"Последняя бригада" - читать интересную книгу автора (Дрюон Морис)

Глава вторая

У лейтенанта Сен-Тьерри было красивое лицо, вот только нос смотрел немного вкось. На это можно было бы и не обращать внимания, но кривоватый нос считался фамильной чертой. И лицо у лейтенанта отличалось выразительностью, правда, он слишком часто вставлял в правый глаз монокль, и не потому, что страдал легкой близорукостью, а потому, что хотел придать лицу выражение невозмутимости. Именно такое выражение соответствовало представлению лейтенанта о собственной персоне. Суровые годы, проведенные в коллеже, тяжелый опыт первых лет военной службы, гарнизонная скука, мизерное жалованье… Другой бы точно решил, что молодость пропала, но Сен-Тьерри придавал своему статусу большое значение и был искренне убежден в своем важном общественном положении, и это с лихвой искупало все тяготы жизни.

Для курсантов он сразу стал главным, легко завладев их умами. За обеденным столом и в спальнях по вечерам только и обсуждали, что цвет его гимнастерки, пилотку и перевязь полевой формы, его хлыст, крест «За боевые заслуги», полученный на Лотарингском фронте, вспышки притворного или неподдельного гнева, его распекания и редкие похвалы. Некоторые даже навострились подражать интонациям его голоса и походке. И не бывало вечера, когда кто-нибудь не просил:

— Ну-ка, Бобби, изобрази Сен-Тьерри!

Некоторые курсанты, например Бруар и Фонтен, подражали ему совершенно серьезно, причем неосознанно. В его присутствии все вдруг впадали в детство и снова превращались в школяров. Обнаружилась невероятная вещь: оказывается, Сен-Тьерри и сам до конца еще не вышел из юного возраста. И это было как открыть ребенку, что на самом деле нет никаких взрослых. Ведь в каждом следующем периоде жизни у человека обязательно остается что-то от предыдущего, со всеми его сомнениями, иллюзиями и слабостями.

В первые дни курсанты осваивали амуницию, карабины, изучали книги по теории, переходя из аудитории в аудиторию, заполняли «личные карточки» для инструкторов по каждой специальности.

У курсантов уже стали вырабатываться определенные навыки: они научились находить кратчайшие пути в столовую в лабиринтах коридоров и лестниц; в комнатах старались не садиться на край скамейки, чтобы не перевернуться, аккуратно вешали пилотки на гвоздь, чтобы не зацепиться.

В свободные часы все толпились либо у школьных портных и сапожников, где проверяли на ощупь ткани, взвешивали на ладонях куски кожи, сгибали локти и колени, чтобы тщательно пригнать обмундирование, либо у шорников и оружейников — среди сумок, кобур и сабель. А иногда подолгу пропадали на ипподроме, наблюдая, как всадники вскакивают в седла, спешиваются, снова вскакивают и снова спешиваются — и так в течение четырех часов.

Во дворах вокруг манежей, да и вообще повсюду, стоял смешанный запах соломы, навоза и терпкого лошадиного пота.

Койки надлежало каждый день расставлять в аккуратное каре, симметрично и единообразно. Любой предмет, имевший хоть малейшую индивидуальность, убирался с глаз долой. Волосы на головах следовало смачивать водой. Все должны походить друг на друга, и этим достигалось единство в бригаде.

В первое воскресенье в половине шестого утра в открытые окна комнаты номер 290 вместе с нарождающимся днем и утренним воздухом проник легкий перезвон колоколов. Он никого не разбудил, поскольку звучал очень далеко, где-то там, за рекой, в тумане. В шесть часов, когда встало солнце, раздались новые удары колокола. Это звонили во всех городских пансионах для девочек: «Раскаявшиеся грешницы», «Сиротки» и «Маленькие сестры всех бедных».

Затем раздался «ангелус», возвещающий молитву Богородице, и все церкви в каждом квартале — и церковь Святого Петра, зажатая между старыми домишками, и Нотр-Дам-дез-Ардильер, и Сен-Жан, и Сен-Николя, и колокольня, и церкви пригородов Баньо и Нантильи — начали созывать прихожан на первое богослужение. Кроме тех, кто спал в комнате номер 290.

