"Путь Никколо" - читать интересную книгу автора (Даннет Дороти)

Глава 16

Выйдя из таверны, Клаас сразу пожалел, что поутру сегодня не надел свой тяжелый шерстяной плащ. Было холодно. Холоднее, чем в Альпах, из-за влажности. Он заметил это лишь сейчас вчера не было времени, когда он бегал, разнося депеши.

Ему и прежде случалось уезжать надолго. Каждые пару месяцев из Брюгге они отправлялись в Лувен, после чего на несколько недель не было иных забот, кроме как убедить Феликса отвлечься от охоты, от псарен, от выпивки, и начать наконец посещать лекции. Юлиус, разумеется, приходил ему на помощь.

Порой их обоих ждал успех, порой они и сами так уставали от бремени ответственности, что затевали очередную выходку, обходившуюся им всем очень дорого. Ну, теперь-то Юлиус с Асторре, и, возможно, там ему гораздо лучше. А сам Клаас вернулся в Брюгге спустя три месяца По времени этот отъезд ничем не отличался от всех прочих. Все должно бы выглядеть по-прежнему.

Не так давно прошел сильный снегопад. Снег еще лежал в тени на ступенях, ведущих в подвалы, громоздился вдоль улиц, словно груды грязного белья. Там, где еще струилась река, лед намерзал вдоль илистых берегов, словно кружевной воротник. Там же, где вода уже застыла, ледяное поле посередине было взломано, вновь и вновь, чтобы дать проход баржам Стук молотков мастеровых, занятых дроблением льда, слышался весь день напролет.

По краям каналов вода была темной и жидкой от тепла домов, и кошки охотились вдоль нее, ожидая, пока на поверхность за глотком воздуха выглянет полусонная рыба, и там же, как каждую зиму, виднелась детская одежонка на шестах, воткнутых в берег, промерзшая и застывшая.

Беднякам непросто было одевать своих малышей, но к этим вещам никто не прикоснется: по крайней мере, до тех пор пока не отыщутся родители утонувшего ребенка, и не узнают его имя. Разумеется, порой это был младенец, и тогда на шесте не оставалось никакой одежды.

Он миновал Журавля, нынче поутру стоявшего в бездействии, и хотя мастеровые признали его, несмотря на синий дублет, он лишь весело помахал им рукой и прошел мимо. Не годится заставлять демуазель ждать. Ворота, ведущие к дому, оказались открыты, но какие бы товары ни привезла с собой вдова из Лувена, все было уже разобрано и убрано прочь. Во дворе Клаас завидел людей, с которыми болтал накануне, но сегодня они на него даже не обернулись. Удивительно, но они вообще ни на что не обращали внимания.

То же самое и в доме. На другом конце коридора он заметил повара вдовы. Он тут же заторопилась прочь. Дурной знак. Не появился даже Хеннинк, чтобы сказать Клаасу, куда ему явиться.

Здравый смысл подсказывал, что она не примет его в своей гостиной, как это сделал ее сын. Буря, что бы ни послужило ее причиной, должна была разразиться в кабинете. Он подошел к двери и, не услышав ни звука, осторожно постучал.

— Демуазель!

Одного слова было достаточно, чтобы она его узнала.

— Войди, — донесся голос Латери Феликса.

И здесь также было достаточно единственного слова.

Он взглянул на засов в своей руке, задвинул его, точно пружину катапульты, и вошел внутрь. Она сидела за столом; лицо, подобно голосу, было ледяным и застывшим. Рядом сидел мужчина.

Он усмехнулся.

— Возможно, ты сделаешь вид, будто не знаешь, кто я такой?

Это приходило ему в голову, но он тут же прогнал эту мысль. Не было никаких сомнений, кто перед ним, хотя они никогда и не встречались лицом к лицу. Мужчина чуть за пятьдесят, такой крупный и тучный, что с трудом помещался на стуле. Плащ, подбитый куньим мехом, ниспадал до самого пола Многочисленные подбородки утопали в слоях муслина и меха на мощных плечах. Шляпа, похожая на двойное тележное колесо, была обмотана тканью и снизу на тулье несла украшенный эмалью и самоцветами герб. Тот же герб украшал и цепь на плечах. Крупное розовощекое лицо; маленький рот; блестящие глаза.

