"Император вынимает меч" - читать интересную книгу автора (Колосов Дмитрий)

5.3

Нумидиец стремителен в движении, вынослив и неприхотлив. Рожденный в пустыне, он мало ест и способен сутками скакать на коне. Он не может похвастать могучим сложением и потому не рискует сойтись в открытой схватке с римским или иберским конником, но он жилист и может часами заманивать или преследовать врага, чтоб потом поразить его метко брошенным дротиком.

Карфагеняне издревле охотно нанимали нумидийцев на службу, оплачивая кровь полновесными сребрениками. Вот и в войске Ганнибала нумидийцев было немало: пятьдесят сотен их перевалили через Альпы, оставив в горах лишь немногих — Пуниец берег стремительных всадников, как зеницу ока — они особенно нужны были в битвах со стойкими в бою, но медлительными римскими аристократами. Нумидийцы открывали эти сражения и завершали их, преследуя бегущих. Они обеспечивали разведку, предпринимали рейды, сидели в засадах, истребляли неосторожно оторвавшихся от основных сил фуражиров, совершали стремительные налеты на городки… Всадники-нумидийцы из племени массилиев были главной движущей силой армии Ганнибала, силой, делавшей эту армию мобильной, то есть даровавшей ганнибаловой рати то качество, в каком она неоспоримо превосходила римлян. Не будь нумидийцев, Ганнибал не имел бы и половины побед, не будь их, ему вообще не удалось бы закрепиться в Италии. Пуниец понимал все значение этой стремительной конницы и берег ее. Нумидийцы понимали свою значимость и требовали особых наград. И получали их. Кто, кроме нумидийцев, мог похвастать массивными серебряными ожерельями, обвивавшими запястья? Кто мог похвалиться золотыми перстнями и дорогими плащами? Разве что десяток-другой карфагенских офицеров — отпрысков знатных родов.

Что еще нужно наемнику, живущему одним днем, но рассчитывающему прожить целую жизнь!

Наемничество — явление прелюбопытное, ибо выражает сразу многие страсти человечьей души — алчность, жестокость, жажду властвовать, искание приключений. Наемничество в истории человечества — явление далеко не постоянное, расцветающее на той стадии, когда наступает закат пассионарность и близится кризис общества и государства. Наемники восходят на сцену, когда лишается своего влияния гражданское ополчение, а за ним и рыцарство, когда человек предпочитает служить не за благо отчизны и символичную плату, не за земельный лен и вассальную преданность, а за вполне реальные деньги с перспективой реальной власти, а по минимуму — обеспеченной старости.

Если не считать привлечения в союзники варварских племен, впервые наемники появились в Египте. Местные феллахи предпочитали рабскую жизнь на земли радостной смерти в бою, служилая знать проиграла в состязании с искушенным в интригах жречеством, утратив одновременно и значение реальной военной силы. Тогда-то в армиях солнцеликих появились могучие эфиопы и сухопарые ливийцы, а потом и греки, силою не выдающиеся, но умелые и организованные. Ради этих наемников фараоны отдали во владение эллинам целый портовый город, ради них они допустили поклонение чуждым богам. Право, греческие наемники этого стоили, хотя против персидских витязей не устояли. Эллада небогата природными ресурсами: обильною пашней, залежами ценных руд. Великое ее богатство — неистощимая энергия жителей солнечной Фессалии или ветренного Пелопоннеса. Покуда крепкой являлась гражданственность, эллины довольствовались немногим, с отчаянностью это немногое защищая от подлых соседей. Так ковалась полисная отвага, лишь в исключительных случаях обращавшаяся во всеэллинскую.

Но богатство росло, а вместе с ним росла и зависть неимущего к владеющему. Не каждому суждено появиться на свет эвпатридом, но каждому хочется эвпатридом быть — есть на злате, купаться во славе. Служба отечеству была бессеребренной, обогащая разве что неправедно — взятками союзников или врагов. Другое дело — служить за плату, да еще державе чужой, готовой платить втрое. Наемничество получило широкое распространение в IV веке до н. э., хотя кое-где, например, в Сиракузах, наемников вербовали и прежде — тираны не больно-то доверяли доблести граждан, бесспорной лишь в гражданских конфликтах. На наемников полагались и карфагеняне, предпочитавшие расплачиваться полновесной монетой за кровь чужую, нежели проливать кровь свою. Но явлением всеобщим и обыденным наемничество стало со времен Фокейской войны, когда под знаменами враждующих полисов впервые выступали не граждане, а лихие парни из соседних земель, изъявившие желание умирать за плату. С тех времен куда проше было повстречать солдата-наемника, нежели ополченца. Греческие наемники были нарасхват. Они служили по всему свету: у персидских царей и сиракузских тиранов, карфагенских плутократов и великогреческих олигархов, и собственно в Элладе, обороняя тирании и республики, причем и под знаменами государств, славных доблестью гражданских ратей — Спарты, Афин, Фив. Наемники свершали великие дела, потрясали устои империй, складали скрижали истории. Десять тысяч авантюристов во главе с Ксенофонтом прошли насквозь неизведанные, сказочные земли Востока, проторив грядущий путь македонским фалангам. Спартанский кондотьер Ксантипп во главе карфагенских наемников разгромил стойкую гражданственным мужеством армию Регула.

