"Сингапурский квартет" - читать интересную книгу автора (Скворцов Валериан)Глава шестая ГОЛУБАЯ КРОВЬВырезанные из тяжелого тика раскрашенные фигурки ждали покупателей. Как ждали их сто лет назад рабы в этом же сарае у города Денпасара на индонезийском острове Бали. Теперь сарай был превращен в студию резчика. Обработанный морилкой истукан мечтательно покусывал оскаленными зубами цветочный стебелек. Танцовщица воздевала бескостные руки к небесам, забрасывая волосы за спину. Глумливо ухмылявшийся Будда, облепленный мышами и змеями, приплясывал, попирая сандалеткой крокодила. Истощенный старец раскуривал опиумную трубку… Скульптор выжидательно смотрел на Бэзила. Крошечная девочка сжимала в грязном кулачке подол папашиной юбки-саронга. На её ключицах проступали чесоточные пятна. Понравившаяся Бэзилу фигурка разносчика с коромыслом выглядела прелестно, и цена подходила, но тиковая статуэтка весила немало почти половину того, что позволялось брать в самолет без доплаты… Последние двое суток пришлось посуетится. Как обычно, разрешения на интервью пришли почти к концу командировки. А завершающую беседу губернатор Бали — поэт, меценат и изощреннейший деспот, отец родной для подданных, которые досконально изучили древний этикет подношения взяток, — назначил за три часа до отлета в Джакарту. На аэродром Бэзил мчался в наемном автомобильчике — маломощном «сузуки», водитель которого, наверное, родственник скульптора, все-таки выкроил время заскочить к сараю. Под потолком висела доска с резной надписью — «Когда у друга болит рука, у меня болит сердце». Бэзил вымотался и нуждался в отдыхе. Он заплатил больше, чем полагалось, взял статуэтку и, спустившись на шоссе к «сузуки», тронул за плечо дремавшего водителя. — Не беспокойтесь, сэр, — сказал парень. — Самолет не улетит без вас. Канцелярия его превосходительства позаботилась… На перелете Денпасар — Джакарта — Сингапур удалось поспать полтора часа, и все же на лекции в клубе университетского кампуса на сингапурской окраине Кент-бридж, куда Бэзил велел таксисту ехать прямиком из аэропорта Чанги, он впал в дрему. Докладчика, плечистого европейца, звали Бруно Лябасти. Он был представлен собравшимся как руководитель фирмы «Деловые советы и защита». Компания пользовалась известностью на рынке услуг по охране информационных сетей от организованной преступности. Около двухсот предприятий считались её клиентами. Посетить эту лекцию предложила Барбара Чунг, когда Бэзил позвонил ей из Джакарты. Там, в университетском кампусе, они и встретились. Ее локоть теперь касался руки Шемякина. Барбара делала заметки в блокноте, магнитофоном не пользовалась… — Проснись, эй… — толкнула она Бэзила. — Ведешь себя так, будто это я не давала тебе выспаться. Послушай-ка лучше изречения нашего блестящего лектора! Аудитория походила на лимонную дольку, в которой пластиковые кресла располагались длинными закругленными сегментами. Время от времени докладчик обводил взглядом зал, и Бэзилу показалось, что всякий раз, когда он и Барбара оказывались в секторе его обзора, Бруно Лябасти приметно кивал и слегка улыбался. — Пропасть между Западом и Востоком, между их культурными наследиями, — говорил Бруно, — есть некий оптический обман души человеческой. Я бы даже назвал это явление духовной иллюзией. Вероятнее всего, её появление связано со стремлением простого человека — как мы говорим, человека с улицы свести сложные явления к чему-то понятному и удобному. В представлении о пропасти, якобы лежащей между Востоком и Западом, нет и частицы правды, не то чтобы правды, дамы и господа! Барбара первая из всей аудитории несильно хлопнула ладошками и спровоцировала шелестящие аплодисменты. Наверное, они были нужны ей для ехидного деепричастия в газетном отчете. — Глава фирмы — хранительницы секретов на наших глазах беззастенчиво ворует чужую интеллектуальную собственность, — сказала она Бэзилу. — То есть? — Твое невежество сродни его пошлостям… Лябасти слово в слово воспроизвел первые строчки книги Пьера Буля «Мост через реку Квай»… Про британцев в японском плену. — Тогда не мешай дремать! — Тогда не мешай слушать! Докладчик доказывал отсутствие различий между восточной и западной цивилизациями, напирая на то, что в географически и исторически изолированных районах развитие денежных систем, финансов и банковского дела шло по одному и тому же пути. Такое сходство не могло не навести на мысль о существовании некоей высшей воли, не ограниченной временными и пространственными границами. Разве независимое и самостоятельное формирование одинаковых инструментов и средств финансового обмена на Западе и Востоке не служит свидетельством этого? Зал шевельнулся, когда Бруно сослался на курьезы, связанные с деньгами. В четырнадцатом веке в Китае, сообщил он, была выпущена банкнота размером двадцать три на тридцать три сантиметра, называвшаяся «полотенцем». Шесть столбиков золотых монет, изображенных на ней, обозначали стоимость. Спустя пять веков, а именно в 1944 году, американское казначейство отпечатало бумажки достоинством в десять тысяч долларов. Трудно поверить, что несколько сотен и «полотенец», и американских десятитысячных купюр все ещё остаются в обращении в Юго-Восточной Азии и по стоимости примерно равны. Бруно пополоскал зеленую купюру в воздухе. — Вот одна из этой парочки! В зале воцарилась тишина. Бруно сделал несколько мягких шагов от кафедры к первому ряду и протянул десять тысяч долларов какому-то слушателю, жестом показав, что просит передать купюру по кругу. Гул шел за банкнотой, как шлейф за кометой. — Абсолютно настоящая, — сказал Бруно в микрофон. И добавил под одобрительный смех, почти заглушивший его голос: — Хотя моя фирма могла бы представить две точно такие же из своего музея подделок… — А каков крупнейший по сумме чек в истории банковского бизнеса?! выкрикнул сикх в чалме, сидевший через три кресла от Шемякина. — Самую крупную сумму, которая когда-либо в истории человечества значилась на платежном обязательстве, правительство Соединенных Штатов обозначило на чеке, выданном правительству Индии в 1974 году, уважаемый коллега, — ответил Лябасти. — Восемьсот пятьдесят три миллиона! — Долларов? — Британских фунтов стерлингов! Больше миллиарда долларов по курсу того времени! Бэзил не предполагал, что так долго можно аплодировать финансовому документу. Он достал блокнот и записал цифру. Ему вспомнился Севастьянов. Наверное, Льву Александровичу будет интересно услышать от него об этом… Шемякин непроизвольно коснулся ладони Барбары, остановив этим ручку, которая скорописью выводила иероглифы. Один остался недорисованным. Барбара спросила: — Когда завтра самолет? — В Чанги надо быть к двенадцати… Бруно выбрал для себя Барбару Чунг и сидевшего рядом с ней европейца в качестве условного центра аудитории, к которой он обращался. Ему показалось, что рука этого человека легла на колено Барбары. Не останавливая гладкого течения речи, которую приготовил для него Джеффри Пиватски, Бруно взглянул на часы. Золотая «Омега» показывала, что лекция идет сорок шесть минут. Собрав волю, он заставил себя говорить ещё пять и почти оборвал фразу. Кажется, никто не понял, что лекция кончилась. Пришлось добавить: — Авторство изложенных вам мыслей вы вправе приписать новичку на Дальнем Востоке. Ибо неизменно правило — чем больше опыта, тем меньше уверенности. Но моя безаппеляционность основана именно на опыте, дамы и господа! Во времена, когда ваши родители, наверное, ещё только ходили в