Джордан, виконт де Рибейрак, богатый и влиятельный французский негоциант, который присутствовал, по слухам, на осеннем банкете, что давали в честь капитана фландрских галер. Да, никаких сомнений, монсеньор де Рибейрак: отец-француз шотландского вельможи Саймона.

Никто не произнес ни слова. Глаза толстяка, не отрывавшиеся от Клааса, поблескивали.

Наконец бывший подмастерье заметил:

— Вас знают все, монсеньер. Толстяк повернулся к вдове.

— И даже в лице не изменился! Видите? Вы хорошо обучили его, демуазель. Этот юнец просто воплощенная сдержанность. Как мне сказали, он отзывается на славное деревенское имя Клаас?

Сверкающие глазки уперлись в Марианну де Шаретти, и она с враждебным видом выдержала этот взгляд. На ней, заметил Клаас, было платье, жесткое, точно футляр, а волосы надежно упрятаны под плотный чепец. Она была очень бледна, лишь два ярких пятна горели на щеках, а синие глаза сверкали, словно ляпис-лазурь.

— Деревенское? — переспросила она. — Клаас, — это лишь укороченная форма имени Николас.

— Ну, три слога для него — это, пожалуй, чересчур, — заявил месье де Рибейрак. — Фламандское имя куда больше подходит ремесленникам.

— Совершенно верно, — согласилась вдова. — Наши ремесленники стоят куда больше, чем аристократы в других землях, однако Клаас отныне к ремесленникам не принадлежит.

Она сидела совершенно неподвижно, держа в узде, но не скрывая свой гнев. Клаас взглянул на нее, затем перевел глаза на мужчину. Очень опасного мужчину.

— Так что же? — удивился толстяк. — Он заделайся бюргером после своего очередного подвига? Некие весьма странные люди выбрали его в качестве мальчика на побегушках. Так что же, паренек, ты быстро бегаешь?

— Если нужно, то да.

— И разносишь письма Медичи. И другим. Вскрываешь их, да? — полюбопытствовал толстяк.

— Не могу: ведь они зашиты, а затем запечатаны.

Взгляд ледяных глаз уперся в него, а затем, оценивающе, — на руки, висевшие по бокал:

— Я склонен тебе поверить. И, разумеется, даже если бы ты и вскрыл их, то ведь все равно не смог бы прочесть.

Глаза демуазель вспыхнули, но он не нуждался в дополнительных предупреждениях.

— Я умею читать, — как ни в чем ни бывало заявил Клаас.

— Я читаю те, что могу вскрыть, только если они написаны не шифром.

Толстяк усмехнулся.

— Вот теперь я тобой доволен. У нас получается интересная беседа, не так ли? Ты читаешь те, которые можешь вскрыть, если они не зашифрованы. А затем передаешь новости. Кому?

— Тем, кто мне заплатит, — Клаас не скрывал удивления.

— Я зарабатываю деньги.

— Это я понял. И зарабатываешь их для себя, Клаас, или для своей хозяйки? Ты ведь по-прежнему служишь ей, не так ли?

Клаас улыбнулся своей нанимательнице.

— Да, конечно, демуазель де Шаретти платит мне.

— И, значит, ты берешь жалование и приносишь всю прибыль ей? Как мило с твоей стороны. Ты что, воображаешь, будто мы с ней настолько глупы?

Заминка.

— Нет, монсеньер, — осторожно отозвался Клаас.

Толстяк шевельнулся.

— Тогда почему ты улыбаешься?

— Потому что у меня уже был такой разговор. С лекарем, мастером Тобиасом. Он спросил, хочу ли я получить богатство, или власть, или просто отомстить своим обидчикам.

— И что ты ему сказал?

— То, что он хотел услышать, — ответил Клаас. — Но мы все равно поссорились.

И вновь молчание. Затем толстяк негромко произнес мягким тоном:

— Ты шпионишь, верно?

— Я вам уже сказал.

— О, да, но для себя, а не для демуазель Шаретти. Ты много времени провел с Аньоло Аччайоли. Ты об этом кому-нибудь рассказывав Что в этом полезного для компании Шаретти? Ты познакомился — случайно ли? — с месье Гастоном дю Лионом, камергером дофина, который направлялся в Милан… Кажется, он говорил на турнир? После чего внезапно забыл о поединках и поехал в Савойю. Ты знал об этом? Да? И готов продать сведения тому, кто заплатит подороже?

