"Иерусалимские гарики" - читать интересную книгу автора (Губерман Игорь)

6

Увы, когда с годами стал я старше, со мною стали суше секретарши

Состариваясь в крови студенистой, система наших крестиков и ноликов доводит гормональных оптимистов до геморроидальных меланхоликов. Когда во рту десятки пломб – ужели вы не замечали, как уменьшается апломб и прибавляются печали? Душой и телом охладев, я погасил мою жаровню: еще смотрю на нежных дев а для чего – уже не помню. У старости – особые черты: душа уже гуляет без размаха, а радости восторги и мечты – к желудку поднимаются от паха. Возвратом нежности маня, не искушай меня без нужды; все, что осталось от меня, годится максимум для дружбы. На склоне лет печаль некстати, но все же слаще дела нет, чем грустно думать на закате, из-за чего зачах рассвет. А ты подумал ли, стареющий еврей, когда увязывал в узлы пожитки куцые, что мы бросаем сыновей и дочерей на баррикады сексуальной революции? Покуда мне блаженство по плечу, пока из этой жизни не исчезну – с восторгом ощущая, что лечу, я падаю в финансовую бездну. Исчерпываюсь, таю, истощаюсь – изнашивает всех судьба земная, но многие, с которыми общаюсь, дано уже мертвы, того не зная. Стократ блажен, кому дано избегнуть осени, в которой бормочет старое гавно, что было фауной и флорой. В такие дни то холодно, то жарко, и всюду в теле студень вместо жил, становится себя ужасно жалко и мерзко, что до жалости дожил. Идут года. Еще одно теперь известно мне страдание: отнюдь не каждому дано достойно встретить увядание. От боли душевной, от болей телесных, от мыслей, вселяющих боль, – целительней нету на свете компресса, чем залитый внутрь алкоголь. Тоска бессмысленных скитаний, бесплодный пыл уплывших дней, напрасный жар пустых мечтаний сохранны в памяти моей. Уже по склону я иду, уже смотрю издалека, а все еще чего-то жду от телефонного звонка. В апреле мы играли на свирели, все лето проработали внаем, а к осени заметно присмирели и тихую невнятицу поем. Как ночь безнадежно душна! Как жалят укусы презрения! Бессонница тем и страшна, что дарит наплывы прозрения. Если не играл ханжу-аскета, если нараспашку сквозь года – в запахе осеннего букета лето сохраняется тогда. Судьбой в труху не перемолот, еще в уме, когда не злюсь, я так теперь уже немолод, что даже смерти не боюсь. Знаю с ясностью откровения, что мне выбрать и предпочесть. Хлеб изгнания. Сок забвения. Одиночество, осень, честь. Летят года, остатки сладки, и грех печалиться. Как жизнь твоя? Она в порядке, она кончается. На старости, в покое и тиши окрепло понимание мое, что учат нас отсутствию души лишь те, кто хочет вытравить ее. Сделать зубы мечтал я давно – обаяние сразу удвоя, я ковбоя сыграл бы в кино, а возможно – и лошадь ковбоя. Ленив, апатичен, безволен, и разум и дух недвижимы – я странно и тягостно болен утратой какой-то пружины. В промозглой мгле живет морока соблазна сдаться, все оставить и до естественного срока душе свободу предоставить. Я хотел бы на торжественной латыни юным людям написать предупреждение, что с годами наше сердце сильно стынет и мучительно такое охлаждение. Когда свернуло стрелки на закат, вдруг чувство начинает посещать, что души нам даются напрокат, и лучше их без пятен возвращать. Глупо жгли мы дух и тело раньше времени дотла; если б молодость умела то и старость бы могла. Зачем болишь, душа? Устала? Спешишь к истоку всех начал? Бутылка дней пустее стала, но и напиток покрепчал. Я смолоду любил азарт и глупость, был формой сочен грех и содержанием, спасительная старческая скупость закат мой оградила воздержанием. Слабеет жизненный азарт, ужалось время, и похоже, что десять лет тому назад я на пятнадцать был моложе. Мой век почти что на исходе и душу мне слегка смущает, что растворение в природе ее нисколько не прельщает.

