришлось трахнуть ее около лодочного клуба. Все эти годы со мной ничего подобного не случалось. Я подумываю даже, что мне следовало начать петь много лет назад. Твое мнение?

— Ты не побьешь Уилли.

Я ушел, оставив его раздумывать над тайнами женщин и музыки. Гулять было приятно, так что я прошел мимо нескольких пабов, устремив взор вперед. Соблазн выпить поджидал меня круглые сутки. Переходя через мост Сэлмон Уэйр, я узнал парня, сидящего рядом с ящиком «Забота о престарелых». Парень крикнул:

— Эй, Джек!

Я знал его всю свою жизнь. В школе он был лучше всех по катехизису, а также преуспевал в английском и ирландском. Он стал браконьером, или, как его здесь называют, вором. Я сказал:

— Как дела, Мик?

Он печально улыбнулся и показал на воду. Мужчина в дорогом рыболовном снаряжении и сапогах по бедра забрасывал длинную удочку. Мик пояснил:

— Немецкий придурок.

— Да?

— Чтобы ловить рыбу один день, надо заплатить небольшой выкуп, да еще отдать половину улова.

Мне пришла в голову интересная мысль, и я спросил:

— А если он поймает только одну?

Мик с откровенным злорадством рассмеялся:

— Тогда он в глубокой жопе.

Мик, наверное, был лучшим вором лосося к западу от Шаннона. У ног его стоял ящик на все случаи жизни, он наклонился, открыл его и достал оттуда фляжку и большую французскую булку:

— Хочешь?

— Нет, спасибо.

— Тогда выпей. Согреешься — кровь заиграет.

Я почувствовал, как сильнее начало биться сердце, и поинтересовался:

— А что там?

— Куриный суп и самогон.

Господи, как же мне хотелось согласиться, это было так просто — лишь руку протянуть. Я покачал головой:

— Спасибо, нет.

Мик поднял фляжку к губам, основательно приложился. Затем он опустил руку, и я готов поклясться, что глаза его закатились, когда он воскликнул:

— Забирает!

Я страшно ему завидовал. Что может сравниться с этим ударом тепла по твоему желудку? Мик взглянул на меня:

— Я слышал, ты завязал.

Я печально кивнул, а он снова полез в ящик:

— Хочешь это?

Мик протянул мне календарь с изображением пурпурного сердца спереди и сказал:

— Это на полгода, так что ты не теряешь шесть месяцев.

Я уже потерял половину своей жизни. Я полистал календарь, там были высказывания на каждый день. Я поискал, нашел сегодняшнюю дату и прочитал:

— «Настоящая вера помогает достичь справедливости».

Мой опыт не был тому подтверждением.

Я хотел вернуть календарь, но Мик отмахнулся, сказав:

— Нет… это подарок Ты ведь теперь посещаешь мессу, я правильно понял? Так что тебе сгодится.

Мне очень захотелось врезать ему в челюсть. Голуэй теперь большой город, принявший разные культуры, разные расы, но по большому счету здесь сохранился местечковый менталитет. Я сунул календарь в карман и проговорил:

— Увидимся, Мик

Он подождал, пока я не отошел подальше, потом крикнул:

— Помолись за нас, идет?

На другой стороне дороги я заметил молодого блондина, который вроде бы таращился на меня. Я не стал с ним связываться.

У меня нет семьи в прямом смысле этого слова. С матерью мы воевали много лет. Вели настоящую грязную кампанию с выстрелами из всех орудий, пока ее не хватил инсульт. Удивительно, но я стал к ней мягче относиться. Она медленно поправлялась, и хотя нельзя сказать, что мы стали близки, определенный сдвиг в этом направлении просматривался. Мне пора было наведаться к ней. Ее друг и исповедник, отец Малачи, продолжал все так же люто меня ненавидеть.

Хотя мне на это было насрать.

Когда у Джеффа и Кэти родился ребенок, мне показалось, что мою жизнь осветили неоновые огни. В качестве крестного отца ребенка я старался выказывать как можно больше внимания, хотя сам от себя такого никогда не ожидал.

Вернувшись в «Бейли», я повесил календарь на стену. Джанет, горничная, придет в умиление, увидев его. Давным-давно, когда я уже почти допился до ручки, она дала мне листовку о Мэтте Талботе. Вне сомнения, мое чудесное исцеление на сегодняшний день она отнесла к чудесам, творимым Мэттом. Я, очевидно, исправлялся. В маленьком холодильнике в моей комнате стояли только йогурт и чистая родниковая вода Голуэя. Я открыл бутылку и растянулся на кровати. Нажал кнопку на пульте управления и попал на начало «Оз», австралийской тюремной драмы, изобилующей драками. Плохо представляю, какой случай сыграл здесь роль. Если бы знал, вел бы себя по-другому? В настоящий момент жизнь моя шла почти по верному пути. Предпочел бы я продолжать двигаться в этом направлении и стать законопослушным гражданином или я уже рвался с поводка?

В «Оз» события развивались в бешеном темпе. Одного заключенного уже казнили, другой умирал от СПИДа, а еще одному приказали убить новичка. Сказать, что смотреть такое тяжело, значит не сказать ничего. Я переключил канал, затем лениво прикинул, не посмотреть ли мне «Шесть футов под землей», сериал о семье похоронных дел мастеров. В последнем эпизоде труп потерял ногу, что привело к катавасии с участием копа-гея. Томас Линч правильно бы сделал, если бы подал в суд. Вместо этого я решил почитать. Черного юмора мне с избытком хватало и на улицах.

Я иногда заглядывал в дневники Джин Рис. Ее ощущение неудовлетворенности всегда находило во мне отклик. Я как-то раз слышал, что ее назвали человеком без прав и имущества, следующим по пути катастрофы через унылый пейзаж собственного разума. Некоторое время она жила над пивной в Мейдстоуне… это было в 1940-х годах — мрачный период. Она писала:

Это взорвало самые разные бомбы в моем рассудке. Зазвонил телефон, и я с облегчением закрыл книгу:

— Да?

— Джек, это Кэти.

— Привет, Кэти.

Пауза. Я почти слышал, как она взвешивает слова. Интуиция подсказывала, что мне придется тяжко. Наконец она сказала:

— Я хочу попросить тебя об одолжении, Джек.

— Конечно, милая, если смогу.

— Стюарт хочет, чтобы ты его навестил.

— Кто?

Раздраженный вздох.

— Торговец наркотиками… твой торговец наркотиками.

— Вот как

Кэти заторопилась: чем скорее все выложит — тем лучше.

— Он включил тебя в список посетителей на среду. В три часа. Ты не должен опаздывать, иначе придется ждать еще неделю.

Мой мозг перемалывал цифры, но не слишком успешно, я все еще старался вывернуться:

— Но ведь он сидит в Маунтджойе. Это в Дублине.

Ее терпение лопнуло.

— Если они не перенесли тюрьму.

Это было больше похоже на былую Кэти. Кэти времен панков, бывшую наркоманку, когда я с ней познакомился, с проволокой на зубах и татуировкой на руках. По правде сказать, я скучал по прежней Кэти. После Джеффа и ребенка она потеряла крутизну, мутировала в добропорядочную псевдоирландскую домохозяйку.

Господи.

Она ждала. Я, заикаясь, произнес:

— Кэти, мне это не нравится.

Она ждала такого ответа. Сказала:

— Он оплатит твои расходы, он заказал тебе номер в «Роял Дублин». Не хочет причинять тебе никаких неудобств ни на каком этапе, понимаешь, Джек? Рассматривай эту поезду как каникулы.

Я не ответил, и Кэти добавила:

— Ты в долгу, Джек

— Эй, Кэти, будь справедлива… Я же ему за все услуги платил… он же гребаный торгаш дурью. Как я могу быть у него в долгу?

— Не у него, Джек, у меня.

Это было правдой. Я попытался подыскать слова, чтобы соскользнуть с крючка, но не нашел. Я проговорил:

— Наверное, ты меня поймала.

Если она и обрадовалась, то ничем это не показала, просто сказала:

— Я оставила конверт у миссис Бейли. Там деньги, расписание поездов и гостиничная бронь.

— Ты была уверена, что я соглашусь.

— Что же, даже у тебя, Джек, есть чувство долга.

Я подумал, что это был нечестный выпад. Черт побери, я ведь был крестным отцом ее ребенка. Я парировал:

— Ты, похоже, зачистила все углы.

Услышал, как она с шумом втянула воздух. Сказала:

— Если бы я зачистила все углы, Джек, я бы покончила с нашей дружбой много лет назад.

И повесила трубку.

Когда я работал полицейским, мне приходилось встречаться с разными людьми, в основном отбросами общества. Когда я работал в Каване, мне довелось арестовать человека, мочившегося в публичном месте. Ну, да, Каван отличается высоким уровнем преступности. Когда я посадил этого человека в машину, я почувствовал себя паршиво. Он сказал:

— Сынок, друзей отличает то, что они никогда, я подчеркиваю — никогда, не позволяют тебе чувствовать себя скверно. И так должно быть везде в мире.

Я тогда был молод, заносчив, поэтому сказал своим командирским голосом:

— Я тебе не друг.

Мужчина устало улыбнулся и заметил:

— Конечно, у полицейских нет друзей.

Я забыл его лицо, но я запомнил его слова. Злился ли я на Кэти? Давайте скажем так: мне трудно будет объяснить миссис Бейли, почему я пробил кулаком дыру в стене ванной комнаты. Едва не раздробил себе костяшки пальцев.

Миссис Бейли протянула мне толстый конверт, говоря:

— Эта молодая девушка, Кэти… Она оставила это для вас.

— Спасибо.

Я взвесил конверт на ладони, решив, что денег там много. Миссис Бейли продолжала смотреть на меня, и я выпалил:

— В чем дело?

Возможно, я был излишне резок. Старая женщина отступила на шаг и сказала:

— Эта девушка, Кэти… она ведь не из наших, я хочу сказать — она не ирландка?

— Нет, она из Лондона.

— Но она говорит с ирландским акцентом.

— Да, она уже совсем стала местной.

Миссис Бейли прищелкнула языком, покачала головой, считая мои слова чушью, и заявила:

— Они думают, что раз купили кольцо дружбы и поминают Господа, так они стали уже одними из наших, как будто такое возможно.

Я с трудом улыбнулся, повернулся, чтобы уйти, и сказал:

— Простите, если я был слишком резок.

Она оценивающе посмотрела на меня:

— Вы были резки, и я не думаю, что вы об этом сожалеете. Я полагаю, что вы огорчены, поскольку гордитесь умением держать себя в руках. Это в вас еще живет полицейский.

Я полагал, что бессмысленно спорить по этому поводу, поэтому сказал:

— Я уезжаю на пару дней в Дублин.

— Что, вы снова работаете?

— Нет, нужно просто кое-кого навестить.

— Этот кто-то болен?

— Как попугай.

У меня есть дорожная сумка, которую можно носить на плече, но я не знал, что в нее положить для визита в тюрьму. Взял две белые рубашки, они сгодятся для любого случая. Пару брюк от Фара с такой стрелкой, что ей можно резать хлеб. Разумеется, две книги, чтобы скрасить себе путь туда и обратно. Я в понедельник был у Чарли Бирна. Он получил тонны новых книг, и я пожалел, что у меня не было времени их просмотреть. Винни был погружен в чтение. Подняв голову, он с улыбкой произнес:

— Джек, мы уж решили, что ты завязал с чтением.

— Такого не может быть.

— Тебе помочь?

Я оглянулся. Поблизости никого не было, поэтому я спросил:

— Я собираюсь навестить одного парня в тюрьме. Подумал, не принести ли ему пару книг. Есть предложения?

Винни поправил очки, что свидетельствовало о серьезных раздумьях, и сказал:

— Я бы не стал брать книги о тюрьме. В смысле, парень сидит. Неужели ему захочется еще и читать об этом?

Он как будто прочел мои мысли. Да простит меня Господь, я подумывал как раз о такой тематике. Винни протянул руку к полке за своей спиной, где, как я знал, он держал свои любимые книги, и вытащил одну:

— Вот.

«Пакун» Спайка Миллигана. Я заметил:

— Это же твой собственный экземпляр. Выглядит много раз читанным, но в прекрасном состоянии.

— Джек, самое худшее, что может случиться, это что они книгу сопрут. Но они ведь и так уже сидят.

— Сколько я тебе должен?

— Я запишу на твой счет.

— Спасибо, Винни, тебе это зачтется.

— Из твоих бы уст да в уши Господа.

Поезд отправлялся в одиннадцать утра. У меня оставалась масса времени, поэтому я пошел к собору и с облегчением увидел, что браконьера на месте нет. Пошел дальше, к больнице, по направлению к «Кукс Корнер». Начался дождь, и я поднял воротник. Свернув на Милл-стрит, я решил купить сигарет. Сколько себя помню, там был семейный продуктовый магазин. Я отметил, что теперь он превратился в мини-маркет, и задумался, сколько же прошло времени после моего последнего туда визита. Вошел, и снова сюрприз: теперь это была мини-Африка. В проходах болтали семейства черных, всюду бегали черные дети. Из каждого угла доносилась громкая музыка. Жизнерадостный великан хлопнул меня по плечу:

— Добро пожаловать, приятель.

Я подошел к кассе, и женщина лет тридцати с хвостиком, потрясающая красотка, сказала:

— Приходите еще, и поскорее.

— Обязательно.

Дождь прекратился. Я прошел мимо полицейского участка… раньше это место называли бараками. Там кипела бурная деятельность. Я замедлил шаг, испытывая калейдоскоп чувств. Жалел ли я, что меня поперли из полиции? Господи, конечно. Тосковал ли я по всему этому дерьму? Никогда. Задумался, как бы это выглядело, если бы я заглянул навестить своего старого врага. Кленси. Я что, с ума соскочил? Я точно знал, как все будет.

Плохо.

Человек лет пятидесяти, обладатель мясистых щек и багрового носа, в твидовом пиджаке и форменной синей рубашке задержался и спросил:

— Джек?

— Привет, Брайан.

Если не изменяет память, иногда случалось, что мы с ним вместе разгоняли толпу во время волнений среди скотоводов. При форменном галстуке и золотом fainne он выглядел карикатурно. Но его грубоватое дружелюбие не было поддельным.

— Бог ты мой, а я слышал, что ты умер.

— Почти.

Он оглянулся, и я знал, что его карьере разговор со мной не посодействует. Брайан предложил:

— Может, быстренько выпьем по одной?

— Я опаздываю на поезд.

Я не мог вспомнить, когда в последний раз я садился в поезд, — и что, черт побери, случилось с вокзалом? Разумеется, я слышал, что забастовки на железной дороге и сидячие протесты на рельсах внесли хаос в работу этой службы, но вокзал изменился полностью. Раньше это был деревенский вокзал, обслуживающий, по сути, деревенский люд. Начальник вокзала знал каждого жителя Голуэя, а также не только то, куда ты направляешься, но и зачем. Неважно, сколько лет вы отсутствовали, вы могли рассчитывать, что он встретит вас на станции, назовет по имени, и ему будет известно, где вы пропадали.

Диктор объявил отправление поезда на четырех языках. Я встал в очередь за билетом за людьми с рюкзаками. Нигде ни слова по-английски. Наконец я заказал обратный билет, чтобы вернуться через два дня. От названной стоимости у меня отвисла челюсть.

— Это что, первый класс?

— Не говорите глупостей.

Бормоча что-то себе под нос, я прошел мимо модернового ресторана, с трудом припомнив, какое раньше здесь было простенькое кафе. Там на стене висела фотография Алкока и Брауна рядом с плакатом, изображавшим веселого мужика, с удивлением глазевшего на стаю фламинго с пинтами темного пива в клювах. На плакате была надпись:

Всегда тянуло улыбнуться.

В поезде еще сохранилось купе для курящих, к огромному удивлению пары американцев. Она говорила:

— Джон, ты можешь, понимаешь… ты можешь курить… в этом поезде.

Если у него и было что сказать на это, он воздержался. Я оказался в купе один. Поэтому я закурил, чувствуя, что не могу не воспользоваться данным преимуществом. Свисток — и мы тронулись. Луис Макнис обожал поезда и всегда писал во время поездок. Я попытался почитать, но ничего не вышло. Когда проехали Атлон, появилась тележка с чаем, которую толкал накачанный мужчина. Ему бы горы двигать. Меня его появление только разозлило.

— Ну, и чем торгуете? — спросил я.

— Чай, кофе, бутерброды с сыром, шоколад, безалкогольные напитки.

Атлет говорил с таким сильным акцентом, что невозможно было разобрать. Я смог догадаться о предложенных услугах только из списка, прикрепленного к тележке сбоку. Я показал на чай, мужчина наполнил чашку и поставил передо мной как раз в тот момент, когда поезд дернулся. Половина чая пролилась. Он ткнул толстым пальцем себе в грудь, говоря:

— Украина.

Я тоже мог постучать себя по груди и сказать:

— Ирландия.

Но почувствовал, что для этого необходимо выпить. Я дал культуристу десять евро, он схватил их и двинулся дальше. Он здорово заработал на менее чем половине пластиковой чашки подкрашенной воды. Я рискнул попробовать, и на вкус это пойло оказалось хуже всего, что мне когда-либо доводилось пить, — смесь горечи, намекающей на чай, и кофе, доведенная до совершенства Ирландскими железными дорогами.

Я услышал, как открылась дверь купе, потом женский голос.

— Джек? Джек Тейлор?

Я повернулся и увидал женщину лет около тридцати, одетую в то, что когда-то называли двойкой. Теперь бы это отнесли к дурному вкусу. Тот тип одеяния, который вы можете увидеть в британской телевизионной драме, обычно связанной с игрой в бридж и трупом в библиотеке. Если бы женщина сделала хотя бы небольшое усилие, ее лицо можно было бы назвать хорошеньким. Крошечные жемчужные сережки сказали мне все, что я хотел знать. Я сказал:

— Ридж… нет, одну минуту, Бриди… нет, Брид?

Она раздраженно вздохнула:

— Мы не пользуемся английскими именами. Я говорила вам… причем не единожды… что меня зовут Ник ен Иомаре.

Женщина-полицейский. В ходе предыдущего дела мы не столько сотрудничали, сколько соперничали. В конечном итоге я помог ей заслужить лавры за расследование серьезного преступления, хотя моя помощь была очень подозрительной и определенно сомнительной. Наши отношения с ее дядей, Бренданом Фладом, развивались странно, начавшись с вражды и закончившись почти что дружбой. Его расследования и информация имели решающее значение для большей части моей работы; затем он ударился в религию, и его рвение стало действовать мне на нервы. Затем он сломался, потому что начал пить, потерял семью и отказался от веры. Я провел с ним подогретую алкоголем встречу, во время которой мы пили всякую отраву и без конца курили. Я не сумел постичь всю глубину его отчаяния. По прошествии нескольких дней он взял крепкий кухонный стол, веревку и повесился.

Моя вина отягощалась тем, что он оставил мне в наследство крупную сумму денег и женщину-полицейского. От нее я пытался отделаться при каждом удобном случае. И вот она появилась снова. Она неуклюже села в кресло напротив меня, и я предложил:

— Хотите чего-нибудь?

Я показал на свою пластиковую чашку и добавил:

— Могу посоветовать чай. Но он совсем не дешев.

Я никогда не верил, что люди умеют буквально задирать нос, но она умудрилась это сделать — наверное, долго практиковалась. Сказала:

— Я не пью чай.

— Бог мой, надо же. Если мне не изменяет память, когда мы были в пабе, вы пили апельсиновый сок и, вау, в один памятный вечер даже пригубили вина.

— Но, разумеется, мистер Тейлор, вы пили за нас двоих.

Опять возникло знакомое чувство, захотелось закатить ей пощечину, но я ограничился тем, что сообщил:

— Я бросил пить.

— О… и как долго это продлится… на этот раз?

Я откинулся на спинку кресла, потянулся за сигаретами, но Ридж немедленно заявила:

— Я бы предпочла, чтобы вы этого не делали.

Я закурил, говоря:

— Как будто это меня остановит.

Она помахала рукой перед лицом — привычное свидетельство серьезного раздражения некурящих. Я спросил:

— Вы в Дублин?

— Да, для наблюдения за ходом суда. Наш главный распорядился, что полицейские всех рангов обязаны побывать в четырех судах, проследить, как вершится правосудие.

Я легко мог представить себе бюрократов, которых осенила эта светлая мысль, и сказал:

— Давайте я помогу вам избежать этой поездки: оно вершится погано. На улицах не хватает полицейских, так что, видно, жизненно необходимо, чтобы они наблюдали за ходом судебных процессов. Так вы получили повышение?

Лицо женщины-полицейского затуманилось, глаза погрустнели. Она сказала:

— Да уж, конечно, станут они повышать кого-либо моей ориентации.

Я смешался и спросил:

— Потому что вы женщина?

Она снова вышла из себя:

— Вы что, не знаете?

— Чего не знаю?

— Что я лесбиянка?

Видит Бог, моя слепота в некоторых областях недопустима для серьезного следователя. Случалось, хотя и редко, что мне удавались значительные дедуктивные рывки. В остальном создавалось впечатление, что жизнь течет мимо, а я нахожусь в постоянной тьме. Наверное, есть миллион вариантов замечаний по поводу признания «Я лесбиянка». Помимо звуков, означающих солидарность, сочувствие, поддержку. Есть даже фразы с поощрением и юмором. Я же не нашел ничего лучшего, как произнести:

— Вот как

Ридж уставилась на меня, и я понял значение выражения «многозначительное молчание». Именно это мы и имели следующие пять минут. Затем она встала и сказала:

— Я должна вернуться на свое место. Маргарет будет волноваться, куда я подевалась.

Была ли Маргарет той самой ее подружкой? У меня не хватило смелости спросить. Ридж взглянула на полку над моей головой, отметила отсутствие багажа и проговорила:

— Вы всего на день.

Я хотел поскорее от нее избавиться и сказал:

— Я еду в тюрьму.

Она заметила:

— Где вам и место.

И вышла.

В Хьюстоне я прошелся по платформе, надеясь хоть мельком увидеть ее, вернее, если честно, Маргарет, но они от меня улизнули. Я сел в автобус и направился прямиком на О'Коннер-стрит.

Ну и дыра.

Господи, что бы мы ни творили в Голуэе, это все лучше, чем здесь. Когда-то приличная улица стала дешевой, грязной и унылой.

Когда я направился к «Роял Дублин», пожилой человек остановил меня и прошептал:

— Вы не знаете, где находится секс-шоп Энн Саммерс?

— Что?… Вы шутите? — ответил я. — Откуда, черт возьми, мне знать?

Про себя подумал: спокойнее, держи себя в руках.

В гостинице было впечатляющие фойе и любезный дежурный, который спросил:

— Для сэра забронирован номер?

Я утвердительно кивнул.

Далее:

— Сэр желает номер для курящих или для некурящих?

Попробуй сам догадаться, будь ты неладен.

Мое посещение тюрьмы было назначено на три часа, поэтому я взял такси.

— Маунтджой, пожалуйста.

Водитель посмотрел на меня, но от комментариев воздержался. Молчаливых таксистов не существует, поэтому по прошествии нескольких минут он поинтересовался:

— Это акцент Голуэя?

— Да.

Я сказал это грубым тоном, чтобы предотвратить дальнейшие расспросы. Но не сработало.

— Далековато вам до Джоя, верно?

Таксист принял мое ворчание за интерес и спросил:

— Вы видели матч в воскресенье?

Я не видел, но это не имело никакого значения. Я даже не знал, какой матч он имел в виду, и, безусловно, не собирался спрашивать. В Ирландии матчи проводятся постоянно, и, самое главное, всегда находится один, достойный обсуждения. Я разочаровал таксиста. Наконец машина остановилась, и он сообщил:

— Вот она, второй дом для сливок общества.

Я выбрался наружу, и водитель такси спросил:

— Подождать?

— Нет, я могу задержаться.

— Все так говорят.

Он рванул прочь, сжигая резину. Вне сомнения, звук был горькой музыкой для угонщиков машин за толстыми стенами. Я некоторое время смотрел на тюрьму, закурил. Моя дневная норма табака пошла ко всем чертям. Глядя на тюрьму, я почувствовал, как мурашки пробежали по спине. Сам вид узилища унижал. Не было никаких шансов, что вы примите Маунтджой за что-то другое, а не за место лишения и наказания. И попасть туда было сложно. Проверка за проверкой, на что ушла уйма времени. Моя бывшая карьера полицейского не дала мне никаких преимуществ. Наконец я встал в хвост длинной очереди, в основном состоящей из женщин и детей. Похоже, они знали друг друга и шутливо переговаривались. Признаком новой Ирландии служили две чернокожие женщины. Сидя в стороне, они, казалось, были лишены всяких эмоций — все скрывала усталость.

Затем часовой что-то крикнул, и очередь зашевелилась, двинулась вперед. Меня обыскали с головы до ног и проверили содержимое моей пластиковой сумки. Книгу развернули, пролистали, даже корешок проверили. Затем меня пропустили.

Я решил, что это на меня так фильмы подействовали. Я ожидал, что мы будем сидеть с двух сторон стекла и разговаривать по телефону. Я ошибался. Заключенные сидели за столами, тюремщики стояли у стен. Работал автомат по продаже всякой ерунды, и атмосфера была почти как на пикнике. С минуту я присматривался. Стюарт, сидящий в середине комнаты, поднял руку. Я двинулся к нему, не зная, как себя вести. Ведь я не был ни членом семьи, ни другом. На Стюарте были джинсовая рубашка и свободные джинсы, слишком свободные. Я ожидал, что он похудеет, но он стал рыхлым, как бывает от мучной еды и отсутствия физических упражнений. Он уже обрел тюремную бледность, а левый глаз почти закрылся из-за фингала. Я отдал ему книгу. Стюарт протянул мне руку и сказал:

— Спасибо, что приехали.

Я взял его руку и пожал. Его прежний вид, свидетельствовавший о самоуверенности, деньгах и комфорте, исчез, уступив место яростному контролю над собой, как будто он старался изо всех сил, чтобы глаза не бегали в разных направлениях. Я сел, кивком показал на его глаз и спросил:

— Что случилось?

Стюарт туманно улыбнулся, даже не заметив своей улыбки, и сказал:

— Небольшое разногласие по поводу рисового пудинга. В тюрьме главное — кто съест твой десерт.

Я ничего по этому вопросу не знал и промолчал.

Он осторожно коснулся глаза, говоря:

— Но я учусь, нанял себе крышу. Я всегда схватывал все на лету, но здесь я не сразу освоился.

Я полюбопытствовал:

— А как это действует, в смысле крыши?

Стюарт ухмыльнулся:

— Как и все, за деньги. Я плачу самому огромному бандиту, чтобы он охранял меня сзади.

Я плохо себе это представлял, поэтому спросил:

— Я думал, они заморозили ваши счета. В смысле, разве они не так поступают, если речь идет о наркотиках?

Теперь он улыбнулся широко, и я убедился, что все его зубы пока целы. Крыша отрабатывала свои деньги. Стюарт пояснил:

— Они заморозили часть счетов. Я всегда умел обращаться с деньгами, это не очень сложно. Если у вас крутой адвокат, то вы в игре.

Я повернулся, чтобы взглянуть на длинную очередь к автомату, на вымученные улыбки на лицах посетителей и скучающие глаза тюремщиков. Спросил:

— Вы считаете, что все еще в игре?

Он на мгновение утратил контроль, и я увидел перед собой испуганного мальчишку. Но он снова взял себя в руки и сказал:

— У меня была сестра, Сара.

Я обратил внимание на прошедшее время и повторил:

— Была?

— За две недели до того, как меня взяли, ее нашли мертвой.

— Мне очень жаль.

Стюарт склонил голову набок, как будто прислушивался к какой-то далекой музыке, и проговорил:

— Вы ее не знали, о чем вам сожалеть?

Я чуть было не сказал «Тогда пошел ты», но он продолжил:

— Сара Брэдли. Двадцать лет, училась на последнем курсе института, собиралась получать степень по искусству. Взгляните…

Он полез в карман рубашки, вынул фотографию и подвинул ее мне. Очень симпатичная девушка, черные кудри падают на огромные глаза, резко очерченные скулы, широкая, открытая улыбка и ослепительно белые зубы. Фотографу удалось запечатлеть выражение спокойной уверенности. Девушка точно знала, что она делает. Я заметил:

— Очаровательная девушка.

И подвинул фото ближе к Стюарту. Он оставил снимок лежать на столе и сказал:

— Она жила в парке Ньюкасл, снимала домик на паях с еще двумя девушками. Они были на вечеринке, а когда вернулись, нашли Сару у лестницы. У нее была сломана шея.

Он уставился на меня, и я заметил:

— Жуткий несчастный случай.

— Ничего подобного.

Я потерял нить и спросил:

— Вы не считаете этот случай ужасным?

— Я не считаю, что это был несчастный случай.

Его слова ударили мне по мозгам, я начал понимать, куда это ведет, зачем меня просили приехать. Я потянулся за сигаретами и произнес:

— Bay…

Стюарт протянул руку и почти взвизгнул:

— Не курите! Я живу в облаке дыма круглые сутки семь дней в неделю, дайте мне возможность спокойно подышать.

Какого черта, я решил отнестись к нему с юмором. Торговец наркотиками, не терпящий дыма, — какие тут могут быть комментарии. Не говоря уже о дымовой атаке со стороны других заключенных. Он спрятал лицо в ладонях, потом встряхнулся и продолжил:

— Под телом моей сестры, под телом Сары, нашли книгу Синга.

— Синга?