К эпохе Великого Александра ни одно сколь-нибудь влиятельное государство, исключая разве что Рим и немногих его италийских соседей не мыслило своего существования без наемнических войск. В битве при Херсонесе македонскую гегемонию пытались оспорить лучшие наемники со всей Эллады. В александровой армии помимо македонских крестьян и знати, деньги за службу получавших, но являвшихся войском национальным и гражданским, сражались наемники из Фессалии и Этолии, Коринфа и с Крита. Восточный поход открыл эру сплошного наемничества. Армии эпигонов состояли сплошь из наемников. На кондотьеров рассчитывали все греческие города. Воины-иноземцы, сражавшиеся за деньги, упрочивали могущество Карфагена. Лишь Рим, единственная из великих держав Ойкумены, держался на доблести граждан, саму идею наемничества не признавая. Даже рабам, привлекавшимся в критической ситуации в римскую армию, обещали не плату, а гражданство, пополняя легионы не наемниками, а новообращенными квиритами. В глазах римлянина наемник являлся никудышным воином.

Так ли?

Отчасти, да. Наемнику неведома была мощь гражданского духа, что сплачивает ряды ополченцев. Наемник служит не государству, а нанимателю, коим считает конкретного человека, а именно полководца или царя. Наемник дерется за деньги, верней не дерется, а служит. Стимулом для доблести могут стать разве что добыча или премия за победу или же доблесть. Победа и злато — в сем весь наемник. Но деньги могут сыграть и злую шутку — если противник предложит немалое отступное. Тогда наемник способен и изменить, как это случилось с Эвменом Кардийским, ибо если для него и существует что-то важнее денег, то — единственно преданность победителю-полководцу, да то единение, что сплачивает кондотьеров одного рода и племени. В этом случае — во втором и первом — наемник дерется яростно. Галл отстаивает жизнь галла, ибер — ибера, этолиец — этолийца. Соплеменник сражается за соплеменника, но не за державу. Соплеменник — брат и друг — значили для варвара бо лее, чем абстрактные государственные институты, обладавшие ценностью разве что в глазах гражданина и властностью в глазах подданного. Галл, ибер, нумидиец никогда не сражались за Карфаген, но всегда за своих полководцев — Магона, Гамилькара, Ганнибала. Особенно за последнего — полководца гениального и победоносного, чтоб изменить ему потом, когда появятся не менее гениальные и победоносные враги. Наемники со всей Эллады проливали кровь за Клеомена — упорно и честно, покуда не убедились в его обреченности. Аргираспиды побеждали под знаменами Эвмена, пока верх не взяла непобедимая жадность. Всем хорош кондотьер, если в достатке денег, если осеняет крылами Ника. И чем ярче сияние Ники, тем слабеет блеск злата, но как только Ника опускает победоносные крыла, злато разгорается неугасимым и неверным солнцем.

И тогда уже все равно — за кого проливать кровь. Исчезает благородство, торжествуют алчность и непостоянство. Гражданин идет на смерть за очаги и Отечество, наемник же смерти не ищет, алча лишь злата, дерется яростно, но неизменно показывает спину, пугаем смертью. И готов перебежать на сторону сильного, ибо верен лишь двум вечным принципам — жизни, естественно, собственной да еще поживе. И чем цивилизованнее наемник, тем он сердцем непостояннее, изменчивее, подлее.

Это свойство было подмечено скоро, отчего в цивилизованном мире начали предпочитать наемников, цивилизации чуждых — варваров. Но сплоченная сила племенного войска с собственными вождями таила немалую опасность для самого нанимателя, ибо являлась орудием далеко не послушным, часто движимым собственным интересом, чрезмерно самостоятельным. Поэтому расчетливые цивилизованные мужи вербовали дикарей не племенами, а группами или поодиночке, при том стараясь формировать войско из разноплеменников.