Наконец школьные часы на крыше пробили семь. И сразу же, на час позже, чем обычно, затрубили подъем.

В это утро все трубы как одна играли мелодию «А ты знаком с девкой из Нанси?»

Под одеялом задвигались длинные ноги Мальвинье, а Юрто, переворачиваясь на другой бок, заскрипел сеткой кровати. Наступило воскресенье.

Однако Эмманюэль де Монсиньяк сразу же вскочил, густые черные волосы падали ему на лоб. Он быстро повернулся к стене лицом, сложил руки, выпрямился и, в чем был — в длинной ночной рубашке с красной каймой, — начал молиться, явив миру остатки тонзуры. Потом он взял бритву, салфетку и бесшумно направился к двери.

—   Ты куда? — тихо спросил Мальвинье.

—   Тороплюсь к мессе.

—   Опоздал. Первая была в семь, а большая месса состоится в десять.

—   Жаль! Невелика заслуга — явиться к большой мессе.

Понемногу все начали просыпаться. Лервье-Марэ, в пижаме цвета морской волны, отчаянно скреб обеими руками лохматую голову. Бобби, пожаловавшись, что не выспался, принялся играть со своей собачкой.

Мальвинье, со шваброй в руках, вертелся и пританцовывал на длинных ногах. Гийаде спал, укутавшись с головой в одеяло.

Около восьми вошел Курпье, как всегда аккуратно одетый и причесанный, в начищенных ботинках, с круглыми розовыми щеками, по которым только что прошлась бритва. Уроженец Бордо Макс Курпье был любимцем бригады; в свои восемнадцать лет он едва выглядел на шестнадцать.

— Бебе, будь умницей, — сказал Бобби, — раздобудь нам что-нибудь на завтрак.

Курпье, добивавшийся дружбы комнаты номер 290, спустился в столовую и вернулся оттуда с чашками дымящегося кофе с молоком и целой горой горячих круассанов.

Как и в день приезда, они оделись в парадную форму, и только Мальвинье, как и тогда, остался в полевой.

—  Кто пойдет к мессе? — спросил он. — Лервье, ты идешь?

—  Да-да, конечно, — отозвался Лервье-Марэ, который не был на мессе уже несколько лет.

—  По пятницам служба тыловая, по субботам служба полевая, по воскресеньям служба религиозная! — отчеканил Бобби, подражая голосу полковника. — Кажется, скоро все будут молиться по команде дежурного священника!

В ответ на его шутку рассмеялся только бенедиктинец, и Бобби тоже пришлось пойти к мессе.

Церковь Сен-Николя уже наполнилась народом. Полковник и офицеры заняли места в первых рядах, возле клироса. В нефе на мужской половине аспиранты заполнили почти все пространство.

На стене притвора красовалась выбитая на черном мраморе надпись: «Богослужения в этом приходе были возобновлены в 1806 году священником таким-то…» На ум сразу приходило шуанство, грызня между присягнувшими и не присягнувшими священниками, Рошжаклен и Кателино. [7]

Едва войдя, Мальвинье открыл свой молитвенник, но не стал читать его, а принялся за строгий самоанализ. Прежде всего он обвинил себя в плотском грехе, так как считалось, что это главный соблазн, которому подвержены все молодые люди. Но Мальвинье был стыдлив, робок и беден, а потому плотский грех с ним случался довольно редко и качество его оставляло желать лучшего. Но он долго об этом размышлял и знал, что горячая кровь заставит грешить и дальше. Потом он упрекнул себя в том, что стыдится бедности своей семьи и ненавидит старшего брата, который пустил семью по миру.

— Первая колонна справа, — шепнул Юрто, наклонившись к Бобби.

Лервье-Марэ разглядывал статуи, следил за тем, как солнечные лучи проникают сквозь витражи, и душа его пребывала в состоянии блаженного оцепенения. Полумрак, склоненные головы, огоньки свечей и разносящиеся под сводами звуки органа напомнили ему о детстве, о первом причастии.