— Даже вы наверняка слышали о «Плейбое Западного мира». Сара его ненавидела, всю эту дребедень. Она ни за что не стала бы держать эту книгу у себя дома. И прежде чем вы приступите, хочу сказать, что книга не принадлежала ни одной из двух других девушек. Я спрашивал. Они никогда ее раньше не видели.

Я собрался с мыслями и возразил:

— Будет вам, Стюарт, вы сами сказали, что Сара изучала искусство. Синг наверняка есть в программе.

Он наклонился ко мне, и я почувствовал его дыхание на своем лице. Смесь зубной пасты и освежителя рта. Его лицо было напряженным.

— Я только прошу вас все проверить. Я хорошо заплачу, очень хорошо. Вот, я тут написал ее адрес, разные подробности… Пожалуйста, Джек

Я не представляю, что нужно, чтобы выдержать в тюрьме, какая навязчивая идея может помочь тебе тянуть лямку изо дня в день. Я решил быть честным, что никогда не было умным ходом.

— Стюарт, я не вижу, что здесь можно проверить.

Он положил ладони на стол, собрал в кулак всю свою энергию и сказал:

— Тогда вы ничего не теряете. Вы получите солидный гонорар… за что? За то, что зададите несколько вопросов. Я никогда, поверьте мне, никогда никого ни о чем не просил. В суде адвокат советовал мне, как впервые судимому, просить о снисхождении. Но я не стал, и теперь я вас умоляю.

Я так надеялся, что мне уже никогда не придется разбираться с чьей-то смертью. Я впутывался в предыдущие дела против своей воли, и это оборачивалось ужасающими последствиями.

Я решил пройти все этапы и спросил:

— Что говорят полицейские?

Стюарт коротко, резко рассмеялся. Люди, сидящие за столами, повернули головы.

— Будьте реалистом, Джек. Неужели вы думаете, что торговец наркотиками может рассчитывать на их помощь? Они только пожалели, что это не я сломал свою проклятую шею.

— Вскрытие было?

— Конечно. Ни наркотиков, ни алкоголя обнаружено не было. Вывод — несчастный случай. Как вы считаете? Я так и должен написать на ее надгробном камне?

Люди начали вставать, забирать свои пальто, и я почувствовал прилив облегчения. Сказал:

— Ладно, я посмотрю, но ничего не обещаю.

Он протянул руку:

— Спасибо, Джек, и еще спасибо за книгу. Спайк Миллиган как раз подходит для этого сумасшедшего дома. Гарантирую, вы не пожалеете, что помогли мне.

Господи, как же он ошибался.

В комнате для ожидания тюремщик, который провожал нас до выхода, коснулся моей руки и прошептал:

— Вы Джек Тейлор?

— Да.

— Вы когда-то были полицейским?

Я удивился, хотел ответить отрицательно, потом передумал:

— Правильно.

— И теперь вы навещаете торговцев наркотиками?

Я расслышал гневные нотки в голосе тюремщика, и мне очень захотелось послать его к такой-то матери. Увы, возможно, мне снова придется сюда приехать, хотя я очень надеялся, что нет.

— И что? — ответил я вопросом на вопрос.

Он отвел меня в сторону и заявил:

— Тогда ничего удивительного, что они дали вам пинка под зад.

Уже выйдя за ворота, но все еще чувствуя, как горят щеки, я ощутил нестерпимое желание выпить. Даже почувствовал вкус «Джеймсона» у себя на языке, представил, как протягиваю руку к кружке черного пива, первой из длинной серии. Я уже почти решил зайти в паб, как мимо проехало такси. Я остановил машину. Когда мы отъехали, я не оглянулся назад. Водитель начал:

— Знаете почему «Манчестер Юнайтед» никогда не надо было покупать Рио Фердинанда?

Я же думал о человеке по имени Майкл Вентрис, который всю свою жизнь пытался дешифровать иероглифы, начертанные 4 000 лет назад на камнях, найденных на Крите. Много десятилетий письмена ставили в тупик археологов и лингвистов. Вентрис в конечном итоге решил эту задачу, но после такого достижения оказался в пустоте. Он закончил свою жизнь, врезавшись на своей машине в грузовик. Исчез смысл его жизни; самый потрясающий ум его десятилетия утратил фокусировку. Мне очень хотелось схватить водителя за шиворот, но я ограничился тем, что процедил сквозь зубы:

— Заткнись на фиг, вот и вся история.

Потом проговорил:

— Как себя чувствуешь, если влез наверх, а там пусто, полное одичание?

Мы подъехали к О'Коннер-стрит, и таксист сказал:

— Даже не дали мне поговорить про «Лидс».

Я заплатил ему и обнаружил, что желание выпить ослабло. Перешел через улицу, зашел в «Килемор» и заказал бифштекс и чипсы. Съел, даже не ощутив вкуса. Официантка поинтересовалась:

— Понравилось?

— Да, — односложно ответил я.

— Хотите десерт? У нас есть вкусный яблочный пирог и заварной крем.

Я отказался.

Как убить ночь в Дублине? Беда в том, что я чувствовал беспокойство, был на взводе. Если бы я пил, я бы направился «К Муни», и привет, конец истории. Вместо этого я вернулся в гостиницу и попросил ключ от своего номера. Дежурная мне улыбнулась и спросила:

— Довольны визитом?

— Лучше не бывает.

В номере я задумался, не принять ли мне ванну, но не смог себя заставить. Лег на кровать, решив, что полезно будет вздремнуть. Проспал двенадцать часов. Видел во сне отца. Он держал в руке книгу Синга и говорил:

— Все ответы ищи здесь.

Но у меня пока нет вопросов.

Думаю, что я кричал. Потом я оказался на кладбище, стараясь прочесть надписи на надгробных камнях, но там были одни иероглифы. Остального я не помню, но, вероятно, это было что-то угнетающее, потому что я проснулся со слезами на щеках. Вслух произнес:

— Что это такое, черт побери?

Приняв душ, я собрал вещи. Мой прежний план — пробежаться по книжным магазинам — уже не привлекал меня, поэтому я сел в поезд, отправляющийся в одиннадцать часов. Никаких тележек с напитками на этот раз. Я думаю, я скучал по украинцу. Теперь я мог читать и предвкушал удовольствие от «Жизнь на взлете» Маттью Стоука. Начал читать, как только мы отъехали от Дублина, и не поднимал головы, пока не добрались до Атенри.

Читал про Чандлера, сидящего на героине, Хэммета, пристрастившегося к кокаину, Джеймса М. Кейна с реактивным самолетом, и все это невероятно соответствовало моему настроению. Эта книга была хорошей чисткой мозгов, она переворачивала желудок Она не столько будоражила кровь, сколько подгоняла ее напором чистого амфетамина. Проза пела и кричала с каждой страницы — помойная яма сломанных жизней с привкусом темной эйфории. Меня прямо-таки лихорадка охватила. Разве часто случается, что роман оказывается литературным ударом по всей системе? Я подумал, что Джим Томпсон убил бы за такое. Если Джеймс Эллрой действительно бросил детективный жанр, то тут у него появился темный наследник

Я закрыл книгу с ощущением, что пробежал марафонскую дистанцию. Я ни разу даже не вспомнил ни о Стюарте, ни о его сестре. Поезд ехал по мосту через Лох-Аталию, и когда я смотрел на залив, на темные облака, висящие над горизонтом, я не знал, испытываю ли я ощущение возвращения домой. Думаю, для этого вам требуется хоть немного покоя. Я зашел в «Роше», быстро прошел мимо прилавка, где продавали спиртное, и купил кое-какие продукты. Решил забыть про греческий йогурт и лемсип. Платя за покупку, я поднял глаза и снова увидел давешнего блондинистого малого. Он мгновение смотрел на меня и исчез. Я решил, что это совпадение.

Миссис Бейли, сидящая за конторкой, сказала:

— Добро пожаловать домой.

Я сунул руку в сумку, вытащил пакет и протянул ей. Ее глаза зажглись, и она воскликнула:

— Обожаю подарки!

Миссис Бейли разорвала бумагу и вздохнула:

— Ириски, господи, у меня от них зубы болят.

— Простите.

— Нет, нет. Я рада, когда у меня болят зубы. По крайней мере, чувствуешь, что еще жива.

Я оставил ее энергично жевать, удивившись, что у нее еще свои зубы. Поднялся в свою комнату, проверил свои книжные полки и убедился, что, как я и ожидал, у меня нет ни одной книги Синга.

Взглянув на календарь с пурпурным сердцем, я прочитал высказывание на этот день:

— «Да не поработит тебя богатство».

Уж я постараюсь.

На следующее утро я читал интервью с Марком Ивансом, продюсером классного британского ужастика под названием «Мой маленький глаз». Одно высказывание Иванса пробудило во мне разнообразные воспоминания.

«Наши камеры не показывают вам, где происходят события, они следуют за ними».

Я сидел и раздумывал, почему эти слова произвели на меня такое впечатление. Была ли это хитрая метафора, характеризующая всю мою жизнь, или просто умное предвидение? Я сварил себе кофе. Я перешел на настоящий кофе, да, да, на зерна, фильтры и все прибамбасы. Больше всего мне нравился аромат: дайте кофе свариться, закипеть и разрешите аромату оттолкнуться от стен. Мне никогда не приедалось это ощущение. Каждое утро, если вы добирались до пекарни Гриффина, вы получали батон хлеба, который они называли грайндер. А черт, за этот хлеб можно было отдать душу; по мере приближения к пекарне запах свежего хлеба усиливался, заполняя всю верхнюю часть улицы, и вдыхать этот аромат было настоящим наслаждением. Это что-то необыкновенное, словами не описать.

Настоящий кофе я покупал тут же поблизости. Если вы всю жизнь пили растворимый кофе, то вы просто обалдеваете. Настоящий кофе это нечто, к его вкусу невозможно привыкнуть. Кроме того, он невероятно бодрит: две чашки — и вы способны летать. Прежде я глотал кофеин, лишь стремясь слегка облегчить похмелье.

Выпив кофе, я закурил первую сигарету. Мое стремление ограничиться пятью сигаретами в день не приносило результата, но я подумаю об этом позже. Я надел белую рубашку, черные брюки, посмотрел на себя в зеркало. Похож был на человека, продающего нечто такое, что никому никогда не понадобится. Глаза ясные и блестящие. Полгода чистой жизни — и вот вам результат. Если бы я только смог переслать это послание своей душе.

Вынув блокнот, я просмотрел ту скудную информацию, что имелась у меня относительно Сары Брэдли: двадцать лет, студентка, последний курс. Она жила в доме номер тринадцать в парке Ньюкасл. Местечко не самое благополучное. Я посчитал, что все это расследование займет от силы десять минут. Светило солнце, и я постоял некоторое время на Эйр-сквер. На траве расположились многочисленные любители загара. К вечеру они будут красными и покроются волдырями — уж такое в Ирландии лето.

Когда я проходил мимо кафе «ДВС», что-то заставило меня заглянуть в окно. Сердце подпрыгнуло. За столиком сидела Энн Хендерсон, любовь моей жизни. Я расследовал самоубийство ее дочери и влюбился. Энн отпугнуло мое пьянство. Излечился ли я от этой любви? Черта с два.

Все мои инстинкты подсказывали: иди дальше. Я уже было собрался последовать их совету, но опущенные плечи Энн и то, как она сидела, — в общем, я решил, что с ней приключилась беда. Голос в моей голове спросил:

— Разве теперь это твоя проблема?

Да, разумеется.

После того как Энн меня бросила, она связалась с полицейским по имени Коффи. По памятным словам старшего инспектора Кленси, тот был большим, толстым козлом.

До меня дошли слухи, что они недавно поженились. Я надеялся, что они куда-нибудь переедут, лучше всего… в Албанию. С той поры мне удавалось их всячески избегать.

Я толкнул дверь, подошел и сказал:

— Энн.

Она подскочила. Не слишком высоко, но все же. Подняла голову, и я сразу увидел синяк на ее левой скуле. Я видел достаточно много в своей жизни, и этот синяк мог иметь только одно объяснение. Нарвалась на кулак. Ее глаза, самая лучшая ее черта, были затуманены слезами. Энн потребовалась минута, чтобы сконцентрироваться:

— Джек… Джек Тейлор.

Была ли она рада меня видеть? Нет, в глазах все та же тоска. Я показал на стул:

— Могу я сесть?

Не слишком сложный вопрос, но он произвел на Энн неожиданное впечатление — она, похоже, собралась сбежать. Я сел и спросил:

— В чем дело?

К нам подходила официантка, и Энн расплакалась.

— Эй, я только что пришел, — пояснил я, — моей вины тут нет.

Я жестом отослал официантку, потому что у нее был такой вид, будто она собирается позвать полицейских. Мне хотелось протянуть руку, коснуться Энн, но я понимал, что испугаю ее еще больше, поэтому я ждал. Ее плечи содрогались от беззвучных рыданий. Постепенно она успокоилась, взяла салфетку и, начав вытирать глаза, сказала:

— Извини.

Почему я не был одним из тех парней, которые в таких ситуациях вытаскивают белоснежный платок и помогают даме вытереть слезы? Я спросил:

— За что? Тебе плохо — это не преступление.

Она слегка улыбнулась:

— Наверное, я выгляжу ужасно.

В моих глазах? Да ни за что в жизни. Но я оставил эту мысль при себе. У меня родилась куча вопросов, но я проговорил:

— Как насчет кофе? И куска торта? Эй, я знаю, они тут пекут жуткий сырный торт.

Тут Энн взглянула на меня. В тот короткий период, когда мы были любовниками, она после секса обожала выпить горячего какао с куском сырного торта. А я? Испытывал только радость от того, что лежу рядом с ней, только сердцебиение. Она кивнула:

— Кофе бы не помешал. Извини, я выйду, чтобы подправить лицо.

Женщины — они такие. На ваших глазах они умирают от горя, потом идут в дамскую комнату и возвращаются оттуда кинозвездами. А мужики? Ну, они горевать не умеют, если не считать упаковки пива и стакана виски в качестве утешения. Я подозвал официантку. Та неохотно приблизилась, и я спросил:

— Как насчет двух кофе?

Она состроила гримасу человека, готового тебя убить, и пробурчала:

— Сливки?

— Хорошая мысль. Давайте в полном комплекте.

Официантка потопала прочь. Я решил, что она давно уже не перечитывала последние строчки «Дезидераты». Надо будет посмотреть, что говорит по этому поводу мой календарь с пурпурным сердцем. Уж пусть будет что-то стоящее, иначе ему уготована мусорная корзина. Принесли кофе. Хоть я лишь недавно стал экспертом, я сразу понял, что кофе растворимый. Его выдавал запах. Неудивительно, что глянцевые журналы печатают статьи про кофеиновых снобов.

Вернулась Энн в обновленном макияже. Но глаза… они не отыскали прикрытия, во всяком случае эмоционального. Она робко улыбнулась, села и произнесла фразу, которая может похоронить любой разговор:

— Ну, Джек, расскажи мне все новости.

Может быть, дело в возрасте, или я стал раздражительным, но мне до смерти надоели болтовня, пустые разговоры, чтобы занять время. Я прямо заявил:

— Кончай с этим дерьмом.

Энн отпрянула, но я еще не закончил:

— Я не видел тебя сто лет, а ты несешь эту вежливую чушь. Тебя явно избили — и что?… Будем говорить о погоде? Кончай с этим, черт побери.

Бог мой. Я надеялся, что официантка не слышит. Энн уже была готова вскочить, затем взяла чашку и отпила глоток Рука у нее слегка дрожала. Она глубоко вздохнула:

— Ты знаешь, я вышла замуж?

Я кивнул, чувствуя глухую тоску в сердце. Мои глаза остановились на ее пальце, на блестящем золотом кольце. Энн бездумно поворачивала его. Из всех путей, которыми следует наш разум, особенно когда ему угрожают, я запомнил один, изложенный моим другом-психом Саттоном. Мы сидели в пабе в Северном Керри, одном из тех старых заведений, где даже в три часа ночи хозяин бросал на стойку ключи и говорил:

— Закройте все, когда закончите, ребята.

Вот-вот, именно такое редкое место, неоценимое сокровище. Я тогда все еще был полицейским и нес службу среди студентов. Я должен был усмирять студентов, разгонять вечеринки, где курили травку, вытаскивать ребятишек из реки — обязанности, которые сводят вас с ума. У меня было два дня выходных, и мы с Саттоном всерьез запили. Под всерьез надо понимать, что пили мы без продыха. Даже во время похмелья. Саттон руководил процессом и как раз наливал две кружки пива, стоя за стойкой. Он поставил кружки, чтобы осела пена, и взял пригоршню яиц, плавающих в какой-то жидкости в сосуде, стоящем на нижней полке.

— Маринованные, чтоб меня украли… наверное, вроде нас. Хочешь попробовать?

Я отказался, так что он съел два яйца, и пока жевал, проговорил:

— Джек, я не рассказывал тебе о мужиках, которые играют со своим обручальным кольцом?

Я помнил, но ответил отрицательно.

Саттон откинул голову назад, сунул целое яйцо в рот и принялся жевать, как лошадь. Сказал:

— Те парни, которые балуются со своим обручальным кольцом, одержимы сексом.

Я не принял его заявление всерьез, пожал плечами, но в последующие годы стоило мне увидеть мужика, крутящего свое обручальное кольцо, как я думал: «Ого!»

Вернемся к Энн, к ее вопросу, знал ли я о том, что она вышла замуж. Еще бы мне не знать. Ответил:

— Да, слышал.

Она направила взор куда-то над моей головой и начала:

— Тим, мой муж, он неплохой человек, но он иногда… выходит из себя.

Я подумал про себя: «Вот как вы теперь это обозначаете». Вслух же произнес:

— Из-за чего?

Она взмахнула рукой:

— Теперь в полиции все иначе, не так, как в то время, когда ты служил, Джек. Сегодня почти невозможно быть полицейским. После Эббилары, после того случая, когда учитель убил свою дочь, люди возненавидели полицию. Тима это так злит… что он иногда не сдерживается. Это у него помимо воли.

Вот вам самое часто употребляемое оправдание в ирландской психологии. Неважно, какие пакости совершаются, какое зло причиняется, песня остается той же: «У него это помимо воли».

Разумеется, все это чушь, все-то они понимают, да еще и злорадство потом испытывают. Если вы когда-нибудь достигните уровня прощения, ваша молитва может быть только такой: «Отче наш, прости их, хотя они ведают, что творят».

Я потянулся за сигаретой. Теперь уже и моя рука дрожала.

— Ах, Джек, эти сигареты тебя убьют.

Пришлось прикусить язык, чтобы не сказать: «Скорее, такие парни, как твой муж».

Чтобы протянуть время, я отпил глоток кофеина, и мне слегка полегчало.

— Так он тебя бьет? — спросил я после паузы.

Этот стыд на ее лице, жуткий взгляд жертвы, которая считает, будто она заслуживает этого наказания, что усиливает ужас преступления.

Господи.

Энн ответила:

— На него очень давили, обвинили во взяточничестве. Тиму нравится быть полицейским. Если бы он им не был… он бы…

Тот Тим Коффи, которого я помнил, способен построить гнездо в вашем ухе и взять с вас же арендную плату. Тот еще тип придурка, самый большой человек в полиции, хотя вся правда в том, что он просто большой. Как все хулиганы от природы, Коффи способен выжить всюду. Я сказал:

— Что бы с ним тогда случилось? Он бы кончил, как я?

По ее лицу я понял, что она не это хотела сказать. Она, как говорят американцы, «не соединила точки» или «не просчитала». Я внезапно вздрогнул, сообразив, что Энн, скорее всего, вообще обо мне не думает.

Она взглянула на меня:

— Извини, Джек, я ничего такого не хотела сказать. Короче, я начала канючить: женщины обычно так делают, когда напуганы. Я пыталась перестать, но во мне как дьявол засел. У Тима плохой характер, и он не сдержался.

Последнее новшество для оправдания насилия. «Не сдержался» — вместо того чтобы назвать его злобной сволочью. Мужик убивает всю свою семью и говорит «Я не сдержался».

Я тоже готов был перестать сдерживаться. Спросил:

— Это первый раз?

Энн выставила все свои колючки:

— Прости?

— Он навалял тебе в первый раз?

— Да.

Она лгала, я мог это понять, может быть, даже посочувствовать немного. Тут ей пришла в голову мысль, и она встревоженно проговорила:

— Ты ведь ничего не будешь делать, Джек?

— Делать? Что я могу сделать? Он ведь полицейский.

Тут наступил самый тяжелый момент. Энн схватила меня за руку, и меня будто электричеством ударило. Черт, ты строишь стену вокруг своих чувств, настоящую крепость, чтобы изолировать свои нервные окончания, и какое-то легкое прикосновение — и вся крепость рассыпается. Блин. Она умоляла меня:

— Джек, я хочу, чтобы ты мне пообещал. Дай мне слово.

Я встал, почувствовав нечто вроде головокружения и уж определенно тошноту. Достал какие-то деньги, рассыпал их по столику и сказал:

— Этого я тебе обещать не могу.

Выйдя из кафе, я обнаружил, что льет дождь. Когда, твою мать, он успел начаться? Моя белая рубашка промокла, а проезжающая машина залила грязной водой мои брюки. Я вполне мог кого-нибудь убить. Свернул налево, бормоча себе под нос:

— Мне нужно провести расследование. Вот чем я займусь — расследованием.

Человек, показавшийся мне знакомым, проходя мимо, заметил:

— Это плохой признак — говорить самому с собой.

Еще бы мне не знать!

Когда я вошел в парк Ньюкасл и направился к дому, где жила Сара Брэдли, мне приходилось подталкивать себя и убеждать. Мой внутренний голос изрекал: «Какая пустая трата времени, не говоря уже о безрассудстве».

Я постучал, и дверь мне открыла на редкость уродливая девица в комбинезоне и с босыми ногами. Кстати, грязными.

Она рявкнула:

— Что надо?

Вот так, не больше и не меньше.

Очень хотелось сказать: «Ноги бы сначала помыла».

Начав действовать, я первым делом взмахнул перед ее носом своим бумажником, где были просроченные водительские права и пропуск в библиотеку.

— Извините, что беспокою. Я из страхового общества, у нас есть страховка на вашу бывшую соседку, Сару Брэдли. Мне необходимо кое-что уточнить.

Девица крикнула через плечо:

— Пег, тут мужик из страхового общества, ты в пристойном виде? О… я Мэри.

Я не расслышал, что ответила вторая девушка, но приветливости в ее ответе я не уловил. Мэри жестом разрешила мне войти и пошла впереди меня через холл. В нос ударила студенческая смесь запахов карри, грязных носков, пива, пота и дружеских вечеринок. Пег в смысле внешности тоже оставляла желать много лучшего, но ее это не волновало. Она спустилась по лестнице в ночной рубашке с глубоким разрезом, широко зевая. По ее движениям легко было догадаться, что она знает, как использовать свое тело.

Она сказала с акцентом Бивиса/Батхеда:

— Черт, мне бы кофе поскорее.

Возможно, она не изучала «Клюлесс», но явно брала уроки у «Попьюлар».

Я смотрел на последние ступеньки лестницы, где умерла Сара.

Пег предложила:

— Давайте обоснуемся на кухне.

Теперь она уже превратилась в Сьюзан Сарандон. В кухню как будто попала случайная бомба. Шмотки, книги, диски, пустые картонки из-под китайской еды (во всяком случае, я надеялся, что они пустые), колготки, лифчики, бутылки из-под вина с огарками свечей, рваные газеты.

Мэри принялась варить кофе и спросила:

— Вам надо?

— Нет, спасибо.

Я пристроился на жестком стуле, достал блокнот.

— Всего несколько вопросов и… меня как ветром сдует.

Пег не придала значения моим словам и кокетливо взглянула на меня поверх чашки:

— Вы похожи на полицейского.

Я одарил ее своей робкой улыбкой, как будто девушка мне польстила. Я плохо себе представлял, как должен улыбаться страховой агент, и решил, что улыбка должна быть хищной. Я спросил:

— Сара была неуклюжей? Я хочу сказать, вам не показалось странным, что она вот так упала?

Пег взглянула на Мэри, я попытался расшифровать ее взгляд, но мне это не удалось. Пег порылась в груде смятых сигаретных пачек, нашла одну сигарету, закурила и повернулась к Мэри:

— Он спрашивает, не ширялась ли она, не пила ли. Я верно вас поняла? Затем он напишет это в отчете — и большой привет деньгам.

Я изменил свое мнение о Пег, ее жестком взгляде, языке тела, на котором она посылала всех куда подальше, и решил, что могу вступить с ней в игру.

— Так была или не была? — гнул я свое. — Любила ли оттянуться? Она ведь была студенткой, это считается в порядке вещей, лучшие годы и все такое.

Пег бросила сигарету в чашку, покрутила ее, прислушиваясь к шипению гаснущего окурка. Сказала:

— Вы ведь козел, вы это знаете?

Мне все больше нравилась эта девушка, вне всякого сомнения. Мэри взяла книгу, решив, что на меня можно больше не обращать внимания, и спросила у Пег.

— Тебе еще нужно это читать?

Я разглядел заглавие: «Одинокие кости», Элис Сиболд. Книга начиналась так:

Пег театрально пожала плечами и произнесла:

— Ненавижу все эти слащавости.

Мэри повернулась ко мне и пояснила:

— Эта Сюзи, которая в книге, ее убили. Наша Сара умерла в результате случайного падения, так что платите эти гребаные деньги и отваливайте.

Я не успел среагировать, как вмешалась Пег:

— Разве я не читала в «Гардиан» интервью с Элис Сиболд?

Мэри улыбнулась со злобным удовлетворением. Для этого выступления ей требовалась мужская аудитория.

И тут появился я.

Она не потерла руки от ликования, но оно находилось рядом, по соседству. Мэри начала:

— Элис было восемнадцать, она была студенткой, и по дороге домой ее изнасиловали. Преступник насиловал ее кулаком и пенисом, потом он ее избил и помочился ей на лицо. Когда она в тот вечер вернулась домой, отец спросил у нее, не хочет ли она поесть.

Мэри помолчала, и я понял, что дальше будет еще круче. Она продолжила:

— Элис ответила: «Было бы неплохо, если учесть, что за последние сутки у меня во рту были всего один крекер и один пенис».

Впервые за всю свою идиотскую жизнь я поступил мудро: я не сделал ничего. Они уставились на меня в ожидании, я смотрел на них.

Первой подала голос Пег:

— Что-нибудь еще, мистер… как вас там? Нам бы хотелось продолжить другие дела, например наши жизни.

Я встал. Меня выставляли специалисты. И явно переиграли.

— Можно взглянуть на экземпляр книги? — попросил я.

Мэри подозрительно спросила:

— Элис Сиболд?

Я ответил, внимательно наблюдая за их лицами:

— Экземпляр книги Синга, которую нашли под телом.

Пег пожала плечами, снова принялась варить кофе. Любопытно, насколько основательно она сумеет себя завести.

Она сказала:

— Книга в шкафу… потому что… именно там мы держим книги.

Пег произнесла все это медленно, точно обращаясь к недоразвитому ребенку, но, черт возьми, я тоже могу быть терпеливым. Я спросил:

— Могу я на нее взглянуть?

Мэри с грохотом выскочила из комнаты, оставив меня со своей накофеиненной подругой. По прошествии нескольких секунд она вернулась, протянула книгу, говоря:

— Я вам это отдаю — и вы исчезаете?

— Как ветерок в Мидленде.

Я опустил книгу в карман и сказал:

— Вы были на диво щедры со своим временем.

Пег протиснулась мимо меня, почти задев меня плечом. Не совсем, но намерение было очевидным. Еще она сказала:

— Говнюк.

На этой ноте я удалился.

Я решил изучить книгу позже, а пока долго гулял по набережной, купил гамбургер, большую колу и уселся на скалу. Я отказывался думать об Энн Хендерсон и пожалел, что не взял с собой плеер. Я еще не перешел на диски и, как какой-то динозавр, все еще пользовался кассетами.

Именно в этом месте я слушал Брюса и «Пустое небо». То, что они наконец выпустили новый альбом, должно было стать радостной вестью. В этом и есть безумие, и то, что вы способны это признать, не делает вам менее безумным…

«Вам нужны выпивка, дурь и музыка».

Простите, они нужны мне. Это иллюзия. Бутылка виски, упаковка «Лоун Стар» — и… вы готовы зажигать. От чашки чаю такого эффекта не дождешься. Джонни Дюган, саундтрек всей моей жизни, тоже выпустил новый альбом, и я уже слышал «Неприкасаемые» — самую лучшую песню о тоске всех времени и народов. Забудьте Айрис де Мент с ее песней, посвященной отцу, или «Я тоскую» Питера Гейбриэла. Тут перед вами ПЕСНЯ. Она не просто достает меня, она режет меня на куски.

Я закурил и принялся вспоминать то время, которое я провел с отцом. Мы стояли на этих самых камнях и ловили макрель. В те годы почти весь город выстраивался вдоль залива, рыба буквально сама шла в руки. Мы принесли домой шесть штук, и мать выбросила рыбу в помойку.

Пауло Коэльо в романе «Книга воина света» писал:

Я не знал тогда, и, пожалуй, не знаю и сейчас, что двигало моей матерью. Догадываюсь, что это была ярость, но откуда она бралась и на кого была направлена, я не хотел знать.

После инсульта за ней присматривала постоянная сиделка. Затем мать попала в больницу из-за воспаления почки. Во время своего последнего визита я заметил, что, несмотря на напряжение, речь ее стала значительно свободнее, катетер был вставлен, и я старался не смотреть. Она сказала:

— Я теперь могу сама это делать.

Потрясающе, верно?