Наступила в душе моей фаза упрощения жизненной драмы: я у дамы боюсь не отказа, а боюсь я согласия дамы. Так быстро проносилось бытие, так шустро я гулял и ликовал, что будущее светлое свое однажды незаметно миновал. В минувшее куда ни оглянусь, куда ни попаду случайным взором – исчезли все обиды, боль и гнусь, и венчик золотится над позором. Мне жалко иногда, что время вспять не движется над замершим пространством: я прежние все глупости опять проделал бы с осознанным упрямством. Я беден – это глупо и обидно, по возрасту богатым быть пора, но с возрастом сбывается, как видно, напутствие "ни пуха, ни пера". Сегодня день был сух и светел и полон ясной синевой, и вдруг я к вечеру заметил, что существую и живой. У старости душа настороже; еще я в силах жить и в силах петь, еще всего хочу я, но уже – слабее, чем хотелось бы хотеть. Овеян скорым расставанием, живу без лишних упований и наслаждаюсь остыванием золы былых очарований. Безоглядно, отважно и шало совершала душа бытие и настолько уже поветшала, что слеза обжигает ее. Живу я, смерти не боясь, и душу страхом не смущаю; земли, меня и неба связь я неразрывно ощущаю. Сойдя на станции конечной, мы вдруг обрадуемся издали, что мы вдоль жизни скоротечной совсем не зря усердно брызгали. Смотрю спокойно и бесстрастно: светлее уголь, снег темней, когда-то все мне было ясно, но я, к несчастью, стал умней. Свободу от страстей и заблуждений несут нам остывания года, но также и отменных наслаждений отныне я лишаюсь навсегда. Есть одна небольшая примета, что мы все-таки жили не зря: у закатного нашего света занимает оттенки заря. Увы, всему на свете есть предел: облез фасад и высохли стропила; в автобусе на девку поглядел, она мне молча место уступила. Не надо ждать ни правды, ни морали от лысых и седых историй пьяных, какие незабудки мы срывали на тех незабываемых полянах. Приближается время прощания, перехода обратно в потемки и пустого, как тень, обещания, что тебя не забудут потомки. Я изменяюсь незаметно и не грущу, что невозвратно, я раньше дам любил конкретно, теперь я их люблю абстрактно. Осенние пятна на солнечном диске, осенняя глушь разговора, и листья летят, как от Бога записки про то, что увидимся скоро. Чую вдруг душой оцепеневшей скорость сокращающихся дней; чем осталось будущего меньше, тем оно тревожит нас больней. Загрустили друзья, заскучали, сонно плещутся вялые флаги, ибо в мудрости много печали, а они поумнели, бедняги. Не знаю, каков наш удел впереди, но здесь наша участь видна: мы с жизнью выходим один на один и нас побеждает она. Опять с утра я глажу взглядом все, что знакомо и любимо, а смерть повсюду ходит рядом и каждый день проходит мимо. Я рос когда-то вверх, судьбу моля, чтоб вырасти сильнее и прямей, теперь меня зовет к себе земля, и горблюсь я, прислушиваясь к ней. Все-все-все, что здоровью противно, делал я под небесным покровом; но теперь я лечусь так активно, что умру совершенно здоровым. Умирать без обиды и жалости, в никуда обретая билет, надо с чувством приятной усталости от не зря испарившихся лет. Бесполезны уловки учености и не стоит кишеть, мельтеша; предназначенный круг обреченности завершит и погаснет душа. Наш путь извилист, но не вечен, в конце у всех – один вокзал; иных уж нет, а тех долечим, как доктор доктору сказал. Нет, нет, на неизбежность умереть – не сетую, не жалуюсь, не злюсь, но понял, начиная третью треть, что я четвертной четверти боюсь. Лишь только начавши стареть, вступая в сумерки густые, мы научаемся смотреть и видеть истины простые. За вторником является среда, субботу вытесняет воскресенье; от боли, что уходим навсегда, придумано небесное спасенье. Так было раньше, будет впредь, и лучшего не жди, дано родиться, умереть и выпить посреди. Я жил распахнуто и бурно, и пусть Господь меня осудит, но на плите могильной урна – пускай бутыль по форме будет.