школу, мне довелось участвовать в боевых действиях в этой части Азии, в частности, в воздушных десантах. Если солдат прыгал первый раз, шансы сломать конечности были пятьдесят на пятьдесят. Второй раз — восемьдесят на двадцать. И не оставалось сомнений, что в третий он расшибется… Это относится здесь и к судьбе деловых людей с Запада. Но мой первый деловой прыжок сюда был единственным: я остался и никогда не покидал Азии. Думаю, это общий путь с Запада на Восток для людей с нераспыленным запасом надежд, людей первого и единственного прыжка, людей, которые прибывают не для пробы, а навсегда. Они формулируют новую тенденцию: «Производить на Востоке и возвращаться с товарами на Запад»… Вот таким оборотнем стал киплинговский постулат, что Запад есть Запад, а Восток есть Восток, и вместе им не сойтись! Бруно принял от поднявшейся к кафедре девушки десятитысячную купюру и, вложив её в бумажник, сверкнувший золоченым вензелем, закончил: — Сходимся, я надеюсь… В поисках общего процветания… Аплодисменты смешались с грохотом трехсот стульев. Президент студенческого клуба поблагодарил в микрофон за интересное, как он сказал, устное эссе представителя нового технологического направления в финансовом бизнесе. Русский, если это был русский, потащился за Барбарой к выходу в фойе. Бруно попытался вспомнить лицо танкиста, которого на его глазах прикончили возле баррикады в сорок пятом. Проскочила дикая мысль, что русский — сын злосчастного танкиста или ещё какой родственник… Бруно спрыгнул с подиума и догнал парочку. — Вся лекция читалась для тебя, дорогая… Я видел, что ты делала заметки, — сказал он по-французски Барбаре. Складки серого костюма не стесняли её движений и делали походку свободней и шире, хотя Барбара была в туфлях на прямом японском каблуке. Русский казался загнанным существом, привычно ждущим, когда на него обратят внимание. — Здравствуй, Бруно, — сказала Барбара, протягивая ладонь. Лябасти подержался за кончики её пальцев. — Европейское рукопожатие, прибыв на Восток, выродилось здесь окончательно, — молвил Бруно, — превратилось в нечто вроде касания носами на Соломоновых островах. — Это Бэзил Шемякин, корреспондент русской газеты, — сказала Барбара. — Вы явились из интереса или за кампанию с госпожой Чунг? — спросил Бруно, не переходя с французского на общепринятый английский. — Много философии и общих мест, — ответил с хорошим произношением русский. — Отдавать в зал десятитысячную бумажку мне показалось все-таки рискованным приемом… И… как бы это сказать… слегка вычурным. Именно так. — Экземпляр застрахован, — ответил Бруно. Церемонно повернувшись всем корпусом к Барбаре, он добавил: — Мой новый знакомый и твой друг так образован, Барбара! В этих краях почти не владеют французским… — Он работал во Вьетнаме, Бруно, потом в Лаосе и Камбодже. Как и ты в прошлом, — сказала Барбара. — Из немцев и русских получается хорошее французское тесто, наверное. — Вы в самом деле были в Индокитае? Когда же? — Шестидесятые и семидесятые, — объяснил Шемякин. Ему не хотелось говорить на эту тему. Дороги могли и пересекаться. Скажем, в Легионе. — Первый русский в Сайгоне в семьдесят пятом, первый русский в Пномпене в семьдесят девятом, — сказала Барбара. — И первый русский в студенческом кампусе сингапурского университета на моей лекции… И первый русский в компании с известной финансовой пифией этого города-банкира… И первый русский… где и с кем вы ещё собираетесь появиться, месье… месье… — Шемякин, — сказал Бэзил. В таких случаях он говорил себе: «Не злись». Во-первых, Бэзил ощущал личную неприязнь к себе со стороны Лябасти, а это к делу не относилось. Во-вторых, банкир с симпатией относился к Барбаре и мог оказаться её источником информации. — Прошу извинить меня, — перешел Бэзил на английский. — Я выйду в парк, полюбуюсь на сальто-мортале экстремалов-велосипедистов, а потом побуду в фойе, посмотрю выставку… Хорошо, Барбара? А вам ещё раз большое спасибо за лекцию, сэр. Мне приходится только сожалеть, что очередь подержаться за купюру до меня не дошла… — В чем же дело! — сказал Бруно. — Пожалуйста… Он сделал движение, будто собирается достать бумажник. Русский развел руками и ушел. — Галльский петушок, — сказала Барбара по-французски. — Ты про него? — Из двоих француз только ты… Не нужно, дорогой… Он ещё не стал моим дружком в твоем понимании дружбы… Как бы там ни было, я действительно сожалею, что не могу ответить на твое чувство. Я заговорила об этом в последний раз и понимаю, что нарушила соглашение… — Достигнутое высокими сторонами в ходе переговоров на борту джонки да Сузы, — докончил фразу Бруно. — Но остается вопрос, пока неразрешимый для меня. Зачем ты на самом деле появилась на лекции? — Твой телефон два дня молчит, Бруно. Ты скрываешься. Даже Рутер Батуйгас не говорит, где ты. О лекции было объявлено ещё две недели назад. Вот я и попытала счастье… — Нечто важное? — Помнишь мою колонку в «Стрейтс таймс» о крахе «Голь и K°» и «Ли Хэ Пин» и ещё о том, как все началось с приобретения Клео Сурапато позолоченного кулака? — Да. — Я видела кулак в конторе адвокатской фирмы «Ли и Ли». Клео переправил реликвию старой лисе Ли. За какие услуги? — О том, что реликвия перешла в другие руки, я знаю… В этом посодействовал некий бакалавр Ван Та, дружок сына Клео. А вот за какие услуги — не ясно… Но я все равно признателен за информацию, Барбара. Как я могу отблагодарить тебя за заботу? — Пообещай не трогать русского, — сказала Барбара. — Вот все, что мне нужно… Было что-то зловещее в том, что золоченый кулак, украденный с грузовика на берлинской Рейхштрассе, проскочил обыск французской жандармерии, осмотры в казармах Легиона, уцелел в болотах, джунглях и пожарах только для того, чтобы превратиться в фетиш, из-за которого два китайца готовы перегрызть друг другу глотки и растоптать его, Бруно. Из-за трехсотграммового куска старого дерева… — Ты просишь невозможное, Барбара. — Как это понимать? — Его невозможно тронуть. В том смысле, что мне это бы и в голову не пришло… Как бы я его не ненавидел! От русских теперь приходиться держаться подальше. Все, что связано с ними, попадает под лупу. Протяни ему руку, и фото навсегда останется в файлах Интерпола… В зале, где, кроме Бруно и Барбары, уже никого не было, выключили подачу кондиционированного воздуха. Парило, а лицо Бруно оставалось сухим. Лучи солнца, пробивавшиеся сквозь затемненные стекла, серебрили седину в его усах, хотя ежик над выпуклым лбом стоял безупречным соломенным нимбом. Косой шрам на крутом подбородке порозовел, тени под глазами стали коричневыми, вечными от вечной усталости. Барбара быстро провела ладонью по ежику. Он оказался необычно мягким. — А я думала, твои волосы жесткие. Бруно коснулся губами её руки. — Я вот что… вот что… Не следовало, конечно, ему сообщать. — Мы дадим колонку, Бруно… Общие идеи получены от аудиторского совета, а детали предоставил адвокат Ли… Они собираются разгромить Клео Сурапато. За то, что в деле о банкротстве Ли Тео Ленга он как бы олицетворяет бывшего партнера «Ассошиэйтед мерчант бэнк». Клео разденут догола, вываляют в перьях и проведут в таком виде по Сити… — Там, где кровь голубая, и богатства старинные… Это, кажется, твой стереотип, Барбара? — Подумай о себе, Бруно, — сказала Барбара и пожалела о допущенной слабости. Лябасти взял её за локоть и мягко повернул лицом к выходу. Она почувствовала, как напряглась от сдерживаемой ярости, сделалась деревянной его рука. Русский, оказывается, действительно