Слушать, как крутая женщина хвастается, что может сама пользоваться туалетом.

Это неправильно.

Я подумал: «Крутое дерьмо».

Никакого каламбура не имел в виду. Меня вообще редко тянет сострить, когда я трезв.

Я в последний раз взглянул на залив и повернул к городу, припоминая последнюю строчку из поэмы Педрега Пирса, печальную такую. Остановился у Грэттан-роуд и ощутил меланхолию, глубокую, как обманчивая память. Помните, какой успех выпал на долю «Форинер», когда они спели «Хочу знать, где любовь»? По каналу, где транслировали ностальгическую программу о роке, я однажды поймал вариант с церковным хором. Ну, это впечатляло. Я напевал эту мелодию всю дорогу до Клады.

Уже наступил вечер. В гостинице я поздоровался с миссис Бейли.

Она заметила:

— Надо же, вы прекрасно выглядите, даже румянец на щеках.

Ветер постарался.

Миссис Бейли протянула мне конверт, говоря:

— Не знаю, кто его принес. Я как раз отошла на минутку.

На конверте было напечатано: Джеку Тейлору. Я вскрыл письмо и прочел:

У себя в комнате я дочитал записку до конца:

Сердце колотилось, по бровям тек пот. Сейчас бы двойное виски. Ведь тысячу раз твердил себе: «Ты ее забыл…» Иногда даже сам верил этому. Однажды сказал Джеффу:

— Я освободился от Энн.

Он расставлял в баре бутылки. Спросил:

— Ты на кислоту ее проверял?

— Что?

— Это когда ты видишь ее с мужиком, они идут в обнимку, она ему улыбается, ты на них смотришь и ничего не чувствуешь. Если такое случается, тогда ты от нее освободился.

Я ответил какой-то дежурной глупостью. Разумеется, я никогда не видел ее в такой ситуации и от души надеялся, что не увижу. Я явно обмишурился. Проверки никогда не были моей сильной чертой, особенно если дело касалось характера.

Я принял душ, побрился и вынул свои брюки от Фара, в очередной раз подивившись стрелкам. Потом решил принарядиться и надел спортивную куртку. Я купил ее в благотворительном магазине. Куртка была синяя, из легкой шерсти, и сидела на мне как метафора. Когда я перекладывал ключи, мелочь и бумажник из пиджака, я наткнулся на книгу. Черт, совсем про нее забыл. Это был «Сборник пьес и стихотворений», и по виду книги можно было твердо сказать, что его почти ни разу не открывали. На титульном листе черными чернилами было написано одно слово:

Я полистал страницы. На последней странице наклейка: «Маура наконец может надеяться на вечный покой». Я могу честно признаться, что ничего не знаю о пьесах и стихотворениях и сущие пустяки мне известны о самом Синге. Только то, что он долго жил на Эренских островах и убедил мир, что театральный ирландский язык действительно существует. Я положил книгу сверху на полку. Может быть, я когда-нибудь даже прочту ее, но, безусловно, не скоро. Одевшись, я глянул в зеркало. Выглядел в порядке. Произнес вслух:

— На свидание торопишься, парень?

А то.

Я еще не успел уйти, как совершенно внезапно возникло яркое воспоминание. Я любил своего отца, обожал его, считал героем — все как в книжках.

Я все еще испытываю эти чувства.

Он научил меня играть на бильярде, в ирландский хоккей на траве. Отец делал невероятную вещь: он отдавал мне свое время, не торопясь, не теряя терпения, а так, будто ему это нравилось. Он смастерил мою первую клюшку из ясеня. Он выстругивал, полировал и испытывал ее несколько недель.

В наше время, когда все родительские заботы сводятся к «Макдоналдсу», игровым площадкам и кучам башлей, он научил меня дару терпения. Только однажды мне пришлось наблюдать, как он не сдержался. Учитывая характер моей матери, ему было бы позволительно не сдерживаться ежедневно, но он никогда не реагировал на ее ругань. Печально признаваться, но я бы на его месте сломал ей спину клюшкой.

Мне было лет десять, и с нашей террасы мы постоянно наблюдали уличную деятельность. Отец уже вернулся с работы, снял ботинки, когда группа парней начала шумно возиться под окнами. Их было человек пятнадцать, сегодня я бы с такой сворой поостерегся связываться.

Один из них начал колотить в окно локтем. Мать раздраженно произнесла:

— Ради всего святого!

Она вышла, попросила парней переместиться подальше. Обычно на этом бы все и закончилось. Но тот, который колотил локтем, крикнул:

— А пошла ты, старая сука!

Сидящий в кресле отец выпрямился. Он мельком взглянул на меня, но я успел разглядеть глубокую тоску в его глазах. Я же ожидал, что он впадет в ярость.

Мать влетела в комнату:

— Ты слышал, как этот щенок меня обозвал?

Отец встал и в одних носках пошел к лестнице.

Мать крикнула:

— Что ты за мужчина?

Я знал, он пошел, чтобы надеть ботинки. Она же, как всегда, совсем его не понимала. Через минуту он спустился вниз — лицо у него было каменное, — открыл дверь, вышел, тихо закрыл дверь за собой. Через окно мы видели, как он пробрался через толпу, подошел к тому парню, который работал локтем, и спросил:

— Что ты сказал моей жене?

Парень повторил, нагло глядя на отца. Я увидел, как отец вздохнул, пожалуй, даже услышал. Затем его тело напряглось, направив всю силу в правую руку, и раз — он завалил этого малого, как телка. Он посмотрел на скорчившуюся фигуру у своих ног, вроде как принял мучительное решение, и повернулся, чтобы уйти.

Банда парней молча расступилась, чтобы пропустить отца. Он вошел в кухню, открыл кран с холодной водой. Вода начала смывать кровь с разбитых костяшек пальцев. Он очень обеспокоенно взглянул на меня и сказал:

— Джек, это реакция, но это ни в коем случае не решение.

Тогда я с ним был не согласен, и я не согласен с ним сегодня. Больше бы таких ударов, и воздух был куда чище.

Говорливого парня звали Ниалл О'Ши. Отец сломал ему челюсть. Но никаких последствий не было, по крайней мере легальных. Если не считать высказывания моей матери, сказавшей: «Это что еще за дела?»

И еще та цена, которую заплатил отец. В последующие годы я часто встречал Ниалла, и тот робко мне улыбался. Когда я был молодым полицейским, работал в ночную смену в Портумне, мне дали четыре дня выходных, которые я провел в пабе в Вуд-куай. Я столкнулся с Ниаллом в переполненном зале, и он купил мне пинту. Он занимался строительным бизнесом, неплохо зарабатывал, на круг, как он выразился.

— Ты в курсе, что у меня челюсть полгода держалась на проволоке?

Я уже здорово набрался, но еще не настолько, чтобы получать удовольствие от такого разговора. Поэтому только сказал:

— Вот как.

Ниалл кивнул и продолжил:

— Питался через соломинку, и, веришь ли, боль была жуткой.

Я безразлично пожал плечами, он крикнул, чтобы принесли еще пива, и сказал:

— Твой старик, он точно умел вдарить.

Подходящая эпитафия.

То был последний раз, когда я видел Ниалла. Еще я припоминаю, что в том пабе пел очень плохой певец, который просто уничтожил «Маршин Даркин» Джонни Макивоя. Хотя эта песня полное дерьмо, ее и уродовать не надо. Над доками в Голуэе возвышается огромный кран, который вот уже много лет портит пейзаж. Кран видно из любой точки в городе, и служит он признаком так называемого городского обновления. По прошествии нескольких лет после нашей встречи Ниалл залез на этот кран и прыгнул. Он плохо выбрал положение и попал не в воду, а на бетон. Пришлось соскребать. С той поры я не могу слушать Макивоя, хотя он ни в чем не виноват. Такова уж ирландская логика: никогда не складывается.

Я рассказываю обо всем этом для того, чтобы показать, как я был занят. Если бы я мог рассуждать разумно, я бы задумался, почему Энн назначила мне свидание ночью и в таком странном месте — автобусном парке? Я вышел из комнаты, повторяя, как мантру, слова Эмили Дикинсон:

— Сердце хочет того, что хочет.

Иначе ему безразлично.

Ну да.

Миссис Бейли всплеснула руками:

— Бог ты мой, будь я на пятьдесят лет моложе, я бы вас не выпустила.

Я судорожно сглотнул и отшутился:

— Увы, с такой женщиной мне не справиться.

Она рассмеялась от души. Вы видели женщину, прожившую восемьдесят лет, которая стала свидетелем того, как ее кричащую от ужаса страну волокли в зажиточность и как разрушили почти все, во что она верила? Миссис Бейли проводила меня типичной фразой довольной ирландской женщины:

— Так держать.

Укутанные теплом, эти слова отправили многих ирландских мужчин в ничего не подозревающий мир. Я готов поклясться, что, пока я шел по краю площади, мой шаг стал упругим. Обе мои ноги шагали бодро и весело.

Я добрался до Фэйер-Грин и подошел к тому месту, где парковались дублинские автобусы. Энн нигде не видно. У стены стояли два автобуса, между ними было небольшое расстояние. Я пошел вдоль одного автобуса и наткнулся на мужчину, загораживающего мне путь. Он был крупным, одет в спортивный костюм, в левой руке зажата хоккейная клюшка. Мужчина улыбнулся, но не весело, а с явным злорадством.

— Тим Коффи.

Он кивнул и сказал:

— Моя жена не придет. Обидно, ты так вырядился, даже гребаный галстук нацепил. Собирался куда-нибудь ее повести? И после трахнуть? Такой у тебя был план?

В уголке его рта скопилась слюна. Я попытался припомнить, что я о нем знаю. Когда меня выперли из полиции, Коффи был сержантом. Уже тогда он отличался жестокостью. Даже в случае самых незначительных нарушений пускал в ход кулаки. Полицейские менялись, будучи под постоянным наблюдением прессы и общественности, старались вести себя приличнее. Но такими парнями, как этот Тим, пользующимися жесткими методами, втайне восхищались и всегда их покрывали. К тому же он был неплохим хоккеистом, даже играл в серьезных командах. Но и в спорте его норов быстро привел к завершению карьеры.

Я слегка развел руки ладонями вперед, желая показать, что я не хочу никаких неприятностей.

Коффи взмахнул клюшкой и попал мне по правому колену. Боль пронзила меня сразу, страшным жаром окатив мозг и пообещав: «Будет чертовски больно».

Так и вышло.

Я рухнул на землю у автобуса. Увы, не могу сказать, что вел себя как мачо и лишь стиснул зубы. Нет, я взвыл, как шотландская плакальщица. Коффи снова взмахнул клюшкой и раздробил мне переносицу. Кровь ручьями потекла на белую рубашку. Он отбросил клюшку, наклонился и сказал:

— Я предпочитаю действовать руками.

И он начал меня бить. Я чувствовал его дыхание. Он наверняка обожрался карри и запил «Гиннесом» и «Джеймсоном». Меня стошнило, и я потерял сознание. В памяти осталось только одно — что ногти у Коффи были омерзительно грязные, грязь въелась навечно, и я подумал: «Мерзкий ублюдок».

Я открыл глаза и поморщился, ожидая боли. Но ничего не почувствовал. Однако не мог пошевелиться, как будто меня упаковали в кокон. Когда я начал соображать, то понял, что нахожусь в больнице, а солнце светит в окна. Слух ко мне еще не вернулся, и я смотрел вокруг в полной тишине. Палата была огромная, рассчитанная коек на пятнадцать, и медсестры, посетители и пациенты шевелили губами, произнося слова, которые я не слышал. Я попытался сесть, и тут будто щелкнули выключателем — я начал слышать.

Чересчур хорошо.

Звуки наваливались на меня, как из стереоколонок, как волна ужаса. Я попытался закрыть уши.

Появилась медицинская сестра и сказала:

— Пришли в себя.

Она взбила мои подушки, потому что у медсестер моральная обязанность проделывать это двадцать раз на дню, и проговорила:

— Лежите спокойно, не волнуйтесь, я позову врача.

О чем волноваться, черт побери? Медсестра вернулась с крошкой, будто только что побывавшей в «Бейуотч». Я не шучу, на этом докторе был форменный халат, но все остальное — последний писк моды. Кроме того, на вид ей было лет шестнадцать.

Я не сдержался и спросил:

— Вы врач?

Роскошная улыбка. Она уже встречалась с такой реакцией, особенно когда имела дело с избитыми стариками. Ответила:

— Я доктор Лоулор. Как вы себя чувствуете?

— Плохо соображаю… и хочу пить.

Доктор взяла мою карту и сказала:

— Вас очень сильно избили. Полицейские хотели бы допросить вас. У вас сломан нос…

Она помолчала, внимательно посмотрела на меня и продолжила:

— Причем не в первый раз. Нос у вас был сломан и раньше. Вы играете в регби?

— Вряд ли.

Ей мой тон не понравился, но среди моих приоритетов ее хорошее настроение было в самом конце списка. Поскольку я молчал, она доложила:

— У вас сломаны два ребра, так что, возможно, вам будет трудно дышать. Раздроблено правое колено. Мы вставили спицу. Весьма возможно, что вы будете слегка хромать. Но тут может помочь физиотерапия.

Мне хотелось закурить… и выпить. Но еще больше я хотел выбраться отсюда. Спросил:

— Когда я смогу уйти?

Докторесса улыбнулась:

— Срочные дела?

— Угу.

Она еще раз просмотрела мою карту и сказала:

— Полагаю, что через неделю мы сможем вас отпустить.

Она ошиблась. Хватило пяти дней. Когда я впервые сполз с кровати, я едва не упал. Резкая боль в колене пронзила все мое существо. Я наелся болеутоляющих таблеток, наплел сестрам, что плохо сплю, и получил снотворное.

Таблетки помогли.

Меня навестил Джефф, принес виноград. Я пробурчал:

— Терпеть не могу виноград.

Джефф выглядел, как всегда, эдаким полоумным хиппи. Длинные седые волосы собраны в хвостик, черная куртка, жилет и старые ботинки. Ему бы казаться смешным, но он смотрелся нормально. Он казался всегда уставшим и никогда не употреблял наркотики. Он уселся на стул, и я спросил:

— Как малышка?

— Малышке уже почти три года, а она все еще не ходит. С детьми, страдающими болезнью Дауна, вам нужно пройти лишнюю милю, ты меня понимаешь?

Я не понимал.

В начале Джефф едва не свихнулся из-за этой беды с дочерью. Теперь он научился справляться. Он спросил, имея в виду мое состояние:

— Это из-за какого-то дела?

Я хотел было все ему рассказать, ведь он мой друг, но передумал:

— Нет, это личное.

Пока Джефф это переваривал, я начал выбираться из кровати. Он встал, чтобы помочь, но я его остановил:

— Нет, я должен встать сам.

Беглая улыбка, и он заметил:

— Как и во всем остальном… Ты последний из независимых, как Уолтер Мэтью из «Чарли Варрик».

Ходить было невероятно больно. Они дали мне ходунки, но я не хотел ими пользоваться. Заковылял из палаты, Джефф шел по пятам. Я видел, как смотрели на него сестры: он смахивал на одного из «Ангелов ада», немного помытого перед судом. У него и в самом деле был «харлей», с особыми рессорами. В середине коридора обнаружилась ниша в стене, где висела предупредительная надпись:

Три пациента, притащившие туда свои установки для переливания крови, дымили как паровозы. Их трудно было разглядеть сквозь дым.

Джефф сказал:

— Только не говори мне, что мы здесь сядем.

Я сел.

Джефф вздохнул:

— Не могли бы найти местечко, где никого нет?

Кожа сидевшего рядом со мной пациента была желтой и тонкой, как туман, и когда он затягивался, щеки исчезали. Я спросил:

— Не угостите сигаретой, приятель?

Он кивнул, пошарил в кармане халата, нашел смятую пачку «Плейерз», старую, с морячком на картинке. Я уж думал, что такие сигареты больше не выпускают. Я взял сигарету, выпрямил ее, постучал по кулаку, чтобы стряхнуть лишний табак, и вставил между губ. Мужчина вытащил бронзовую зажигалку «Зиппо» и дал мне прикурить. Я взглянул на зажигалку и заметил:

— У меня тоже когда-то такая же была.

Он хмыкнул:

— Мне хватит ее до конца. У меня рак, и меня никто не навещает.

Ну, что на это скажешь?

Я повернулся к Джеффу, закашлялся от первого удара никотина, и друг сказал:

— Вижу, ты получаешь удовольствие.

— Ага.

Джефф наклонился ко мне:

— Если тебе нужна поддержка с этим…

Он имел в виду мои травмы.

— …Ты всегда можешь на меня положиться.

Я с изумлением взглянул на него:

— На тебя? С каких пор ты дерешься?

Он уловил насмешку в моем голосе и ответил:

— Я езжу на «харлее». Пришлось научиться разбираться.

Я загасил сигарету:

— Спасибо, Джефф, но все кончено. Это был единичный случай.

Но он не поверил. Уже начали готовить тележки с ленчем, поэтому он протянул мне руку, которую я пожал, и добавил:

— Ты не можешь продолжать так жить.

Мне нечего было сказать другу, я только смотрел, как он уходит. Когда я вернулся в палату, то обнаружил, что виноград кто-то спер.

Появились полицейские, коротко меня допросили. У них, по крайней мере, хватило совести устыдиться, пока мы составляли протокол. Моя песня варьировалась от «не знаю» до «не помню». Они хором уверили меня, что будут продолжать свое расследование.

Я получил открытки с пожеланиями здоровья от миссис Бейли, Джанет и Кэти. Накануне выписки я сидел в нише, присосавшись к сигарете. Подняв голову, я увидел Тима Коффи. Я почувствовал дрожь, но он протянул мне руку. Я спросил:

— А где же твоя клюшка?

Он понимающе ухмыльнулся и сказал:

— Я готов забыть прошлое. Что скажешь, пожмем руки?

Во рту у меня пересохло, иначе бы я плюнул на протянутую руку.

Он взглянул на мою ногу и продолжил:

— Слышал, ты будешь хромать. Хромоножка, будут кричать тебе вслед дети. Маленькие уроды, они иногда бывают такими жестокими.

Я произнес как можно спокойнее:

— Если я буду хромать, тебе будет о чем задуматься.

Это несколько озадачило Коффи, но он повел плечами, упер кулаки в бока и спросил:

— И о чем же?

— О том, когда я приду.

Энн открытки не прислала. Я посмотрел новости. В доке разлилась нефть, угрожая лебедям и среде обитания устриц. Услышал, как кто-то позвал:

— Джек Тейлор?

Обернувшись, я оказался лицом к лицу со святым отцом Малачи, другом моей матери. Мы враждовали уже много лет. Он оглядел меня и заключил:

— Несомненно, снова напился.

— Я не выпил ни капли за последние полгода.

— Надо же… Да ты никогда не был трезвым.

Я встал, потому что нельзя давать людям наподобие Малачи преимущество. От него волнами доносился запах старого сигаретного дыма. На нем был черный костюм, плечи усыпаны перхотью. Он напоминал зловещую галку. Стоячий воротничок помят, хотелось сунуть его в стиральную машину и пустить ее по самому длинному циклу. Я спросил:

— Они обязали вас ухаживать за больными?

Малачи оглянулся с недовольным видом и проговорил:

— Теперь никто не зовет священников, за исключением стариков, которые хватают тебя за руку и просят дать им перчатку падре Пио.

— Святого.

— Что?

— Святого падре Пио. Его канонизировали во время Кубка мира… в тот день, когда Испания побила нас по пенальти.

— Им не следовало отправлять Роя домой.

Я не собирался открывать эту банку с червями. Никогда еще страна так не разделялась, как после выстрела в Майкла Коллинза. Вы или за Роя Кинна, или нет. Даже Северная Ирландия не возбуждала таких страстей. Малачи глухо застонал, из чего следовало, что ему требуется никотин. Я еще ни разу не видел человека, так подсевшего на никотин. Он прикуривал новую сигарету от окурка предыдущей. Я ощущал сейчас в нем эту яростную потребность. Я двинулся в сторону палаты, служитель Господа пошел следом и заныл:

— Эй, я еще не закончил.

— Ты ведь хочешь закурить, так?

— Ну и что?

— Так даже священники должны следовать правилам… хотя бы самым очевидным.

Собравшиеся в нише курильщики хором произнесли:

— Святой отец…

Он их проигнорировал и крепко схватил меня за руку. Я сказал:

— Отстаньте.

Малачи не послушался и проговорил:

— Твою мать пришлось перевести в приют. Ее с одной стороны парализовало, так что ей требуется круглосуточный уход.

Она, наверное, в ярости. Когда-то она сказала: «Приют? Лучше сразу на кладбище. Если попал в приют, то уже не выйдешь. Обещай мне, сын, обещай, что ты этого никогда не допустишь».

Я не обещал, но мой отец перевернулся бы в могиле, поэтому я спросил:

— Где это?

— На Граттан-роуд, называется «Святая Джуд».

Священник отпустил мою руку, неловко потоптался, поэтому я поинтересовался:

— Там нормально?

Он затоптал сигарету на полу, хотя кругом стояли пепельницы, и сказал:

— Так себе. У нее мало денег, но, увы, жизнь — нелегкая штука.

Один из курильщиков выдвинулся вперед и спросил:

— Святой отец, вы можете нас благословить?

— Не раздражайте меня.

Малачи что-то еще прошипел и затопал прочь.

В больнице вычистили мою одежду, только на рубашке остались блеклые следы крови. Я выглядел потрепанным. Чтобы мне легче было ходить, они выдали мне трость. Я сначала отказался, но вынужден был сдаться. Опираясь на трость, я поблагодарил медсестру, получил запас болеутоляющих таблеток и спустился на первый этаж на лифте. На благоустройство фойе больницы потратили целое состояние, причем бездумно. Оно напоминало зал отправления в аэропорту, с навороченным кофе-баром, огромными растениями в кадках и атмосферой изобилия. Никто не мог найти приемное отделение, и люди потерянно бродили по огромному залу.

Я позвонил по телефону в службу такси, и девушка пообещала:

— Такси будет через двадцать минут. Как водитель вас узнает?

— Я буду в кофе-баре. У меня трость…

Я не успел закончить, как она крикнула:

— Пять девять, забрать пассажира в больнице, старик с тросточкой.

Клик.

Я постарался не думать об этом, осторожно сел и получил кофе. Услышал:

— Джек!

Повернулся и увидел приближающуюся Энн Хендерсон. Мое сердце забилось. На ней были грубые брюки и обтягивающий желтый свитер; рукава закатаны, чтобы продемонстрировать легкий загар. Казалось, что ее обручальное кольцо испускает сияние. Она спросила:

— Можно сесть?

— Конечно.

Как всегда, при виде Энн у меня замерло сердце. Я повесил трость на край стола. Энн бросила на нее быстрый взгляд, и я проговорил:

— Меня только что назвали стариком.

Это ее задело, и я немного обрадовался. Черт, я хотел расстроить ее еще сильнее. Она сказала:

— Я ужасно сожалею.

— Что я старый?

Она покачала головой, слегка раздражаясь, потом объяснила:

— О том, что с тобой случилось.

— Не ты же меня била.

— Но это произошло из-за меня. Я рассказала Тиму о нашей встрече, и он от ревности написал тебе записку, — пояснила она. И добавила: — Но я ничего о записке не знала до того, как тебя покалечили.

Я промолчал. Если она надеялась на понимание, то у меня в запасе его уже не осталось. Я опустил ложку в чашку, начал энергично мешать кофе. Энн протянула руку, чтобы коснуться меня, но я рявкнул:

— Не смей.

Она отшатнулась, будто ее укусили. Я сказал:

— Он приходил меня навестить, твой муженек. Он не захватил ни винограда, ни клюшки, но он хотел, чтобы мы обо всем забыли. Что ты по этому поводу думаешь, Энн? Должен я все забыть, может быть, заказать мессу и каждый хромой шаг посвящать душам, мучающимся в чистилище? Ты считаешь, я так должен поступить?

Лицо Энн исказилось от боли, каждое мое слово — а я говорил медленно — глубоко ранило ее. Она тяжело вздохнула:

— Джек, не мог бы ты… не мог бы ты забыть?

— Нет.

Она судорожно сжала руки:

— Если ты причинишь ему вред, я никогда больше с тобой не увижусь. Ты для меня умрешь.

Подошел человек и спросил:

— Вы такси заказывали?

Я кивнул и потянулся за тростью. Энн протянула руку, коснулась моей руки и взмолилась:

— Я умоляю тебя, Джек

Я наклонился поближе, и от запаха ее духов у меня закружилась голова. Сказал:

— Ты можешь кое-что передать своему мужу? Скажи, что его хоккейные дни остались в прошлом.

Я похромал за водителем. Тот спросил:

— Вам не надо помочь?

Я отрицательно покачал головой. Помощь, которая бы мне пригодилась, имела вкус «Джеймсона». Когда я уселся на заднее сиденье, таксист включил передачу, обругал шофера «скорой помощи» и поехал. Затем посмотрел на меня в зеркало:

— Это ваша миссис?

— Нет, это мое прошлое.

Он задумался и включил радио. Я узнал станцию, по которой передавали классическую музыку. Диктор сообщил:

— Разумеется, это был Арво Пярт, «Табула раса», а дальше слушайте «Великий пост».

Я пробормотал:

— Чего еще от тебя ждать, черт побери.

Миссис Бейли засуетилась вокруг меня, говоря:

— Ой, Бог мой, только посмотрите, в каком вы состоянии.

Она хотела переселить меня в комнату на первом этаже из-за моей ноги, но я решительно воспротивился. Мне нравился мой номер, и я сказал:

— Мне полезно упражняться. Больше двигаться.

Джанет, наша горничная, расплакалась, обняла меня и запричитала:

— Мы думали, что вас убили.

Я вспомнил поговорку времен моей юности, хорошо действующую при переизбытке чувств:

— Сами знаете, нельзя убить плохого.

Я чувствовал, как ее слезы пропитывают мою рубашку, и это произвело на меня большее впечатление, чем я готов был признать. Здесь были пусть только осколки, пусть древние, но семьи.

Наконец Джанет меня отпустила и сказала:

— Вы так похудели, что стали похожи на парня из Биафры.

Для определенного поколения в Ирландии, несмотря на голод, случавшийся в мире в другие годы, Биафра навсегда осталась эталоном, возможно потому, что мы тогда впервые близко увидели несчастье, постигшее другую страну. Голод — это рана, которая формирует твою психику. Я наконец добрался до своей комнаты и с вздохом облегчения закрыл дверь. Джанет поставила в моей комнате букет цветов и положила коробку конфет.

Шоколадных.

Я невольно улыбнулся. Я бы убил за бутылку виски, а она принесла мне конфеты.

Календарь с пурпурным сердцем все еще висел на стене, вот я и решил проверить, какую мудрость он мне сегодня выдаст, бормоча про себя:

— Уж постарайся напугать.

«Господь, освободи мое сердце».

Значит, правда. У Господа есть чувство юмора, даже если Он выступает не всегда вовремя. Я закурил и включил радио. Буш говорил, что он должен бомбить Ирак ради своего папаши, а Джон Мейджор пытался оправдаться по поводу своего четырехлетнего романа с Эдвиной Карри. Потом местные новости: на школьницу напали по дороге в школу. Ей было одиннадцать лет. Среди бела дня какой-то мужик затащил девочку в аллею. Его все еще не поймали, но полиция прилагает все усилия. Я пошел варить кофе и едва не пропустил следующее сообщение. Студентка упала с лестницы, мгновенная смерть. Я замер, держа в руке фильтр, и вслух произнес:

— Что?

Но никаких деталей не сообщили. Метеорологи предсказали дождь и, возможно, грозу. Колено ныло, и я проверил, что из лекарств дали мне в больнице. Шесть обезболивающих таблеток Господи, да я уже был готов проглотить три, чтобы наступило забытье. Принял одну, запил ее кофе, достал свою адресную книгу, нашел номер, набрал его и услышал:

— Алло?

— Брид?

— Кто это?

— Джек Тейлор.

Она вовсе не была рада услышать мое имя и сказала:

— Вы снова назвали меня моим христианским именем. В принципе, это Ридж, хотя вы знаете, что я ненавижу этот английский вариант.

Она намеревалась устроить мне разнос, но я собрался и проговорил:

— Ладно, начнем сначала, Ник ен Иомаре. Ну, как, я заработал несколько очков?

Длинная пауза. Я подумывал, а не спросить ли, как поживает Маргарет, но решил, что моему делу это не поспособствует, поэтому дождался, когда женщина-полицейский спросила:

— Вы все еще в больнице?

— Вы будете счастливы услышать, что меня уже выпустили и я уже если не как новенький, то, по крайней мере, полон огня. Спасибо, что выбрали время и навестили меня. Откуда вы узнали?

Я представил себе раздраженный вид Ридж: мне довольно часто доводилось это лицезреть. Казалось, она постоянно на грани: едва сдерживает желание меня ударить. Да простит меня Бог, я получал удовольствие, поддразнивая ее. Она была такой, как выражаются американцы, «жопой с ручкой». Теперь она сказала.-

— Полицейский до полусмерти избивает бывшего полицейского, и вы считаете, что есть хоть один полицейский в стране, который бы об этом не слышал?

Пришла моя пора раздражаться.

— Тогда почему так недоумевали ваши коллеги, которые меня допрашивали?

Ридж не стала колебаться:

— Проснитесь и понюхайте, как пахнет кофе.

Если ей хотелось меня разозлить, она своего добилась. Я сжал зубы, досчитал до десяти и сказал:

— Готов поспорить, вы давным-давно хотели это сказать.

