"Иерусалимские гарики" - читать интересную книгу автора (Губерман Игорь)

3

Увы, подковой счастья моего кого-то подковали не того

Вчерашнюю отжив судьбу свою, нисколько не жалея о пропаже, сейчас перед сегодняшней стою – нелепый, как монах на женском пляже. Декарт существовал, поскольку мыслил, умея средства к жизни добывать, а я, хотя и мыслю в этом смысле, но этим не могу существовать. Любая система, структура, режим, любое устройство правления – по праву меня ощущают чужим за наглость необщего мнения. Моих соседей песни будят, я свой бюджет едва крою, и пусть завистливо осудят нас те, кто сушится в раю. Я пить могу в любом подвале, за ночью ночь могу я пить, когда б в уплату принимали мою готовность заплатить. Главное в питье – эффект начала, надо по нему соображать: если после первой полегчало – значит, можно смело продолжать. А пьянством я себя не истреблял, поскольку был доволен я судьбой, и я не для забвения гулял, а ради наслаждения гульбой. Канул день за чтеньем старых книг, словно за стираньем белых пятен – я сегодня многого достиг, я теперь опять себе понятен. В тюрьму однажды загнан сучьей сворой, я прошлому навеки благодарен за навык жить на уровне, который судьбой подарен. Вчера я пил на склоне дня среди седых мужей науки; когда б там не было меня, то я бы умер там со скуки. Ценя гармонию в природе (а морда пьяная – погана), ко мне умеренность приходит в районе третьего стакана. Судьбу свою от сопель до седин я вынес и душою и горбом, но не был никому я господин и не был даже Богу я рабом. Ввиду значительности стажа в любви, скитаниях и быте совсем я чужд ажиотажа вокруг значительных событий. Исполняя житейскую роль, то и дело меняю мелодию, сам себе я и шут и король, сам себе я и царь и юродивый. Подвальный хлам обшарив дочиста, нашёл я в памяти недужной, что нету злей, чем одиночество среди чужой гулянки дружной. Сполна уже я счастлив от того, что пью существования напиток. Чего хочу от жизни? Ничего; а этого у ней как раз избыток. Услышь, Господь, мои рыдания. избавь меня хотя б на год и от романтики страдания, и от поэзии невзгод. Когда мне часто выпить не с кем, то древний вздох, угрюм и вечен, осознается фактом веским: иных уж нет, а те далече. Кофейным запахом пригреты, всегда со мной теперь с утра сидят до первой сигареты две дуры – вялость и хандра. Дыша озоном светлой праздности, живу от мира в отдалении, не видя целесообразности в усилии и вожделении. Дар легкомыслия печальный в себе я бережно храню как символ веры изначальной, как соль в житейское меню. С людьми я избегаю откровений, не делаю для близости ни шага, распахнута для всех прикосновений одна лишь туалетная бумага. И я носил венец терновый и был отъявленным красавцем, но я, готовясь к жизни новой, постриг его в супы мерзавцам. Я нашёл свою душевную окрестность и малейшее оставил колебание; мне милее анонимная известность, чем почетное на полке прозябание. В толпе не изобилен выбор масок для стадного житейского лица, а я и не пастух и не подпасок, не волк я, не собака, не овца. Чертил мой век лихие письмена, испытывая душу и сноровку, но в самые тугие времена не думал я намыливать верёвку. У самого кромешного предела и даже за него теснимый веком, я делал историческое дело – упрямо оставался человеком. Явившись эталоном совершенства для жизни человеческой земной, составили бы чьё-нибудь блаженство возможности, упущенные мной. Я учился часто и легко, я любого знания глоток впитывал настолько глубоко, что уже найти его не мог. Увы, не стану я богаче и не скоплю ни малой малости, Бог ловит блох моей удачи и ногтем щёлкает без жалости. Я, слава Богу, буднично обычен, я пью своё вино и ем свой хлеб; наш разум гениально ограничен и к подлинно трагическому слеп. От боязни пути коллективного я из чувства почти инстинктивного рассуждаю всегда от противного и порою – от очень противного. Сижу с утра до вечера с понурой головой; совсем нести мне нечего на рынок мировой. Напрасно умный очи пучит на жизнь дурацкую мою, ведь то, что умный только учит я много лет преподаю. Полным неудачником я не был, сдобрен только горечью мой мёд; даже если деньги кинут с неба, мне монета шишку нашибёт. Причины всех бесчисленных потерь я с лёгкостью нашёл в себе самом и прежние все глупости теперь я делаю с оглядкой и умом. Вон живёт он, люди часто врут, все святыни хая и хуля, а меж тем я чист, как изумруд, и в душе святого – до хуя. Единство вкуса, запаха и цвета в гармонии с блаженством интеллекта являет нам тарелка винегрета, бутылкой довершаясь до комплекта. Я повторяю путь земной былых людских существований; ничто не ново под луной, кроме моих переживаний. Я проживаю жизнь вторую и как бы я ни жил убого, а счастлив, будто я ворую кусок чужой судьбы у Бога.