торчал в фойе — рассматривал сероватые акварели «постбиологической живописи», выставленные японским аспирантом. Как сообщалось на специальном плакате, любовь, дружба и общественно-полезная деятельность кольчатых червей в океане на глубине пяти тысяч метров будили, оказывается, нужные ассоциации и заставляли оглянуться на последствия электронной цивилизации на земле. — Вон твой коллега, — сказал Бруно. Улыбка на его лице восстановилась. — Желаю удачи, — сказала Барбара. Обычно Бруно испытывал чувство гадливости, наблюдая парализующее воздействие людей, оперирующих большими деньгами, на представителей низших классов. Севастьянов, несомненно, являлся таким представителем. Как все российские бизнесмены, в первом поколении соприкоснувшиеся с крупными суммами, в душе он оставался нищим. Отступные, которые Бруно Лябасти решил ему предложить через Клео или Джеффри, москвичу не переварить в сознании так же быстро, как это сделал бы его коллега, выросший в условиях рынка. Необходимо время, чтобы Севастьянов обвыкся со сделанным предложением. Принюхался, скажем так, к наживке. Сопровождать Клео на встречу с Севастьяновым поручили Кроту, поскольку он лично знал русского банкира, пониженного в должности и, кажется, презираемого всеми своими. Свидание полагалось провести в Золотом салоне гостиницы «Шангри-Ла» на Орчард-роуд. Разговор предстояло начинать с обсуждения висящей там картины бессмертного Чжана Фуцзо «Императорские фазаны» стоимостью в двести пятьдесят тысяч американских долларов… Интересно, как этот заскорузлый хорек с Севера отреагирует на такую сумму, когда её назовут в виде намека? Клео, позвонив Севастьянову, сказал, что приглашает его на беседу по рекомендации адвокатской конторы «Ли и Ли». По служебному телефону в помещении представительства своего холдинга — телефону, вне всякого сомнения, прослушиваемому русской контрразведкой, — хорек не решился задать уточняющие вопросы. Он немедленно согласился на встречу… Определенно, русский ведет личную игру. Интрижка с женой сотрудника посольства в Бангкоке — немаловажный штрих в пользу такого предположения. Отношения с дамой серьезные. На двести пятьдесят тысяч они проживут и без России. Была бы любовь… Бруно вел «ситроен» по эстакаде над лагуной. Далеко внизу, напротив причала Клиффорда, красные джонки, подняв плавники парусов, уваливались под ветер. Если бы Барбара приняла предложение, которое он сделал ей на палубе посудины да Сузы… Если бы приняла! Какой бы сейчас виделась жизнь! Он сбросил бы с рук «Деловые советы и защиту», Индо-Австралийский банк, остановил бы захват «Нуган Ханг бэнкинг груп» и наплевал бы на «Мосберт холдингс» вместе с китайскими скорпионами Клео и Кротом, а в придачу на «Бамбуковый сад» и Круг! Да, он вынашивал большой жизненный план… Возможно, этот Севастьянов тоже вынашивает собственный большой жизненный план, связанный с женщиной, которая приходила к нему в номер в бангкокском «Амбассадоре»? Если русский ловкач — кто мог бы ожидать такое от тихони? — схватил эту рептилию Клео за хвост, именуемый Ли Тео Ленгом, он же Амос Доуви, то хвост придется отбросить, причем за выкуп. Сто восемнадцать миллионов стоят четверти миллиона. Назовем это налогом на дураков… Заверещал мобильный телефон. — Слушаю, — сказал Бруно. — Рад вас слышать, дорогой господин Лябасти… Здесь стряпчий Ли из юридического бюро «Ли и Ли». — Взаимно, почтенный господин Ли. Взаимно… Внимательно слушаю вас. — Только пожелание… Да, именно только оно. От членов аудиторского совета. У них там складывается впечатление, что ваши дела необходимо передать… — Передать мои дела? — Ну да. У меня, знаете ли, сложилось вполне определенное впечатление на этот счет из бесед с председателем совета. Этот город, знаете ли, господин Лябасти, называется Сингапур. Вы живете в нем довольно много лет, не так ли? У меня сложилось определенное впечатление, что возникли вполне благоприятные предпосылки для того, чтобы вы передали свои дела вашему сыну, Жоффруа, в результате… в результате форс-мажорных обстоятельств… скажем так… Кажется, Жоффруа теперь в Бангкоке? Вот что подошло бы сейчас и вам, и ему. Возможна передача по наследству… Скажем так… — По наследству? — Почему бы нет, господин Лябасти? В этой страны, как писала одна журналистка, кровь у людей голубая только тогда, когда богатство старинное… Я думаю, она хотела сказать — легальное… Ваш сын, как наследник, сможет именно этими словами охарактеризовать свои движимые и недвижимые активы. В отличие от вас. Вы-то не наследовали… Точно такое же предложение получит и господин Сурапато. У него тоже прекрасный сын… Правда, в отличие от Жоффруа балбес, хотя и китаец… Бруно обогнал красный «фольксваген» со срезанными для фасона крыльями. Из окна высовывалась болонка с красными подтеками под глазами. С языка собачонки ветром тянуло слюну. — Но ведь имущество и капиталы Клео формально принадлежат его отцу, идиотски сказал Бруно. — Господин Сурапато в эти минуты торопится к уважаемому бывшему депутату Лин Цзяо, который почувствовал роковое жжение в области грудной клетки… — От имени кого вы говорите, господин Ли?! — Никто не хочет скандала, господин Лябасти, из-за этих ста восемнадцати миллионов, присвоенных вами и Клео. Вы не там взяли. В этом все дело… Кто его знает, как вы их взяли? Может, по поручению тех же русских? Которые, я допускаю, и отправили Петракова в могилу, чтобы деньги не вернулись. При вашей поддержке. Согласитесь, это сговор. — Севастьянов посещал вас! И ему это не… — Севастьянов бессмертен, запомните, потому что он служащий, за которым стоит кто-то. Исчезнет Севастьянов — появится другой… Необходимо ваше завещание. Вы патриот этого города, господин Лябасти, а у этого города, знаете ли, нет ничего своего, кроме репутации порядочного банкира и посредника. Таким образом, вы обещаете все взвесить и последовать, будем говорить, благоразумному совету? Я полагаю, вы уже дали позитивный ответ. «Возьми себя в руки», — сказал себе Бруно. — Да, вы считаете правильно, — ответил он в телефон. — Вот и отлично. Я всегда вас считал, да и не только я, совершенно нашим. Ваши дети будут счастливы. У Сингапура прекрасное подрастающее поколение! Ли отключился. Бруно набрал номер телефона квартиры на Кэйрнхилл-серкл. Слушал безответные гудки… Отец Клео уже уходит в мир иной, и Клео бросился к нему в госпиталь? Он представил поросшее ковылем поле, холмы и рытвины, безобразные оползни по краям оврагов и обвалившуюся местами каменную ограду китайского кладбища на островке Пулау-Убин. Каждый раз, возвращаясь с рыбалки, Бруно приходилось пробираться меж надгробий и мавзолеев, представлявших собой миниатюрные копии банковских зданий и торговых контор, в которых покойники провели десятилетия земной жизни. Какое же архитектурное сооружение закажет Клео отцу? И будет ли собственное надгробие Клео иметь дорические колонны с фаянсовыми львами, вроде тех, что обрамляют дубовые двери компании «Лин, Клео и Клео»? Телефон на Кэйрнхилл-серкл ответил после десятого или пятнадцатого гудка. Бог, которому все эти долгие секунды молился Бруно, существовал. В просторной квартире Клео Сурапато сквозняки гуляли по комнатам, задирая над распахнутыми дверями прозрачные белые занавеси. Выписанные на них поминальные черные иероглифы, казалось, метались сами по себе, словно летучие мыши, вспугнутые среди бела дня. Дети с выпачканными сластями мордашками носились, визжали и кричали, вырывая друг у друга игрушки. Они едва не опрокинули