— Ну, я бы был глупцом, если бы сделал это, — с горячностью возразил Клаас. — Потому что если я нанесу оскорбление герцогу Миланскому или Медичи, или дофину, они ведь больше не станут мне платить, не так ли? Знаете, в нашем деле приходится думать о таких вещах.

На лице демуазель появилась и тут же исчезла улыбка. Хорошо.

— Я вижу, ты человек, который склонен глубоко задумываться, — заявил толстяк. — Тогда скажи, заработав деньги для своей хозяйки, после столь глубоких раздумий… Почему же ты вкладываешь их от собственного имени? И не в Милане, но в Венеции?

Клаас покосился на свою нанимательницу и опустил голову.

— Думаю, тебе лучше ответить, — осторожно заметила она.

— Деньги перевели Медичи, — пояснил Клаас.

— Из Милана в Венецию, — так мне сообщили мои соглядатаи. Они явно решили, что твои услуги стоят этой оплаты?

Клаас уперся взглядом в пол.

— Они решили, что дело того стоит, потому что я дал им неправильный курс для Венеции, в одном из писем, которое вскрыл. Оно не было зашифровано.

— Ты подделал депешу? — воскликнул толстяк. Марианна де Шаретти вновь побледнела.

— Ты глупец, Клаас Теперь тебе конец.

— Но вы же никому не расскажете, — утешил ее Клаас слегка оживляясь. — А выгода будет немаленькая.

— Я не скажу, — подтвердила Марианна де Шаретти. — Но разве ты забыл, кто он такой?

— Нет, не забыл.

— Я рад, — толстяк поднял руку. — Подойди сюда, недоумок.

Клаас шевельнулся, затем послушно обогнул стол и встал там, где ему было велено.

Джордан де Рибейрак посмотрел на него.

— Ты совершил нелепое покушение на жизнь моего сына Ты не смог убить его. Но ты ведь намерен попытаться вновь, не так ли? Как только получишь денег и немножко власти, и люди больше не будут смеяться над тобой и сажать в тюрьму. Вот откуда эти внезапные амбиции?

— Ваш сын? — переспросил Клаас. — Почему вы решили, что с деньгами мне будет проще убить его?

Толстяк не сводил с него взгляда.

— Ты с ним дрался, — заявил он.

— Это он дрался со мной, — покачал головой Клаас. — Насколько я слышал, прежде вы не интересовались его существованием. Так с чего вдруг теперь эта внезапная защита? Вы не сможете поправить то, что с ним неладно; слишком поздно. Вы не сможете изменить то, что неладно со мной; вы даже не знаете, что это такое.

— Ты меня недооцениваешь, — возразил Джордан де Рибейрак. — Я мог бы начать с твоего имени.

Марианна де Шаретти воскликнула:

— Но ведь он ничем не навредил Медичи! Толстяк обернулся к ней.

— Изменить рыночный курс к своей выгоде? Демуазель, это воровство, а мы все знаем, как наказывают за воровство. Известно ли ему, чьим бастардом он является?

Она покраснела.

— Известно, — отозвался Клаас.

— О, да, — промолвил толстяк. — Как бы я ни относился к своему сыну, но когда кто-нибудь пытается хоть пальцем тронуть члена моей семьи, я стараюсь узнать об этих людях как можно больше. Думаю, я уже показал это тебе. Так поговорим же теперь о незаконнорожденных. Ты говоришь, что знаешь. Знаешь о своей бедной глупой матушке, которая сношалась с лакеями?

Громкий треск. Это демуазель ударила кулаком по столу. Клаас взглянул на ее руку, затем на лицо. Она побагровела.

— Месье виконт, вы можете идти. Толстяк также не сводил с нее взгляда.

— С какой стати? Это старая история, никто и не оспаривает ее. Вам ни к чему тревожиться, демуазель. Мальчишка не родной вам по крови. Ваша сестрица была лишь второй женой его деда. Вы всего лишь приходитесь ему двоюродной бабкой по браку, точно так же, как женевский торговец Жаак де Флёри является его двоюродным дедом. Тебе приятно было навестить его, Клаас? — осведомился месье де Рибейрак. — Ты же проезжал через Женеву.

— Его я тоже не убил, — сказал Клаас. — Я разочаровал его жену, но это другая история. По-моему, вы досаждаете госпоже де Шаретти.