Теперь она вышла из себя:

— Вам что-то нужно? Вряд ли вы хотели просто поболтать.

— Вы не знаете каких-нибудь подробностей о студентке, которая упала с лестницы?

Ник ен Иомаре злилась, тяжело и часто дышала.

— Вы что, снова хотите записаться в частные детективы? Пора бы вам давно усвоить свой урок…

Мне не нужна была обычная лекция, и я перебил ее:

— Мне нужно знать одну деталь. Можете вы это для меня выяснить?

— Продолжайте.

— Когда девушку нашли, было ли что-нибудь под ее телом?

Я услышал, как у Ридж перехватило дыхание, и надавил:

— Было. Господи… ведь было?

Прошло столетие, прежде чем она ответила:

— Все очень сложно.

— Я специалист по сложностям. Испытайте меня.

— Если об этом узнают… Хорошо, я дружу с одним парнем, который первым прибыл на место. Он поднял книгу…

— Глупый урод.

Я почувствовал ее возмущение, старание удержаться на краю. Сам часто находился в таком месте. Радио все еще играло, и я расслышал, как диск-жокей объявил песню Элвиса Костелло «Хочу тебя» из альбома «Кровь и шоколад». Песня была грубой, злой, раздраженной, но замаскированной под нечто легкое. И чего еще ждать от белого и разведенного мужчины, которому под пятьдесят. Мне показалось, что эта песня высосала весь воздух из комнаты. Ридж сказала:

— Он знает, что напортачил.

— Достаньте книгу.

— Что?

— Отберите у него эту проклятую книгу. Вы что, плохо слышите?

— Это что, приказ?

— Мне это необходимо.

И я повесил трубку.

Немного пожалел, что не упомянул о заголовке в «Сентинель»:

В протестантской церкви Святого Николая состоялась свадьба голубых. Теперь вмешивается епископ. Детьми мы так были прибиты католицизмом, что бежали мимо церкви, боясь, что ее щупальца дотянутся до нас и схватят. Даже сейчас, когда я прохожу там, я ускоряю свой шаг.

Мне стало душно в комнате, захотелось выйти. Мозг мой был одержим желанием выпить. Я спустился по лестнице. С тростью это получалось медленно и неуклюже.

Миссис Бейли взволновалась и спросила:

— Разве вам не следует отдыхать?

— Мне лучше поразмяться.

Она указала пальцем на лежащую перед ней газету. Я знал, что это была «Айриш Индепендент», потому что миссис Бейли всю жизнь читала только эту газету. По ней можно было судить о вашей политической раскраске лучше, чем по флагу. Миссис Бейли сказала:

— Этот референдум в Ницце… о чем только думает правительство? Они собираются проводить их, пока не получат нужного им результата?

Меньше всего я сейчас думал о политике, но я обязан был высказаться, поэтому спросил:

— Полагаю, вы голосуете против?

Чисто по-ирландски она сразу же уклонилась от ответа и сказала:

— Эти «оранжевые» сволочи измордовали Шина Фейна, ограбили его офис в Стормонте.

Я чуть не присвистнул, удивившись ее лексике. Ей было восемьдесят, стара как Голуэй и Испанская арка.

— Измордовали? Бог мой, где вы этому научились?

— Я смотрю «Билл» и «Люди из Ист-Энда».

— Я думал, ваша любимая передача «Коронейшн-стрит».

— Но не после ухода Хильды Огден.

На этой точке легко закруглить разговор. Я кивнул, говоря:

— Увидимся позже.

Я почувствовал себя странно, снова оказавшись среди людей. Больница — целый отдельный мир, и я не уверен, что он менее привлекателен.

Через дорогу перешел священник и спросил:

— Как себя чувствуете?

— Господи, что это такое, куда ни кинь, везде священники.

Он показался мне слегка знакомым, но я не мог вспомнить, где я его видел. Святой отец гнул свое:

— Что с вами случилось?

— Несчастный случай при игре в регби.

Так ему, он из полиции, они все оттуда. Священник смешался, потом сообразил:

— А, понимаю, но я вообще-то имел в виду мессу, ваше присутствие. Я некоторое время вас не видел.

Слово «присутствие» всегда меня выводило из себя. Даже когда я был полицейским, у меня были проблемы с уставом. Я спросил:

— Вы что, завели на меня карточку?

Священник удивился и попытался исправить ситуацию:

— Помилуй Бог, я неправильно выразился. Я хотел сказать, что нам вас не хватало.

Мне хотелось схватить его за ворот, встряхнуть и заорать: «Проснись!» Я произнес:

— Ну, еще бы.

Он поступил по-христиански, подставив другую щеку, не обратил внимания на мой тон и сказал:

— Мы ведь обязательно увидим вас в это воскресенье?

— И свиньи могут начать летать.

Я повернулся и похромал прочь.

Недалеко от Эйр-сквер я увидел молодого блондина, и он точно пялился на меня. Я решил положить этому конец и двинулся к блондину, но тот повернулся и исчез, прежде чем я успел до него добраться. Я поклялся себе, что в следующий раз так или иначе, но мы с ним поболтаем. Какого черта, что это он, следит за мной?

Я зашел в паб «У Нестора», представляя себе бутылки с виски. Часовой был на месте. Сказал:

— Боже, только взгляните, как его отделали.

Сомнительный комплимент, но на другое и рассчитывать не приходилось.

Джефф, расставлявший бутылки по полкам, улыбнулся:

— Рад, что ты вернулся, приятель.

Я сел на свой обычный стул, жесткий такой, спиной к стене. Чувствовал я себя усталым, колено сильно болело, проклятая обезболивающая таблетка не подействовала. Передавали новости: взрыв бомбы на Бали, сто восемьдесят семь убитых, троих ирландцев недосчитались. Диктор предполагал участие во взрыве Аль-Кайды. Джефф принес кофейник и две чашки. Я почувствовал вспышку гнева: его уверенность, что я не пью, едва не заставила меня закричать. Джефф помедлил и спросил:

— Кофе годится?

— Конечно, как раз то, что доктор прописал. Ты присоединишься?

— Если не возражаешь, я бы хотел поговорить.

Я махнул рукой в сторону пустого стула. Он сел, налил кофе в обе чашки. Помимо своей воли я отреагировал на аромат кофе. Возможно, я выпью потом, поживу в предвкушении.

Часовой подал голос:

— Хочешь присоединиться к фонду?

— Фонду?

— Ага, за пять евро выбери день, когда Буш начнет бомбить Ирак. Пятое, пятнадцатое и двадцать пятое ноября уже заняты.

Я подумал и изрек:

— Двенадцатое ноября.

Часовой сделал пометку в маленькой красной книжке и заметил:

— У всех одинаковые шансы, это справедливо: все хотят принять участие.

Я достал пятерку из бумажника и оставил ее на столе. Джефф вздохнул:

— Ты про школьницу слышал?

— Ту, на которую напали?

Он кивнул. Теперь, когда у него была дочь, он стал особенно чувствительным к подобным темам. Но, как обычно, я поторопился и сделал неправильный вывод. Джефф сказал:

— Я знаю одного парня, Пэта Янга, мы подружились…

Я поднял руку, попросив его замолчать. По радио начали передавать в исполнении Джимми Нормана мою любимую песню Эммилу Харрис из альбома «Девушка и красная грязь» — «Бей в барабан медленно». Умереть можно. Джефф ждал, когда музыка смолкнет. Я спросил:

— Что ты говорил?

— Пэт — славный парень. Ему пришлось нелегко. В Бохерморе у них другой взгляд на трезвость. Они бросают пить и покупают мотоцикл. Не так, как в книгах пишут, но Пэту помогает.

Мои глаза задержались на верхней полке. Виски, бренди, ини, мини… водка, шнапс… мини, мо… Текила, вот она работает здорово — быстро, жестко и эффективно. Я услышал слова Эммилу: «Хотел спросить тебя о войне» — и вернулся на землю.

— К чему ты это все рассказываешь?

Он удивился, заметно дернулся и сказал:

— Его могут подставить.

— За что?

— За школьницу.

Я помолчал, привел голову в порядок и поинтересовался:

— Каким образом?

Джефф провел пальцами по густым волосам и потер глубокие морщины на лбу. Когда они у него появились? Сказал:

— Пэта видели поблизости… И девочка его знала.

Я постарался вникнуть. Спросил:

— Что ты этим хочешь сказать? Знала его… Как я должен это понимать?

— Однажды она попросила у него денег на мороженое, и он не дал.

Я не понял, в чем проблема, и сказал:

— После анализа ДНК с него снимут все подозрения, большое дело.

Джефф покачал головой:

— Не думаю, что девочку действительно изнасиловали. На полицейских сильно давят, требуют результатов. Пэт им очень подходит.

Я поднял руки, потому что слышал уже достаточно, и заметил:

— Печальная история, но и такое дерьмо случается.

Но Джефф не хотел сдаваться, после паузы он сказал:

— Ну, знаешь, я надеялся, что с твоими связями ты сможешь поспрашивать, замолвить словечко.

Я по-настоящему удивился. Джефф был не из тех, кто умоляет об одолжении, но вот он сидел напротив и о чем-то просил. К сожалению, не могу сказать, что я проявил милосердие, бросился на помощь своему другу. Нет. Я заявил:

— Разве ты не тот парень, который постоянно морочил мне яйца, настаивая, чтобы я бросил всяческие расследования? Черт, ты ведь постоянно проявлял заботу о моем благополучии и трезвом образе жизни.

Последние слова я сказал резким тоном и демонстративно отодвинул чашку с кофе в сторону.

Джефф глубоко вздохнул и продолжил:

— В городе ходят слухи о группе линчевателей, и я боюсь, что они нацелились на Пэта.

Я изобразил на лице ухмылку, и он вздохнул, всем своим видом выражая разочарование. Он двинул стул назад, взял чашки и пожал плечами:

— Забудь, что я просил.

Я сразу же почувствовал себя скверно. Черт, я лишь хотел убедить друга в бесполезности своего вмешательства, а не отшить его. Я сделал еще одну попытку:

— Черт, Джефф, да не расстраивайся ты. Я же не сказал, что не помогу. Разве я это говорил?

По его лицу я ясно прочел, как сильно ему хочется послать меня подальше с моей помощью, но беспокойство за Пэта Янга пересилило его желание. Я видел эту борьбу и смятение в его глазах. Джефф расправил плечи:

— Ладно, все, я буду глубоко благодарен… за все, что ты сможешь сделать.

Я заставил его прыгать через обруч и пожалел об этом. Винил свое колено, винил священника, пристававшего ко мне, винил свое желание выпить, такое сильное, что хотелось завыть. Дело в том, что я веду себя паршиво значительно чаще, чем я готов признать. Поднявшись, я сказал, чтобы хоть немного разогнать тучи:

— Я сразу же этим займусь.

Джефф как-то странно на меня посмотрел:

— Ты когда-нибудь слышал о Пикинерах?

Я порылся в своих отрывочных знаниях истории Ирландии и отрапортовал:

— 1798 год, восстание… Это было какое-то тайное общество?

Он повернулся к бару:

— Пикинеры, которых я имею в виду, не история.

И ушел.

Когда я шел через площадь, выглянуло солнце. Даже немного теплее стало. Я сел у фонтана и постарался осмыслить те данные, которые имелись в моем распоряжении. Вне сомнения, я страдал от избытка информации. Попробовал составить список приоритетов. Вот что получилось:

Пьяницы, собравшиеся у бывших общественных туалетов, громко веселились. После скандалов с педофилами туалеты снесли и заменили металлическими будками, за вход в которые следовало платить. Один забулдыга отделился от группы и приблизился ко мне. У него были на удивление рыжие волосы, два зуба и теплое черное пальто. На шее на французский манер повязана косынка. Она придавала алкашу молодцеватый вид. Он одарил меня обворожительной улыбкой, всем видом демонстрируя дружелюбие, и сказал:

— Добрый вам день, сэр.

Английский акцент с примесью Тайнсайда. Возможно, дело было в солнце, но гнев, который я лелеял, испарился. Я произнес:

— Как делишки?

Пропойца пришел в восторг. По его глазам я видел, что он подсчитывает, сколько может стоить мне моя вежливость. Но я его опередил:

— Вы откуда?

Ему потребовалось мгновение, чтобы сориентироваться — главной целью пьяницы были деньги, но легкий разговор мог увеличить его доход. Но тут ему в голову пришла новая мысль. Он спросил:

— Вы ведь не социальный работник, верно?

Я переложил трость в другую руку:

— Вряд ли.

Алкаш расслабился и уселся рядом. От его одежды и тела разило мочой, грязью, нищетой и Бакфастом. Я постарался не задохнуться, и он сказал:

— Я из Ньюкасла.

— Ну да, вы и Кевин Киган.

— И Алан Ширер, не забывайте. Он хороший парень, как-то дал мне пятерку за то, что я присмотрел за его машиной.

— Зачем вы приехали в Голуэй?

Вопрос его озадачил. Стая пьяниц взывала к нему, в их голосах слышалось нетерпение. Он слишком долго со мной возился. Вся стратегия заключалась в быстроте — получил и смылся. Мне было наплевать, зачем он подошел, но для него это было важно. Он прищурился и заметил:

— Слышал, правительство дает деньги на что попало. Если у вас есть собаки, вы можете даже на них деньги получить.

Я решил избавить пьяницу от необходимости совершить привычный ритуал, достал несколько бумажек и протянул ему. Он быстро сунул деньги в карман пальто, на случай если я передумаю, но скорее всего — чтобы стая не разобрала, сколько я ему дал. Лояльность не самая популярная черта на улицах. На небе появились облака, и я встал.

Алкаш спросил:

— Простите мою смелость, но что случилось с вашим коленом?

— Один мужик меня избил.

Он эту песню знал и кивнул, в глазах отразились воспоминания о том, как били его. Выглядел он на все двадцать лет. Поинтересовался:

— А вы его избили в ответ?

— Еще нет.

Пока он наслаждался моим ответом, я спросил:

— Почему вы не заведете собаку?

— О, я заводил… только я съел ее.

ДА.

Голосование закончилось, и Ирландия ратифицировала договор в Ницце. Мы впервые голосовали в субботу, причем второй раз по этому вопросу. Теперь открылся путь для расширения, и многочисленные новые страны могли присоединиться к Европейскому союзу. На Шоп-стрит неирландцы улыбались и говорили «Привет!». Обычно они ходили опустив головы, пребывая в глубокой депрессии. Я всегда винил в этом погоду.

Я намеревался навестить свою мать. Зашел в пекарню Гриффина и купил яблочный торт. Как обычно, там была очередь. Один мужчина сообщил:

— Вашингтонский снайпер убил еще одного.

Все высказали свое мнение, и потом, как всегда случается в Ирландии, разговор перешел на политику. Женщина заявила:

— Этот договор в Ницце, он навредит нашему нейтралитету.

Другая женщина, постарше, до сих пор молчавшая, сказала с легким сожалением в голосе:

— Это печенье из Ниццы такое вкусное.

Граттан-роуд всегда была бедным родственником Салтхилла. Здесь был пляж, но канализация проходила опасно близко. Даже в самые солнечные дни воздух здесь был сероватым. Приют находился на пустынной улочке, довольно далеко от моря. Мне пришлось спрашивать у прохожих дорогу. На скамейке сидел старик в матерчатой кепке и меланхолично обозревал горизонт. Когда я задал старику вопрос, мне сначала показалось, что он не услышал. Я хотел повторить попытку, но он откашлялся и сплюнул мокроту почти на мой ботинок. Сказал:

— Тебе нечего там делать, сынок.

Сынок!

Постоянно кипящий во мне гнев готов был вырваться на поверхность. Мне хотелось крикнуть: «Слушай, старый козел, кончай выпендриваться!»

Старик взглянул на меня. Белки глаз у него пожелтели, а нос практически ввалился. Он спросил:

— Знаешь, сколько мне лет?

Срать я хотел на его возраст. Я сказал:

— Понятия не имею.

Он снова откашлялся, я немного отступил, но он харкать не стал. Наверное, больше ничего не осталось. Он продолжил:

— Чертовски стар, вот какой я древний. Живу с дочерью, она меня ненавидит. На весь день ухожу из дому. Знаешь, как трудно убивать время?

Я знал.

Тут он вытянул вперед руку: под клетчатым пиджаком потрепанные манжеты и, надо же, запонки. Сколько же ему лет? Он показал пальцем и прохрипел:

— Ночлежка, которую ты ищешь, вон там, второй поворот направо.

— Спасибо.

Мне захотелось протянуть руку, коснуться тощего плеча, утешить старика. Но что я мог ему наврать?

Я оставил яблочный торт рядом с ним на скамейке, но он не обратил на него внимания. Спросил:

— У тебя в этой дыре близкие?

— Мать.

Он кивнул, как будто уже много раз слышал эти ужасные истории.

— Сынок.

— Да?

— Хочешь сделать своей мама одолжение?

Хочу ли я?

Но попытался:

— Да.

— Положи ей на голову подушку.

В своей жизни я встречал буквально тысячи людей, говорю с учетом ирландской манеры преувеличивать. Мне попадались разные типы

мошенников

бывших заключенных

насильников

бродяг.

А долгие годы спустя я встречал людей

печальных

одиноких

в депрессии

потерявших веру в себя.

Но никому не удавалось достать меня так, как этому старику. В моей памяти возникла песня «Река для него», ранняя Эммилоу, в которой она стенала и жаловалась.

Если в смысле лирики моим идеалом был Джонни Дюган, то в смысле мелодии, с моей точки зрения, ей не было равных. Когда я подходил к приюту, мое сердце упало. Дело было в шторах на первом этаже. Они свисали с погнутой рейки и были скучного, коричневого цвета. Мне, мужчине, не полагалось разбираться, грязные они или нет.

Я разбирался.

Шторы были загвазданы. Так в Бохерморе говорят о грязи. На двери название: «Святая Джуд». Буква «Д» отвалилась, и получилось: «Святая жуд».

Действительно, патронесса всех безнадежных больных. Я позвонил, услышал, как поворачивается в двери ключ. Звук удивительно напоминал о Маунтджойе. Дверь открыла женщина средних лет и спросила:

— Да?

Неприветливо так.

Выражение ее лица было жестким и холодным. Если вы хотите взглянуть на Цербера, вот он, перед вами. Как будто она переместилась сюда в результате реинкарнации из прачечной монастыря Святой Магдалины.

Я сказал:

— Я пришел навестить миссис Тейлор.

На женщине были костюм из плотного твида, черные туфли с толстыми каблуками, за которые монахиня бы убила, а на волосах — некоторое подобие москитной сетки. Взгляд ледяной и оценивающий. Она спросила:

— Кто вы?

— Ее сын.

Женщина не фыркнула презрительно, но реакция была близкой к этому. Дверь все еще полуоткрыта. Женщина прохрипела:

— Вы раньше тут не бывали?

Мне хотелось выбить дверь, ворваться внутрь. Вне всяких сомнений, мы с этой женщиной никогда не станем друзьями, даже на некоторую сердечность не приходилось рассчитывать. Я проговорил:

— Если бы я бывал здесь раньше, разве нам пришлось бы все это обсуждать? Впрочем, кто знает, возможно, это обычная процедура.

Всё, все точки расставлены. Эта женщина редко сталкивалась с возражениями или, как бы она, по-моему, выразилась, наглостью. Я видел, как хочется ей захлопнуть дверь. Спросил:

— Так я могу видеть свою мать или мне требуется ордер?

Она презрительно взглянула на мою трость и открыла дверь. У ее ног валялась груда почты. Похоже, счета. Типа «последнего предупреждения». Я повидал их достаточно, чтобы узнать конверты. Я прошел мимо нее и едва не задохнулся от ударившего в нос зловония. Смесь аммиачного запаха, тяжелых запахов грязной одежды и мочи и приторного запаха дезодоранта. «Дикая сосна» — любимый освежитель воздуха в подобных заведениях. Продается целыми грузовиками и делается на Тайване, он дешевый и вонючий. Вдохнув запах «Дикой сосны» единожды, вы его уже ни с чем не спутаете. Он обладает липучей сладостью, которая проникает всюду. Этот запах хуже всего того, что он старается забить. Я вспомнил свои первые танцы, когда еще играли джазы. У Вулуорта был филиал на Эйр-сквер, где сейчас супермаркет. Они торговали бутылочками духов по шесть пенсов. В каждом доме в городе нашелся бы хотя бы один флакон. Танцевальный зал был пропитан этим ароматом.

Я заметил большую вазу с цветами и протянул руку, чтобы потрогать.

Искусственные.

Из всех ужасов коммерции это наихудший вариант. Почти то же самое что и три летящие утки, украшающие стены тысяч домов. Я повернулся к женщине:

— А вы кто будете?

— Миссис Кэнти. Матрона.

Я кивнул, как будто мне не было на это плевать откуда повыше. Она сообщила:

— Ваша мать лежит в палате номер семь.

Матрона хотела что-то добавить, но передумала и сказала:

— Теперь извините меня, у меня масса дел.

Она потопала прочь, источая неприязнь. Я нашел комнату семь, дверь в которую была открыта, глубоко вздохнул и вошел. Со своей тростью я был никуда не годным представителем внешнего мира. В комнате было сумрачно, потому что горела только очень слабая лампочка. В последний раз я испытывал подобное в моей берлоге на Лэдброук-гроув, где мое бытие сопровождала песня «Мадам Джордж».

В палате стояли три койки. Кроватями их назвать было нельзя. Все с металлическими перилами, чтобы не дать больным вывалиться или, наоборот, помочь им встать — не знаю. На первой койке лежала на спине женщина преклонных лет: рот открыт, по подбородку течет слюна. На второй я увидел свою мать. Она полусидела, опершись на подушки, глаза у нее были открыты. За период, прошедший со дня нашей последней встречи, мать очень изменилась к худшему. Ее когда-то густые темные волосы стали седыми и поредели. Глаза сфокусировались, она прошептала:

— Джек?

Сердце мое разрывалось, хотелось заплакать. Вина, ярость и угрызения совести терзали меня. Я чувствовал, как к горлу подкатывает тошнота. Я сказал:

— Как поживаешь?

Не самое мое удачное выступление. Мать подняла руку, тонкую, как лист бумаги, и спросила:

— Ты заберешь меня домой?

Домой. У нас нет настоящего дома и никогда не было. Мы жили в доме, где постоянно кипела враждебность, и всё по ее инициативе. Я проговорил:

— Ну, конечно.

Глаза у матери были дикими и постоянно двигались. Она сказала:

— Сядь поближе, Джек, иначе они услышат. Скажут, что я была плохой девочкой.

Я просидел у нее двадцать минут, показавшихся мне двадцатью годами. Она уже была близка к тому состоянию, которое ирландцы называют seafoid, имея в виду человека, у которого размягчились мозги, или, как сейчас говорят, который стал овощем. Когда я уходил, мать сказала:

— Помолись Ей, чтобы спасла меня.

Когда матрона открывала дверь, я заметил:

— Там старик на скамейке, так он назвал ваше заведение ночлежкой. Это еще слабо сказано.

Она с грохотом захлопнула за мной дверь.

Вернувшись в гостиницу, я задумался о приятеле Джеффа и решил, что я практически ничего не могу сделать. Я решил, что если Пэт Янг невиновен, то с ним ничего не случится. Я сам ни на минуту не поверил в это дерьмо, но пришел к выводу, что мое вмешательство не поможет, поэтому я ничего и не стал делать. Что касается моей матери, то единственным решением мог быть ее перевод в другую богадельню. Я знал, что хорошее заведение стоит дорого, а я не мог себе такого позволить. И опять я ничего не сделал.

Зазвонил телефон, и я обрадовался, что он отвлечет меня от моих мыслей. Это была женщина-полицейский. Начала она с того, что сказала:

— Я достала книгу.

— Блеск. Не могли бы вы занести ее сюда?

Молчание. Мне пришлось сказать:

— Ридж, вы слышите?

В ее ответе ясно чувствовалось возмущение.

— Вы что, решили, что я служу у вас посыльным?

— Нет… Я…

— Вы вечно определяете время, условия и место наших встреч.

Разве?

Я спросил:

— Разве?

Она не сочла нужным ответить, только сказала:

— Сегодня мой день рождения. Маргарет угощает меня ужином в ресторане гостиницы «Берег Коннемара». Приходите в комнату для отдыха после кофе, скажем, в девять вечера?

— Но ведь это…

— Да, Коннемара… могли бы вспомнить, что я там живу.

— Туда далеко добираться. Как я туда попаду?

Готов поклясться, она рассмеялась. С ехидством предложила:

— Садитесь на автобус. Если они увидят вашу трость, то могут довезти за полцены.

Клик.

Я вчистую проиграл этот раунд. Было время, когда Ридж была почтительной, даже покорной. Я ее определенно подавлял. Как и в случае со всеми остальными знакомыми мне женщинами, время позаботилось о той зыбкой власти, что я имел. Я позвонил на автобусную станцию и через тридцать минут и ряда неприятных манипуляций узнал расписание. Мне пришлось действовать по инструкции: для получения информации нажимать на кнопку 1, для заказа билетов — на кнопку 2, для бронирования мест на заранее оплаченные выходные — на кнопку 3. Кнопки для обычной вежливости, похоже, не было в природе.

В моей голове звучала песня, которую я никак не мог узнать. Включил радио, и, надо же, бывают ведь такие совпадения, они передавали именно эту песню. Пинк, «Как таблетка». Почему-то, слушая ее, я почувствовал себя старым. С чего это я стал слушать это «противоядие» против Бритни? Иногда на тебя сваливается слишком много информации. Начали передавать новости. Полиция говорила, что есть человек, который помогал им с расследованием нападения на школьницу. Его отпустили, не предъявив обвинений. Я позвонил Джеффу, и тот подтвердил, что да, это был Пэт, его отпустили. Я сказал:

— Значит, теперь не о чем беспокоиться.

Он промолчал, и я спросил:

— Джефф?

Его голос звучал напряженно.

— Меня не полицейские беспокоят.

И повесил трубку. Я хотел перезвонить ему, но передумал. Этот вопрос я теперь мог вычеркнуть из своего списка. Пришла почта, которую доставила мне в комнату Джанет. Она спросила:

— Разве это не чудо?

— Почта?

— А, не шутите надо мной. Я о вашем пьянстве.

— А, да, конечно.

Джанет тепло мне улыбнулась. Я просто ощущал исходящую от нее симпатию. Сказала:

— Вы молитесь, мистер Тейлор?

— Гм, да, разумеется, и по-ирландски тоже.

И не полностью солгал. Когда я читал молитвы, а было это в глубоком детстве, я читал их по-ирландски.

Она протянула мне листовку:

— Это ноябрьский список умерших.

На одно странное мгновение я подумал, что Джанет дает мне список тех, кто умрет в этом месяце, потом сообразил, что это список дат для Кладбищенского воскресенья и месс, которые состоятся в течение месяца. Она сказала:

— Теперь вы сможете навестить тех, кого любили. Я знаю, вы по ним скучаете.

Она была права.

Потом добавила:

— Какая ужасная погода.

И ушла. Я смял листовку в комок, бросил на пол и попытался пнуть, как мяч.

Это я плохо придумал.

Бедро пронзила боль, и мне пришлось передохнуть. Будь я суеверен, да к тому же ирландец, я бы решил, что это наказание за насмешку. Я посмотрел на почту. Два письма. В одном говорилось, что у меня есть возможность бесплатно поесть в «Рэдиссоне», если я заполню карточку о благонадежности. Второе было от адвоката Стюарта, к которому был приложен чек на значительную сумму. Из письма явствовало, что если я недоволен, то сумма может быть легко увеличена. Я был доволен.

Устроившись как можно удобнее на подушке, я постарался не думать о матери.

Сосредоточился на новом плане. Когда-то это была квартира рядом с Гайд-парком. Все было спущено в унитаз. Нельсон Элгрен уже давно был одним из моих любимых писателей. В конце своей жизни, пройдя через нищету, литературную обструкцию, болезнь сердца, он наконец поселился в Сэг-Харборе. Старый городок китобоев, где он мог передвигаться на велосипеде, да и до Нью-Йорка можно было добраться поездом. Мне очень нравился дом, который он в последние годы снимал. Около океана, и всего 375 долларов в месяц. Там были маленький дворик, камин и достаточно места, чтобы он мог разместить все вещи, которые годы держал на складе. Недалеко от него жил Е. Л. Докторов, через дорогу — Бетти Фридан и в соседнем городке Курт Воннегут.

У меня имелась небольшая книжка, в которой я иногда вел учет расходов и записывал номера телефонов. Остальные страницы были пустыми. Я взял черный фломастер и написал:

Какой бы сумасшедшей ни была эта мечта, я почувствовал себя лучше.

Календарь с пурпурным сердцем провозглашал: «Будь смиренен перед Господом».

Я не слишком опытен в смирении, но я хорошо знаю, что такое унижение.

Я решил купить подарок Ридж на день рождения. Что можно купить женщине-полицейскому, да еще лесбиянке, которая тебя практически ненавидит?

Колючую проволоку?

На углу рядом с гостиницей был магазин. Несмотря на его близость, я многие годы избегал туда заходить. Еще когда я был полицейским, я предупредил владельца, чтобы он не слишком завышал цены. Он сказал:

— Ты, щенок, я продавал твоей старой матери в долг, когда у нее не было горшка, чтобы поссать.

Вот так

Я был уверен, что он все еще заправляет в магазине, но увидел за прилавком его абсолютную копию — сына. Я думаю, мы с ним вместе учились в школе. Я произнес:

— Симус.

Он поднял руку, чтобы заставить меня замолчать. Я не в восторге от таких жестов. Передавали новости. В Белфасте распяли молодого человека. Его так избили сначала, что родной отец не узнал. Симус протянул руку, выключил радио и сказал:

— Джек Тейлор, вы нечасто к нам заглядываете.