Именно так поступали карфагеняне, нанимавшие под знамена двунадесять языков: ливийцев и нумидийцев, мавретанцев и балеаров, иберов и галлов, эллинов и италиков, сардинцев и сикелийцев. Пусть эта разноплеменность имела свои минусы — наемник, сражающийся не за Отечество, а за деньги, стоек в едином строю с единоплеменниками, но зато детям разных народов не так просто договориться между собой против недобросовестного нанимателя, как это случилось во время достопамятного восстания карфагенских наемников после войны с Римом. Зато этим сбродом легче было повелевать, натравливая один язык на другой, бессовестно из бавляясь от кондотьеров, службу уже сослуживших и за старостью иль наступившим миром более не потребных. Единственные наемники, с кем Карфаген неизменно считался, нумидийцы — всадники стремительные, неутомимые, не имевшие себе равных во всем цивилизованном мире и оттого исключительно ценные. Нумидийцев Карфаген нанимал за достойные деньги, позволял им иметь собственных офицеров, после войны отпускал домой с наградами и честью. А что еще нужно неискушенному варвару?

Дикому сердцу нумидийца лестно носить одежды, не уступавшие одеждам знати, и бряцать украшениями, вызывавшими зависть у ливийцев, иберов и галлов.

— Мы лучше всех! — орали молодчики-нумидийцы, приводя из очередного набега пленных или захваченный скот, швыряя к ногам Ганнибала драгоценную утварь, одежды и драгоценности. Почти каждый второй нумидиец имел перстень, снятый с римского всадника, в кошеле каждого бряцало серебро — за плененных, а потом выкупленных римлян. Нумидийцы — бравые парни, предпочитавшие кровавую драку пирушке, полусырое мясо — изысканным яствам. По вечерам они жарят на кострах сочащиеся кровью куски бычины и жадно пожирают их, наедаясь до нового вечера — на день вперед. Они пьют багряное вино, ведут неторопливые беседы, вспоминая родные края, оставленных дома матерей, жен, детей. Они мечтают о скором возвращении домой.

— Уже скоро! — говорил Буципса, воин из племени массилиев, своему соплеменнику Гиемпсалу. — Скоро домой!

Гиемпсал, медленно поворачивавший над костром нанизанную на стальной прут бычиную ногу, был не столь радужен в своих ожиданиях.

— Думаешь, скоро?

— Конечно! — жизнерадостно восклицал Буципса. — Уже три удачи! Еще одна, и эти парни поднимут вверх лапки. Никому не устоять перед Ганнибалом, конечно, если тот ведет в бой бравых массилиев! А ты что же, считаешь иначе?

— Не знаю. — Гиемпсал не хотел спорить, ибо нелепо опровергать отвагу нумидийцев или ганнибалову гениальность. Но что-то… Что-то было не по душе африканцу, выросшему в мире, где люди способны почувствовать приближение беды задолго до ее появления. — Прямоносые крепки в бою…

— Здорово!? — Буципса захохотал, сверкая в ночи на зависть ровными, ослепительными зубами. Подняв левую руку, он полюбовался в свете костра на три жирно поблескивавших армилла и перстни, которых было штук шесть или семь — никак не меньше. Буципса сноровист в бою, а еще более — после него; когда наступала пора брать добычу. Никто не смог сравниться с Буципсой в умении обирать павших и пленных. — Вот бы уж не сказал!

Гиемпсал снял ногу и принялся срезать кривым ножом прожарившийся слой. Ему помогал еще один воин, по имени Одербал, немой от рождения и потому только прислушивавшийся к разговору.

— Они были разбиты, — неторопливо вымолвил Гиемпсал, возвращаясь к разговору, — но кто скажет, что они плохо сражались?! Они яростно бились у реки, где только хитрость помогла нам одержать верх.

— У реки — да. А у озера?

— Тоже бились, насколько хватило.

— Ненадолго! — фыркнул Буципса. В битве у Тразименского озера он прикончил троих, а обобрал с два десятка.

— Да, ненадолго, но, заметь, мы, считай, не захватили пленных, не говоря о тех, что сдались, поверив обещанию Махарбала, что будут отпущены.

— А их не отпустили! — вновь фыркнул Буципса.

— И это нехорошо.

Буципса не стал спорить, хотя лично он не видел в том, что римлян не отпустили на свободу, как того обещали, дурного. Ведь обещал Махарбал, а отказался исполнить это обещание Ганнибал. У богов не было оснований для гнева.

— Зачем выпускать на свободу трусов?!

— Ну не скажи! — Гиемпсал поставил массивное серебряное блюдо с мясом между собой, Буципсой и Одербалом. Блюдо было уворовано нахапистым Буципсой в поместье римского богача. — Они бы дрались! Но что самое удивительное. Они потерпели три поражения кряду, потеряв многие тысячи воинов, и что?

— И что? — откликнулся Буципса, а Одербал вопросительно посмотрел на товарища.

— А то, что мы вновь имеем перед собой армию, еще б#243;льшую, чем все те, что мы разгромили. Помнишь легенду о зм#233;е, у которого на месте срубленной головы вырастали две новые?

— Глупая сказка!