Судя по ее виду, она не была благодарна ему за вмешательство. Ее дыхание участилось.

— Госпожа де Шаретти вполне способна сама выпроводить джентльмена из своего дома, если он того заслуживает. Это все, чего вы хотели, месье де Рибейрак? Предупредить Клааса, чтобы он не трогал вашего сына? Я уже сказала вам прежде, монсеньер, ваш сын — мстительный человек.

— Он вам не нравится, — заметил толстяк, внимательно рассматривая ее.

— Он хорош собой, и у него много друзей, я уверена, — ровным тоном отозвалась она. — Нет, он мне не нравится.

— Леди Кателине ван Борселен тоже, — отметил толстяк. — Вы правы. Он получил неподходящее воспитание. Но кто же способен исправить это, кроме отца? — Его губы растянулись в улыбке, затем, поджимая многочисленные подбородки, внезапно округлились в уродливой пародии на обиженную гримасу. — Но я проживаю во Франции, и кому же я могу доверять здесь? Кто станет следить за всеми передвижениями Саймона, доносить мне о том, что он делает, предупреждать, если он окажется замешан в недостойных интригах, или завяжет неподобающие знакомства, или забудет о чести своей семьи?

Он помолчал, затем добавил с широким жестом:

— Кто, как не юный доносчик, над которым нависла угроза разоблачения? Ты, мой дорогой Клаас, станешь тенью моего сына, моим личным соглядатаем. Вот зачем я пришел — чтобы взять тебя на службу.

Клаас ответил не сразу. Никто не прерывал его размышлений. Он анализировал это положение, как головоломку. Половины деталей недоставало.

И наконец:

— Потому что, монсеньер, вы хотите, чтобы я убил его?

Толстяк улыбнулся, но ничего не сказал.

Клаас продолжил еще медленнее:

— Или потому что после этого разговора вы сможете быть уверены, что я не убью его, опасаясь, что это может доставить вам удовольствие?

Улыбка толстяка сделалась шире.

— Какая утонченность! Еще немного, и ты заставишь меня называть тебя Николасом. Так ты сделаешь это?

Демуазель, по-прежнему сидевшая за столом, чуть заметно шевельнулась, но тут же заставила себя замереть. Клаас не обратил на это внимания. Он стоял перед виконтом, чувствуя биение пульса во всем теле, вплоть до подошв. И наконец, тщательно выговаривая слова, отозвался:

— Вы позабыли собственное достоинство. Даже простолюдин волен не иметь дела с животными.

Упираясь ладонями в поручни кресла, гость медленно поднялся. Ростом не ниже Клааса, но в два раза крупнее, сейчас он медленно вздымал свою тушу, неумолимо, точно причальный кран, пока не оказался лицом к лицу с молодым человеком. С такой же медленной фацией он поднял толстую руку, вытянул ее, словно танцор, высоко над головой.

Пальцы, унизанные перстнями, чуть согнулись, словно он хотел помахать кому-то в знак приветствия. Затем месье де Рибейрак стремительным движением опустил руку, по-прежнему ладонью к себе, тыльной стороной ударив Клааса по щеке и до крови рассекая перстнями кожу от глаза до подбородка. Затем он отдернул кисть и опустил ее.

Внизу, прямо под кольцами, на полу появилась кровь.

Марианна де Шаретти, мгновенно вскочив на ноги, схватила колокольчик, чтобы позвонить.

Клаас положил руку ей на плечо.

Толстяк, по-прежнему улыбаясь, проговорил, точно ничего не произошло:

— Если уж мы взялись обмениваться оскорблениями, то вот мой ответ. Я сделал тебе предложение. Указать мне так грубо было ошибкой. В ближайшие недели ты, несомненно, заметишь и другие проявления моего интереса к твоим делам и делам твоей хозяйки. Также ты, несомненно, заметишь, когда я наконец завершу воспитание сына по своему вкусу.

— Если он это переживет, — отозвался Клаас.

Он отпустил руку демуазель. Кровь, стекая со скулы, запачкала рубаху, и он рассеянным жестом тронул пятно пальцами, словно пытаясь стереть его.

Толстяк посмотрел на него, затем перевел взгляд на вдову и вздохнул:

— Кто знает, что уготовила ему судьба… Или тебе самому. Ты запомнишь сегодняшний день. Особенно, разумеется, когда будешь смотреть в зеркало. Согласись, деревенский чурбан, это — не лицо Николаса.