На соседнем стуле машинально повторял за хором слова молитвы Шарль-Арман. Месса казалась ему слишком длинной.

Бобби следом за Юрто прошел к первой колонне справа, где прихожане слушали мессу стоя.

— Возле первой колонны справа всегда собираются женщины, которые… ищут свиданий.

Где и от кого получил он эту пикантную информацию? Но не прошло и двух минут с начала мессы, как коренастый, курчавый и смуглый Юрто, обладатель маленьких усиков и большого носа, уже отирался возле какой-то невыразительной брюнетки в шляпке с искусственными пармскими фиалками.

Он сделал вид, что пошел искать стул для дамы, она жестом показала, что не надо. Он улыбнулся, она ответила… Бобби следил за их маневрами с той же иронией, с какой всегда глядел на Мальвинье, Ламбрея или Монсиньяка.

Последний, картинно преклонив колени в центральном проходе, скользнул в тень бокового нефа. Сидений там вообще не было, и юный бенедиктинец непринужденно, как у себя в аббатстве, опустился на колени на каменные плиты пола. Он медленно и вдумчиво читал молитвы и был счастлив. Однако не преминул упрекнуть себя за то, что слишком чувственно наслаждается запахом ладана, звуками органа и пением хора.

Солнечный зайчик запрыгал на пряжке его пояса.

«А вдруг меня заставят убивать?» — подумал он, глядя на пряжку. И хорошее настроение сразу сменилось тоской и тревогой. Когда он уходил в армию, аббат сказал ему:

— Сын мой, согласны ли вы пожертвовать своей жизнью?

И он, еще в одежде послушника, еще не приняв благословения, ответил:

— Да, отец мой.

Но при этом он не задумался о том, что, может быть, придется пожертвовать и жизнью других.

«Ты должен защищать родину», — говорили ему его происхождение и церковь.

«Ты не будешь убивать», — наставлял Господь.

«И ты не будешь сомневаться», — уговаривал себя Монсиньяк.

И как следовать всем командам сразу? Как осуществить идею самопожертвования и не впасть в сомнения? Как совместить необходимость убивать с неприятием убийства?

Склонив голову к каменным плитам пола, юный послушник вложил в молитву всю силу своей любви и веры:

— Господи, дай мне мужество выполнить свой долг. Но сделай так, Боже, если будет на то воля Твоя, чтобы мне не пришлось пролить кровь ближнего.

Церковь пустела. Фонтен, Коллеве и Бруар на несколько минут задержались у главного входа, болтая о том о сем и поджидая лейтенанта Сен-Тьерри, чтобы поприветствовать его.

Остальные, разбившись на небольшие группы, обсуждали, чем бы заняться. Они вдруг поняли, что не знают, как провести свое первое воскресенье в Сомюре.

Юрто исчез в толпе, погнавшись за своим трофеем в шляпке с фиалками.

— Элен должна вот-вот приехать за собакой, — сказал Бобби своим соседям по комнате. — Мы встречаемся в кафе Бюдан. Может, пойдем туда, посидим?

«Пойти посидеть…» всегда в запасе, когда нечего делать.

Элен приехала ближе к полудню в зеленом кабриолете. Это была высокая яркая блондинка с развевающимися по ветру волосами и сочными красными губами, тут же приковавшими к себе всеобщее внимание. Непринужденно улыбнувшись, она сразу спросила:

— А где Месье?

— В Школе, — ответил Бобби. — У него прекрасное настроение. Он знает, что скоро тебя увидит.

— Так давай скорее к нему!

— Вы поедете обедать за город? — спросил Шарль-Арман.

Бобби утвердительно кивнул.

— Будь острожен, — заметил Гийаде. — Ты же знаешь, что гарнизон нельзя покидать без специального разрешения.

Пожав плечами, Бобби вышел и, ясное дело, сел за руль зеленого кабриолета.

— Чертов Бобби! — не без зависти сказали друзья, когда машина укатила.

Все по очереди высказались по поводу Элен и, исчерпав эту тему, не спеша направились в ресторан.