в спальне покойного поставец литой бронзы с жертвенными воскурениями перед лакированной табличкой с именами предков. Ни хозяева, ни гости ничего непочтительного в этом не усматривали. Депутат Лин Цзяо, бесспорно, скончался, и тело его находилось в морге, но дух все ещё обретался в семье, в этом доме, наслаждаясь разноголосьем детской толпы, радуясь приумножению здорового и сытого, хорошо одетого потомства. Клео улыбался дальним родственникам, правда, скорее землякам, чем единокровникам, подгонял, как положено, нанятых официантов из ресторана гостиницы «Мандарин», изрекал банальности. А на душе камнем лежало сообщение Сун Юй, ездившей в госпиталь Елизаветы для юридического оформления факта кончины. Санитар, являвшийся агентом фирмы «Деловые советы и защита», шепнул ей: — Госпожа, ваш почтенный мертвый свекор посещал лабораторию, где ему делали внутривенные вливания витамина бэ-двенадцать. Последняя инъекция содержала яд… Быстродействующий. Кто? Все гости казались на одно лицо, будто каждое покрывала марлевая маска, как у санитаров в морге. Сухое горло саднило. Клео пил много пива, чего раньше не делал, но мучила жажда, и он подумал, что, возможно, это из-за отсутствия слез, которые принесли бы облегчение. В туалете, куда его вскоре загнали три или четыре бутылки «Клостера», он попытался заплакать. Не получилось. Его начинал одолевать страх, что он непочтительный сын, и дух отца истолкует его поведение как низменную жажду наследства, стремление использовать свободу от родительской власти ради беспутной жизни. Ох, сколько бы он дал, чтобы вернуться в то время, когда отец бил и бил из немецкого автомата по людям капитана Сы у озера Гашун-нур в стране полудиких таджиков! Или когда легионер Бруно, жалкий и раздавленный собственной беспомощностью, кричал бессмысленные фразы с грузовика возле канала У Кэй! В раздумье, замешанном на неуместном в такие минуты озлоблении, Клео прохаживался от стены до балкона в спальне отца, делая вид, что следит за воскурениями перед табличкой с именем покойного. — Дедушка Клео, — тихонько сказала внучка бухгалтера его фирмы «Лин, Клео и Клео», — там звонит и звонит телефон… Звуковой сигнал параллельного аппарата в спальне, конечно, отключили. Только подмигивал огонек вызова. Поколебавшись, Клео снял трубку. — Клео! — Он узнал голос Бруно Лябасти. — Севастьянов нам нужен как спасение… — У меня в семье траур… Отец скончался, Бруно. — Всей душой сочувствую, Клео. Твой отец был великий человек. Это не просто слова… Но чтобы наши дети не справляли траур через несколько дней и по нас, выполняй приказание. Немедленно. Парень должен принять от вас с Кротом подарок! Должен! Что он заявил вам на встрече? В Золотом салоне круглый закусочный стол обычно ставили на отшибе, рядом с электрическим канделябром и почти под рамой картины с императорскими фазанами. Гостя усаживали на диван черного бархата. По обеим сторонам дивана стояли миньские вазы, переделанные в подставки для ламп с черными абажурами. К дивану приставили глубокие кресла — золотистые в красную полоску. Крот рассчитывал, что Севастьянов уловит символику цветов. Клео ухмыльнулся на этот расчет, но ничего не сказал. По конфуцианскому этикету цвет кресел обозначал, что это места для обмена прозорливыми советами. Ожидая, когда же такой обмен начнется, Клео с ненавистью наблюдал как смеется Севастьянов, обнажая ровные лошадиные зубы, присущие заморским дьяволам. Шевелюра цвета сопревшей рисовой соломы, распадающаяся от макушки до лба на двое. Дорогой галстук фирмы «Ля Рош». Вот, наверное, думает — прилетели китайские птицы, уселись рядком и готовы полезть в силки. Смеется предложенному миллиону с четвертью сингапурских долларов! Крот раскрыл кожаную папку, в балансе фирмы «Мосберт холдингс» нашел страницу, где регистрировалось все, что было связано с кредитом, полученным от Петракова. Там же лежала копия бумаги о возбуждении фирмой дела о банкротстве Ли Тео Ленга. Увещевательным тоном Клео сказал: — Речь идет, дорогой господин Севастьянов, не о сдаче нашей позиции, вовсе нет. Предмет беседы — как раз в сближении вашей и нашей позиций. Если вы согласитесь с таким принципиальным подходом, некто встретится с вами и немедленно передаст оговоренный миллион с четвертью сингапурских долларов. — Петраков отпустил «Мосберт холдингс» сто восемнадцать миллионов долларов. Американских. — Уважаемый господин мертвый Петраков не может, увы, высказать теперь свое мнение. В Москве же дело закрыто. Мы осведомлены об отношении генерального директора банка «Евразия» к вашей инициативе. Она им не санкционирована. Таким образом, господин Севастьянов, ни нам, ни вам некому возвращать деньги, — сказал Крот. — А если так, поделим ответственность за них в соответствующих долях. — Компромиссы мастерски достигались уважаемым господином мертвым Петраковым, — продолжил Клео. — Мы согласны вернуть деньги. Лично вам. Это наша уступка. А вы согласитесь, чтобы возвращался один миллион с четвертью сингапурскими… Это ваша уступка… Это очень большая сумма, господин Севастьянов. Четверть миллиона американских… После этого вы оставите без внимания слушание в суде дела о банкротстве Ли Тео Ленга. Ход, сделанный по наитию в адвокатской конторе «Ли и Ли», потянул. Вдруг потянул! Впервые за многие месяцы Севастьянов ощутил уверенность в себе. Возможно, и обманчивую. Как при высадке на турецкий берег. «Валяй, шпионишко, — сказал он себе. — Вперед за миллионами!» Он почувствовал, как непроизвольно растягивает губы в ироничной улыбке. — Возможно, желаете больше? — спросил Крот. — Вы возвращаете взятое у Петракова полностью, плюс законный интерес. Интерес можем определить из средних процентных ставок минувших лет. Молчание затягивалось. — Если твердость вашего характера, которая вызывает восхищение, перейдет в ступор, господин Севастьянов, — тихо сказал Крот, — вы ничего не получите. — И никогда, — кротко подтвердил Клео. — Но с ответом мы не торопим… Вам предлагается четверть миллиона американских долларов. Взвесьте. — Мы знаем, что вы нуждаетесь в средствах, — сказал Крот. — Мы располагаем также информацией о пребывании в Бангкоке русской леди, ваши чувства к которой… как бы сказать… бросились там всем в глаза. Включая её мужа. Четверть миллиона американских долларов — прекрасная основа для строительства счастливой, комфортабельной и активной жизни. — Мы располагаем и другими сведениями, — сказал Клео. — Характер вашей работы в представительстве исключает наличие у вас полномочий на решение вопросов о кредитах. Не так ли? Вы ведете личную игру. Согласитесь, если об этом узнают в вашем представительстве или в Москве, утро следующего же дня начнется для вас с вызова к офицеру контрразведки в русском посольстве. Вне сомнения, из посольства вы уже не выйдете. Прямехонько на машине посла вас отвезут в аэропорт Чанги к самому трапу самолета «Аэрофлота», улетающего в Москву. В компании двух сопровождающих. Скандал усугубит подозрения насчет того, что Петраков и вы в прошлом действительно были нечисты на руку… — Мой друг Клео, — сказал Крот, — сгоряча засобирался пожаловаться на вас руководителю вашего представительства, едва нам сообщили о ваших интригах из юридического бюро «Ли и Ли»… Знаете, стряпчий Ли — наш юрист… Мне едва удалось охладить горячность моего друга Клео. Он уже хотел переговорить по телефону с вашим генеральным директором в Москве о затеянном вами вымогательстве… Мы понимаем, вам необходимо обеспечить безбедное существование