Марианна де Шаретти стояла, по-прежнему держа колокольчик в руке.

Джордан де Рибейрак улыбнулся и мягко промолвил:

— Демуазель, вы вели себя разумно. Да благословит Господь ваш день.

Дверь за ним закрылась. Послышались гулкие удаляющиеся шаги. Не спрашивая позволения, Клаас внезапно опустился на стул и склонил голову. На руки его, сцепленные между коленей, капала кровь.

Он почти никогда не утрачивал над собой контроль, и его тело и мозг работали сообща, и все трудные мгновения, если таковые случались, он переживал в одиночестве. Но только не сейчас Кожа ныла и зудела, а в голове словно завелось растревоженное осиное гнездо. Внезапно он осознал, что Марианна де Шаретти стоит рядом, резким голосом повторяя:

— Это было нападение. Зачем ты не остановил? Я позову магистратов.

Заметив, что он не обращает внимания, она наконец замолчала, но так никуда и не ушла. Что-то коснулось его порванной щеки. Предупреждающим жестом он вскинул руку и обнаружил прижатую к лицу ткань. Когда он перехватил платок пальцами, она легонько взяла его за плечо, а другую руку положила на затылок, легонько поглаживая.

Ее ладонь была теплой и крепкой, и она держала его так, как раньше — своих детей. Стоило ему шевельнуться, и она убрала руки. На лице застыла испуганная улыбка.

— Дорогой мой, какое ужасное возвращение домой, — под высоким чепцом лоб ее наморщился, словно потревоженная водная гладь.

Мой дорогой. Он попытался подумать об этом, но не было сил. Платок весь промок, но он по-прежнему держал его у щеки. Другая рука мяла колено, не находя себе места. Наконец он вновь обрел дар речи.

— Но зачем он сделал это?

Перед ним стоял еще один стул. Демуазель Шаретти уселась, глядя на Клааса.

— Потому что он скверный человек, — сказала она. — Мы не могли тебя предупредить. Он угрожал, что иначе сделает с тобой что-то плохое. — Она немного помолчала. — Если бы мы могли известить тебя…

— Думаю, я догадался. Он хотел подождать в засаде. Надеялся что-то узнать. — Мозг его, сперва ленивый и неповоротливый, вновь начал работать. — Угрозы — это ничто. Мне только жаль, что вам пришлось выслушивать их, и оскорбления. Мне очень жаль. И вы защищали меня.

Еще прежде, чем он договорил, она сообразила, что ответила не на тот вопрос.

— Это было испытание. Он ждал, что ты откажешься. Клаас, — она вновь поднялась с кресла, но, прежде чем покинуть комнату, отыскала и поднесла ему чистую салфетку. — Сейчас я принесу тебе воды.

Кровь была повсюду на его одежде. Прижимая свежую тряпицу к лицу, старой он стал промокать пятна.

— Если это было испытание, то нет сомнения, какой вынесен приговор.

Даже легчайшее прикосновение к ране начинало саднить. К такому ощущению он не привык. Получить шрам на всю жизнь от перстня… Тем более, мужского. Никто в это не поверит. Юлиус уж точно, разве что только Тоби.

Наконец он почувствовал, что в состоянии справиться с происшедшим, и повернулся к демуазель.

— О, нет, никаких магистратов. Этим здесь не поможешь. Да и говорить, собственно, не о чем. Он вломился в дом, вы не смогли его остановить. Глупо было бы раздувать из-за этого шум. Я только сожалею, что вам пришлось все это вытерпеть.

— Но как же твое лицо? — возразила Марианна де Шаретти.

— Разве я могу что-то предпринять? А уж вам тем более не стоит вмешиваться. Я не позволю. Он не вернется. У него распря с собственным сыном, и он пытается втянуть в нее и нас. Но теперь наша позиция ему известна. — Он помолчал, попытался улыбнуться, но тут же осекся. — Забудьте об этом. Я так и сделаю. Он просто неприятный человек, у которого неприятный сын, и слишком много власти. Я знаю, из-за чего все пошло наперекосяк Должно быть, вы не предложили ему выпить.

Но она не хотела, чтобы ее торопили:

— А угрозы? Мне не показалось, что он бросал слова на ветер. Что ты сделал?