Нет ничего скучнее, чем в послеполуденное время бродить по улицам, где каждая симпатичная девчонка уже занята, а все кинотеатры битком набиты.

По пустынным улочкам и мощеным площадям друзья поднялись к большому замку, где располагался Музей лошади.

— Нет, Сомюр уже не тот, — повторил Большой Монсиньяк, когда им навстречу попались ребята из конной бригады. — Слава богу, что мы тут только на четыре месяца.

Ламбрей уже решил обязательно снять в городе комнату, чтобы избавиться от таких воскресных блужданий. А потом день покатился по привычному руслу.

—   Покер? — спросил Лопа де Ла Бом.

—   Покер, — ответил Шарль-Арман.

Они играли до без пяти минут десять с Большим Монсиньяком и Пюимореном. Шарль-Арман играл плохо и проигрался. Он знал цену деньгам и терпеть не мог проигрывать, а в этой игре потерял несколько тысяч франков.

У Мальвинье день тоже прошел как всегда. Из экономии он пообедал в пустой столовой. Изнывая от одиночества, уже поздно вечером он встретил Юрто и позволил себя увести в подозрительный ресторанчик, где к услугам скучающих офицеров были молоденькие горничные и прачки. Юрто пришел туда на свидание со своей дамой в шляпке с фиалками. Мальвинье, еще утром засунувший молитвенник в карман, неуклюже отплясывал, а потом отправился тратить деньги в комнаты наверху. И потратил ровно треть суммы, отложенной на заказанную накануне будущую парадную форму.

В десять часов в комнату 290, чтобы произвести перекличку, вошел старший бригады Бруар де Шампемон, в каске и темных очках в металлической оправе. Он пребывал в дурном расположении духа, поскольку на эту неделю был назначен дежурным и, пока все развлекались, оставался в Школе. Кроме того, он получил четверо суток ареста за сущую безделицу и теперь боялся, что может лишиться увольнительной.

Он обвел глазами комнату. Стефаник в очередной раз впал в меланхолию и даже не притронулся к аккордеону. Гийаде жаловался на мигрень после переполненного и душного кинозала. Юрто, в сильном подпитии, растянулся поперек койки со спущенными лиловыми подтяжками.

—  Старший по комнате, доложите, все ли на месте! — приказал Бруар командным голосом.

—  Да, все на месте, — машинально ответил Мальвинье, терзаемый тошнотой и угрызениями совести.

— А Дерош? Где Дерош?

Все застыли на местах.

— Ах да, — сказал Мальвинье и стал шарить вокруг себя, словно что-то ища. — А где Бобби? Да наверняка где-нибудь здесь.

Юрто вынырнул из небытия и произнес, еле ворочая языком:

—   Бобби… уехал… на автомобиле.

—   Ну да, уехал, но потом вернулся, — поспешил выправить ситуацию Лервье-Марэ. — Только что был здесь. Наверное, он в умывальной. А может, пошел проведать кого-нибудь из друзей.

—   Зря стараетесь. Вашего Бобби уже раскусили, — заявил Бруар. — Если его задержат в караулке, я схлопочу еще четверо суток ареста. Записываю его в отсутствующие, и пусть сам выкручивается.

В перепалку вступил Ламбрей, искавший, на кого бы излить досаду за проигрыш:

—   Бруар, если ты доложишь, что Дероша не было, тебе набьют морду!

—   Ясное дело, набьют, — согласился Сирил Стефаник.

—   А ты, чужак, не лезь не в свое дело! — заорал Бруар.

—   А ну повтори, что ты сказал! Повтори или убирайся! — взорвался Сирил.

—   Конечно, семеро на одного… — зло процедил Бруар.

—   Вот-вот, иди в свою комнату. С тобой и так все понятно, — ответил Шарль-Арман.

Тут вмешался Монсиньяк.

— Да будет вам! Вы все дураки, — сказал бенедиктинец. — Бруар, ты же прекрасно знаешь, что Дерош ухитрится выпутаться и избежать неприятностей. Услуга за услугу: когда наша комната будет дежурить…

Атмосфера разрядилась, кулаки разжались.