Снова фраза не пришлась мне по душе. Мне хотелось сказать: «Надо же, а ведь ты такой привлекательный».

Но вместо этого спросил:

— Как отец?

— Умер, спасибо.

Я не успел ничего сказать — в магазин вошел иммигрант, и Симус мгновенно насторожился. Как будто кнопку нажали: глаза сузились, и он рявкнул:

— Что надо?

Человек сразу смешался: ему знаком был этот тон. Опустив глаза, он проговорил:

— Сахар, пожалуйста.

— Нижняя полка, рядом с чаем и кофе.

Симус следил за ним, не отводя глаз. Когда мужчина подошел с сахаром в руках, Симус грубым голосом назвал цену. Я не знаю, что и сколько стоит, если это не выпивка, которая всегда стоит больше, чем я могу себе позволить, и не только с финансовой точки зрения. Но названная им цена была астрономической. Я хотел спросить: «Что? Разве уже одобрили новый бюджет?»

Но Симус бы меня не услышал: он не сводил глаз с мужчины. Когда тот ушел, Симус сказал:

— Проклятые воришки.

— Ты его знаешь?

— Нет, никогда раньше не видел.

— Тогда как?

Он посмотрел на меня — в глазах закипала злость.

— Все они воры и вруны, и только Бог знает, какую заразу они могут занести.

Я был так потрясен, что не знал, как реагировать. Глаза Симуса посветлели, он снова заговорил дружелюбно. Спросил:

— Чем я могу помочь, Джек?

Я купил коробку конфет и поздравительную открытку. Он рассказал мне анекдот про священника и ирландское жаркое. Слава богу, я сразу же его забыл. Анекдот был сальным и совершенно не смешным. Симус же был в восторге. Я помню, как он крикнул, когда я уходил:

— Заглядывайте, слышите?

Лил сильный дождь. Один из тех дождей, которые, казалось, направлены лично против тебя, желая промочить тебя до нитки.

Что и произошло.

Я припоминаю, что Билли Коннолли говорил, что нет плохой погоды, есть только неподходящая одежда. Заставьте его прожить шесть месяцев в Голуэе и послушайте, что он тогда скажет. Я залез в автобус и с трудом нашел место, так он был переполнен. Сидел у окна и пытался сообразить, что здесь не так. Ирландский. Все говорили по-ирландски. Я услышал:

— An bhfuil tu go maith? [1]

— Cen chaoi bhfuil tu? [2]

— Та an aimsir dona. [3]

Мне больше всего понравилось высказывание одного молодого человека, который на все это ответил:

— Та sceilin agam. [4]

У него было что рассказать. Перевод не в состоянии передать ту эмоциональную выразительность, с которой он произнес слово «sceilin». Смесь интриги, удовольствия, возбуждения и насмешки знающего человека. Я пожалел, что не слышал всю историю. Непосредственно перед отправлением в автобус вбежала девушка, которой не было еще и двадцати лет, в ветровке небесно-голубого цвета. Оглядев переполненный автобус, она обратилась ко мне:

— Это место что, занято?

Американка.

Я улыбнулся:

— Садитесь.

Она села и заметила:

— Мне нравится, как вы разговариваете.

Когда автобус тронулся, я по старой привычке перекрестился. Девушка пришла в восторг:

— Ух, надо же, как забавно!

Мне нечего было на это сказать. Она продолжала смотреть на меня. Я заметил колечко в ее левой брови и еще одно под нижней губой. Наверное, от этого дерьма больно. Чтобы заставить ее отвести взгляд, я спросил:

— Вы на каникулах?

— Это же типа отпуска, верно? Да, можно сказать и так, но это звучит скучно, вы меня понимаете?

— Почему?

Молодая американка закатила глаза, и я догадался, что так она всегда делает на вечеринках. Она ответила:

— Мой папа, он как тот старик, ему уже пятьдесят два, и он, типа, захотел узнать про мои корни. Типа, поздороваться.

Мне нравятся американцы, их живость меня поражает, свежая энергия кажется мне загадочной. Что касается меня, то я родился усталым. Я решил поддержать разговор и спросил:

— Родные вашего отца из Коннемары?

— Да, правильно, и он об этом уже миллион раз говорил. Так что я остановилась у его сестры, и она, типа, все время беспокоится. Все время волнуется. Ей бы, знаете, не мешало, типа, остыть.

Мне не очень просто было ее понимать. Если она скажет «типа» еще один раз, я взвою. Я спросил:

— О чем беспокоится ваша тетя?

— Типа, обо всем, понимаете?

До большего девушка не додумалась. Мы въезжали в Солтхилл, и мне хотелось посмотреть на залив. Чтобы американка не испортила мне удовольствие, я сказал:

— Чем вы заполняете свое время?

— Заполняете?

— Что вы делаете целый день?

— А, поняла. Чаще я болтаюсь… типа, в молле, смотрю на людей.

— В молле!

Все еще не отводя взгляда от залива, от волн, разбивающихся о скалы, я продолжил:

— Вам нравится?

— Надоело.

Я заметил гостиницу и двинулся вперед, чтобы предупредить водителя. Девушка спросила:

— Что за дела с тростью?

— Я повредил колено.

— Круто.

Я не очень был огорчен расставанием, но все же сказал:

— Будьте осторожны.

— Ага. Типа, как обычно.

Когда я вышел из автобуса, ветер едва не сбил меня с ног. Девушка смотрела на меня в окно, так что я помахал ей, как мне показалось, по-дружески. Она показала мне средний палец.

Гостиница «Берег Коннемары» напоминала мотель, длинный, вытянувшийся по самому краю участка. Я вошел и обрадовался теплу. Нашел комнату для отдыха и там Ридж и Маргарет. Я подошел и сказал:

— С днем рождения.

Ридж поморщилась и повернулась к Маргарет:

— Это он.

Не слишком радостное приветствие. Маргарет протянула руку:

— Я Маргарет, приятно познакомиться.

Не знаю, кого я ожидал увидеть. Если честно, то здоровенного кобла. Маргарет было под пятьдесят, волосы светло-пепельные, подстриженные под мальчика. Карие, широко расставленные глаза, слишком большой нос и прекрасный рот: к таким губам всегда хочется прикоснуться. Одета она была в темный пуловер и джинсы, тело казалось сильным и в хорошей форме. Я остро ощутил свой возраст, свою трость и выпрямил спину. Наблюдающая за мной Ридж улыбнулась. Маргарет сказала:

— Похоже, вы закоченели. Хотите выпить?

И заработала суровый взгляд Ридж. Я понял, она предупредила Маргарет насчет алкаша, поэтому она смутилась. Я сказал:

— С удовольствием бы выпил кофе.

Маргарет встала и ушла. Я обратился к Ридж:

— Она совсем не такая, какой я ее себе представлял.

Это ее позабавило, и она поинтересовалась:

— А что вы ожидали?

Как ответить на такой вопрос? Я остановился на полуправде:

— Враждебности.

— Еще слишком рано.

Вернулась Маргарет с подносом, на котором стоял кофейник и тарелка с бутербродами. Сказала:

— Да, забыла молоко.

И снова ушла. Я оглядел поднос и заметил:

— Мне она уже начинает нравиться.

Тут Ридж наконец сообразила, что было видно по ее глазам и насмешливой улыбке. Она хлопнула в ладоши и воскликнула:

— Поверить невозможно.

Я понятия не имел, о чем это она, и проговорил:

— Я понятия не имею, о чем это вы.

— Маргарет… Господи, вы решили, что она лесбиянка. Это невероятно.

Я почувствовал, как встрепенулось сердце, хотя я и готов был лягнуть себя за такое ошибочное предположение.

— Так она не лесбиянка?

Ридж отрицательно покачала головой:

— Господи, я должна была догадаться, ведь вы — настоящий динозавр.

Вернулась Маргарет с молоком, посмотрела на нас:

— Я что-то пропустила?

Ридж откинулась на спинку кресла и сказала:

— Не слишком много.

Чтобы сменить тему, я достал конфеты и открытку. Маргарет улыбнулась, а Ридж, похоже, удивилась. Она взяла открытку и заметила:

— Видать, вы очень торопились, когда это покупали.

Она подтолкнула открытку ко мне. На открытке было написано: «Папа, с днем рождения тебя».

Мне нечего было сказать. Я не собирался рассказывать им об иммигранте и сахаре. Они бы заметили, что я должен был уйти. Ридж начала открывать коробку с конфетами:

— Спасибо, что подумали о подарке.

Она протянула мне коробку. Я отказался, но Маргарет взяла две конфеты.

Желание сказать «а пошли вы все», пройти к бару и надраться было неуемным. Маргарет налила мне кофе. На мгновение повисла гнетущая тишина. Затем Маргарет обратилась к Ридж

— Когда приедут твои родители?

Я удивился — всегда думал, что у Ридж никого нет. Мне трудно было представить ее в кругу семьи. Вы задаете себе вопрос «Что не так в этой картине?» Было в Ридж, как и во мне, что-то такое, что просто кричало об одиночестве. Она ответила:

— Они могут появиться в любую минуту. Ты можешь подождать?

Маргарет взглянула на часы:

— Я бы с удовольствием, но у меня ранняя смена.

Она встала, наклонилась, поцеловала Ридж в щеку и посмотрела на меня:

— Хотите, я вас подвезу, Джек?

— Вы едете в город?

— Да.

Я взглянул на Ридж. Она покопалась в сумке и передала мне книгу, сказав:

— Поезжайте с Маргарет.

Я не взглянул на книгу, просто сунул ее в карман. Перед Маргарет стояла выпивка, но она ее не тронула. Я спросил:

— Как насчет вашей выпивки?

— Я уже немного выпила. Теперь столько вокруг полицейских, что следует быть осторожной.

Я не стал реагировать и сказал Ридж:

— Я вам позвоню.

— Звоните.

Это была не просьба, это был приказ.

У Маргарет был светло-голубой «эскорт», который выглядел новеньким. Она села за руль, я устроился рядом, пристегнув ремень безопасности. На это ушло некоторое время, так как мешала трость.

— Давайте помогу, — предложила Маргарет.

Когда она перегнулась через меня, я ощутил аромат ее духов. Разумеется, эти духи не имели ничего общего с гордостью Вудуорта. Я почувствовал зачатки желания. Видит Бог, я уже не помнил, когда это случилось в последний раз. Тут Маргарет улыбнулась и включила передачу. Она вела машину хорошо, уверенно и спокойно. Я спросил:

— Вы работаете?

Она удивленно рассмеялась:

— Разумеется, я работаю. Я медсестра.

— Где?

Маргарет бросила на меня короткий взгляд:

— Это допрос?

— Простите, мне просто любопытно.

Она минуту молчала. Мы ехали вдоль верхней части поля для гольфа и приближались к Тейлорз Хилл. Потом подала голос:

— У вас есть десять минут?

— Конечно.

— Мне нравится останавливаться тут, на набережной. Когда такая дикая погода. Вид на залив просто превосходен. Вы не возражаете?

Когда я отрицательно покачал головой, она сообщила:

— Я работаю в «Бон Секурз», раньше госпиталь назывался «Галвия».

Я не сдержался и сказал:

— Лечебница для богатеньких.

Маргарет мое замечание не понравилось, она, безусловно, слышала такое раньше, поэтому возразила:

— Разве они не заслуживают хорошего ухода?

Ее тон задел меня, и я выпалил:

— Конечно, заслуживают, просто они не заслуживают особого отношения.

Она уже парковала машину, причем очень умело. Я подумал, что Маргарет, вероятно, все делает хорошо. Вид на море действительно был великолепным, волны с грохотом разбивались о скалы. Этот вид пробудил в моей душе беспечность. Мне захотелось вернуться назад, ходить по краю, чтобы адреналин бурлил в крови. Я почти на вкус ощущал безумие, но тут сообразил, что Маргарет что-то говорит, и спросил:

— Простите, что?

— Брид говорит, что вы пытаетесь изменить свою жизнь.

— У Брид недержание.

Маргарет это не понравилось, но она продолжила:

— Она думает, что у вас ничего не выйдет и вы снова запьете, как раньше.

Я открыл дверь, с трудом вылез и сказал:

— Спасибо, я лучше пройдусь.

Она попыталась извиниться, но я захлопнул дверь, причем ветер помог добавить этому жесту агрессивности. И я окунулся в дикую непогоду, едва не потерял трость и хотел забросить ее в залив. Я еще не успел застегнуть пальто, как промок насквозь.

Когда я добрался до гостиницы, я был мокрым с головы до ног. Сорвал с себя одежду и встал под душ. В конечном итоге немного согрел свои кости, надел теплую выцветшую рубашку и достал из кармана книгу. Еще один сборник пьес Синга.

«„Удалой молодец, гордость Запада" и другие пьесы».

Я глубоко вздохнул, раскрыл книгу и увидел надпись крупными черными буквами:

Я полистал страницы и заметил, что одно место отмечено красным. Я решил, что нужно запомнить отрывок, по крайней мере попытаться, поскольку что-то подсказывало мне, что это один из элементов загадки.

Теперь я знал. Две девушки были убиты практически случайно. И под каждой из них была книга Синга со словом «Драматург», написанным внутри. Так что мне делать и кто мне поверит? Открыв книгу на последней странице, я, разумеется, нашел наклейку, на которой было напечатано: «Дейдре, помешавшаяся от горя, безжизненно упала на открытую могилу». По крайней мере, я мог подтвердить подозрения Стюарта, торговца наркотиками. Сказать ему, что он был прав: кто-то убил его сестру. Но мне было абсолютно не от чего оттолкнуться. Даже если бы было, что бы я сделал — погнался за убийцей? Зазвонил телефон, и я снял трубку. Услышал:

— Джек?

Это был Джефф, голос мрачный. Он сказал:

— Пэт Янг в больнице.

— Что с ним случилось?

— На него напали.

— Кто?

Джефф помолчал, и я догадался, что он осторожно подбирает слова.

— По современной терминологии, как мне кажется, это называется неизвестный или неизвестные.

Сарказм так и сочился из трубки. Я знал Джеффа в разных душевных состояниях, видел, как он борется с болью, отчаянием, но никогда, никогда на моей памяти он не говорил таким тоном, особенно со мной. Я постарался увернуться и спросил:

— Он сильно пострадал?

— Зависит от того, что ты подразумеваешь под «сильно».

Я разозлился, но постарался говорить спокойно:

— Он в сознании?

— К счастью, нет.

Теперь я уже не мог сдержаться и сказал:

— Может, кончим ходить вокруг да около? Что я должен сделать — угадать с трех раз?

— Господи, Джек, не злись. Я не думал, что ты принимаешь близко к сердцу то, что случилось с Пэтом.

Я воздержался от ответа, поскольку Джефф сказал правду. Если я не сдержусь — а мне ужасно хотелось это сделать, — нашей дружбе может прийти конец. Мой язык часто являлся причиной всяческих катастроф, так что для разнообразия я решил не выходить на ринг. Подождал и спросил:

— Он выкарабкается?

— Надеюсь, что нет.

Это был удар ниже пояса, я не мог продолжать разговор.

— Если бы тебя кастрировали, ты бы хотел выкарабкаться?

Джефф почти выплюнул последние слова — столько в них было ярости. Я произнес:

— Бог мой!

— Не думаю, что он имеет к этому отношение.

— А кто имеет?

Теперь его голос затухал, стал безнадежно усталым. Он сказал:

— Я уже тебе говорил. Более того, я говорил тебе дважды.

Что он мне говорил? Я понятия не имел и спросил:

— Что ты мне говорил?

Он выдохнул долго сдерживаемый воздух:

— Ты не слушал. Как говорит Кэти, ты никогда не слушаешь.

Клик.

Я держал трубку в руке, короткие гудки издевались надо мной. Мне хотелось отправиться в паб «У Нестора», посмотреть Джеффу в лицо и выяснить, о чем он, черт возьми, говорит. Но где взять энергию? Улегшись в постель, я почувствовал себя ни к черту. Думал, всю ночь проворочаюсь. Но сразу отключился. И видел очень живые сны.

Моя мать кричала из разверстой могилы: «Джек, я не могу двинуться. Помоги мне!» У меня в руке лопата, и я поспешно сыплю на мать глину. Потом Джефф, с книгой Синга в руке, шептал: «Почему ты не слушал?» И бросил книгу. Как всегда бывает во сне, логика отсутствовала. Книга упала рядом с могилой, и я закричал: «Я не могу это похоронить. Я не понимаю, что происходит!» Потом я хромал вдоль побережья без трости, а Маргарет и Ридж бежали впереди и дразнили: «Эй, догони!»

Я не смог.

Когда я утром проснулся, постель выглядела так, будто в нее попала бомба. Я был весь в поту. Испытывал то, что стали называть эмоциональным похмельем. При этом почти так же погано, как и во время настоящего похмелья. Заставив себя пойти в ванную, я рискнул взглянуть в зеркало.

Милостивый Боже.

Каким же старым я становлюсь? Я мог четко видеть новые морщины на своем лице, глубокие, вечные. Принял обжигающий душ и стал, по крайней мере, чистым, если не обращать внимания на остальное. За кофе решил поохотиться на «Драматурга». Оделся буднично, для работы: выцветшие брюки, теплая рубашка и полицейская шинель. Не могу сказать, что, когда я выходил из комнаты, меня переполняло желание что-либо сделать или я видел перед собой цель. Нет, я просто устал. Миссис Бейли, погруженная в «Айриш Индепендент», сказала:

— Полицейские, полицейские, полицейские.

— Что?

— В Донеголе разразился скандал по поводу взяточничества, унижения, сокрытия фактов, так что после демонстрации общественности в Дублине от работы отстранили семнадцать полицейских. В мое время полицейский мог закрыть глаза на самогон, но сегодня их занесло.

Целая потерянная эпоха заключается в этой фразе: «их занесло». С точки зрения ирландцев, бахвалиться своим общественным положением, считать себя выше общего стада — тяжкое преступление. Это почти то же самое что и «зазнаваться», а это уже последняя ступенька на лестнице тщеславия. Моя собственная тяжелая история службы в полиции совсем не способствовала желанию защищать бывших коллег. Я сказал:

— Других у нас нет.

Миссис Бейли даже перекрестилась:

— Во имя Отца…

Затем добавила:

— Да поможет нам всем Господь.

На этом дело защиты было закрыто. Я оставил миссис Бейли наедине с газетой и положением в стране, спустился к церкви Святого Августина и подумал, не поставить ли несколько свечей. Количество людей, нуждающихся в помощи, явно превышало число свечей, которые я мог зажечь. Я прошел мимо. Рядом с церковью располагался французский ресторан, затем крутая каменная лестница, заканчивающаяся каменной же площадкой. Я встал справа от ступенек и представил себе, как могла упасть та девушка. Сомневаться не приходилось, такое падение могло привести к смерти. Напротив, через дорогу, находится маленький магазин, где продают изделия из серебра. Похоже, они пользовались популярностью. Из магазина вышла женщина, посмотрела на меня, я беспечно махнул ей рукой. Это придало ей уверенности, и она перешла через улицу.

Женщина напоминала цыганку: темные волосы до плеч, темные глаза, худое лицо. На ней была длинная, широкая юбка из тех, что не идут никому. Такие юбки как бы провозглашают: «У меня кривые ноги». Я бы дал женщине лет сорок, если бы не морщины вокруг глаз и в уголках рта. Скорее, больше. Одно можно было сказать точно — она была привлекательна. Женщина сказала:

— Quel dommage, какая жалость.

Французский? Или просто поднахваталась?

Я спросил:

— Вы знали девочку?

— Да, она жила в маленькой квартире на самом верху лестницы.

Я взглянул и удивился:

— Там живут люди?

— Она жила. В этом городе сегодня можно обнаружить квартиры в самых неподходящих местах.

Ее английский был идеальным, хотя акцент слегка слышался. И еще некоторая толика ирландской интонации, которую приобретают люди, изучавшие английский язык в Ирландии. Небольшое смягчение гласных и легкая напевность. Я решил сделать вид, что ничего не знаю, и послушать, что женщина расскажет.

— Я вообще-то не знаю, что случилось.

Она обрадовалась возможности рассказать и начала:

— Ее звали Карен, Карен Лоу, она жила вон там около года, иногда заглядывала в магазинчик. В тот вечер, когда это случилось, она встречалась с друзьями и рассталась с ними около десяти вечера. А без четверти одиннадцать кто-то нашел ее лежащей там, вызвал «скорую помощь» и полицию.

Я постарался сформулировать следующий вопрос как можно более тактично:

— Может быть, она выпила лишнего?

Женщина энергично тряхнула головой:

— Нет, я ее знаю… О, mon dieu, я ее знала. Она иногда ходила в паб, но всегда ограничивалась стаканом лимонада…

Тут она воззрилась на меня:

— Вы не из полиции?

— Нет, нет… Я… из страховой компании.

Женщина чуть не сплюнула и сказала:

— Merde! Они обожают, когда люди платят им деньги, но от них вы никогда ничего не дождетесь. Вы знаете, сколько мне заплатят за магазин?

Я не хотел рекламировать никакую страховую компанию, но решился предположить:

— Много?

Она яростно затрясла головой, в уголке рта скопилась слюна. Я изменил свое мнения насчет ее привлекательности. Теперь я считал, что у нее не все дома. Она сказала:

— Скажите этим мудакам…

Пауза.

Женщина взглянула на меня:

— Это правильное слово?

Кто я такой, чтобы спорить? Хотя подобного выражения от француженки не ожидал. Я бы скорее рассчитывал на что-то более классное, оскорбительное, но элегантное, как положено французам по праву рождения. Но я лишь кивнул, правда без энтузиазма, и она продолжила:

— Скажите им, пусть платят.

— Обязательно.

И я быстро ретировался. Мгновение назад я подумывал, не пригласить ли женщину куда-нибудь, теперь я считал, что ее следует засадить в психушку. Дойдя до магазина подержанной одежды, я рискнул оглянуться. Она все еще стояла у подножия лестницы, уперев руки в бедра, и кипела от ярости. Я свернул направо и направился к центральному магазину на Эйр-сквер. Интересно, не тот ли это «молл», о котором болтала американская девчонка? Там на первом этаже открытое кафе. Я подошел к прилавку, взял кофе и тут заметил блондина, который давно ходил за мной хвостом. Он помахал рукой, показывая на свободный столик, и сел.

Я заплатил за кофе, и девушка сказала:

— Приятного вам дня.

От неожиданности я сумел только что-то проворчать. Непросто нести чашку с кофе и опираться на трость, так что я не слишком быстро добрался до столика.

Блондин поднялся:

— Позвольте вам помочь.

Взял чашку, поставил ее на столик и снова сел. Вблизи он оказался моложе, не дать больше восемнадцати. Я сел и посмотрел ему прямо в лицо. Что-то было не так с его левым глазом. Парень улыбнулся и сказал:

— Джек Тейлор?

Как будто мы были старыми друзьями. Я возмутился:

— А вы кто, черт возьми?

Улыбка сползла с его лица, как будто он не мог поверить, что я его не узнал. Спросил:

— Вы меня не помните?

— Нет, не помню.

Блондин нахмурился, что подчеркнуло странность его левого глаза. Все его поведение определенно было рассчитано на то, что я его узнаю. С ноткой отчаяния он заявил:

— Я Ронан Уолл.

Я вынул из кармана сигареты очень медленно, потом еще неспешнее достал зажигалку. Его терзало нетерпение. Когда я наконец закурил и выдохнул дым, я сказал:

— Ты так это говоришь, будто это должно что-то значить. Ни хрена это для меня не значит, парень.

Слово «парень» ему не понравилось. Он начал стучать пальцами по столу, затем неохотно произнес:

— Лебеди.

Вот теперь я вспомнил. Несколько лет назад кто-то взялся отрубать головы лебедям в провинции Клада. Общество защиты лебедей наняло меня, чтобы разобраться. Не самый лучший период в моей жизни. Я глубоко завяз в разных неприятных событиях, так что не смог сразу сосредоточиться. Мне пришлось ночью сидеть, согнувшись, у стены, отгоняя лебедей и внутренних демонов. Я поймал преступника. Им оказался шестнадцатилетний парнишка, у которого явно съехала крыша. Он потерял левый глаз во время этих событий. Я припомнил, что он был из состоятельной семьи с влиянием, поэтому дело замяли. Кроме глаза, у блондина не было ничего общего с тем психом, которого я видел раньше. Я заметил:

— Ты изменился.

Теперь он снова воспрянул духом. Выпрямился и сказал:

— Полностью.

В голосе послышалось самодовольство, это был тон человека, который достиг определенных высот и уже не подвержен мелким слабостям. Я загасил сигарету, посмотрел парню в лицо и объяснил:

— Я имел в виду, физически.

Он немного растерялся, поколебался и заявил:

— Я вылечился.

Я не возражал поиграть с ним еще, потому сказал:

— Замечательно. Теперь уже не хочется рубить головы лебедям?

Я увидел, как сжались его кулаки. Недавняя живость исчезла, но он попытался улыбнуться и проговорил:

— Я тогда болел, но мне оказали помощь, самую лучшую, и… теперь я студент, у меня только отличные оценки.

Я почувствовал инстинктивную неприязнь к блондину. Всего лишь мальчишка, но чувствовалось уже в нем нечто более взрослое, злобное. Я сказал:

— Что ты изучаешь? Сомневаюсь, чтобы ты захотел стать ветеринаром, или ты изменился… прости, вылечился… до такой степени?

Парень уже полностью был в игре, глаза, вернее, глаз стал напряженным. Он улыбнулся уголком рта:

— Я собираюсь получить степень по искусству.

В моей голове замелькали цифры, соединились точки, и родилось сумасшедшее заключение. Блондин ходил за мной, он раньше привлекался за жестокое обращение, и вот он сидит здесь. Зачем? Я набрал в грудь воздуха и спросил:

— Синг не требуется?

— Что?

— Джон Миллигтон Синг. Будет тебе, ты ведь изучаешь литературу, разве тебе не попадались драматурги?

Если он и был виновен, то ничем это не показал. Мне следовало действовать осторожно. В последний раз, когда я назвал убийцу, я ошибся, и был загублен невинный молодой человек. Воспоминание об этой чудовищной ошибке будет преследовать меня до моих последних дней. Я никак не мог позволить себе еще раз пройти тот же путь. Я пошел прямым путем, просто спросил:

— Зачем ты ходил за мной?

Парень оживился, обрадовался, будто уже не надеялся, что я спрошу.

— Я хотел поблагодарить вас.

— Что?

— Честно. Я был очень болен, мог попасть в настоящую беду, но появились вы, и в результате мне помогли, и теперь я совершенно новый человек.

В его голосе звучала легкая насмешка, поэтому я сказал:

— Давай проверим, правильно ли я тебя понял. Я выстрелил в тебя из шокового пистолета, ты упал в воду, лебеди напали на тебя и выклевали твой левый глаз. Ты за это хочешь меня поблагодарить?

Мое изложение прошлых событий оказало на парня странное впечатление. Его лицо точно осветилось, как будто мой пересказ его взволновал. Он поинтересовался:

— Могу я пожать вашу руку, Джек?

Меньше всего мне хотелось прикасаться к этому парню. Я ответил:

— Ты мне лучше помоги.

На лице его появилось выражение подозрительности и злорадства. Он сказал:

— Я слушаю, начальник.

Я рассказал ему о двух мертвых студентках, смерть которых я якобы расследую для страховой компании. Не мог бы он поспрашивать, ведь он бывает в студенческом городке, узнать, были ли у девушек друзья, добыть нужную информацию. Он полез в карман, достал блокнот и ручку и записал имена и подробности. Я сказал, что заплачу за потраченное время. Парень небрежно отмахнулся. Деньги не были проблемой. Я попросил его дать мне номер его телефона, и он протянул мне визитку. Заметив мое удивление, блондин ухмыльнулся:

— Я весьма организованный человек. Вы дадите мне свою?

— Свою?

— Ну да, визитку. Наверное, на ней написано: Частный детектив. Конфиденциальность гарантируется?

Теперь он издевался надо мной. Я сказал, что визитки у меня нет, и он кивнул, как будто в этом и не сомневался. Я заметил:

— Ты за мной следишь, так что наверняка знаешь, где я живу.

Я встал, ухватился за трость и перехватил его удивленный взгляд. На мгновение я представил себе, что он видит перед собой. Но парень быстро справился с кратковременной потерей контроля и спросил:

— Что случилось?

— Несчастный случай на хоккее.

Я пошел прочь, и он крикнул:

— Знаете, а мы похожи.

Я сказал, не оглядываясь:

— Я так не думаю.

Но последнее слово все же осталось за ним.

— Мы оба пострадали, но продолжаем двигаться вперед — вперед и вперед.

Только музыки не хватает, и вот вам готовый гимн.

В течение следующих нескольких недель я собирал информацию о погибших студентках. Разговаривал с их друзьями, сокурсниками — и не узнал абсолютно ничего. Упоминал при них Синга и видел пустые лица. Ронан Уолл, лебединый парень, часто звонил мне, но не мог дать ничего, что позволило бы мне догадаться, в какую сторону двигаться. Если он и был Драматургом, я не имел возможности это доказать. В его тоне смешивались ехидство, лесть и надменность. Он даже сказал:

— Кто бы мог подумать, что мы станем друзьями!

Я не мог это так оставить и заметил:

— Ты думаешь, мы друзья?

— О, да, Джек, мы очень близки.