— Судите сами. Дайте мне только привести себя в порядок. Я вернусь и все вам расскажу.

— Все? — переспросила Марианна де Шаретти. Поднявшись, она подошла к посудному шкафу и вернулась, держа в руке небольшой кувшин. — Сперва выпей немного. Чем вас угощали у Феликса в таверне? Пивом?

— Заказал себе пива, — подтвердил он. — Вот только хозяйка вызвала меня к себе как раз в тот миг, когда я уже подносил кружку к губам.

Он хотел было сказать: «Ваш сын очень неудачно выбрал время», но затем передумал.

— Это самое крепкое вино, что у меня есть. Не говори Хеннинку, что я начала его пить. Это была тяжелая зима. — Она немного помолчала. — Для всех, наверное. А Феликс справляется очень неплохо.

Он одним глотком осушил полный до краев бокал и позволил ей налить еще вина. Бокал он забрал с собой в общую спальню, которая сейчас оказалась пуста, и там некоторое время молча стоял перед зеркалом, прежде чем отправился за водой. Демуазель предложила помочь, но он привык справляться с таким и сам… более или менее.

Он управился быстро. Промыл глубокую царапину, переодел рубаху, отчистил пятна крови с дублета и шоссов, прижимая свежие тряпки к лицу, по мере того как кровь прекращалась и начинала идти вновь. Затем он смазал рану и прижег квасцами. Совершенно разумные действия. Но также и небольшой личный вызов.

После чего он вернулся в кабинет демуазель и обнаружил на столе поднос с закусками и вино. На Марианне де Шаретти было длинное платье, закрывавшее ее от горла до пят, но уже другое, из более мягкой ткани. Она была довольно бледна, но очень деловита. Клаас не чувствовал голода, но с удовольствием выпил еще вина.

— Ты вполне заслужил посидеть молча, — заметила она наконец. — Но, возможно, помолчать нам стоит после твоего рассказа, а не до него. Или тебе больно говорить?

— Только не об этом, — уверенно отозвался Клаас.

Не совсем так. Щека болела и кровоточила, и ему приходилось то и дело промокать кровь. Но необходимость говорить отвлекла его. Он уже выложил ей на стол доклады от Асторре; все подробности миланского контракта и их размещения в Неаполе, список наемников и лошадей, припасов и снаряжения, переписанные аккуратным почерком Юлиуса. Теперь вслух он давал необходимые пояснения.

Демуазель перенесла свою тарелку на стол. За едой она не выпускала из руки пера, записывая и отмечая какие-то цифры.

Он то и дело прикладывался к бокалу, но недостаточно, чтобы вино сделало его неосторожным. Пункт за пунктом, отчет продолжался. Негр Лоппе был благополучно передан герцогу, и об этом имелось отдельное письмо. Товары Медичи, включая лошадей, были доставлены в полном порядке. Юлиус оставался с Асторре. Доктор пока задержался в Милане, чтобы оказать помощь брату Жилю, с которым произошел несчастный случай. Незначительный несчастный случай.

Это ее заинтересовало, но в его рассказе не было ни слова о лавине или о Гастоне дю Лионе. Однако ее не заинтересовали подробности сделок, заключенных в доме Жаака де Флёри. Он упомянул, что купил дешевые доспехи по пути на север, на тот случай, если они понадобятся Асторре. Она задавала вопросы, и он давал ответы, но собственного мнения не высказывал. Пока нет.

Наконец он перешел к своим собственным достижениям, описывая все очень тщательно. Он вручил адресатам все депеши и послания и нашел надежный рынок для услуг курьеров. Понадобятся надежные люди и дополнительные лошади, но полученных заказов хватит, чтобы покрыть эти расходы. Он назвал клиентов в Милане.

Среди них был Пигелло Портинари и флорентийские друзья Пьерфранческо Медичи. Кроме того, он получил обещания от Строцци, генуэзцев, венецианцев, и даже от Курии. И секрета герцога был весьма впечатлен, и сказал, что время от времени может передавать с ними свои депеши. Нужен будет человек в Брюгге, который станет обучать курьеров и надзирать за их действиями.

Возможно, и в Милане тоже. Демуазель сама должна решить, кто это будет. Вот все расписки на сегодняшний день. А вот и подписанные контракты.