— Ладно, — согласился Бруар, — но предупреждаю: если станут сажать на гауптвахту, он тоже сядет.

После этого случая между комнатами Мальвинье и Бруара возникла скрытая вражда.

В ту ночь Шарлю-Арману не спалось: стоило ему хоть чуть-чуть задремать, как перед глазами возникал и рушился брелан [8] валетов.

Бобби бесшумно появился около полуночи. В открытые окна лился слабый ночной свет.

— Бобби! — тихонько позвал Шарль-Арман. Бобби уселся на койку.

— Чем это ты занимался до глубокой ночи? — поинтересовался Шарль-Арман, зажигая сигарету.

Огонек спички высветил пятна крови на пилотке Бобби.

—   Авария, — ответил Бобби. — Нет, кровь не моя, кровь Элен. Это я во всем виноват. Мы ехали очень быстро, а я, как последний идиот, решил порезвиться и прокатиться по куче гравия. Ну и дальше машина уже резвилась сама по себе и впилилась в дерево.

—   Твоя подруга ранена?

—   Да. Врезалась в ветровое стекло. Ее отвезли в больницу в Бургей. Лицо…

—   Может, обойдется?

—   Не знаю.

—   Дело дрянь, — посочувствовал Шарль-Арман. — А ты?

—   Я в порядке. Ребра побаливают и трудно дышать. А как там на перекличке?

—   Тебе ничего не будет, все уладилось. Ложись спать. Завтра полевые занятия.

— Живей-живей! — приговаривал Бруар на следующее утро без четверти семь, выстраивая бригаду возле крыла Байяр. — Гийаде нет на месте, Дероша нет на месте. Вечно одни и те же!

Тут появился запыхавшийся Гийаде, за ним — Дерош, на ходу помогая ему прицепить патронташ.

—   А вам обоим что, особое приглашение требуется? — закричал Бруар.

—   Вам было сказано расставить людей по росту, — не выдержал унтер-офицер Ленуар, который, заложив руки за спину, наблюдал за построением бригады.

—   По росту, сказано вам! — повторил Бруар. — Высокие — вперед, живо!

Ряды рассыпались и с шумом перестроились. Сзади, среди самых низкорослых, завязалась перепалка: Контрежа хотел стоять перед Лервье-Марэ.

Бригада вышла из ворот Брак и двинулась вдоль ограды Школы.

В первом ряду шагали Стефаник, Мальвинье и Коллеве, Дерош и Ламбрей шли бок о бок в третьем. Бруар держался чуть позади слева и задавал ритм.

— Ракло, в ногу!

Маленький, тщедушный Ракло, досадуя на свой большой нос и неудобную каску, вприпрыжку трусил сзади, а ремешок каски болтался у него под подбородком. Он был один в ряду, и это место у него никто не оспаривал.

— Ракло, в ногу!

Когда бригада проходила мимо памятника погибшим кавалеристам, который располагался напротив двора почета со стороны Шардонне, Бруар скомандовал:

— Равнение нале-во!

Вся бригада резким движением повернула головы и подбородки к монументу, который отличался редкостным уродством: два огромных кентавра обоего пола, с крупами першеронов и с заплетенными в галльские косички волосами, рыдая, склонялись к пустой колыбели.

Вот уже пятнадцать лет каждая входящая и выходящая бригада, то есть восемь раз на дню, салютовала этой скульптуре, которая никак не располагала к благоговению, разве что к веселому смеху.

Но, странное дело, именно здесь, держа равнение налево, все забывали о тяжелой амуниции и жестких ботинках, переставали вспоминать о личном или замечать потешную прядку на шее соседа. Может, конечно, есть на свете нечто, способное исторгнуть слезы и заставить мускулы напрячься: движения души, воздействующие на разум. А может, это необходимость маршировать с повернутой налево головой, что само по себе противно человеческой природе и причиняет массу неудобств. И тогда лучшие вспоминают о кавалеристах, погибших в Первую мировую, а все остальные идут, молча устремив взгляд перед собой, что само по себе, особенно в армии, уже считается формой почтения.