Позвонила Ридж, она сообщила, что нет никаких доказательств, что это было убийство. Когда я упомянул книгу, она призналась, что не может это объяснить. Возможно, просто дикое совпадение, один их тех единственных на тысячу шансов, которые не подчинены логике. Я потерял терпение и спросил:

— Вы сами-то в это верите?

— Разве это важно? У нас больше нет ничего, вернее, у вас больше нет ничего.

— Есть кто-то, затеявший странные игры, кому удается убивать и не попадаться.

Ридж сменила тему и попросила:

— Запишите один номер.

Я взял ручку, и она продиктовала цифры. Я записал их и спросил:

— И что мне с этим номером делать?

Ридж с едва сдерживаемым раздражением ответила:

— Если хватит ума, позвоните. Это Маргарет.

— Маргарет?

— Да. Я не меньше вас удивилась. Что она в вас разглядела, мне никогда не понять. Мне казалась, что ваша предыдущая встреча была не слишком удачной.

Мое сердце забилось чаще, я ощутил нечто похожее на волну радости, хотя не мог пока поверить своим ушам. Не способствовало лучшему пониманию и явное неудовольствие Ридж. Я спросил:

— Она мною интересуется?

Злость Ридж была явной, она сердито проговорила:

— Разве я сказала, что Маргарет вами интересуется? Вы слышали, чтобы я это сказала? Ваша способность делать выводы просто непостижима. Я сказала, чтобы вы позвонили ей, но если станете морочить ей голову, будете иметь дело со мной.

— Господи, Ридж, да вы мне угрожаете.

— Вот именно.

Клик.

Я все-таки позвонил Маргарет, и та ответила мне тепло и, надо же, с симпатией. В молодые годы я не был тем, кого принято называть дамским угодником. Алкоголиков отличает смертельная комбинация эго и полного отсутствия самоуважения. Из-за этого ты постоянно путаешься. Ты выбираешь женщину, которая идет первым номером в твоем списке желаний (тут работает эго), затем отсутствие самоуважения уничтожает все резоны, по которым она могла бы тобой заинтересоваться. Так вы спускаетесь все ниже по списку, пока не доходите до благодарных особ. Их благодарность проистекает из того, что никто вообще не обращает на них внимания. Отсюда двойной урон и обида. Весь ущербный процесс заранее обречен на неудачу. Знакомые парни насмехаются: «Она славная девушка».

По терминологии мачо это означает, что она «не дает». Иными словами, приятель, тебе ничего не обломится. Выпивка скрывает недостатки и трещины в таких начинаниях. В те давние времена вы «прочерчивали линию». Нет, не кокаин. Это было еще до того, как мы научились разбираться во взаимоотношениях. Вы следовали строгому ритуалу: вели ее в кино, затем немного выпивали. Она пила апельсиновый сок, а если оказывалась продвинутой, то «Бейбичам». В баре вы засасывали несколько рюмок крепкого, а потом переходили на пиво и прихлебывали его за разговорами. Следующим этапом были танцы по субботам; тогда играли настоящие джазы, это было время их расцвета. Тут начинался настоящий кошмар. Мое поколение не умело танцевать. Девушки могли подергаться и подвигаться, пока домой не возвращались коровы. Парни же лакали спиртное из запрещенных фляжек, старались придвинуться ближе, иногда осмеливались положить руку на плечо, даже нащупать бретельку, а затем неделю заводиться от воспоминаний. Если вас вынуждали присоединиться к ней в быстром танце, вы с блеском демонстрировали, каким настоящим дитем шестидесятых вы являетесь. Проделывали несколько резких движений, не отрывая ноги от пола, и истекали потом. Это сильно смахивало на самую первую репетицию. Все было так, пока я не влюбился в Энн Хендерсон. Но и от этого остались одни черепки.

Итак, мы с Маргарет начали «прочерчивать линию», как в стародавние времена. Мы отправились в кино, прогулялись вдоль залива и покормили лебедей.

Все, как положено в Голуэе.

Я не стал рассказывать ей про убийцу лебедей. Я однажды заметил его около церкви, он стоял, подпирая статую Пресвятой Богоматери. И я не шучу, он действительно к ней прислонился плечом к плечу, ноги расслаблены, как будто он ее лучший приятель. А ведь было время, когда из церкви выскочил бы священник, дал бы ему в ухо и закричал: «Ах ты, поганый щенок. Кто твой отец?»

Теперь такого не увидишь. Священники теперь так боятся пистолетов, что держатся тише воды и ниже травы. При всех этих скандалах церковь уже не может рассчитывать на уважение людей, им бы только не встретиться с толпами линчевателей.

Разумеется, Ронан помахал мне, и Маргарет спросила:

— Вы его знаете?

Как ответить? Я сказал:

— Мы встречались.

Она взглянула на блондина и заметила:

— Он прислонился к Богоматери.

— Вижу.

Парень немного подвинулся и обнял статую за талию. Маргарет разозлилась и сказала:

— Кто-то должен с ним поговорить.

Лозунг наших времен. По мере того, как росло число случаев нарушения общественного порядка, и с появлением массы хулиганов этот лозунг перестает привлекать внимание. Я ответил так же, как и многие другие:

— Не обращайте внимания.

И мы пошли дальше, внеся свою маленькую лепту в огромное море безответственности, которое разъедает саму ткань порядочности.

Маргарет было сорок пять лет, и она недолго была замужем за «холодным человеком». Ее собственные слова. После двух лет во льдах, она от него ушла.

— Значит, вы технически все еще замужем? — спросил я.

Она печально улыбнулась, и ее ответ передал всю сущность ирландской женщины.

— Если брак связан с любовью, то мы никогда и не были женаты.

И больше о замужестве не упоминала. Да и хотелось ли мне об этом знать? Я рассказал ей о своем неудачном браке с Кики, и выяснилось, что мне еще меньше есть что рассказывать, чем Маргарет. Поэтому мы оставили наши браки позади вместе с печалью. Я повел ее на пьесу Джона Б. Кина в зале городской мэрии, которая ей очень понравилась. Я же все время думал о Синге и о том, как мало я о нем знал. Я решил добраться до Чарли Бирна и исправить это положение.

Постель.

Мы ходили кругами вокруг этого вопроса, не зная, как к нему подступиться. Я несколько раз целовал Маргарет при расставании и чувствовал, что каждый раз она обнимает меня немного крепче. Я был у нее дома, в просторной квартире на верхнем этаже в Гринфилдз. Она даже однажды приготовила мне ужин — ирландское жаркое — и сказала:

— Я решила, что ты из тех мужчин, кто предпочитает мясо и картошку.

Я не стал возражать.

Единственное, чего мы избегали во время наших свиданий, были пабы, основа основ ухаживания по-ирландски. Я решил поговорить без обиняков и предложил:

— Мы можем зайти выпить. Я не буду мучиться.

Маргарет внимательно посмотрела на меня:

— Я не любительница выпить, иногда немного вина за едой, но алкоголь не является важной частью моей жизни.

Я так и не увидел, как она пьет этот редкий бокал вина, но не стал настаивать. Она спросила:

— Ты боишься физической близости?

Вот прямо так, в лоб. Я ответил:

— Нет, просто я слегка потрепан. Когда наберу скорость, собираюсь выступить.

Заработал грустную улыбку. Маргарет сказала:

— Давай же направим тебя по этой дороге выздоровления.

У нее была подруга, физиотерапевт, которая согласилась помочь мне. Я начал заниматься с ней. Тяжелое дело, врагу не пожелаешь, но скоро я смог обходиться без трости. Мое колено никогда уже не заживет на все сто процентов, но хромать я стал не так заметно. В тот день, когда я выбросил трость, я переспал с Маргарет. Это было в пятницу. Мы ходили ужинать, вернулись к ней, и я, как обещал, выступил. Не слишком удачно, очень уж быстро. Мы лежали в кровати, и я заметил:

— Я исправлюсь.

Маргарет прильнула ко мне:

— Уж пожалуйста.

В новостях говорили только о войне в Ираке, и люди теперь были в курсе резолюций ООН. Ганс Бликс стал таким же популярным, как Боно. Фонд, организованный часовым в пабе «У Нестора» по поводу даты начала войны Бушем, развалился. Я спросил его:

— Что же случилось со всеми собранными деньгами?

Он уткнулся в свое пиво и отрезал:

— Все пари отменены.

Коротко и ясно. Напишите это на надгробии, получится забавно. Насчет возврата денег никто и не заикался.

Моя дружба с Джеффом начала потихоньку налаживаться, и я снова стал ходить в пивную. Снова сидел на жестком стуле за столиком, который служил моим офисом. Я слышал, что приятеля Джеффа, Пэта, того, которого кастрировали, перевели в Дублин долечиваться. Иногда его судьба бросала тень на наши отношения, но мы никогда не обсуждали ее напрямую.

Я удивился, когда Кэти попросила меня посидеть с их дочкой, Сереной Мей. Я спросил:

— Понянчить ее?

— Вот именно.

— Господи, Кэти, я не знаю.

Кэти немного поправилась, и ей это шло. Она взяла на себя роль матери и домохозяйки с восторгом. Она уже совсем не напоминала обдолбанного панка, которого я когда-то знал. Исчезли почти все следы ее лондонского акцента. Я об этом сожалел. Теперь она говорила как актриса, которая хотела сойти за ирландку. По большей части ей это удавалось.

В те дни и вечера, когда я присматривал за девочкой, я ощущал покой. Малышка не умела ходить, но прекрасно передвигалась на четвереньках. Она вроде бы меня узнавала и сидела тихо, как во время молитвы, когда я ей читал. В основном кучу детских стихов. Я читал ей и по-ирландски, и если Кэти возвращалась рано, она говорила:

— Продолжай. Мне нравится слушать этот язык

Как правило, это был M'Asal Beag Dubb. «Маленький черный ослик» Пэдрега О'Конора. Я не стал говорить Кэти, что в данном случае пьяница читал произведение пьяницы. Она сказала:

— Я слышала, ты с кем-то встречаешься.

Пусть Голуэй и город, но все же это маленький город. Я пробормотал:

— Да вроде того…

Кэти засмеялась:

— Когда ты нас с ней познакомишь?

— Скоро, очень скоро.

Приближалось событие, накапливавшее свою черную разрушительную энергию, чтобы разорвать мою жизнь в клочки, из которых уже ничего не удастся сложить. Кэти сказала:

— Ты хорошо справляешься.

И, как последний дурак, я согласился:

— Лучше, чем я когда-либо мог надеяться.

Пришло и миновало Рождество, а я все еще оставался трезвым. С Нового года я отказался от сигарет. Дважды в неделю я навещал мать и клялся, что заберу ее из приюта.

Но не выполнял обещания.

В своих мечтах она уже переместилась в другое место, туда, где она снова была маленькой девочкой, и я понятия не имел, о чем она говорила. Мои отношения с матроной продолжали быть холодными и воинственными. Расследование смерти девушек-студенток окончательно остановилось. Я позвонил Стюарту, сказал, что я ничего не добился. Он попросил:

— Продолжайте искать.

И повесил трубку.

Чеки продолжали прибывать, я продолжал их обналичивать. Ронан Уолл звонил мне все реже и реже, потеряв интерес к игре. Мы с Маргарет все еще держались «своей линии», и жизнь моя шла нормально. Колено зажило, но легкая хромота осталась навсегда.

Я зашел к Чарли Бирну, чтобы поискать книги о Синге, наткнулся на Винни, спросил его, не может ли он помочь. Винни ужасно не любил терпеть поражение, но вынужден был признать, что Синг вне его компетенции. Однако он добавил:

— Здесь есть человек, который тебе нужен.

Я повернулся и увидел солидного мужчину, стоящего у полки с литературной критикой. Винни сказал:

— Мой старый профессор английского и печатаемый автор. — Он быстро добавил: — Не то чтобы он был стар, просто колледж, это ведь так давно было. Он эксперт по Сингу.

Человек вежливо улыбнулся. Вид у него был ученый. Последовал неловкий момент, когда незнакомых людей представляют друг другу, а им нечего сказать. Я пробормотал:

— Я бы хотел найти что-нибудь по Сингу.

Профессор терпеливо улыбнулся, продемонстрировав этой улыбкой, что мы оба знаем, кто из нас идиот. Он сказал:

— Прочтите его отчет о пребывании на острове Эрен.

Я сказал, что обязательно прочту, и еще через одну неловкую минуту откланялся и ушел.

Винни выдал мне следующие книги:

«Как понять Синга. Статьи летней школы Синга, 1991 — 2000», под редакцией Николаса Грина;

«Эренский читатель», под редакцией Брендана и Ruairi O hEithir;

«Эренские причитания» Эндрю Макнейлли;

«Рассказы о паломничестве на Эрен» Тима Робинсона.

Когда он упаковывал мне книги, я сказал:

— Потребуется время, чтобы со всем этим разобраться.

— Но ты узнаешь человека.

— Уверен?

— На все сто.

По прошествии нескольких дней, когда я вошел в гостиницу, миссис Бейли сказала:

— Мистер Тейлор, вам письмо.

Несмотря на мои мольбы, она решительно отказывалась называть меня Джеком. Я взял письмо. Простой белый конверт. Сверху напечатано:

Джек Тейлор

Гостиница «Бейли»

Голуэй

Я сунул письмо в карман и поднялся в свою комнату. К моей двери был прислонен венок. Да, именно такой, какие кладут на крышку гроба. Я взял венок, чувствуя, как по спине пробежал холодок. Господи, как же мне нужна была сигарета. Опустил руку в карман, чтобы достать пачку, и вспомнил: никаких сигарет. Открыл дверь, вошел, потерянно постоял с минуту, затем подошел к окну, поднял стекло и выбросил венок во двор. Мозг пытался найти объяснение. Розыгрыш? Ошибка? Но легче не становилось. Я сел на постель, тоскуя по тем дням, когда я мог протянуть руку, взять бутылку «Джеймсона» и выпить прямо из горлышка.

Вынимая письмо из кармана, я заметил, как дрожит рука. Разорвал конверт и вытащил карточку с приглашением на мессу. На одной стороне — пурпурные сердца, на другой надпись:

И далее:

Дыхание перехватило, я даже подумал, что сейчас меня стошнит. Но отпустило, и я присмотрелся к конверту. Письмо было отправлено из Голуэя накануне вечером. Венок он принес сам, но гостиница круглосуточно — проходной двор.

Я снял трубку и позвонил Ридж, рассказал ей все. Она помолчала, переваривая информацию, потом заметила:

— Кто-то с вами играет.

— Bay, надо же, а я сам и не догадался. Хорошо, что сообразил позвонить вам.

— Не смейте разговаривать со мной таким тоном, Джек Тейлор.

Я отступил и попытался исправиться:

— Ну, по крайней мере, вы теперь не станете спорить, что он где-то бродит, что это не дикое совпадение.

Ридж вздохнула:

— Ну и что? Это по сути ничего не меняет. Я хочу сказать — что вы можете сделать?

— Сделать? — переспросил я. — Я могу поберечь свою гребаную спину.

И положил трубку.

Дорожка кокаина, блок сигарет, бутылка «Джеймсона», девятнадцать пинт «Гиннеса» — все это мелькало и плясало перед моими глазами. Я спустился вниз и спросил миссис Бейли, не замечала ли она кого-нибудь странного, проходящего через холл. Она недоверчиво взглянула на меня:

— Странного? Издеваетесь? Да вся страна странная. Утром заходил молодой парнишка, искал работу, так у него в бровях, языке и один Господь ведает, где еще, булавки.

Мне хотелось сбежать, отключиться от всего. Пошел в видеопрокат и набрал много всего. Парень спросил:

— Наверстываете?

— Как будто это возможно.

Вот что я посмотрел за несколько следующих дней:

«Бессонница»

«В когтях дьявола»

«Лантана»

«Донни Дарко»

«Три цвета: Синий»

несколько серий «Симпсонов».

Может быть, я слишком налег на «Симпсонов», но я прерывался на пиццу из «Домино», которую мне доставляли на регулярной основе. Наконец мозг мой получил достаточный заряд, чтобы начать функционировать. Позвонив Маргарет, я пригласил ее прогуляться по набережной. Конец февраля, с моря дует свирепый ветер, разумеется, холодно, но бодрит. Проголодавшись, мы пошли в «Галлеон», где Маргарет заказала цыпленка по-мэрилендски и «кучу чипсов» и спросила меня:

— Джек?

Я изучал меню и сказал:

— Только не пиццу.

— Я думала, ты любишь пиццу.

— Разлюбил.

Я заказал стейк и печеный картофель. Лицо Маргарет раскраснелось от ветра, глаза у нее были живые и довольные. Я заметил:

— Ты выглядишь так, будто только что услышала хорошие новости.

Она широко улыбнулась:

— Так оно и было. Я не хотела говорить тебе, пока не придет подтверждение, но у меня есть место для твоей мамы в «Кастлегате».

— «Кастлегат»?

— Это прекрасное заведение, у них огромная очередь. Там самое лучшее обслуживание. У них фантастическая репутация.

Я не знал, что ответить. Маргарет нахмурилась:

— Я что-то сделала не так? Слишком поспешила? Просто я знала, как ты беспокоишься.

Я взял ее руку:

— Я в восторге. Я чувствовал себя таким виноватым, так стыдился того, что бросил мать в той ночлежке. Спасибо от всей души.

Она просияла:

— Можно перевести твою маму немедленно.

— Я все сделаю завтра.

Когда мы вернулись домой, я любил Маргарет как будто в последний раз. Она сказала:

— Было замечательно.

Может быть, это перебор, но на самом деле стало значительно лучше. Маргарет нужно было рано вставать на работу, так что я выскользнул из постели еще до часу ночи. Она уже спала. Я коснулся ее лица кончиками пальцев, провел указательным пальцем по подбородку. Даже во сне в ней ощущалась сила.

Когда я вышел на улицу, мимо проехало такси, но я слишком хорошо себя чувствовал и решил пройтись. Меня переполняло ощущение благополучия, и я хотел им насладиться. Подходя к Ньюкасл, я краем глаза заметил припаркованный там черный фургон. Когда я поравнялся с машиной, дверь открылась, и, прежде чем я успел что-то разглядеть, я получил удар по голове.

Темнота.

Когда я пришел в себя, первым ощущением была сильная боль за глазами. Я сидел на жестком стуле, но не был привязан. Я находился в каком-то подвале, сидел в торце длинного деревянного стола. За мной стояли двое мужчин в черных капюшонах. Я посмотрел перед собой и увидел человека, сидящего за другим концом стола. За ним тоже стояли двое в капюшонах, как будто мы играли в шахматы для бедных. Вокруг стола выстроились люди в капюшонах с отверстиями для глаз, носа и рта. Одеты все были в темные повседневные одежды, но военного кроя.

Сидящий мужчина был грузным, я видел толстые запястья, пальцы как сосиски. Он свободно сложил руки, держался расслабленно. Сказал:

— А, Джек, позволь мне извиниться за способ твоей транспортировки. Удар по голове был нанесен профессионально. Немного поболит, но ничего серьезного.

Я обрел голос и проговорил:

— Рад слышать, твою мать.

Он улыбнулся, показав желтые зубы курильщика сквозь прорезь. За двумя стоящими мужчинами я заметил два металлических шеста, скрещенные на манер эмблемы. Толстяк проследил за моим взглядом и сообщил:

— Пики.

Я снова воззрился на него и спросил:

— Кто вы такие, военизированная организация?

Он засмеялся, повернулся, точно желая поделиться шуткой с друзьями, и сказал:

— Нет, но мы ведем войну.

Я вспомнил друга Джеффа, Пэта, которого подозревали в нападении на школьницу. Его арестовали, выпустили, а затем он был жестоко изуродован. Я догадался:

— Пикинеры… Господи, да вы та банда, которая едва не прикончила Пэта Янга.

Он кивнул, как будто кланяясь после удачного выступления, и это меня взбесило. Я закричал:

— Гребаные линчеватели.

И получил удар по голове. Толстяк сказал:

— Никаких ругательств, Джек. Если мы собираемся остановить ширящееся гниение, мы сами должны соблюдать стандарты во всех областях жизни.

Я потер голову:

— А стандарты устанавливаете вы, так?

Снова запятнанная никотином улыбка, затем мужчина встал, подошел к металлическим шестам и заявил:

— Остерегайся хорошей пики. В 1798 году во время восстания ими проще было пользоваться, чем мушкетом или штыком.

В голосе зазвучали гордость и восхищение. Он продолжил:

— Восставшие в основном пользовались пиками. Они особенно эффективны в ближнем бою, когда борьба идет один на один. Изначально пики были длиной шесть дюймов и заострены на конце. Рукоятка была тогда длиной примерно шесть футов, но мы позволили себе некоторые отклонения.

Я коротко рассмеялся и сказал:

— Вы не только это себе напозволяли.

В глазах толстяка вспыхнул гнев, из чего я понял, что ему не понравилось, что я его перебил. Он был из тех, кто привык, чтобы все слушали, когда он их поучает. Он кашлянул, и я расслышал свист в его груди. Он, несомненно, был заядлым курильщиком, а может, таковым и остался.

Герард Ханберри.

Из поэмы «Трудные ночи»

Толстяк подошел к стене, взял одну из пик в руки, мягко провел пальцами по наконечнику и сказал:

— Позднее к острию пики стали добавлять крюки. Кроме всего прочего, их можно было использовать, чтобы перерезать поводья и сбрасывать всадников наземь.

Он продолжал воспевать смертоносную красоту оружия и его свирепую простоту. Я слышал, как парни за моей спиной переминаются с ноги на ногу. Они все это уже слышали. Я взглянул на их ботинки, поднял голову и сказал:

— Эти парни — полицейские.

Предводитель Пикинеров поднял пику над головой и крикнул:

— Мы все новые полицейские.

Он вонзил пику в центр деревянного стола, причем острие вошло в дерево примерно на три дюйма. Рукоятка дрожала — таким сильным был удар. Да, на меня это подействовало, я даже подскочил. Почувствовал, как меня охватывает ярость, и спросил:

— Этим вы уродовали того бедолагу? Сколько человек его держали?

Толстяк снова улыбнулся:

— Мы следили за тобой, Джек. В нашем городке ты тоже боролся со злом, которое остается безнаказанным. И ты был полицейским. Присоединяйся к нам.

Я потерял дар речи, хотелось рассмеяться, но потом сказал:

— Пошел ты куда подальше.

Он слегка покачал головой — нет, не от злости, скорее, от разочарования — и кивнул своим людям. Те схватили меня за руки, связали их за спиной, натянули мне на голову чехол без всяких прорезей для глаз или рта. Я спросил:

— Вы хотите то же сделать со мной?

Он подошел, положил руку мне на плечо. И я услышал:

— Джек, ты присоединишься к нам. Наши сегодняшние действия продемонстрируют нашу веру в тебя. У меня ощущение, что ты пренебрегал уроками истории, поэтому изложу коротко. Восстание началось, когда ненавистные иомены сожгли церковь в Булеиоге. Святой отец Мерфи, который ранее советовал своим прихожанам сдать оружие, теперь призывал лучше умереть на поле битвы, чем позволить устроить резню. Когда восставшие заняли Винигар Хилл, поднялась вся страна. Самым эффективным оружием восставших были пики. Толпу уэксфордских Пикинеров могла разогнать только тяжелая артиллерия.

Потом меня подняли на ноги, провели по лестнице и вывели на улицу. Я несколько раз споткнулся. Если тебя лишают возможности видеть, ты становишься на редкость уязвимым. Открылась дверь фургона, и один из полицейских сказал:

— Осторожнее, Джек

Голос дружелюбный, с усмешкой. Через десять минут мы остановились, мне развязали руки, дверь раскрылась, и меня вытолкнули из машины. Обретя равновесие, я сорвал чехол как раз в тот момент, когда фургон скрылся за поворотом. Я находился недалеко от гостиницы, и на улице, кроме одного студента, никого не было. Он выглядел таким же потерянным, каким я себя чувствовал, на джинсах — следы блевотины. Он изрек

— Ничего себе городишко, а?

И направился в сторону Эйр-сквер.

Я вернулся в гостиницу, поднялся в свою комнату, не встретив никого по пути, и рухнул на кровать. Голова болела, но я не думал, что это что-то серьезное. Теперь я мог сказать Джеффу, что я знаю, о чем он говорил. И кому еще? Ридж? Она скажет, что тут ничего нельзя доказать. Или мне пойти в полицию, к старшему инспектору?

Мы с Кленси были друзьями, в молодости вместе ходили на задания. Моя карьера закончилась, он же добрался до самого верха. В последующие годы наши пути пересекались, и мы были если не врагами, то, по крайней мере, противниками. Кленси относился ко мне с презрением. Когда бы я ни обращался к нему за помощью, он смеялся мне в лицо. Я лег спать, так ничего и не решив. Я зря суетился — старший инспектор сам заинтересовался мною.

Когда меня разбудили, я крепко спал. Пробормотал:

— Какого черта?

Надо мной возвышались два полицейских. Я даже сначала решил, что это снова Пикинеры. Один сказал:

— Одевайся, Тейлор.

Я пытался стряхнуть сон, и второй полицейский показал на подушку со следами крови:

— Лучше возьми это с собой.

В комнате был полный хаос. Они уже обыскали ее. Натягивая на себя одежду, я спросил:

— Не скажите ли мне, что, черт возьми, происходит.

Еще со старых времен я сохранил браунинг, пистолет был спрятан под половицей. Слава богу, обыск был недостаточно тщательным.

Иначе…

По крайней мере, я больше не баловался кокаином и не хранил дома запас дури. В комнате даже не было бутылки виски. Первый полицейский не ответил на мой вопрос, а когда я оделся, рявкнул:

— Пошли.

Второй спросил его:

— Наручники надевать?

Оба взглянули на меня. Когда мы проходили мимо конторки, я покачал головой, и миссис Бейли воздержалась от комментариев. У входа ждала полицейская машина и собралась небольшая толпа. Кто-то крикнул:

— Это бен Ладен?

Они посадили меня на заднее сиденье, и мы поехали. Полицейские мрачно молчали. Из своего собственного опыта службы в полиции я знал, что молчание — предвестник больших неприятностей. В противном случае полицейские бы болтали, если не очень свободно, то, по крайней мере, тихо. Они же молчали, будто боялись скомпрометировать висящее надо мной обвинение. Меня проводили в комнату для допросов и оставили одного. Я поинтересовался:

— Чаю нельзя?

Никакого чая.

Двадцать минут тянулись и тянулись, и наконец дверь открылась, и вошел Кленси при всех регалиях. Должность старшего инспектора все еще подпитывала его эго. Глаза мутные, кожа на лице в пятнах. Некогда мощное тело стало дряблым. Он сказал:

— Тейлор.

Тон мрачный. Я спросил:

— Что происходит?

Кленси посмотрел на меня:

— Тима Коффи убили.

— Что?

Муж Энн Хендерсон, которому я обязан своей хромотой.

Кленси спросил:

— Где ты был прошлой ночью?

Я почувствовал прилив облегчения и ответил:

— Я был кое с кем.

Он поднял брови и потребовал:

— Имя и время.

Кленси достал толстый черный блокнот. Я хорошо помнил такие блокноты. Всегда лучше все записать, особенно время, даты, месторасположение. Если придется отвечать в суде, такой блокнот может оказаться единственным средством вашей защиты при тяжелом перекрестном допросе. Кленси записал, что я сказал, и ушел. Прошло два часа, и я знал, что проверка не должна занять так много времени. Они хотели, чтобы я созрел. Когда старший инспектор вернулся, вид у него был недовольный. Он сказал:

— Все сходится.

— Правильно. Я могу идти?

Кленси подвинул стул, повернул его и уселся на него по-ковбойски, положив руки на спинку для опоры: эдакая поза мачо.

Он сказал:

— Ты мог кого-нибудь нанять.

— Ты сам в это не веришь. И разумеется, не можешь это доказать. Иначе я бы уже сидел в камере и этого разговора бы не было.

Кленси потер щеку рукой, и я спросил:

— Как его убили?

— Каким-то длинным металлическим шестом, проломили череп. Насколько я знаю, у вас с ним была… перебранка.

Кленси произнес это слово с большой осторожностью, почти деликатно. Настоящее полицейское слово, передает серьезность и некоторый масштаб события. Не для ежедневного пользования. Из тех слов, которые бережешь, лелеешь и произносишь в подходящий момент. Я повторил:

— Перебранка! Надо будет взглянуть, что это значит.

Я так и сделал, только позже. Словарь толковал значение как «бурный спор». Я откинулся на спинку стула и сказал:

— Он избил меня до полусмерти, да, да, клюшкой, но ведь ты это уже знаешь. Твои люди занимались расследованием, и знаете что, старший инспектор? Ничего из этого не вышло, ни черта.

Кленси улыбнулся, и я заметил на его зубах коронки. Безусловно, это пойдет ему на пользу при появлении перед прессой. Он представлял себе, как возвышался надо мной Тим Коффи. Я спросил:

— Ты в самом деле хочешь найти того, кто убил Коффи?

Улыбка осталась на месте, вот только яркости поубавилось. Он изрек

— Вот за это ты мне нравишься, Джеки.

Я некоторое время пристально смотрел на Кленси, удивляясь, как это вышло, что мы такое долгое время были друзьями, и как далеки мы теперь от этого. Я сказал:

— Пикинеры.

Он громко расхохотался, грубым таким смехом, в котором проявилось все его паскудство, и проговорил:

— Пикинеры — это надо же. Они часть того, что молодежь называет «сельской легендой».

Но поза его изменилась, исчезла нарочитая беспечность, теперь он насторожился. Я сказал:

— Сельская легенда в полицейских ботинках.

Кленси вскочил со стула и рявкнул:

— Убирайся.