Отложив перо, она начала просматривать бумаги, перекладывая их с каждым разом все медленнее. Наконец опустила на стол последний лист и взглянула на Клааса.

— Здесь очень большие суммы.

— Да, демуазель, — подтвердил тот, выдержав взгляд ее синих глаз.

— Ты прекрасно знаешь, что эта плата слишком велика за услуги простых посыльных. На самом деле, ведь речь не идет об обычных курьерах, не так ли? Именно об этом говорил Джордан де Рибейрак. Это плата за информацию, уже полученную, либо обещанную. Верно?

Он заранее предчувствовал, и не без смущения, что ему придется пуститься в объяснения.

— Любое государство платит за информацию, и любой курьер вскрывает бумаги. Мы точно так же можем заработать на этом, как и все остальные.

Она покачала головой.

— Я бы поверила тебе, если бы о том же самом не говорил месье де Рибейрак. Он упомянул Аччайоли и Гастона дю Лиона. Здесь нет ни одного из этих имен.

— Потому что они наши косвенные клиенты. Я познакомился с Гастоном дю Лионом, и он может порекомендовать нас Дофину. Аччайоли — это флорентийские друзья Пьерфранческо Медичи. Медичи — наши клиенты, и я надеюсь, что они также убедят свое отделение в Брюгге довериться нам. Сегодня утром я встречался с Анджело Тани.

Попытка отвлечь ее не сработала.

— Я по-прежнему жду, чтобы ты мне сказал, с какой стати об этом заговорил де Рибейрак. Я так понимаю, что эти Аччайоли приходятся родней тому человеку, которому ты сломал ногу на пристани в Дамме.

У него начала подергиваться щека.

— Те, с кем я встречался, родом из Флоренции. Другая ветвь семейства осталась в Греции. Они были герцогами Афинскими и Коринфскими князьями до прихода турок Разумеется, после этого они были либо схвачены, либо отправились в изгнание. — Он покосился на нее. Она подняла брови, и так и не опустила их. — Или торгуют с турками по особому разрешению, — наконец неохотно признал он. — Вот на что намекал виконт.

— Торгуют чем?

— Чем угодно. Шелком, разумеется. Они уже импортируют из Лукки, и, похоже, Медичи также весьма интересуются этими сделками. Разумеется, будучи христианами, они не должны бы этим заниматься.

Он видел, что она пытается по его лицу прочесть скрытый смысл этих слов; затем отворачивается.

— И что? Почему ты интересуешься греками, а греки — тобой. Мы не торгуем шелком Они сами красят его в Константинополе.

Клаас отозвался.

— Было бы весьма выгодно, если бы папа римский начал свой крестовый поход. Я имею в виду — иметь там связи.

Она посмотрела на него.

— Ты не хочешь рассказывать мне об этом. Но если что-то пойдет наперекосяк, я разорюсь, точно так же, как и ты. Ты слышал, что сказал де Рибейрак.

— Тут не о чем рассказывать.

— А все остальное, о чем он говорил? Письма, которые ты везешь? Я никогда не встречала никого, более тебя способного расшить письмо, скопировать печать или расшифровать тайнопись. Слава Богу, хотя бы Медичи в безопасности. Они меняют шифр каждый месяц и используют в нем иврит.

Наступила напряженная пауза, во время которой он кончиком ножа пытался поддеть кусок мяса на своей тарелке. Он так и не придумал, что бы ему сказать, и за эту неудачу заплатил дорогую цену.

— Лоппе! — воскликнула Марианна де Шаретти. — Лоппе какое-то время жил у еврея! И ты шпионишь, конечно же. Разумеется, за всеми и для всех. И Медичи об этом узнают. Тебя повесят богатым человеком. Точнее, повесили бы, если бы я позволила этому продолжаться. Но я не позволю. Ты вернешься, разорвешь контракт и присоединишься к Асторре в Неаполе. Ты слышал меня?

— Как вы сможете меня остановить?

— Я откажусь от тебя, — заявила она.

— Тогда вы будете получать от меня свой процент в качестве подарка. Разумеется, откажитесь, если вы и в самом деле напуганы, но пока в этом нет никакой нужды. И к тому же, демуазель, — добавил Клаас, — неужто вы и впрямь готовы поверить, будто я подвергну вас опасности?

Она сидела, выпрямив спину, и не сводила с него взгляда.