одной русской леди в Бангкоке, поскольку лишь при этом условии она согласна связать с вами судьбу… Эта леди, кажется, жена высокопоставленного дипломата в российском посольстве? Когда собеседники переходили на подобный тон, Петраков не злился. В конце концов, частный бизнес есть частный бизнес, и различий между взяткой, шантажом и законными процентами по кредиту, по существу, нет. Партнеры по переговорам, если это называлось переговорами, навязывали ему суету. — Благодарю за откровенность, джентльмены, — сказал Севастьянов. Обмен мнениями оказался полезен. Мне пора на службу… — Вот номер телефона, — сказал Клео, а Крот протянул безымянную визитную карточку с семью цифрами. — Когда соберетесь дать ответ, позвоните. Наше предложение отвечает вашим действительным и долгосрочным интересам. Мы в этом уверены. Официант в желтом блейзере и красной бабочке проводил Севастьянова к лифту. Пока двери кабины раздвигались и сдвигались, он беспрерывно кланялся. Из золотого салона вышли и оба клиента, заказывавшие помещение на два часа. Планировался обед, но он не состоялся. Откланявшись Клео и Кроту, исчезнувшим за створками лифта, официант вернулся в Золотой салон и вытащил кассету из магнитофона, вделанного в столешницу под скатертью. Запись заказала юридическая контора «Ли и Ли». Из спальни покойного бывшего депутата Лин Цзяо его сын и наследник Клео Сурапато ответил Бруно Лябасти, звонившему из своего «ситроена»: — Бруно, парень наживку не взял. Но и не отвернулся. Принюхивается. — Твое предложение? — Он соблазнится. Он позвонит. Практически, он дал это понять. Он позвонит. Бруно теперь выезжал на авеню Клемансо против холма с резиденцией премьер-министра. Кучка празднично одетых китайцев толпилась у входа в гостиницу «Кокпит». Он почти завидовал им. — Клео, ты получишь одно странное предложение… Возможно, по телефону, едва мы разъединимся. Не говори «нет». Понял меня? Повторяю: не говори «нет». Это тоже приказ. Мы дадим свой ответ после ответа этого русского… Клео рассеянно положил трубку. Как странно… Отец скончался именно в те минуты, когда он сидел в Золотом салоне «Шангри-Ла» с Севастьяновым. Плохой фэн шуй, этот русский. Именно после встречи с ним, на выходе из холла гостиницы, администратор пригласил его к телефону. Кивком попрощавшись с Кротом, Клео принял из рук рассыльного трубку. — Клео, дорогой, — сказала Сун Юй. Она никогда не обращалась к нему так. И Клео понял. Остальные слова про то, как убивали отца неизвестным ядом, не имели значения. Страх пересиливал горе: его сделали наследником, чтобы отнять ещё больше… Очень много лет назад в двустворчатые двери двухэтажки на улице Изумрудного холма позвонила пожилая женщина в праздничной кофте. В руке она напряженно сжимала узелок из красной ткани. Открыла пожилая китаянка, опиравшаяся на алюминиевую клюку. Женщина кротко сказала: — Сватьюшка, здравствуй! — Но моя дочь не замужем! Кто вы, госпожа? — Позвольте мне милостиво войти, уважаемая… Прошу вас… Некто Освальд Ли Фу Чен, сын состоятельного скорняка, державшего салон меховых изделий на Пикеринг-стрит, скончался двадцати двух лет от роду и постоянно являлся во сне родителям. Однажды он сообщил отцу о своем намерении сочетаться законным браком. Очнувшийся от горячечного бреда скорняк не спал до рассвета, а утром поведал ужасную новость супруге. В беседе с сыном он был вынужден дать согласие на его женитьбу. При этом сын назвал невесту — девушку из дома сорок восемь на Изумрудном холме. Она частенько играла в крошечном дворике, обнесенном чугунной решеткой, когда Освальд шел в школу, расположенную в конце той же улицы, неподалеку от «Лавки одной цены». Скорняк нанял сваху. Ее рассказ вызвал ужас у матери девочки, которой едва исполнилось пятнадцать. Но как отказать? Противиться желанию покойника — значит накликать в дом привидение. В день брачной церемонии мать привела невесту в дом жениха. Девушку поставили возле черной лакированной доски с золотыми иероглифами — это и был её жених… — Такова история моего замужества, — сказал Барбара, втискивая свой двухдверный «фордик» между машинами у кромки тротуара. — Вот тебе ключ, выйди из машины и открой калитку в решетке… — Это та самая решетка, за которой играла девочка из твоей сказки? спросил Шемякин. — Та самая и не из сказки… Пошевеливайся! За труды я тебя покормлю… Он приоткрыл дверцу и сказал: — Барбара, может… может, я открою, конечно, калитку, да и пойду? — Пойдешь? Тебе действительно хочется это сделать? — Я в том смысле, что… — Что бросишь на меня тень? Или ты веришь в привидения и боишься их ревности? — спросила она. — Не страдай. И после того, как ты посетишь меня, я буду относиться к тебе с прежним уважением… Ведешь себя, как жеманная леди! В ладонь Бэзила вмялся черный цилиндрик величиной с тюбик губной помады. — Что с этим делать? — Штуковина называется активатор, электронный активатор… Вставишь в замок и наберешь кнопками двадцать пять, потом десять, потом один девять шесть ноль… Это дата моего рождения. Надеюсь, ты не забыл, что у китайцев возраст исчисляют со дня появления на свет плюс девять месяцев? Я представитель предыдущего поколения и не опасаюсь за твою и свою репутации… — Сколько же ты даешь на разницу между поколениями? — Двадцать пять лет хватит? — С запасом, — ответил он, входя за ней в крохотный дворик, где под навесом, как и в прошлый раз, две недели назад, курилась жертвенная палочка в алтаре на привинченной к стене металлической полке. За наружными створчатыми дверями оказались вторые, решетчатые и тяжелые, а за решетчатыми ходили на шарнирах и третьи — в половину человеческого роста. Бэзил сбросил ботинки перед высоким красным порогом и вздрогнул: под ярким светом мощной лампы, предостерегающе простирая длинный палец, скалил квадратный рот Будда с отвисающими до плеч мочками ушей. Квартира оказалась на втором этаже, куда нужно было подниматься мимо Будды по лакированной лестнице. Бэзил цепко хватался за перила. Ноги в носках скользили на навощенных ступеньках. Длинный диван, полка с книгами, торшеры из китайских ваз и плоский ребристый телевизор, похожий на батарею центрального отопления, разделяли просторное помещение на отсеки — гостиную, кухню, спальню и кабинетик. Кухня походила на медицинскую операционную. — Падай на диван, — сказала Барбара, — а я приготовлю нечто… В качестве помощника шеф-повара тебе поручается развлекать меня содержательными разговорами. Если хочешь, как говорят американцы, «воспользоваться ванной», это вон там… «Вон там» оказалось углом, занавешенным пластиковой ширмой, на которой были нарисованы дамы и кавалеры, прогуливавшиеся возле Вестминстерского аббатства в Лондоне. — Ты в Москве живешь в квартире или гостинице? — В квартире. Но это не родовая квартира. Я раньше жил не в Москве. Мой город назывался Кимры, на Волге. Река такая. — Кимры? И куда делся дом? — Сгорел. Пожар… — Ох, не дай Бог… Зато страховку отхватил! Ничего, построишь другой. Скажи по-русски Москва! Бэзил сказал. — Теперь название улицы, только произноси его так, будто сообщаешь своей русской подружке, хорошо? Бэзил произнес: — Неглинный переулок… — Знаешь, я приготовлю «южный банкет» и «тарелку лодочника», потом что-нибудь северное, вроде равиолей. — Ты с ума сошла! Сколько же времени уйдет? — Десять минут, не успеешь скончаться от истощения… У меня полуфабрикаты и микроволновая печь… Если лень разговаривать, включи телевизор. Он отнес блюда от микроволновки к широкому прилавку бара, над которым