Житейская пронзительная слякоть мои не отравила сантименты, ещё я не утратил счастье плакать в конце слезоточивой киноленты. Болезни, полные коварства, я сам лечу, как понимаю: мне помогают все лекарства, которых я не принимаю. Я курю, бездельничаю, пью, грешен и ругаюсь, как сапожник; если бы я начал жизнь мою снова, то ещё бы стал картёжник. Заметен издали дурак, хоть облачись он даже в тогу: ходил бы я, надевши фрак, в сандалиях на босу ногу. И вкривь и вкось, и так и сяк идут дела мои блестяще, а вовсе наперекосяк они идут гораздо чаще. Я сам за всё в ответе, покуда не погас, я сам определяю жизнь свою: откуда дует ветер, я знаю всякий раз, но именно туда я и плюю. Я жил хотя довольно бестолково, но в мире не умножил боль и злобу, я золото в том лучшем смысле слова, что некуда уже поставить пробу. Ушли куда-то сила и потенция. Зуб мудрости на мелочи источен. Дух выдохся. Осталась лишь эссенция, похожая на уксусную очень. Моя душа брезглива стала и рушит жизни колею: не пью теперь я с кем попало, из-за чего почти не пью. На лень мою я не в обиде, я не рождён иметь и властвовать, меня Господь назначил видеть, а не кишеть и соучаствовать. Чуждый суете, вдали от шума, сам себе непризнанный предтеча, счастлив я всё время что-то думать, яростно себе противореча. Не люблю вылезать я наружу, я и дома ничуть не скучаю и в душевную общую стужу я заочно тепло источаю. За лютой деловой людской рекой с холодным наблюдаю восхищением; у замыслов моих размах такой, что глупо опошлять их воплощением. В шумихе жизненного пира чужой не знавшая руки, моя участвовала лира всем дирижёрам вопреки. В нашем доме выпивают и поют, всем уставшим тут гульба и перекур, денег тоже в доме – куры не клюют, ибо в доме нашем денег нет на кур. Последнее время во всём неудача, за что бы ни взялся – попытка пустая, и льётся урон, убедительно знача, что скоро повалит удача густая. Хоть за собой слежу не строго, но часто за руку ловлю: меня во мне излишне много и я себя в себе давлю. Я пока из общества не изгнан, только ни во что с ним не играю, ибо лужу чувствую по брызгам и брезгливо капли отираю. Душевным пенится вином и служит жизненным оплотом святой восторг своим умом, от Бога данный идиотам. Высокое, разумное, могучее для пьянства я имею основание: при каждом подвернувшемся мне случае я праздную своё существование. Усталость, праздность, лень и вялость, упадок сил и дух в упадке... А бодряков – мешает жалость – я пострелял бы из рогатки. Я всё хочу успеть за срок земной – живу, тоску по времени тая: вон женщина обласкана не мной, а вон из бочки пиво пью не я. Я себя расходую и трачу, фарта не прося мольбой и плачем; я имею право на удачу, ибо я готов и к неудачам. Из деятелей самых разноликих, чей лик запечатлён в миниатюрах, люблю я видеть образы великих на крупных по возможности купюрах. Где душевные холод и мрак роль ума исполняют на сцене, я смотрюсь как последний дурак, но никто во мне это не ценит. Свой разум я молчанием лечу, болея недержания пороком, и даже сам с собой теперь молчу, чтоб глупость не сморозить ненароком. Интимных радостей ценитель, толпе не друг и глух к идеям, я в зале жить мечтал как зритель, а жил – отпетым лицедеем. Я живу в утешительной вере, что моё не напрасно сгорание, а уроны, утраты, потери – я в расчёты включаю заранее. Есть ответ у любого вопроса, только надо гоняться за зайцем, много мыслей я вынул из носа, размышляя задумчивым пальцем. Когда я пьянствовать сажусь, душа моя полна привета, и я нисколько не стыжусь того, что счастлив делать это. Как застоявшийся скакун азартно землю бьёт копытом, так я, улёгшись на боку, опять ленивым тешусь бытом. Мы живы, здоровы, мы едем встречать друзей, прилетающих в гости, на временном жребии – счастья печать удачные кинулись кости. Я к мысли глубокой пришёл; на свете такая эпоха, что может быть всё хорошо, а может быть всё очень плохо. В гармонии божественных начал копаюсь я, изъяны уловляя: похоже, что Творец не различал добро и зло, меня изготовляя. Гнев гоню, гашу ожесточение, радуюсь, ногой ступив на землю, я за этой жизни приключение всё как есть заведомо приемлю. А если что читал Ты, паче чаянья (слова лишь, а не мысли я меняю), то правильно пойми моё отчаянье – Тебя я в нём почти не обвиняю. Живя в пространстве музыки и света, купаюсь в удовольствиях и быте, и дико мне, что кончится всё это с вульгарностью естественных событий. Быть выше, чище и блюсти меня зовут со всех сторон; таким я, Господи прости, и стану после похорон. Судьбу дальнейшую свою не вижу я совсем пропащей, ведь можно даже и в раю найти котёл смолы кипящей. Я нелеп, недалёк, бестолков, да ещё полыхаю, как пламя; если выстроить всех мудаков, мне б, наверно, доверили знамя. Как раз потому, что не вечен и тают песчинки в горсти, я жизни медлительный вечер со вкусом хочу провести. Я в жизни так любил игру и светлый хмель шальной идеи, что я и там, когда умру, найду загробные затеи.