— Клаас, — промолвила она наконец. — Двурушничество — это смертельно опасная игра. Двурушничать с таким врагом как де Рибейрак — это просто глупо. Твои клиенты — ревнивые и властные люди. Он упомянул дофина. И если дофин наймет тебя, а затем усомнится в твоей преданности, тогда мы все можем прикрывать лавочку и отправляться в изгнание.

Клаас вздохнул.

— Я знаю все это. Но такого риска можно избежать. По крайней мере, что касается дофина. Я никогда и не собирался обманывать его. Для принца он слишком умен.

Наступило недолгое молчание, смысла которого он не понимал. Демуазель принялась перекладывать еду на тарелке.

— Феликс согласился бы с тобой, — промолвила она наконец. — Целый месяц в доме только и слышно было, что славословия дофину. Или его гончим. Это одно и то же.

Он ждал. Она больше ничего не сказала, и тогда он подал голос.

— Так, стало быть, вы почти все время жили в Лувене? Должно быть, Феликс неплохо там провел время.

— Ну, конечно, они с дофином встречались в Лувене, — подтвердила вдова. — Но, скажу тебе, ничто не может превзойти того первого приглашения ко двору в Генаппе. Я думала, Феликс лишится чувств. Ты, наверняка, лишился чувств, пока слушал его. Полагаю, он говорил об этом всю ночь.

— Он говорил всю ночь, — подтвердил Клаас. — Но должен признать, что половину я проспал. Возможно, Феликс как-нибудь возьмет меня с собой. Это зависит от того, что вы решите насчет посыльной службы. Если позволите мне руководить ею от вашего имени, то я не смогу вернуться с Томасом к Асторре.

— Насколько я понимаю, ты уже отказался возвращаться к Асторре, — сказала Марианна де Шаретти. — И теперь представляешь мне ультиматум. Либо ты будешь управлять курьерской службой для меня, либо без меня. Мне следовало бы полюбопытствовать, как ты собираешься найти для этого деньги в одиночку.

Теперь жизнь состояла из начатых и вовремя прерванных улыбок.

Он отозвался:

— От Медичи. Но, разумеется, у вас будет постоянный процент в прибылях. Сам замысел и первичные затраты были вашими.

Она задумалась.

— Ты тоже будешь ездить курьером?

— Возможно, — ответил он. — Мне нужно на пару недель задержаться в Брюгге, чтобы все устроить. Затем я вернусь в Милан, чтобы подтвердить контракты. После чего, вероятно, буду проводить время между этими двумя городами. Если, конечно, Брюгге согласится принимать меня хотя бы изредка. Надеюсь, что да Это в их интересах.

Он хорошо знал, как она упряма Сейчас она задумчиво водила кончиком пера по губам, затем отложила его.

— Нашему предприятию нужны деньги. Асторре с Юлиусом хорошо потрудились, чтобы получить отличную кондорту. С твоих слов, я могу представить, сколько труда стоит за этим твоим списком. Ты сделал это для всех нас, и не вознаградить тебя было бы большой неблагодарностью. Да, я поддержу тебя. Да, ты можешь руководить посыльной службой от лица компании Шаретти, если только дашь слово, что будешь сообщать мне каждый день, каждую минуту, чем в точности ты занимаешься, мой друг Клаас. — Голос ее сорвался. И вдруг:

— Ты не боишься? Далее после сегодняшнего?

Он и не пытался скрыть облегчение. Это было не просто облегчение. Это было счастье. От широкой улыбки порез на щеке разошелся вновь. Он приложил к ране платок и даже через него продолжил улыбаться.

— Вы об этом не пожалеете. Честное слово. Забудьте о сегодняшнем дне. Сегодняшний день больше не вернется. Я хотел вам рассказать кое-что забавное.

Но вместо улыбки она рассердилась.

— Что-то забавное? Ты уверен, что мне хочется это слышать? И о чем же? О турках? О войне в Италии? Феликс? Саймон? Монсеньер де Рибейрак? Взрыв? Нет, взрыв мы оставим на другой день, и еще кое-какие проблемы. Так о чем же твоя забавная история?

Голос ее задрожал, и внезапно он понял, как сильно она устала, и что сейчас она злится сама на себя, а не на него. Убрав от лица платок, он одарил ее самой теплой, самой обескураживающей своей улыбкой.

— Ну, на самом деле, — начал он. — На самом деле, это история про страуса.