Бригада обогнула конный манеж и остановилась на плацу возле конюшен. Некоторые части уже прибыли, некоторые только еще прибывали.

Один за другим отъезжали большие грузовики, отвозившие каждую бригаду на место полевых занятий.

Вскоре появился лейтенант Сен-Тьерри. Он шел в компании других лейтенантов, явно прямиком из столовой. Увидев, что курсанты на них смотрят, лейтенанты сразу напустили на себя серьезный вид.

Каждая бригада предъявила инструкторам оружие, и все начали рассаживаться по машинам.

В это утро понедельника никто особо не веселился. Все ехали на учения, как на принудительные работы. Зажав карабины между колен, курсанты тряслись на кожаных сиденьях, погрузившись в свои безрадостные мысли.

Бобби все еще был не в себе после аварии. Шарль-Арман с завистью следил за бригадами, ехавшими верхом. Бруар просто пребывал в скверном настроении. Те, кто накануне слегка перебрал, поддерживали руками больные с похмелья головы. Ноздри Мальвинье хранили запах угрызений совести, настоянный на ароматах дешевого крема, пота и несвежего белья. А Ракло, поздний ребенок, с больными глазами, хилый и страдающий тиком, вообще воспринимал дорогу как пытку.

И никто этим утром понедельника не замечал ни сказочного свечения над Луарой, ни прелести зеленых равнин, ни стройных тополей вдоль берега, ни изящных маленьких усадеб, встречавшихся на пути.

Через полчаса грузовик остановился у опушки леса вблизи Аллонна. Курсанты нехотя спрыгнули и построились.

— Нынче утром все какие-то сонные! — сказал лейтенант. — Бруар, десять минут строевых упражнений!

И в течение десяти минут бригада маршировала строевым шагом, выполняла команду «кругом!», приемы с оружием и гимнастические фигуры. После этого у всех выступил пот на лбу, а Дерошу стало больно дышать.

— Выправка, [9] — шепнул Монсиньяк Шарлю-Арману.

Выправка, совместная тренировка нескольких групп, проводившаяся в Сомюре, славилась среди кавалеристов, и молодежь много о ней слышала еще до приезда.

— Вам надлежит пройти маршрут по компасу, — объявил лейтенант, собрав вокруг себя курсантов.

Он дал указания, наметил азимут.

— Никаких карт. Я буду ждать вас с машиной в конце вашего маршрута. Учтите, если забредете черт знает куда, в Сомюр пойдете пешком. Параллельно друг другу, с интервалом в двести метров, отправятся две группы. Главными назначаю Ламбрея и Бруара де Шампемона. Выполняйте!

Бруар и Шарль-Арман подозвали к себе товарищей из своей комнаты и стали выбирать из соседей.

— Курпье! — крикнули они одновременно. Бебе направился к группе Ламбрея. Остался один Ракло, который и достался Бруару.

43° 5. Группа Ламбрея уже часа два шла по этому азимуту. Поначалу все казалось легко. Солнце пригревало, в лесу было светло. Все не спеша передвигались от одного дерева к другому. Чем не прогулка? Инструктора рядом нет, можно хохмить, можно курить.

— Для выправки в самый раз, — сказал кто-то. — А Сен-Тьерри на свежем воздухе не такой уж и рыжий.

Но лес становился все гуще, деревья перестали отличаться друг от друга, и командир группы начал выстраивать перед собой линейных, чтобы держать направление.

А потом отряд забрел в заросли колючего кустарника и можжевельника, где дорогу надо было пробивать прикладами. Линейным пришлось держать карабины на вытянутых руках, привязав к штыкам платки. Все были с головы до ног покрыты царапинами, колючки проникали даже через обмотки. Ежеминутно чьи-то вражеские руки хватали за ноги, не давая и шагу ступить. Гийаде уже пару раз падал. Все трудились как проклятые, лица побагровели от напряжения. Солнце стояло высоко. Постепенно добродушные шутки сменились ворчанием, упреками и руганью.

—   Нет, и кому пришло в голову послать нас в этот чертов угол! Сен-Тьерри просто спятил! Сам небось едет на машине!