Я встал, и на мгновение показалось, что мы пожмем друг другу руки. Он распахнул дверь, и я вышел. Я стоял на ступеньках при входе в участок, и редкое в наших краях солнце светило мне в лицо. Слева ко мне приблизилась женщина. Энн Хендерсен. Прежде чем я успел вымолвить хоть слово, она плюнула мне в лицо, повернулась и ушла.

Я сидел в пабе «У Нестора» перед чашкой холодного кофе. Я рассказал Джеффу все, что со мной за это время случилось, и он ни разу не перебил меня. Он полировал стаканы, склонив голову набок. Стекло сверкало. Время от времени я касался того места на левой щеке, куда попал плевок.

Джефф отставил стакан и сказал:

— Мы их достанем.

— Мы с тобой?

Он оглянулся. Часовой сидел, глядя в свою кружку. Джефф спросил:

— Ты кого-нибудь еще видел?

— Нет.

Было уже темно, когда я вернулся в гостиницу. Миссис Бейли спросила:

— У вас все в порядке?

— Да.

— Ну и славно.

Я поднялся в свой номер и умылся холодной водой. Не помогло. Плевок все еще жег кожу. Джефф пообещал узнать, как зовут лидера Пикинеров. Я поинтересовался:

— Каким образом?

Он пожал плечами:

— Трудно не значит невозможно.

На следующее утро я чувствовал себя «опустошенным от всего», как кто-то сказал.

Кроме воспоминаний о тебе.

Я достал книги Синга с полки, взял блокнот и ручку и попытался описать его на бумаге.

Он родился в Дублине в 1871 году. Отец, стряпчий, умер, когда Синг был еще совсем маленьким. Он учился в колледже Святой Троицы, потом отправился в Париж. На него колоссальное влияние оказала встреча с У. Б. Йейтсом. Йейтс посоветовал ему посетить Эренские острова, изучить, как живут и работают ирландские крестьяне. В период с 1889 по 1902 год Синг ездил туда регулярно. В результате он написал в 1907 году книгу очерков «Эренские острова», где поведал о своем там пребывании. Затем он начал писать пьесы, первой была «В сумраке долины», вышедшая в 1903 году.

«Скачущие к морю» — 1904 год.

«Источник святых» — 1905 год.

Затем, разумеется, знаменитые бунты в аббатстве, когда появился «Удалой молодец, гордость Запада». После этой пьесы он прославился.

Синг стал директором аббатства и в 1909 году издал «Стихи и переводы». В 1897 году он заболел болезнью Ходжкина. Начал писать «Дейдре — дочь печалей», но так и не закончил.

Своим реализмом и смелым и бескомпромиссным изображением отдельных персонажей он нажил себе множество врагов. Вы можете сказать об ирландцах все что угодно, только не говорите этого прямо.

Я просмотрел свои записки, пытаясь понять, что убийца нашел в Синге такого, чтобы оставлять его книгу в качестве своей подписи. Я не мог разобраться. Мне понравилось, что сказал о Синге Йейтс:

Это определение — безжалостное сердце — задело глубокие струны в моей душе. Я знал это всю свою беспокойную жизнь.

Я откинулся на спинку стула и попытался представить, что связывает Синга и Драматурга. Мне уже начало что-то приходить в голову, когда зазвонил телефон.

Черт.

Я снял трубку и произнес:

— Да?

— Мистер Тейлор?

— Да.

— Это матрона приюта «Святая Джуд».

— А, да, я собирался вам звонить. Я намереваюсь сегодня перевезти свою мать.

Услышал какие-то голоса, невнятный ответ матроны, потом разобрал:

— Сегодня?

— Да, я думаю, «скорая помощь» заберет ее.

Женщина тяжело дышала. Спросила:

— Как вы смогли так быстро узнать?

Теперь пришла очередь мне помолчать. После паузы я спросил:

— Что узнать?

— Что ваша мать умерла двадцать минут назад.

Я выронил трубку.

Я не понимаю, что так связывает похороны и дождь. Во всяком случае, ирландские похороны. Мы привыкли к дождю. Живем в Западной Ирландии, дождь — часть нашей жизни. Но во время похорон, буквально каждый раз, он поливает так, будто имеет против тебя что-то личное.

Моя мать не стала исключением.

Дождь не переставал ни на секунду, лил и лил, как последний подонок. Собралось много народу, в основном прихожане той церкви, которую посещала мать. У могилы ее старый покровитель и мой вечный враг святой отец Малачи бубнил что-то насчет праха к праху. Я взглянул на лица присутствующих. Все они были соответствующе печальны. Я был самым близким родственником, но окружающие умудрялись меня игнорировать. Если смерть и несет примирение, они об этом не ведали. Наконец святой отец Малачи закруглился и побрызгал на гроб святой водой. Взглянул на меня с ненавистью. Я подошел, чтобы взять горсть земли, но он покачал головой. Я подумал: «А пошел ты» — и бросил землю на крышку гроба. Могильщики начали опускать гроб и жестом пригласили меня поучаствовать. Мать совсем ничего не весила, совсем.

Выполнив свою обязанность, я отступил, и Маргарет взяла меня за руку. Малачи заметил и нахмурился. Я крепко сжал ее пальцы. Стоящая напротив Ридж перекрестилась и ушла.

Я откашлялся и сказал:

— Гм, благодарю вас за то, что пришли. Я заказал… ну, там напитки, закуски, чтобы… Я вас всех приглашаю в бар «Голливуд»… спасибо.

Чувствовал себя последним кретином.

Они не пришли.

Только Маргарет, Ридж, стол с бутербродами, канистры чая, кофе и пять официантов. Наконец обеспокоенный менеджер бара спросил:

— Вы еще ждете… гостей?

Я покачал головой.

Маргарет взяла бутерброд. Высота горы еды после этого не изменилась вовсе. Она попыталась откусить и спросила:

— Твой друг, тот, у кого бар?…

— Джефф и его жена Кэти.

Маргарет нервничала, жалела, что спросила, и я помог ей:

— Они не пришли.

Я никак ей это не объяснил, потому что и сам не понимал. Ридж со стаканом апельсинового сока в руке выглядела почти хорошенькой. Темный костюм с модной юбкой, белая блузка с намеком на вырез. Вблизи было заметно, что покрой убогий. Что поделаешь, Ридж всегда покупала дешевые вещи. Я заметил:

— Вы выглядите очень мило.

Наши отношения не собирались улучшаться в связи с ситуацией. Она одарила меня обычным ледяным взглядом и проговорила:

— Это ведь похороны — кто на похоронах выглядит мило?

Потом Ридж сообщила, что ей пора заступать на смену, и я проводил ее до дверей. Сказал:

— Спасибо, что пришли.

Ее ничем не проберешь. Она взглянула мне в лицо:

— Вы позаботились, чтобы его убили?

— Тима Коффи?

Она не сводила с меня взгляда, и я в сердцах ответил:

— Нет, конечно, нет. Господи, не валите все на меня.

Ридж посмотрела на Маргарет:

— Мне ее жаль.

Мои дипломатические возможности иссякли.

Она добавила:

— Вы же влюблены в молодую вдову, так ведь, Энн Коффи… или ее фамилия Хендерсон?

Я подумал, что Ридж позволила себе дешевый выпад, под стать дешевой одежде, и сказал:

— Это вы зря. Мне нравится Маргарет.

Ридж скривила губы — получилась довольно мерзкая гримаса, — повернулась, чтобы уйти, и бросила напоследок:

— Чему там не нравиться?

В Голуэе стало появляться все больше семей из Восточной Европы. Они бродили по улицам, и на их лицах застыло выражение потрясения. Отец в куртке из искусственной кожи, мать, идущая чуть позади, с огромными старыми сумками от «Данне», и дети в спортивных рубашках, сшитых под дизайнерские модели. Названия «Адидас» и «Найк» написаны на них с ошибками. Как раз такая семья проходила мимо, и я пригласил их:

— Покушайте.

Еще я притащил двоих пьяниц, которые уже явно перебрали. Налил им по большой порции виски, и они набили свои карманы бутербродами. Менеджер вскинул брови и взглянул на часы. Увиденное его мало утешило. Распахнулась дверь, и в облаке сигаретного дыма появился святой отец Малачи. Он прошел к стойке и заказал себе большую порцию ирландского виски. Я никогда не знал, действительно ли он так хорошо относился к моей матери, но он проводил ненормально много времени в ее обществе. В его ненависти ко мне я был уверен. Мы с Маргарет смотрели, как он подходит к нам. Он бросил презрительный взгляд на людей, поедающих бутерброды, и заметил:

— Ваши друзья, вне сомнения.

Я протянул руку, но священник, проигнорировав этот жест, воззрился на Маргарет:

— Вы, девушка, из Голуэя?

Девушка!

Ее голос снизился до того низкого тона, каким женщины разговаривают со священниками.

— Да, святой отец.

Малачи выпил виски. Щеки у него были красными. Он спросил:

— И что, во имя всего святого, вы делаете с этим клоуном?

Прежде чем Маргарет успела ответить, я сказал:

— Я благодарен за помощь, которую ты оказывал моей матери, но последи за своим языком.

Он повернулся ко мне и, забрызгав слюной отвороты черного пиджака, заявил:

— Твоя мать, да упокой Господь ее душу, наконец от тебя освободилась.

В обществе не принято давать по физиономии священнику. Возможно, многим бы хотелось, но запреты чтили. Я уже подумывал, не нарушить ли мне их, но, поразмышляв, полез в карман, достал бумажник и сказал:

— Хочу с вами расплатиться.

Его глаза заблестели, он почти обрадовался, что я дал ему этот шанс.

— Деньги! От таких, как ты? Да я лучше поеду в Англию, чем это допущу.

— Значит, нет?

Я услышал чьи-то шаги, повернулся и увидел сержанта Коха в черном костюме. Один из тех немногих людей из моего прошлого, кто все еще знался со мной. Он выдал классический вариант ирландского сочувствия:

— Мне очень жаль, что с вами случилась такая беда.

Я заказал ему выпивку, и мы пошли в угол бара и сели за столик. Я оглянулся и увидел, что Малачи предлагает Маргарет сигарету и держит в руке вновь наполненный стакан.

Кох спросил:

— Она легко умерла?

Догадываясь, что он имеет в виду мою мать, я ответил:

— Она ничего в жизни не делала легко.

Он кивнул, затем сказал:

— Но тебе все равно будет ее не хватать.

Сержант хотел быть вежливым, поэтому я пропустил его слова мимо ушей и спросил:

— Ты когда-нибудь слышал про Пикинеров?

Его глаза прокричали «Да», но он проговорил:

— Люди устали искать легальные пути, чтобы разбираться со всякими делами…

Кох коротко рассмеялся и добавил:

— Или, вернее будет сказать, чтобы избежать разбирательств…

Я ждал. Он подумал и сказал:

— Их совсем немного. Если бы не их лидер, они давно бы разбежались.

Миссис Бейли и Джанет побывали на заупокойной мессе и прислали большие букеты цветов. Я был рад, что они не пришли в бар и не видели руины поминок

Сержант допил виски и поднялся:

— Мне пора идти, Джек

— Спасибо, что зашел.

Семейство иммигрантов исчезло вместе со всей едой. Пьяницы настраивались на драку. Я сказал:

— Пора уходить, ребята.

Когда я сунул им бутылку ирландского виски, один из них промямлил:

— Это что, свадьба?

— Нет, похороны.

Пьянчуга внезапно обнял меня, прижал к себе, и я едва не задохнулся от исходящего от него зловония.

— Ты крепись, парень, — выдохнул он.

Когда они уходили, он повернулся, перекрестился и сказал:

— Да благослови вас всех Господь!

Утром после похорон я проснулся, удивляясь тому, что не только не пил, даже сигареты не выкурил. Или это милость Господня? Я вовсе не ощущал, что меня осенила благодать. В моем мозгу извивались и свертывались в кольца темные змеи. Глубокое чувство вины перед матерью терзало меня. Я все пытался избавиться от картины, стоящей перед моими глазами: она на этой койке посреди живодерни.

Господи, да кто бы ни запил? Увы, в мире не хватит «Джеймсона», чтобы избавиться от запаха моей вины. Ведь я бросил мать. Оставил умирать.

Я перебрал в уме то, что имею на сегодняшний день.

Тим Коффи, убитый из-за меня. Безумец, одержимый Сингом, убивший двух девушек и играющий в умные игры. Не говоря уже об этих клятых линчевателях, Пикинерах, сгори они в аду.

Я сварил кофе и сказал себе, что я могу получить от горячего напитка удовольствие и без никотиновой поддержки. В комнате стояла немыслимая тишина. Сделав шаг, я включил радио и услышал концовку песни «Желтый» группы «Колдплей».

Определенно это был главный цвет на сегодняшний день.

Затем передали новости. Робин Кук вышел из правительства Блэра. Саддаму Хусейну дали семьдесят два часа, чтобы убраться из Ирака. Вторая резолюция ООН больше не действовала. Скоро должна была начаться смертельная война. Затем местные новости: из канала выловили три трупа, один из покойников чернокожий.

Далее: «В Кинваре был серьезно ранен в результате наезда житель Голуэя. Преступник скрылся. Потерпевший хорошо известен в округе в качестве президента Ассоциации „Винегар Хилл"».

Я набрал в грудь воздуха.

Президент Ассоциации «Винегар Хилл»? Самое знаменитое событие в восстании 1798 года, час Пикинеров. Я знал одну девушку в полицейском участке залива Голуэй, позвонил ей и вытащил из нее имя жертвы. Тед Бакли. Затем я узнал номер телефона больницы, позвонил, попросил соединить меня с реанимацией, добрался до дежурной медсестры и сказал:

— Доброе утро, это Шон Бакли. Моего брата привезли прошлой ночью.

— И что?

— Как у него дела?

— Он получил серьезные травмы, мистер Бакли. Сломан позвоночник и ноги. И еще черепно-мозговая травма.

— О господи!

— Соединить вас с врачом?

— Гм, нет, спасибо. Его жена с ним?

Я почувствовал, что у медсестры начали возникать подозрения. Она сказала:

— Мистер Бакли холостяк. Кто вы такой, повторите, пожалуйста.

Я повесил трубку.

В телефонном справочнике я нашел:

Внизу была приписка: «Ассоциация "Винегар Хилл", Кинвара».

Бакли руководил организацией из дома, имеет филиал в Кинваре. Я вспомнил недавнюю десятиминутную поездку в фургоне с чехлом на голове, поэтому надел свою всепогодную шинель и решил, что прогулка пойдет на пользу моему колену. До Корриб-парка я добрался за двадцать минут и обнаружил там настоящий деловой улей. Везде люди, что было весьма кстати. Я подошел к дому номер двадцать один и позвонил в дверь, от души надеясь, что у хозяина нет собаки. Ни звука. Я обошел дом сзади и начал передвигать мусорные контейнеры, наблюдая за реакцией соседей. Никаких признаков. Я быстро и резко двинул локтем, выбил стекло, открыл окно и залез в дом. Если сосед позвонил в полицию, я узнаю об этом очень скоро. Я оказался в кухне, которая символизировала аккуратность холостяка. Я узнал эти признаки — помнил свои долгие годы одиночества. Холостяки бывают двух типов: либо это неряха, либо человек, одержимый чистотой. Бакли был из второй категории. Я не увидел даже грязной чашки в раковине. Пол без единого пятнышка, полотенца сложены и развешены по ранжиру. Я почти проникся симпатией к хозяину. Взглянул на часы. Пятнадцать минут прошло, я облегченно вздохнул. Полиции не будет. Прошел по другим комнатам. То же самое — стерильная чистота. Книжная полка, все книги — по истории Ирландии, особенно много про 1798 год. Тяжелая картина в раме, изображающая священника, над камином — святой отец Мерфи, герой восстания.

Найдя дверь в подвал, я зажег свет и спустился. Тут я его и обнаружил, длинный деревянный стол, пики на стене. Прошептал:

— Попался.

Снова вернувшись наверх, я собрал все бумаги, которые попались под руку, и задернул льняные занавески. Это заняло немало времени, да и колено разболелось, но в конечном итоге я сделал из бумаг дорожку из кухни в подвал. Я вспомнил пожелтевшие от никотина зубы Бакли и под раковиной нашел жидкость для заправки зажигалок. Полил ею бумаги, особенно обильно на кухне и у спуска в подвал. Спички аккуратно лежали рядом с газовой плитой. Я открыл кухонную дверь, зажег спичку и уронил ее. Сказал:

— Пых.

У Лоуренса Блока в его книге «Бег по лезвию бритвы» есть сцена, когда его герой, Мэтт Скаддер, присутствует на собрании общества анонимных алкоголиков, во время которого одна женщина рассказывает, что раньше она выпивала первую рюмку, едва муж уходил на работу. Она держала бутылку водки под раковиной в коробке, в которой раньше было чистящее средство для плит. Далее по тексту:

Я обожаю эту историю.

Вспомнил о ней два дня спустя, когда входил в паб «У Нестора». Часовой сидел у стойки, погруженный в печаль. Пробормотал:

— Бомбежки начались.

Кэти стояла за стойкой, что случалось очень редко. Я подошел и поинтересовался:

— Где сам?

— У него сегодня встреча.

Кэти внимательно посмотрела на меня и сказала:

— Мне очень жаль, что твоя мама умерла. Джеффа не было в городе, а я никого не смогла найти, кто бы посидел с ребенком.

Я кивнул. Часовой встрепенулся:

— Кто-нибудь умер?

Мы ему не ответили. Кэти предложила кофе, но я отказался. Я перебирал в голове всякие варианты, когда она обратилась ко мне:

— Как Стюарт?

Я не сразу понял, о чем она, потом ответил:

— Он в тюрьме, как он, по-твоему, может быть?

Кэти подумала и спросила:

— Ты на него работаешь?

— Хороший вопрос.

Она начала натирать стойку, которая и без того была в идеальном состоянии. Разумеется, это означало, что я должен убрать локоть и отступить назад.

— Это я настучала, — сказала Кэти.

— Что?

— На Стюарта. Выдала его.

Я просто обалдел, постарался прийти в себя, спросил:

— Ты позвонила в полицию?

— Конечно, в отдел по наркотикам.

Когда она это говорила, на ее лице сохранялось нейтральное выражение, абсолютно никаких эмоций. Когда я заговорил, я почти что заикался:

— Он был твоим другом.

Кэти презрительно хмыкнула:

— Стюарт торговал наркотиками. У таких людей нет друзей.

И у таких, как ты, подумал я. Сказал:

— Бедняге дали шесть лет.

— Достаточно времени, чтобы очиститься, как ты думаешь?

Я был слишком потрясен, чтобы сказать, что я думаю, поэтому пробормотал:

— Увидимся позже.

Я уже открывал дверь, когда Кэти крикнула:

— Мы закажем мессу за упокой души твоей матушки.

Жду не дождусь.

Позади паба имеется сарай, служащий гаражом, где Джефф хранит свой обожаемый «харлей». После Кэти и дочки мотоцикл он ценит превыше всего. «Харлей» был сделан по специальному заказу. Джефф содержит его в идеальном состоянии, тратит каждую свободную минуту на чистку, полировку, ремонт. В тех нескольких случаях, когда я видал мотоцикл, хром и металл сверкали. Если хотите познакомиться с настоящей страстью, спросите Джеффа о «харлее». Когда Джефф восхваляет свою машину, он перемещается в другое измерение. Чтобы понять такую страсть, я прочел «Паломничество на стальном коне» Гари Паульсена. Я смог представить себе, какую пылкую любовь может вызвать «харлей», но толком понять так и не сподобился. Фанаты «харлея» — просто люди другого сорта. Джефф когда-то сказал мне, что «харлей» ломается значительно чаще и с ним больше заморочек, чем со всеми другими мотоциклами, вместе взятыми.

— Тогда зачем с ним связываться?

На его лице отразился ужас, и он воскликнул:

— Да ты что, они ведь чистокровные. Ты же не отдашь лучшее, они так великолепно настроены. Поэтому лучше «харлея» нет ничего.

Сарай не был закрыт. Я открыл дверь и щелкнул выключателем. В центре стоял «харлей» в довольно плачевном состоянии. Я наклонился и взглянул на него спереди. Глубокие вмятины, на боку глина и грязь. Толстая покрышка колеса почти разодрана.

— Подглядываешь за мной, Джек?

Я выпрямился и повернулся к Джеффу. В правой руке он держал тяжелый гаечный ключ. Я бы не хотел анализировать, о чем в данный момент думал каждый из нас.

Я показал на мотоцикл:

— Ты попал в аварию?

Джефф выронил ключ — тот с противным звуком стукнулся о каменный пол — и двинулся ко мне. Но агрессивность испарилась. Он проговорил:

— Это не авария, да ты и сам знаешь.

Я пожалел, что бросил курить. Это определенно был подходящий момент для никотина. Сказал:

— Ты ведь мог его убить, Джефф.

Он кивнул, протянул левую руку к мотоциклу и почти нежно его коснулся:

— Я думал, что убил.

Я надеялся, что он будет все отрицать, а я, возможно, сделаю вид, что поверил. Я поинтересовался:

— Как ты его вычислил?

Джефф удивленно взглянул на меня и пояснил:

— У меня же паб, люди болтают. Пара стаканов виски за счет заведения — и ты знаешь все, что тебе нужно.

Затем он устало прислонился к мотоциклу и спросил:

— Ты сдашь меня?

Я уже хотел сказать, что это хобби его жены, но передумал и повернулся, чтобы уйти.

— Я сделаю вид, будто ты этого не говорил.

Джефф немного помолчал и произнес:

— Он это заслужил.

Мне нечего было сказать.

Четыре недели промелькнули, слившись в боль, чувство вины, сожаление и смятение. Я все никак не мог забыть, как умерла моя мать. Одна, брошенная и испуганная. Я не пил, не баловался дурью, не курил. Эти три смертельных пристрастия постоянно терзали меня, я даже не могу понять, почему я не сдался. Я где-то слышал, что если тебе хочется изменить свою жизнь, свои привычки, ты должен начать с изменения своего поведения. Делай противоположное тому, что ты привык делать, и перемена наступит. Вот и я, вместо того чтобы продолжать собственное разрушение, занялся делом. Снова расспрашивал студентов, друзей и знакомых погибших девушек. Даже пил кофе с Ронаном Уоллом, надеялся что-нибудь из него выудить.

Ничего не выудил.

Прочитал Синга, снова перечитал. Я все никак не мог вспомнить то озарение, которое охватило меня перед смертью матери, оно ускользало, не давалось в руки. Ронан Уолл продолжал дразнить меня и осторожно провоцировать. Он знал, что я хотел бы свалить все на него, но у меня ничего не выходило. Я регулярно водил куда-то Маргарет, но отношения портились. Мне-то казалось, что я хорошо притворяюсь, веду себя почти нормально, пока она однажды не спросила:

— Ты где, Джек?

Мы ходили смотреть бразильский фильм «Город Бога», из которого я ничего не запомнил. Затем мы пошли в «Бреннанз Ярд» ужинать. Толстые бутерброды на темном, хрустящем хлебе, чай. Я ел, не ощущая вкуса. На ее вопрос я ответил:

— Я думаю о Багдаде, о тех страшных картинах, которые я видел по Си-эн-эн.

Солгал.

Маргарет покачала головой:

— Нет, ты говоришь неправду.

Было уже слишком поздно и слишком стыдно говорить: «Я думал о тебе, дорогая», отвечая женщине тем, на что она надеялась. Честно говоря, я был в нигде, в месте белого шума и серых видений. Маргарет взяла меня за руку и сказала:

— Ты в мертвом месте.

Я понимал, что это правда. Накануне я смотрел, как Ирландия побеждает Грузию, и оживился только на одно мгновение, когда с трибун бросили нож и попали Килбейну в ухо. В воскресенье я смотрел матч шести наций, Ирландия против Англии, пребывая в настоящем трансе. Это было большое национальное событие, но меня оно не касалось.

Я высвободил руку и пробормотал:

— Пройдет.

Некуда деваться. Маргарет печально прошептала:

— Я очень на это надеюсь, Джек.

Она отодвинула бутерброды и посмотрела мне в глаза:

— Ты с кем-нибудь говорил?

— С Кэти… и Джеффом.

Близко к правде.

Я все еще помогал им, сидел с девочкой. Джефф был отстраненным, старался говорить как можно меньше. Кэти была более оживленной, восхищалась, как я умудрился привязаться к ее ребенку.

Я и в самом деле привязался.

Я продолжал ей читать, и ее личико оживлялось, когда я доставал новую книгу. Не знаю, много ли она понимала, но ее глазенки прыгали от радости. Три года, нос кнопкой, карие глаза и улыбчивый рот. Я мог смотреть на нее часами. Серена Мей меня интриговала. Передо мной был ребенок, страдающий болезнью Дауна, которого весь мир считал неполноценным, почти что дефективным. Тем не менее она обладала живостью, заряжая даже мою циничную душу. В течение этих ледяных недель после смерти матери единственным утешением для меня были часы, проведенные с Сереной Мей. За ее улыбку можно было умереть, настолько же невинную, насколько я был виновен. Мы дополняли друг друга. Так повелось, что мы сидели в комнате над баром с большим окном, выходящим на Форстер-стрит. Я брал Серену Мей на руки, мы вытягивали шею и могли видеть Эйр-сквер. Я рассказывал девочке о статуе Пэдрега О'Конора, стоящей в центре площади и о пушках по бокам. Про пьяниц у фонтана я ей не рассказывал. Затем я сажал ее на пол, и она весело ползала по комнате на четвереньках. Серена обязательно скоро начнет ходить. Кэти очень расстраивалась по поводу того, что ее дочери уже больше трех, а она все еще ползает на четвереньках, хотя другие дети начинают ходить в год или даже в десять месяцев. Часовой однажды заметил:

— Эта девчушка… она старая душа.

— Что?

— Она была здесь раньше.

И вернулся к созерцанию своей наполовину полной кружки портера. Я хотел спросить, верит ли часовой в реинкарнацию, но он уже снова ушел в себя. Похоже, Кэти ценила то время, которое я проводил с ее дочерью.

— Джек, ты так мне помогаешь.

— Подумаешь, большое дело.

Так оно и оказалось.

Я отправился навестить Теда Бакли. Он был весь в гипсе, рука и нога подвешены на блоке. Лежал с открытыми глазами, и при виде меня взгляд его стразу стал жестким. Я сказал:

— Как дела, Тед?

Он попытался сделать вид, что не знает меня, но, если ты прикован к кровати, сколько у тебя возможностей притворяться?

— Я вас знаю?

— Джек Тейлор.

Зубы в никотиновых пятнах скрипнули, и я подумал, что возбуждение вряд ли пойдет ему на пользу.

— Это должно что-то значить?

Я подвинул стул спинкой перед собой и оседлал его. Если старший инспектор Кленси способен на такое, то, черт побери, чем я хуже?

— А, так это означает, что я не могу к вам присоединиться, стать линчевателем?

Он попытался пошевелить головой, вроде как хотел позвать на помощь, но потом сказал:

— Понятия не имею, о чем вы толкуете.

Я выдержал паузу и заметил:

— Вы убили полицейского.

В углах его рта показалась слюна. Теду Бакли было крайне противно лежать вот так неподвижно. Он сказал:

— Докажите.

Я встал:

— Слышал, у вас был пожар.

Бакли умудрился слегка двинуть ногой, но это только подчеркнуло его слабость.

— Вы побывали в моем доме? — выдохнул он.

Я пожал плечами, повернулся, чтобы уйти, и добавил:

— Не я, дружок Скорее, линчеватели.

Я стал сильнее хромать, но винил в этом больничную атмосферу. Ко мне подошел врач лет пятидесяти. Спросил:

— Вы навещали мистера Бакли?

— Да.

У него была карта — похоже, врачи без карт и не ходят, — он заглянул в нее и выдал несколько медицинских терминов. Затем заметил:

— Очень жаль, но боюсь, что мистер Бакли уже никогда не сможет ходить.

Я сделал мрачное лицо и кивнул. Эскулап поинтересовался:

— Вы будете приходить регулярно?

— Обязательно, чтобы убедиться, что вы не ошиблись в своем прогнозе.

Он с вызовом поднял голову:

— Я уверяю вас, мистер… Я не запомнил вашего имени.

— Я его и не называл.

— Ну, хорошо. Так я вас уверяю, что очень мало шансов, что этот пациент когда-либо обретет подвижность.

Я посмотрел на врача:

— Ловлю вас на слове.

Внизу, в главном холле, было людно и шумно. В последний раз, когда я был в больнице, я встретил Энн Хендерсон. Встреча оставила у меня тяжелые воспоминания. Я пошел в кафе и увидел, что там рекламируют всевозможные сорта кофе. Я заказал капучино без шоколадной стружки. Девушка спросила:

— Вам обычный кофе?

— Если бы я хотел обычный кофе, я бы так и сказал, верно?

Она презрительно взглянула на меня. После Бакли я перенес этот взгляд спокойно, она удалилась, принесла мне кофе и содрала с меня за него втридорога. Я нашел свободный столик и сел. По радио передавали Кейта Финнигана, который обсуждал проблему использования аэропорта Шаннон американскими войсками. Затем он сказал, что слушатели просят передать песню «Дикси Чикс» из их нового альбома «Дом», который писался о Вьетнаме, но вполне годился и для Ирака. Я слушал музыку, когда подошел служащий больницы и спросил:

— Надеюсь, вы не собираетесь курить?

Он застал меня врасплох, и я переспросил:

— Что?

— Здесь везде курить запрещено.

Он уже был на взводе и готов к военным действиям. Я узнал его, но имени не мог вспомнить. Я заявил:

— Я не курю.