из специальных гнезд свисали рюмки. Достал из холодильника ледяной зеленый чай в фарфоровой фляге. Распаковал льняные пакетики с костяными палочками. Включил торшеры. За окном разразился ливень. Барбара прикоснулась щекой к его плечу. Будто и не космы воздушных корней баньяна раскачивало ветром на улице. Будто капли дождя и не испарялись, коснувшись раскаленной мостовой, а жгли холодом, принесенным со стылых высот над Волгой… Людей смешанной расы в китайских общинах называют «ни гусь, ни курица». Такое же отношение к смешанным бракам. Гусь женится на курице. Или петух берет в жены утку. После капитуляции британских войск в Сингапуре в 1942 году стало ясно, что уход непобедимых белых из Азии — вопрос времени, хотя японцы и оказались разгромленными в 1945-м. Отец Барбары не мог никуда уйти. Кто ждал его в Шотландии? Самой близкой осталась служанка, купленная в нищей китайской семье, главу которой убили террористы на каучуковой плантации в Джуронге. Несправедливо было бы считать отца Барбары наихудшим из надсмотрщиков. Так пал жребий — жертвы избирались наудачу. И было бы так же несправедливо сказать, что женщина, на которую пал жребий быть купленной мужчиной, не способна полюбить своего владельца. За белым инвалидом, разрушавшимся на глазах от болей и запоев, юная китаянка ухаживала так, как не смог бы никто другой… Всякий брак неповторим. Всякая любовь — единственная. Мать Барбары любила шотландского мужа, как любила бы своего отца, останься он жив. Благодаря маленькой китаянке оторванный от родины человек, подавленный нуждой и скручиваемый болезнью, оставался сильный духом. Жены и дети прощают любые неудачи и поражения, но не прощают слабости, если понимать их как противоположность мужеству или предательство. И однажды, когда пришли некие люди и потребовали выделять из пенсии, присылавшейся из Лондона, «масляные деньги», отец Барбары ушел из жизни, оформив у нотариуса свидетельство о браке с купленной подругой. На пенсию, за вычетом «масляных денег», втроем было не выжить. Потом пришлось бы продавать Барбару. Люди, собиравшие «масляные деньги», говорили на странном языке. Человек назывался «лошадью», полицейский — «суховеем», деньги — «арбузными семечками», фонарь — «глазом», а курение опиума — «ублажением дракона». Но ещё в школе Барбара знала, что не они убили отца. Учась в университете, она подрабатывала после занятий официанткой в ночном баре, владелец которого считал престижным иметь в качестве прислуги «ни гуся, ни цыпленка». Это потрафляло свежему чувству независимости от колонизаторов. Однако, обслуживая воротил, Барбара понимала, что и эти ещё не главные хозяева. На третьем курсе, уже будучи замужем за «привидением», она встретила аспиранта-правоведа Джафара Моха. Его отец, алжирец, работал в прошлом инженером у французов на каучуковых плантациях в Камбодже, женился на кхмерке. Учебу давно осиротевшего Джафара оплачивала мафия. Когда потребовался связной с европейскими клиентами в Гааге, Джафара перевели в тамошний университет. Барбару устроили стюардессой в компанию «Сингапур эйрлайнс». Мафия назначила её «соломенными сандалиями», то есть перевозчиком пакетов, которые она передавала Джафару. Барбара увидела, какая крутая и высокая лестница поднимается от них с Джафаром до «великого дракона», всемогущего босса. А за смерть отца иной цены, чем наивысшей, Барбара не хотела. Однако воля к мщению испарялась. Барбара узнала, что отец, финансовый журналист до войны и армии, черпал информацию у «триад», китайской мафии, и получал от неё деньги за заказанные статьи. Вскоре Джафар сел в голландскую тюрьму на шесть лет. По приказу «великого дракона», оплачивавшего его научную карьеру, он признал себя виновным в убийстве, которого не совершал. В Голландии больше шести лет не давали, да и тамошние тюрьмы не сравнить с азиатскими. Но путь домой, в Сингапур, Джафару был заказан. Дома за наркотики могли судить второй раз и приговорить к повешению. Чтобы Барбара простилась с мужем навсегда, её вызвали запиской на Бенкулен-стрит в Сингапуре. После звонка кто-то несколько минут рассматривал её сквозь стеклянную дверь. Голос в динамике сказал: «Подсуньте ваше письмо Джафару под дверь». Конверт уполз в щель. И тот же голос отпустил: «Все, свободны и прощены». Первый очерк о стюардессах на азиатских авиалиниях Барбара написала под мужским псевдонимом Саймон Маклин. Саймон было вторым именем её отца, Гари Саймона Маклина. Ну, а дальше — диплом и, после смерти матушки, «Стрейтс таймс». Свет лампы у полки с книгами сделался ярче. Приближались сумерки. Кимоно, которое Барбара дала Шемякину, оказалось просторным и длинным, только запахивалось на женскую сторону. Бэзил жадно пил томатный сок из картонной коробки, забыв закрыть дверцу холодильника. За пластиковой ширмой, на которой дамы и господа прогуливались возле Вестминстерского аббатства, шипел душ, двигались изломанные тени согнутых рук Барбары, её поднявшегося колена… — Дай и мне! — крикнула она, услышав, как хлопнула дверца холодильника. Бэзил отодвинул занавеску. — Ты никогда не загораешь, что ли? — спросил он. Никаких следов купальника после загара. — Разглядел только сейчас? Какой же ты целомудренный! Знай, китаянки не загорают. Мы все жаждем быть белыми… Кто же была твоя первая женщина?! — Первая женщина в моей жизни, — сказал Бэзил, отдавая Барбаре кимоно и становясь под душ, — была еврейка… — Почему национальность тут так важна? — Потому что потом она стала китаянкой… В Шанхае, в пансионе, когда детей разделили не на мальчиков и девочек, как делалось прежде, а в зависимости от направления отправки — в Харбин или в Сингапур и потом кто куда, Бэзил остался в дортуаре вдвоем с Руфой Сакович. Родителей её убили «орлы» из Русского фашистского союза в Чунцине. Руфа считалась барышней, ей исполнилось семнадцать. Она велела Бэзилу подойти к её кровати, раздеться и лечь к ней… Спустя много лет Бэзил встретил Руфу Сакович в Лаосе. Она вышла замуж за китайца, окончившего какой-то институт в Краснодаре и работавшего экспертом ООН, и новое имя Руфы было Мэй Лифань. С её очкастым мужем, изумительно готовившим пельмени, Бэзил говорил по-русски. Руфа удивлялась. Даже с русскими коллегами по ООН муж предпочитал говорить по-английски. Бэзил не сказал Руфе, что он — единственный, кому её муж, возможно, доверяет полностью. Муж Руфы брал у него номера «Посева», «самого антисоветского белогвардейского журнала», приходившие во Вьентьян из Франкфурта с трехмесячным опозданием. — Странная у тебя судьба, — сказала Барбара. — Странная и у тебя судьба, — сказал он. Но последнее слово осталось за ней: — Странная судьба у нас обоих. Зазвонил телефон. — Слушаю, — сказала Барбара в трубку. — Добрый день, уважаемая госпожа Чунг… Здесь стряпчий Ли из конторы «Ли и Ли». Надеюсь, вы поживаете хорошо? — Да, господин Ли, да… Добрый день и наилучшие пожелания. Ли на другом конце провода помолчал, словно собираясь с мыслями. Или подбирая слова, чтобы сделать их скользкими — ни за одно не ухватишься. Донести смысл с помощью корявейших выражений — высокое мастерство. — Итак, мэтр? — напомнила о себе Барбара. — Госпожа Чунг, разбирая почту, я случайно… Почту в конторе «Ли и Ли» разбирал Ли-младший, сын Ли-старшего. Это знали все. Ссылка на собственное участие в этом процессе означала, что речь пойдет о необычном. — …Обнаружил посылку с магнитофонной пленкой. Видимо, перепутали адрес… Словом, ошибка. Посылка не предназначалась мне. Естественно, вскрывая пакет, я не