—   Сен-Тьерри еще курсантом прошел все эти маршруты, а мы теперь так беспардонно перемываем ему косточки.

—   Таков Сомюр, старина. Стоит кому-то сделать какое-нибудь паскудство, как все будут его пятьдесят лет повторять. Это называется традицией.

—   Да, но Сен-Тьерри — кадровый офицер! — воскликнул Гийаде.

—   А тебя никто и не заставляет быть офицером запаса.

—   Ладно, старина, но если бы я знал…

— Эй, вы! Идите-ка ворчать куда подальше!

Шарль-Арман нервничал. Он сверялся с компасом каждые двадцать шагов: 43° 5… 43° 5…

—   Занятие для пехтуры. Юрто, иди вперед! — крикнул он. — Да иди же вперед, черт возьми! Чуть левее пихточки. Так… Нет! Левее… леве-е! Слишком забрал. Вернись обратно. Не шевелись! Ага… Курпье! Да где его черти носят? Курпье!

—   Я свалился в канаву, — подал голос Курпье, — никак не вылезти.

С той же стороны раздался смех.

— Смотрите под ноги, я сижу там же! — закричал Монсиньяк.

Монсиньяк не имел привычки жаловаться, и на любую неприятность реагировал взрывом хохота.

Шарль-Арман услышал шушуканье у себя за спиной:

—   Наверное, Ламбрей ошибся, так не может быть. Мы идем больше десяти часов и давно должны были встретиться с лейтенантом.

—   Эй, старина Лервье! — закричал Шарль-Арман со злостью, которая выдавала беспокойство. — У тебя есть компас? Если ты такой умный, выпутывайся сам. Мальвинье, иди вперед! Тебя, по крайней мере, видно.

—   Ладно, ладно, — обиделся Лервье-Марэ. — Ты уже час крутишься на одном месте. Когда это до тебя наконец дойдет, в самый раз будет отправиться в Школу пешком.

—   Я больше не могу, — простонал Мальвинье.

Вскоре колонна добралась до какой-то тропинки. Лервье-Марэ, Гийаде и Мальвинье настаивали на том, чтобы идти по тропе, поскольку она всегда приведет к жилью. Ламбрей упрямился, но в конце концов убедился в том, что ошибся, и его беспокоило, удастся ли восстановить авторитет.

— Нет, — вмешался молчавший до сих пор Стефаник. — Мы шли правильно. Надо идти как раньше.

Стефаник был единственным, не выказывавшим ни малейших признаков усталости и сохранявшим абсолютное спокойствие.

— Только мне кажется, — добавил он тихо, — что ты, Ламбрей, уж больно напрягаешься, а в результате все получается слишком медленно. Давай я пойду вперед с компасом, а ты будешь меня поправлять, если что не так.

Отряд снова ринулся напролом через кустарник. Сирил шагал впереди, прокладывая дорогу остальным, раздвигая кусты, предостерегая об опасностях и точно выбирая нужное дерево среди сотни похожих. Он шел, ни разу не замедлив легкого, размашистого шага, и Шарль-Арман только дважды проверил направление.

Позади двигалась колонна. Солнце палило нещадно, все притихли, даже думать перестали. От чрезмерных усилий стучало в ушах, и курсанты безоговорочно доверились своему ведущему, который был старше и потому опытнее.

Лес тем временем становился все светлее, а местность ровнее.

— Похоже, мы правильно идем! — крикнул Сирил.

Наконец между деревьями появилась дорога, потом все увидели грузовик и офицера рядом с ним.

— Мы пришли! Браво, Ламбрей! Браво, Сирил! — раздались радостные крики.

Все зашагали веселее, почувствовав, что они у цели.

— Я уверен, что Бруар еще не добрался!

Конечно, отныне только это и было важно. Чтобы подойти в принятом порядке, Шарль-Арман перестроил группу.

— Монсиньяк! — позвал он. — Эй, Монсиньяк!

— Вот он я! — откликнулся Монсиньяк, который по пояс провалился в очередной предательский ручей.