Как странно это прозвучало. Но служащий не поверил. Сказал:

— Я вас помню, вы курили в коридорах и в нише.

Я шумно выдохнул:

— Не можешь сделать мне одолжение, приятель?

— Одолжение… Какое одолжение?

— Сгинь.

Он так и поступил.

Я шел мимо университета, и в голове продолжала звучать песня «Дикси Чикс». У канала толпились студенты, и я вспомнил о погибших девушках. Похоже, мне в этой истории не разобраться. У церкви я задержался, разглядывая витражи. Но вдохновения не прибавилось. Я пробормотал:

— Окна. Всего лишь цветные окна.

Вернулся в гостиницу. Миссис Бейли, которая выглядела необычно хрупкой, того и гляди сломается, копалась в бумагах. Хотя мне хотелось пойти к себе, побыть одному, обижаясь на весь мир, я остановился и спросил:

— Все в порядке, миссис Бейли?

Она подняла голову, и мне больно было видеть, как просвечивает сквозь редкие волосы кожа ее головы. Меня это так огорчало. Я также заметил многочисленные «печеночные» пятна на ее руках и подумал: «Сколько же ей может быть лет?» Кто-то пытался сделать ей перманент, но только все испортил. Создавалось впечатление, что на полпути они решили все бросить, придя к выводу: «А пошло оно, все равно руины».

Так оно и было.

Она ответила:

— Я не хочу утруждать вас, мистер Тейлор, особенно после вашей тяжелой утраты.

Мне хотелось согласиться и улизнуть в свою комнату, но я остался и предложил:

— Давайте я куплю для вас виски, большую теплую порцию виски с гвоздикой, сахаром и… черт возьми, всем, что полагается.

На мгновение на ее лице появилась улыбка юной девушки, почти кокетливая, и я осознал, как много эта старая женщина для меня значит. Конечно, смерть матери сделала меня уязвимым, но миссис Бейли никогда меня не предавала, в какое бы дерьмо я ни вляпывался. Каждый раз, когда я бросал пить, употреблять наркотики, а потом снова брался за старое, она не судила меня. Всегда держала для меня комнату. Когда я смывался в Лондон, в Хидден Вэлли, и возвращался, буквально еле волоча ноги, она принимала меня.

Вот такие дела.

Миссис Бейли показала на бумаги:

— А кто присмотрит за конторкой?

Я заметил:

— Если повезет, их сопрут.

Она не устояла.

Вышла из-за конторки и, это надо же, взяла меня под руку. Никто не берет вас под руку так, как женщина из Голуэя. Я почувствовал себя… галантным? Как часто сейчас можно услышать это слово? Я двинулся к двери, но миссис Бейли запротестовала:

— Нет, нет, я больше не выхожу.

— Что?

— Слишком опасно.

С этим трудно было спорить, снаружи действительно вам грозила смертельная опасность, моя хромота тому доказательство.

— И вообще, если мне предлагают выпить, я предпочитаю сама себя обслужить.

Хоть я и прожил в этой гостинице очень долго, сомневаюсь, что я когда-нибудь бывал в местном баре. Руководствовался принципом «не гадь у своих дверей». Но бар мне понравился, я такие заведения люблю: темный, дымный, старый, обжитой. Здесь серьезно пили серьезные пьяницы. Вы так и чувствовали волны, которые шептали:

— Хочешь повыпендриваться, катись отсюда.

Здесь вы получите свою пинту пива и стаканчик виски, и если вам требуется что-то еще, то вы явно пришли не туда.

Бар никто не обслуживал. В ирландских барах вы можете встретить самые странные вещи, но только не бар без бармена. Я вопросительно взглянул на миссис Бейли, и она пояснила:

— Я все сделаю сама.

Мне пришлось спросить:

— Разве в баре никто не работает?

Она глубоко вздохнула:

— Был у нас парень, но он больше обслуживал себя, своего самого любимого клиента. Народу обычно не очень много, так что я сама справляюсь.

Я провел миссис Бейли к столику, усадил, поклонился и произнес:

— Что мадам предпочитает?

Ей это явно понравилось, и она ответила:

— Что-нибудь сладкое.

Я взглянул на пыльные, но недурно укомплектованные полки. Сказал:

— Могу я предложить вам бокал шерри?

Миссис Бейли покачала головой:

— Это питье для старух. А я на минутку не хочу быть старой.

И кто бросит в нее камень? Я спросил:

— Creme de menthe?

Она хлопнула в ладоши:

— Превосходно.

Я зашел за стойку и застыл как вкопанный: алкоголик перед расстрельным взводом. Все несущие смерть ребятки были там, прицелы наведены: «Джеймсон», «Падди», «Блэк Буш». За одно мгновение я мог налить себе двойную порцию — и с копыт долой. Я взглянул на миссис Бейли. Она не следила за мной. Из стопки газет на столе она выбрала «Голуэй Эдвенчюрер» и листала ее. Я налил ей большой бокал, себе взял шипучку и оставил двадцать евро в кассе. Сегодня никакой бесплатной выпивки. Вернулся к столику и сел напротив миссис Бейли, поднял стакан, и мы чокнулись. Я сказал:

— Slainte amach. [5]

— Leat fein. [6]

Она деликатно отпила и заметила:

— Прекрасная вещь.

Мы с удовольствием немного помолчали, чувствуя себя вполне комфортно, потом я поинтересовался:

— Что вас беспокоит, миссис Бейли?

Она сложила руки на коленях и призналась:

— Они пытаются меня выжить. Эти строители, кредиторы, вся шайка-лейка. Я тону и боюсь, что все же придется «Бейли» продать.

Еще одно заведение в Голуэе, тонущее под наступлением прогресса. Все приличное, красивое, и да… старое должно быть уничтожено. Миссис Бейли спросила:

— Вы знаете, что они собираются срубить деревья на Эйр-сквер?

— Что?

— Говорят, они их заменят.

Она издала странный звук, будто ее душили, и добавила:

— Я этого не понимаю. Вы рубите здоровые деревья и заменяете их другими?

Старая женщина на мгновение потеряла дар речи, потом взорвалась:

— Это кощунство!

Я уловил запах creme de menthe. Разумеется, напиток сладкий, но в основе его крепкий алкоголь. У меня возникло непреодолимое желание перепрыгнуть через стойку, подставить рот под дуло и сосать до судного дня. Я вздрогнул, а миссис Бейли положила свою руку поверх моей руки, легко так, и проговорила:

— Замерзли, a mhic?

A mhic! По-ирландски это значило «сынок». В мои юные годы это слово приходилось слышать постоянно. В Кладе пожилые люди всё еще употребляют его. В нем есть симпатия и нежность, иногда звучит выговор, но злость — никогда. Я улыбнулся:

— Видно, дождь пойдет.

Миссис Бейли оглянулась. Уж не знаю, каких призраков она видела. У меня была своя собственная команда. Она сказала:

— Разумеется, они снесут дом, построят на его месте какое-нибудь чудище, но Бог милостив, я к тому времени уже упокоюсь. Вы ведь знаете, мистер Тейлор, можно пережить свое время, и это очень печально.

Я подумал о Синге, его «Дейдре — дочери печалей». Почему-то я постоянно вспоминал эту пьесу, тот отрывок из нее, который я отметил красным и выучил наизусть. В пьесе Дейдре причитает, согнувшись и раскачиваясь. Она говорит с умершими людьми напрямую, вспоминая те радости, которые она пережила вместе с ними при их жизни, и впадая в отчаяние, потому что их у нее больше нет. Это трогало меня так, как я и не ожидал. Странное ощущение, нелепое по существу, что драматург говорит со мной… возможно, пытаясь меня чему-то научить.

Вот этот отрывок:

Я невольно начинал ценить Синга. Его язык задевал первобытные струны моих предков в моей душе, доставал до самого центра того, что делало меня ирландцем. Хотя, возможно, все потому, что я слишком давно не напивался. Вслух я сказал:

— Это так прискорбно за неимением жалости.

Миссис Бейли вскинула брови:

— Разве это не прекрасная мысль? Печальная, но истинная.

Пузырьки в моем стакане с водой умирали. Я произнес:

— Это Синг.

Она кивнула:

— Когда его пьесу ставили в аббатстве, случился большой скандал.

— Вы знакомы с Сингом?

— Я знакома со скандалами.

В дверь просунула голову Джанет, горничная:

— Миссис Бейли, вас к телефону.

— Я вернусь через минуту. Мне приятно побыть с вами.

Она с трудом поднялась со стула под хруст костей. Я полистал «Голуэй Эдвенчюрер» и начал читать статью о предстоящем литературном фестивале. Перевернул страницу, не сосредоточивая внимание на фотографиях, и даже не сразу заметил, что Джанет заглядывает мне через плечо, пока она не воскликнула:

— Вот ваш друг!

Я почти подскочил:

— Что?

Она наклонилась, показала пальцем на снимок и объяснила:

— Вот этот, я его встретила у вашей комнаты, он нес большой пластиковый пакет. Очень обходительный мужчина.

Я посмотрел на фотографию грузного человека, обладавшего примечательной внешностью и густой гривой седых волос, который вручал студенту премию. Внизу стояла подпись: «Профессор О'Ши с английского факультета университета передает приз за лучший очерк своему студенту, Корнору Смиту».

О'Ши… эта фамилия мне что-то напоминала. Сначала я пристал к Джанет:

— Расскажите мне… о моем друге. Ничего не упускайте.

Горничная заметно забеспокоилась, сморщила свое и без того до невозможности морщинистое лицо:

— Я что-то сделала не так?

— Нет, нет, он хотел устроить мне сюрприз.

Вот это уж точно.

Джанет нахмурилась и наконец сообщила:

— Это было некоторое время назад. Я убиралась на верхнем этаже, хотела помыть урны и увидела его у вашей двери. Он спросил, ваша ли это комната, сказал, что вы старые друзья, что он немного подождет — может быть, вы вернетесь. Он так почтительно разговаривал, сразу можно было догадаться, что он человек ученый, и одеколон у него великолепный.

Я мог себе его представить.

— А пакет… вы видели, что в нем?

Глаза горничной прояснились.

— Вот тут я удивилась. Мне показалось, что в пакете цветок или растение. Он держал его, прижав к груди, как будто пытался спрятать. Это были цветы?

— Да, вроде того.

Создавалось впечатление, что миссис Бейли в ближайшее время не вернется, так что я взял ее стакан и протянул Джанет:

— Ваше здоровье.

— Ой, не знаю, стоит ли. У меня голова будет кружиться.

Я одарил ее своей лучшей улыбкой, фальшивой насквозь, и сказал:

— Это неплохо, если покружится.

В ту ночь я долго ворочался, пытаясь вспомнить. Затем сел: в тот раз, когда я был в магазине Чарли Бирна, Винни представил меня профессору, специалисту по Сингу. Этот профессор и был изображен на фотографии.

Я позвонил Винни в книжный магазин Чарли Бирна. Он спросил:

— Как продвигается изучение Синга?

— Прекрасно. Слушай, ты помнишь профессора О'Ши?

— Разумеется. Я тебя с ним здесь познакомил, он эксперт по Сингу. Тебе стоит пойти к нему и поговорить, если хочешь по-настоящему разобраться.

— Именно это я и собираюсь сделать. Винни поколебался, потом попросил:

— Постарайся проявить как можно больше такта, Джек.

— Что?

— Его жена умерла несколько лет назад, детей не было. Я думаю, он страдает от одиночества.

— Я знаю, что это такое.

— Мы получили новые книги: Даниель Бакмен, К.Т. Маккаффри, Джон Старли, Деклан Бёрк и много другого.

— Отложи для меня.

— А как же!

— За мной пинта.

— За тобой целый эшелон пинт.

Клик.

В телефонной книге нашелся адрес профессора:

Старый Голуэй, возможно, старые деньги.

Я собирался это выяснить в ближайшее время.

Рано утром я послушал новости. Жестокие бои на окраине Багдада. Американцы захватили аэропорт и переименовали его в «Багдад Интернешнл».

Какое значение имеет название?

Я позвонил в университет и спросил, могу ли я поговорить с профессором, может быть, договориться о встрече. Оказалось, что это сложно, поскольку у него плотное расписание — лекции, семинары, встречи. Он освободится где-то около половины пятого. Я повесил трубку.

У меня впереди был целый свободный день.

Я надел черные джинсы, черную футболку и свою всепогодную полицейскую шинель. По карманам разложил отвертки, фотографии убитых девушек и книгу Синга «Дейдре — дочь печалей». Стоял замечательный весенний денек, так что мне пришлось снять шинель, пока я шел по Доменик-стрит. Я явно стал меньше хромать. Я вспомнил Тима Коффи, который сказал, что дети будут дразнить меня Джонни-хромоножкой. Выходило, что он ошибся.

Креснт-стрит выглядела впечатляюще: старые дома с большими садами. По большей части здесь жили врачи и консультанты. Я не сразу нашел номер двадцать девять. Большой темный дом со следами запустения, окруженный густым кустарником, так что с соседями не поболтаешь. По фасаду дома вьется плющ, который не мешало бы подстричь. Это не была развалина, но лучшие деньки постройки явно остались в прошлом. Я открыл калитку и смело зашагал по дорожке. На одном из соседних домов я еще раньше заметил объявление: «Соседи наблюдают».

Самая лакомая приманка для жуликов. Если они тебя не предупреждают, вот тогда стоит беспокоиться.

Ладно.

С помощью отвертки я справился со старым замком за считаные секунды. Как ни крути, а я становился заправским взломщиком. В гараже обнаружилась куча хлама — заржавевшая косилка, грабли, лопаты. Инструменты выглядели так, будто валялись без употребления уже несколько лет. На полке лежал моток толстой веревки. Я взял его, размотал и положил на место. Прошелся по дому. По сравнению с домом Теда Бакли, предводителя Пикинеров, здесь были полный хаос и запустение. Несмотря на запах плесени, разрушения и толстый слой пыли всюду, я не мог не восхититься домом. В нем сохранилась атмосфера великолепия плюс высокие потолки, изысканный дизайн и дорогие ковры. Я могу отличить хороший ковер, потому что, когда живешь на линолеуме и дешевых половиках, невольно обретаешь стремление к лучшему. В кухне стояли черная дубовая мебель и прекрасный кухонный стол, напоминающий колоду для разделки мяса. Раковина доверху наполнена чашками, кружками и тарелками. Никакого современного оборудования — ни посудомоечной машины, ни микроволновой печи, даже тостера не было. Возможно, профессор накалывает хлеб на вилку и держит над огнем. Но в такую картинку человек с фотографии в «Эдвенчюрере» не вписывался. Пол давно пора было подмести. Я все же обнаружил кофеварку, в которой варят настоящий кофе из зерен.

Я нашел комнату, которую принял за кабинет О'Ши, где густо пахло трубочным табаком. Мне пришлось открыть окно — от запаха кружилась голова. Хотя нет, я всего лишь приоткрыл его — вдруг хозяин вернется раньше времени? Тяжелые шторы на окнах были наполовину задернуты, так что я их раздвинул полностью, чтобы стало светлее.

И ахнул.

По всем стенам до потолка — книги. От них тоже пахло — нектаром старых изданий. Имелась даже передвижная лестница, столь обожаемая настоящими библиофилами. Четыре полки были отведены Сингу, причем, судя по всему, это были первые издания. Хотя явно много раз читаные-перечитаные, книги находились в хорошем состоянии, к ним трепетно относились. На столе стоял компьютер, древний «Макинтош». Я повернул голову и заметил фотографии в тяжелых серебряных рамках. Покойная жена на двух фотографиях и молодой человек, которого я узнал. Закружилась голова, пришлось взять себя в руки. Я знал его. Ниалл О'Ши, который дурачился около дома моего детства. Мой отец еще сломал ему челюсть. Тот самый Ниалл О'Ши, который забрался на кран в порту и уплыл вдаль.

Господи.

Я сел за письменный стол профессора и принялся поочередно открывать ящики. В одном ящике увидел лист бумаги с текстом из пьесы «Дейдре — дочь печалей», который я запомнил и который начинался словами: «Это вы трое не увидите, как придет старость и наступит смерть…»

Мать твою.

Открыл нижний ящик и нашел зеленую папку, на которой крупными черными буквами было начертано:

В мозгах у меня все перемешалось. Я расследую дело, шаг за шагом, по-настоящему занимаюсь дельной работой, а чувствую себя мерзко. В папке я нашел три фотографии. Двух девушек я сразу узнал:

На обороте этих фотографий тем же резким почерком написано:

Девушку, запечатленную на третьей фотографии, я не знал. Я с мрачным предчувствием перевернул фото и прочитал:

Я уже почти все понял. Она была следующей, кто не увидит, как придет старость и наступит смерть.

Я встал и принялся ходить по комнате. Открыл бар. Там стояли бутылки с виски четырех сортов. Уф!

Я быстро закрыл дверцу. На столе я разглядел подставку для трубок с несколькими вересковыми трубками и в центре подставки — duidin [7]. Многие годы такими трубками пользовались крестьяне на острове Эрен, их обожали туристы. Duidin начали делать на потребу американцам. Поговаривали, что эти небольшие трубки легко приспособить для курения травки: чашечка подходящая. Эта же была старая, глиняная, на ней мелкими буквами было написано:

Возможно ли это?

Я прошел в кухню и потратил полчаса на приготовление кофе: смолол зерна, сварил кофе по всем правилам. Редкий запах может сравниться с ароматом настоящего кофе. Он почти успокоил меня. Я никогда не пью кофе сладким, но сейчас поискал сахар. Я ощущал слабость и нуждался в подпитке. Обнаружил керамические кружки от Дона Кнокса, сделанные вручную. Вот только все грязные, так что я тщательно вымыл одну. Налил кофе и положил в чашку несколько ложек сахара. Молоко искать не стал. Предпочитаю кофе черным. Выпил его, сладкий и обжигающий, и сразу же воспрянул духом. Стал не столько энергичнее, сколько сосредоточеннее. Налил себе еще полкружки и пошел в гараж. Потягивая ароматный напиток, внимательно осмотрел крышу. Через весь гараж протянулась прочная балка. Я поставил кружку, взял веревку и с третьей попытки перебросил ее через балку.

Затем я придвинул стул и стал завязывать петлю.

Вернувшись в кабинет, я закрыл окно и задернул тяжелые шторы. Затем уселся в кресло профессора и приготовился ждать. Уже смеркалось, когда я услышал, как открывается дверь. Затем — свистящее, тяжелое дыхание и стук поставленного на пол кейса. О'Ши вошел в кабинет и включил свет. Первой реакцией был шок, но он быстро взял себя в руки, понимающе улыбнулся:

— Полагаю, Джек Тейлор.

Профессор был крупным мужчиной, носил шерстяной костюм, за который когда-то дорого заплатил и который теперь выглядел сильно поношенным. Посеревшая рубашка, съехавший набок галстук, спутанные седые волосы, на плечах россыпь перхоти. О'Ши слегка напоминал английского актера Брайана Кокса, который первым сыграл Ганнибала Лектора в неудачном фильме «Охотник за людьми». Сдержанная сила, грубоватое лицо, кожа в пятнах и налитые кровью глаза. Но глаза были живыми, свидетельствовали о высоком интеллекте. В руке профессор держал пакет, на котором с одной стороны было написано «Маскэмбриджс». Наверное, из магазина при университете. Как я уже говорил, старый Голуэй.

Он поставил пакет и сказал:

— Я собираюсь выпить, составите мне компанию?… Или вы еще придерживаетесь своего шаткого трезвого образа жизни?

Я смотрел на О'Ши, и он заметил:

— Принимаю это за отрицательный ответ.

Он направился к бару, достал оттуда тяжелый хрустальный графин, плеснул в стакан добрую порцию «Гленливера» и посмотрел напиток на свет. Изрек:

— Go n-eiri an bothar leat. [8]

Залпом выпил, налил еще, и тут я подал голос:

— Попридержите лошадей, профессор, я хочу, чтобы вы четко соображали.

Он коротко рассмеялся:

— Чего уж тут соображать! Вы новости слышали?

Я положил фотографии девушек на стол:

— Вы решили избавить их от всего этого?

О'Ши довольно кивнул:

— Мир хотел испортить моих студентов, невинных существ, но опоздал. Я знал про этого торговца наркотиками, этого подонка Стюарта, так что понятно, почему я выбрал его сестру. А вторая девушка курила травку. Вы ведь об этом не знали, верно?

Он сел в кресло напротив, свободно так, расслабленно, как будто объяснял что-то не слишком умному студенту. Я высказал свою догадку:

— Вы решили втянуть в это дело меня из-за вашего брата… Неужели вы считаете, что тот удар моего отца привел его к самоубийству через столько лет?

Профессор потянулся к одной из своих трубок, старой вересковой, и начал набивать чашечку табаком из кожаного кисета, который достал из кармана.

— Клан! Дает самый приятный запах. Как же вы все упрощаете. Да, моему брату было стыдно, что ваш отец с ним так обошелся. Привело ли это к самоубийству? Возможно. Вы ведь знаете, что некоторые душевные травмы никогда не забываются. Но это вынудило меня заинтересоваться вашей семьей. Я следил за вашей сомнительной карьерой с… как бы это сказать… с любопытством. Я узнал, что вы посещаете в тюрьме этого мерзавца, торговца наркотиками, от старшего инспектора Кленси. Полицейские в Маунтджойе были возмущены этим до глубины души.

Я встал и подошел к окну. Его взгляд был слишком напряженным, слишком пронзительным. Я сказал:

— Что бы вы ни говорили, но вы убили двух девушек.

О'Ши немного повысил голос, но я сразу понял, каким хорошим лектором он был.

— Сберег, — возразил он. — Я их сберег.

Я повернулся, взял duidin. Профессор встревожился и закричал:

— Осторожнее, идиот, ей цены нет.

Я разломил трубку пополам и бросил обломки на пол. Спросил:

— А это ваше выпендривание со мной — венок, карточка на мессу?

Он смотрел на обломки, в глазах стояли слезы. Сказал:

— Ошибка в суждении, временная потеря концентрации, фривольность, которая вовсе мне не свойственна. Я слишком подналег на «Гленливер». Извините, но мне казалось, что вы достойный соперник.

Я так заорал, что О'Ши вздрогнул.

— Соперник? Ты, больной ублюдок, это не игра!

Он протянул руку к стакану, отпил глоток, затем раскурил трубку, немного успокоился и спросил:

— Что вы знаете о моей жене?

— Что?

— Ах, Джек, из вас вышел бы плохой студент. Ведь самое главное — подготовка, исследование.

Комнату наполнил аромат табака, резкий, сладковатый, почти липкий. Я заметил:

— Я же нашел вас.

— Touche. У моей жены был неоперабельный рак, она страдала от дикой боли, затем, после нескольких лет мучений, она упала, споткнувшись о книги, которые я оставил на верхней ступеньке…

Я перебил его:

— Книги Синга?

Он отмахнулся и продолжил:

— Она лежала там спокойно, свернувшись колечком внизу лестницы, моя любимая Дейдре.

Профессор снова удивил меня, и я невольно поинтересовался:

— Ее так звали?

— Разумеется.

Я запретил себе испытывать сочувствие, подошел к столу, взял третью фотографию и показал ему:

— Где вы ее взяли?

Он снисходительно улыбнулся с таким видом, будто разговаривал с полным тупицей:

— Я же профессор, я взял фото из документов в колледже. Неужели вы думаете, что у меня нет доступа к ним?

О'Ши улыбнулся так, будто получил благословение.

Я шлепнул фотографией о стол:

— Вы всерьез думаете, что я допущу, чтобы это произошло?

Его трубка погасла, и он постучал чашечкой о глиняную пепельницу с едва различимой надписью:

Профессор вздохнул:

— Частью моего плана было возбудить чей-нибудь интерес, и я крайне рад, что судьба избрала вас. Я надеялся, что вы в конечном итоге оцените Синга. Это немногим дается.

Я сел лицом к нему:

— Простите. Смерть двух девушек мешает моему восприятию литературы. И знаете, что? Ваш Синг — порядочное дерьмо.

О'Ши с гневом поднялся и закричал:

— Вы самое настоящее быдло! Синг поздно развил свои способности, а ведь он умер, когда ему еще тридцати восьми не исполнилось. Всего шесть коротких лет настоящего творчества, и он оставил несколько книг, которым нет равных!

Я вложил в свой голос столько презрения, сколько смог, и проговорил:

— А вы создали два трупа, две горюющие семьи и планируете убить третью жертву?

Он не ответил, перестал обращать на меня внимание. Я сказал:

— Я сдам вас полиции, приятель.

Профессор вскинул голову, на лице его заиграла ехидная улыбка.

— Это вряд ли. Старший инспектор Кленси и другие влиятельные люди камня на камне не оставят от ваших теорий.

Я быстро поднял руку и ладонью ударил его по лицу:

— Вы не внимательны, профессор. Я хочу рассказать вам о Пикинерах.

Пощечина изумила его, он воззрился на меня и пробормотал:

— Городская паранойя, если вы имеете в виду так называемых линчевателей.

Я заговорил медленно, рассказал ему о Пэте Янге, кастрации и добавил:

— Они пригласили меня присоединиться к ним. Только вообразите. Вот я и принесу ваше досье и сведения о вашей деятельности к ним. Вы послужите моей первой рекомендацией.

Кровь отхлынула от лица О'Ши. Я продолжил:

— Ну да, я полагаю, они могут использовать этот стол. Наверное, придется всунуть вам кляп в рот, перед тем как обрезать вам яйца острием пики. Должен вам сказать, довольно грязное мероприятие. Не могу даже гарантировать, что пика достаточно острая. И знаете что, я попрошу их положить под ваше тело книгу Синга. Милый жест, вы не находите? Почти литературный.

Я сунул папку под мышку, прошел мимо него, остановился у дверей и заметил:

— Но у вас есть выбор, достаточно заглянуть в гараж. Несколько мелодраматично, признаю, но ведь, черт побери, вы же у нас драматург.

На похороны профессора собралась вся литературная Ирландия. Все усталые критики, не признававшие О'Ши годами, восхваляли две книги о драме, которые он написал. О том, что эти два тома давным-давно не издавались, никто не упомянул. Газеты напечатали вежливые некрологи, одна даже намекнула, что смерть профессора была трагическим несчастным случаем. Между строк можно было прочитать о трагических смертях его жены и брата, но слово «самоубийство» упомянуто не было.

Я сидел в пабе «У Нестора» перед чашкой остывшего кофе и читал всю эту чушь. Джефф менял бочку, и мы все еще никак не могли преодолеть то, что случилось между нами. Часовой смотрел по телевизору новости, передавали о принимающей все больший масштаб битве за Багдад. «Манчестер Юнайтед» обыграл «Ливерпуль» с перевесом в четыре мяча. «Лидс», несмотря на все внутриклубные передряги, забил шесть голов «Болтону». Фергюсон высказал предположение, что, скорее всего, «Манчестер Юнайтед» будет играть с мадридским «Реалом».

Погода была дивной — наверное, наступило наше лето, хотя май был еще впереди. Позвонила Маргарет и сказала, что мы прекратим встречаться, пока я не определю, что для меня главное. Я сказал:

— Хорошо.

Вошла Кэти и спросила:

— Джек, ты не посидишь с Сереной Мей часок?

— Конечно.

Я поднялся наверх, малышка мне обрадовалась и тепло меня обняла. Она показалась мне более энергичной, чем обычно, бегала на четвереньках по комнате, весело курлыкала. Я умирал от усталости, но все же почитал ей, хотя и не слишком выразительно. Открыв окно, чтобы в комнате стало прохладнее, я взглянул вниз на Фостер-стрит, заполненную прохожими. Вернулся к столу и сказал Серене:

— Лапочка, завтра куплю тебе новые книги. Что ты об этом думаешь?

Она подняла вверх большие пальцы рук. Когда я впервые показал ей этот жест, она заинтересовалась. Теперь он стал обычным в нашем общении.

Я думал о профессоре и понимал, что сам стал Пикинером. Акт возмездия, который пробил брешь в нашей дружбе с Джеффом, был равнозначен тому, что сделал я. Я еще не связывался со Стюартом и подумал, не съездить ли мне в Маунтджой. Не знаю, надолго ли я погрузился в эти мысли, возможно всего на несколько минут, когда услышал слабый вскрик и вопли ужаса, доносящиеся с улицы.

Я повернулся. Окно было широко распахнуто. Серены Мей в комнате не было.

Я не знаю, как называется эта пивная. Что-то новое, со всякими техническими прибамбасами. Я сижу за угловым столиком, справа от меня полный бокал «Джеймсона», так сказать, доплюнуть можно. Он стоит в тени нетронутой пинты «Гиннеса», вытянувшейся по стойке смирно. Я был в пабе «У Гаравана»… когда это было, вчера? И когда я оттуда вышел, группа школьников играла на улице. Один из них крикнул: «Эй, Джонни-хромоножка!» Я оглянулся и… готов поклясться, один из них был точной копией Ниалла О'Ши, того самого, который спрыгнул с крана. Не знаю, сколько я просидел в пабе, но я слышал, как один посетитель рассказывал о печальном маленьком белом гробике, и я понял, что мне пора оттуда убраться.

Накануне я купил три пачки сигарет «Мейджер» в «Голландии». Мэри попыталась заговорить со мной, но я не смог понять смысла ее слов. В магазинчике около канала я купил сверкающую новую зажигалку. Мне она нравится, у нее сбоку — крест Голуэя. Я разложил все это слева от выпивки. Мне хотелось, чтобы стол выглядел аккуратно и все было на своем месте. Симметрично — так, кажется, говорят?

Если я когда-нибудь вернусь в гостиницу «Бейли», то, возможно, посмотрю, как пишется это слово.