— Да. — Гиемпсал не стал спорить. — Но у этих римлян на месте срубленной головы тут же вырастают две. Мы побеждаем, но тратим силы, а они терпят поражения, но становятся все сильнее. У змеи уже три головы вместо одной, что была вначале.

— В чем же дело?! — Буципса подцепил ножом и бросил в рот приличный кус мяса, прожевал его и сопроводил добрым глотком вина. — Срубим сразу три. Срубим и поглядим, сумеют ли римские псы вырастить четвертую!

— Сумеют! — убежденно сказал Гиемпсал.

— Посмотрим!

Одербал замычал, знаками показывая: да хватит вам спорить. Говоруны на то согласились. Лишь хрустели хрящи на крепких зубах, да булькало подливаемое в чаши вино. Потом Буципса не выдержал и тихонько спросил:

— А к чему ты все это говоришь?

— А к тому, друг мой, — также, негромко ответил Гиемпсал, — что если война будет продолжаться еще год или два, нам следует подумать о том, на чьей стороне ее продолжать. Я, конечно, люблю Ганнибала, но закончить войну хочу на стороне победителя!

Произнеся эти слова, Гиемпсал многозначительно поднял вверх палец, давая понять, что сказал все, что хотел, и что больше этот разговор продолжать не намерен.

Каждый из спорщиков остался при своем мнении, но последующие дни подтвердили слова Буципсы. Римляне, ставшие куда более осторожными, почти робкими, ничего не могли поделать ни с Ганнибалом, ни со стремительной нумидийской конницей. Как ни старался Фабий, старый лис, избегать столкновений с Ганнибалом, его офицеры, все еще самоуверенные, нередко не слушались приказаний диктатора. В один из дней посланный в разведку отряд во главе с Луцием Гостилием Манцином, еще юнцом, неопытным и горячим, ввязался в стычку с ганнибаловыми фуражирами. Прознав об этом, бывший с фуражирами Карталон тут же призвал на помощь находившихся неподалеку нумидийцев, среди которых были и трое наших знакомых.

Римлян было четыре сотни, нумидийцев — всего две. Манцин рассчитывал на победу. Оставив в покое мечущихся между холмов фуражиров, он развернул турмы в лаву и повел их на неторопливо приближавшихся врагов. Нумидийцы не приняли удара и устремилися в бегство.

— Трусы! Подлые трусы! — ликовали римляне, впервые испытавшие радость победы после стольких обидных поражений.

Досадно, правда, было то обстоятельство, что не удалось ни убить, ни пленить ни одного неприятеля, ибо кони их, несшие всадников без доспехов и тяжелого вооружения, были резвее.

Проскакав с милю, римляне решили, что пора прекратить преследование: лошади их были утомлены, чтобы соревноваться в беге с нумидийскими скакунами. Манцин нехотя вложил меч в ножны и дал приказ возвращаться. Но не успели римляне проделать и сотни шагов, как в спину им полетели дротики. Рухнул пронзенный подлым ударом всадник из Фрегелл, другого придавила кричащая лошадь.

С яростными криками, римляне повернули коней и возобновили преследование. Но ровно с тем же успехом. Нумидийцы, посмеиваясь, гнали лошадей к холму, за которым располагался их лагерь.

Кони отмеряли еще одну милю. Римляне стали вновь заворачивать лошадей, и вновь были атакованы. Еще трое всадников пали на землю. Прочие, позабыв об осторожности, устремились в погоню. Они скакали до тех пор, пока не увидели развертывающуюся навстречу лаву, которую вели Махарбал и прискакавший в лагерь Карталон.

Манцин понял свою ошибку и повернул коня, но теперь римлянам было не уйти от стремительных, скачущих на свежих конях варваров. Какое-то время римские кони выдерживали состязание, потом стали сдавать. Нумидийцы, оглушительно крича, размахивали дротиками, готовые пустить их в ход.

Тогда Манцин, юноша горячий и неразумный, но отважный, собрал вокруг себя всадников, чьи кони были утомлены более прочих, и преградил дорогу погоне, давая прочим уйти. Бой был краток. Нумидийцы даже не стати вытаскивать кривые мечи. Устроив бесконечную карусель, они швыряли дротики до тех пор, пока последний римлянин не свалился с коня.

Победителям достались богатые трофеи, и Буципса — естественно! — был первым среди самых удачливых. Три кольца и браслет, на этот раз золотой. Благосклонная судьба делала все, чтоб Буципса вернулся на родину богатым человеком. Хвалясь своей добычей перед друзьями, Буципса язвительно спросил Гиемпсала:

— Ну как, ты до сих пор думаешь, на чьей стороне закончить эту войну? Неужели хоть кто-то еще считает, что эти прямоносые способны победить?!

Гиемпсал ничего не ответил. Он не стал спорить, но остался при своем мнении. Еще не все было решено, далеко не все…