Еле дыша, с исцарапанными руками и лицами, в изодранных обмотках, с хохочущим, насквозь промокшим Монсиньяком, группа Ламбрея, чеканя шаг, пересекла лужайку и гордо предстала перед лейтенантом Сен-Тьерри.

—   Неплохо. В принципе, вы должны были выйти вот здесь, — сказал тот, указывая на огромный дуб. — Отклонение: сто метров на семь километров. Очень даже неплохо. Кто давал ориентир в конце?

—   Стефаник, господин лейтенант, — ответил Шарль-Арман.

—   Хорошо. Вы не устали?

—   Нет, господин лейтенант, — с трудом выдохнули курсанты.

—   Ладно, идите отдыхайте, — сказал Сен-Тьерри, вставив в глаз монокль, чтобы скрыть улыбку.

Группа Бруара появилась десятью минутами позже, с отклонением в триста метров.

— Позор! Ай-яй-яй! — толкали друг друга локтями курсанты из первой группы.

Последним, отстав шагов на сорок, весь мокрый, с болтающимся ремешком от каски, из лесу вышел малыш Ракло. Его встретили дружным хохотом.

Бригада забралась в машину.

— Можно покурить, — разрешил лейтенант, — и спеть тоже можно.

Все разом вытащили сигареты.

—   Что, в этой бригаде нет ни одного запевалы? — подзадорил лейтенант.

—   Мальвинье! Давай, Мальвинье! — выкрикнул кто-то.

И Мальвинье, считавшийся лучшим голосом бригады, затянул:

И все сразу, включая Сирила с его чешским акцентом, дружно подхватили припев старинной песни, которая, похоже, становилась песней бригады.

А малыш Ракло, пытаясь унять бешено колотящееся сердце, старательно разевал рот и изображал, что тоже поет.

У Бобби отчаянно болели отбитые ребра, но он позабыл об аварии; у Юрто прошла голова; без следа испарились угрызения совести Мальвинье; у перебравших накануне исчезла тяжесть в желудках, а проигравшиеся были вознаграждены красотой придорожных долин и тополей, которые они заметили только теперь.

Всем ужасно хотелось есть, и все, по дороге вытаскивая колючки из ладоней, по достоинству оценили удобство кожаных сидений.

Сидя рядом с шофером, лейтенант Сен-Тьерри любовался дорогой и слушал пение бригады.

Он вспоминал те времена, когда сам был курсантом и у него точно так же после воскресных развлечений оставался привкус горечи и отвращения. А впереди ждало утро понедельника.

Он был доволен своим первым понедельником в статусе командира. Выправка удалась. Лучшего и желать было нельзя: ведь ребятам даже не понадобилась его помощь. Они справились сами, самостоятельно пробрались сквозь все эти колючки, которые он знал как свои пять пальцев.

И командир начал размышлять о своих парнях, чего раньше никогда с ним не бывало. Конечно, для штатских действовали они очень неплохо. А если оценивать каждого… Комната Мальвинье… Сумасбродная компания, но симпатичная. Вот только малыш Лервье… Умница, но интриган и пройдоха. Да к тому же племянник министра. Не нравилось это Сен-Тьерри. Бенедиктинец очень добрый и очень славный. Из Ламбрея получится прекрасный офицер резерва. Чех… А чех-то как отличился при выходе! Что до Дероша… Его не поймешь: то он хорош во всем, то никуда не годится. Бруар де Шампемон, словно специально созданный для военного училища Сен-Сир, военный до мозга костей, хотя и с задатками блюдолиза. Надо будет дать ему это понять.

Господи, до чего же трудно по-настоящему разобраться в этих парнях — образованных, из хороших семей — и как же трудно ими командовать! Некоторые лица различить было невозможно, а имена ни о чем не говорили: Курпье, Валетт. Они скользили по сознанию, как масло по пальцам. Из всех этих мальчишек, которые вдруг стали ему так близки, он за четыре месяца обязательно сделает офицеров. Они ему доверяют. Он в этом уверен.

вопила у него за спиной усталая бригада.

Поскольку ребята его видеть не могли, лейтенант Сен-Тьерри снял монокль и улыбнулся. Он начинал любить своих курсантов.