мог знать об этом заранее. Да, вот именно, не мог. — И что следует из пленки, которую вы непроизвольно прослушали? Барбара постаралась придать голосу естественность, чтобы показать старику: на неё можно положиться, она не столь брезгливо относится к подслушиванию, если уж так случилось. — Из неё следует, что сотрудник представительства российского холдинга здесь, в Сингапуре, его имя Севастьянов, встретился в Золотом салоне гостиницы «Шангри-Ла» с Клео Сурапато и его компаньоном по прозвищу Крот. Севастьянову предложили миллион с четвертью сингапурских долларов в обмен на то, чтобы он не напоминал тем, кого это касается, о неких ста восемнадцати миллионах американских долларов. Это те деньги, которые… насколько я знаю… Сурапато и Крот не горят желанием возвратить их законному владельцу… Барбара посмотрела на Бэзила, который, перевернувшись на живот, смотрел по телевизору старинный клип с Бой Джорджем. Колонна скелетов во главе с певцом распевала агитку против войны. Она ждала. — Вы меня слушаете, госпожа Чунг? — спросил Ли. — Да, слушаю, конечно… Это связано с предстоящим судом по делу о банкротстве Ли Тео Ленга, не так ли? — Либо судебное заседание не состоится, либо оно станет последним вообще для волчищи Сурапато и его компаньона со странным именем. Чем кончатся их препирательства с Севастьяновым, всем совершенно безразлично. Но членам аудиторского совета совершенно не безразлично, если разразится скандал… Неважно какой. Из-за кражи у русских ста восемнадцати миллионов или из-за русского беглеца, получившего взятку… — Это интересная информация. История выскочит на первую полосу. Благодарю вас. Я высоко ценю, господин Ли… — Вот с первой полосой хотелось бы повременить. — Не понимаю, — сказала она. — Зачем тогда звонок? Бэзил, перевернувшись на спину, смотрел теперь на нее. Он явно уловил имя Ли Тео Ленга. Что же, Шемякин его знает? — Ах, уважаемая госпожа Чунг! Сотни извинений за вторжение в вашу частную жизнь… Но у кого она осталась действительно частной? У меня? О, нет! Одни иски да заботы о благоденствии и спокойствии соотечественников… Ведь у вас теперь в гостях русский журналист… этот… Шем… Шем… Шемкинг? Расскажите ему то, что вам стало известно от меня. Русским неплохо бы поберечься. Мы заинтересованы… Деловые связи в их стране требуют повышенной осторожности. Не так ли? Ли прервал затянувшееся молчание, сказав доверительным тоном: — Ты меня поняла, умница? Кафе «Касабланка» в нижней части улицы Изумрудного холма славилось эклерами «Длинный Джон» с неимоверным количеством желтоватого крема, казавшегося прогорклым. Барбара терзала свой эклер ножом и вилкой. Молодая пальма раскачивалась над их столиком, выставленным на тротуар. Утреннее, ещё нежаркое солнце подмигивало сквозь листья-лопасти. Бэзил тянул кофе, вкуса которого, после услышанного, он не чувствовал. Странно совпадающими выглядели случайные обстоятельства, составившие вдруг неразрываемую цепь. Встреча с Барбарой в Бангкоке, продолжение отношений в Сингапуре, появление Рутера Батуйгаса и теперь этот звонок старого адвоката с предупреждением относительно Севастьянова. — Как все это понять, Барбара? — спросил он. — У нас отняли веру друг в друга… — Ты старше и опытнее меня, Бэзил. Но ты из другого мира. Ты не знаешь богатых, как я, это иная планета… Ты все соразмеряешь со своей странной моралью, похожей на недоверчивость дикаря… Даже меня, даже меня и сейчас. А разве ты вправе усомниться в искренности моего чувства? Это означало бы унизить меня… У богатых своя логика. Там можно все, абсолютно все… Я же, как кукушка, подкладываю информационные яйца в чужие гнезда, в их банки данных… Вот и все. Я наемник. Как и ты… Только ты лицемерно скрываешь это от себя… Адвокат Ли воспользовался сложившимися обстоятельствами. Вломился в частную жизнь, то есть использовал тебя и меня… ты понимаешь это? Не меня только, а тебя и меня вместе! Для него это только обстоятельства… Дома у Барбары, на полке с пестрыми французскими книжками, была фотография в фарфоровой рамке: девушка с гладко зачесанными, почти натянутыми на затылок рыжеватыми волосами, забросив руки за колокол широкой юбки, полуобернувшись, отчего скосолапились стройные ноги в туфельках на высоком каблуке, улыбалась китайской даме в пижаме. Такой Барбара была в начале пути, сразу после замужества с «привидением». Золотой, жемчужный и малахитовый браслеты небрежно путались на холеном запястье, покоившемся на сумке итальянского сафьяна, мягкого, словно шерстяная материя. Крошки эклера и капелька желтого крема пристали к перламутровому маникюру на тонком пальце, выбивавшем дробь о краешек чашки. Такой она стала теперь. — Лучше сказать правду, Барбара… А у тебя на моем месте не возникли бы подозрения, что даже наша встреча — только часть дьявольской интриги против Севастьянова? Что ты чего-то добиваешься от меня по указке этого Ли? — Бэзил, я, как и ты, добиваюсь информации… Есть какой-то закон, который срабатывает всегда сам по себе… Сильной и сенсационной информации добиваешься, когда сам охвачен волнением… Смотри, как все складывается. Я иду дорогой твоей логики… — Моей логики? — Да, твоей… Несколько дней назад я не выбросила в корзину, как обычно, а попробовала вникнуть в то, что рассылает информационная служба вашего посольства по здешним редакциям. Ты ведь почувствовал, что я ждала встречи с тобой и заранее знала, как все у нас сложится… Я хотела немножко понять, что там, на твоей стороне. Бюллетени русской информационной службы весьма общи, расплывчаты и полны похвальбы, как мне кажется, скрывающей некую слабость, недоверие… Зачем тебе такое же? — Ты хотела следовать моей логике. Вот и следуй, не отвлекайся! Они рассмеялись одновременно. Бэзил положил на её браслеты ладонь, стер каплю крема с ногтя. — Уф, — выдохнула она. — Кажется, мир и согласие спасены… Обрати внимание, инициативу проявила я! — Ты наш спаситель, — сказал Бэзил. — И спаситель великого чувства, — добавила Барбара. — Так как насчет логики? — Логика… Да, логика… Почему адвокату больших денег Ли понадобилось довести до тебя, Бэзил, сведения, касающиеся другого русского, этого Себастини? Какую реакцию с твоей стороны он рассчитывает получить? Самую естественную. Ты кинешься выручать соотечественника. Этого Ли и хочет. Получается, что вы заодно. Таким образом, твое недоверие ко всему и всем, кто не русские, — одно, а совпадение интересов с Ли — другое. Так ведь? Твои принципы самоизоляции и паранойи не вяжутся с твоей практикой, Бэзил. А потому вот тебе страшный вопрос: какая разница в этом случае между тобой и Гари Шпиндлером? — Барбара… Она вытянула руку из-под ладони Бэзила. Кивком позвала официанта в красной тенниске с надписью поперек груди «Касабланка». — Счет, — сказала ему Барбара. И Бэзилу: — Вот и мне хочется задать свой вопрос. Отчего это Ли рвется подать именно тебе тревожный сигнал о Себасти? Отчего это он узнает, где ты обретаешься по ночам, помимо гостиницы? И, как вопрошал Рутер Батуйгас, ты, Бэзил Шемякин, случаем, не агент ли КГБ или как вы там теперь называетесь? А не использует ли меня этот Бэзил Шемякин исключительно для связи со старикашкой Ли или ещё чего-то в этом духе? Она злилась из-за чужого вторжения в их отношения. Вот из-за чего. — В этом городе я могу уничтожить тебя, Бэзил, полностью и без остатка… Если ты прикрываешься мной. Понял? Здесь моя территория… — Что ж, пожалуй, ты и права… Он не сразу понял, что случилось с её чаем. В середине чашки булькнул короткий всплеск. — Ты сухая, несмазанная аморальная машина, робот, — сказала сквозь слезы Барбара. Официант, несший блюдце со счетом, круто повернул назад к стойке. — Нет, — сказала Барбара, — все правильно… Уезжай… Просто сутки очень короткое время. В них жизнь не втиснешь. Больше не буду разводить сырость. Прости… Никто из них не спросил, когда теперь следующая встреча. И так ясно: при первой возможности. Что об этом говорить? — Старайся беречь себя, — сказал Бэзил. — Ну, среди этих… богатых. — Все в порядке… Сам поберегись среди вашей мафии… А я… В этом городе, знаешь ли, государственное устройство, как в средневековой Венеции. Правят практичные жесткие дожи. Для них превыше всего интересы денег и собственности, вернее, преумножение того и другого… Помни об этом, вот и все правила. Я умею играть по ним… — До свидания, Барбара. Он не знал, может ли поцеловать её при всех. — Иди, я посижу, немного попривыкну без тебя… Неглинный, значит, переулок? В этот приезд Шемякин поселился в гостинице «Кэйрнхилл», переполненной бабушками и дедушками, прикатившими из Китая навещать родственников, унесенных революцией в эмиграцию, длинными сикхами в чалмах, просиживающими в ресторане за переговорами с бизнесменами средней руки, певцами и оркестрантами тайваньской рок-группы, завалившей оборудованием половину приемного холла. Из номера он позвонил в представительство холдинга «Евразия» и, когда дежурный ответил, что Севастьянова нет, все-таки суббота, попросил передать бухгалтеру просьбу заехать в «Кэйрнхилл», комната 518, до одиннадцати часов. Следовало прикинуть план действий, если Севастьянов не объявится… Итак, он, Шемякин получил предупреждение относительно особо крупной взятки, предлагаемой сотруднику российского коммерческого представительства, а также о том, что этот сотрудник практически готов принять подношение и затем скрыться. Стряпчий Ли выбрал безошибочный путь. Его не ухватишь после поданного сигнала… Журналистка, то есть лицо неофициальное, но вместе с тем серьезная финансовая обозревательница, чье имя и репутация пользуются высоким авторитетом, в сугубо частной обстановке сообщила русскому коллеге о грозе. Характер сведений заставит журналиста незамедлительно передать их компетентным должностным лицам в российском посольстве. Что дальше? Предположим, Бэзил идет к главе представительства. Или прямо к послу. Это можно сделать, не встречаясь с Севастьяновым, а можно — после разговора с ним. А если кому-то нужно, чтобы русский журналист Бэзил Шемякин именно так и поступил, руководствуясь естественным побуждением предупредить преступление? Придется, видимо, идти и кому-то здесь докладывать. Если этого не сделать, подумают, что он, Бэзил Шемякин, работает прямиком на некую контору в Москве, а на какую — предположение лежит рядом… Между тем Шлайн тогда, в Голицыно, практически не обозначил условия его возможного вмешательства: решай, мол, сам. Резко зазвонил телефон. Бэзил раздраженно сказал в поднятую трубку по-английски: — Слушаю! — Алло? Шемякин? — неуверенно спросил Севастьянов. — Ты? — Ну да, я… Где ты сейчас? — В саду-кафе, внизу… — Иду! Над грудами мороженого и консервированных фруктовых яств возвышался Будда — его взгляд был точь-в-точь как у писателя Гаршина с рисунка в учебнике литературы, по которому Бэзила обучали родной словесности в Шанхае. Сидя за маленьким столиком на двоих и глубокомысленно рассматривая Будду, из фирменной кружки ресторана гостиницы «Кэйрнхилл» потягивал бочковое пиво Севастьянов — потенциальный взяточник и мастер ударяться в бега с турецким опытом. — Как морями теплыми омытая Индонезия? Острова и островитяне? спросил бухгалтер. На его свежем, загоревшем лице что-то не наблюдалось следов мучительных раздумий, бессонных ночей, угрызений и раздирающих совесть противоречий. Перед Бэзилом сидел, бесспорно, матерый, хладнокровный и расчетливый преступник. — Как Сингапур? Как миллионы? — вопросом на вопрос ответил Бэзил. — Угодно тоже пива? — спросила китаяночка-официантка в золотистой кофте с буфами и зеленой юбке с разрезом такой высоты, что проглядывались трусики. Бэзил кивнул. — Тебе передавал дежурный, что я тебя ищу? — Вот как! Нет… Я в представительстве с утра не объявлялся. Сам сюда заехал. Испытываю потребность обсудить одно дельце, даже маневр… — А кто я такой? — спросил Бэзил. — Дроздов в Бангкоке пел тебе дифирамбы. Специалист по восточной этике и все такое… И Севастьянов сжатыми, продуманными заранее фразами изложил Бэзилу казус. О котором Шемякина через Барбару оповестил стряпчий Ли из конторы «Ли и Ли». Как говорится, дебет и кредит сошлись. Бэзил посмотрел на часы. До отъезда в аэропорт следовало бы выкроить минут пять для передачи сообщения Шлайну. Ай да Ефим, ай да сукин сын! Как верно рассчитал повадку бухгалтера! Севастьянов между тем рассуждал о том, что его старый знакомый, адвокат Ли, оказался союзником — пусть и из-за собственных интересов, но таких, которые объективно совпадают отчасти и с севастьяновскими намерениями. Бухгалтер неспроста изложил Бэзилу случившееся — как сказал Севастьянов, он затеял это с целью перепроверить свои выкладки и план действий на въедливом оппоненте. Который, как думает Севастьянов, не побежит со всех ног продавать его в посольство. «Я-то знаю, кто ты, — подумал Бэзил. — Но тебе не положено знать, что я соглядатай, приставленный к тебе нашим общим оператором Ефимом Шлайном. И не узнаешь, хотя мне этого очень и хотелось бы». Ощущая, как в нем поднимается раздражение на самого себя за эти нюни, Шемякин сказал: — Что тебе возразить? Ты мелкий счетовод, работа по кредитам с Петраковым для тебя в давно прошедшем времени. И думаю, что тебе не сносить головы даже при благоприятном исходе этой рискованной затеи, если к её оценке твое банковское начальство подойдет строго по правилам… Так ведь? — Скорее всего, так, — согласился Севастьянов. «Сейчас ты вспомнишь о Ефиме Шлайне, который мог бы помочь, — подумал Бэзил. — Но ты не доверяешь никому, боишься, что Шлайн из ЦРУ, и, поразмыслив, даже обрадуешься, что он далеко и не помешает тебе…» — Мне твое дело на данном этапе представляется так, — сказал Бэзил. Для продолжения игры потребуется более высокая профессиональная и психологическая подготовка. Чего, как я понимаю, тебе недостает… — Умные слова, и только. Если же выражаться попроще, башки мне не сносить, Бэзил, в любом случае, — сказал Севастьянов почти с отчаянием. Понимаешь, я должен сделать то, что собираюсь сделать… Должен! Должен довести дело до конца… Сто восемнадцать миллионов долларов! — Никакие деньги не стоят человеческой репутации, дружище… Пока этих ста восемнадцати миллионов нет? Нет. Есть твоя репутация, твое будущее? Есть… Провалишься, миллионов по-прежнему не будет, но уже и репутация твоя тю-тю… Может случиться, что не только твое личное достоинство пострадает, но и достоинство отечества, выражаясь высоким штилем. Тогда как? — Вот именно достоинство! — обрадованно и встрепенувшись сказал Севастьянов. — Теперь верное слово нашел, Бэзил… Без этих ста восемнадцати миллионов отечество, у которого долг в триста с лишним миллиардов долларов, не слишком-то оскудеет. А вот что до его достоинства, то ты рассуждаешь как чистоплюй, уж прости за слово… Сто восемнадцать миллиончиков как корова языком слизнула? Попробуй объяснить пропажу таких деньжищ какому-нибудь работяге, который спину ломает во глубине сибирских руд! Тут деньги и достоинство накрепко повязаны вместе… Я в собственной конторе ещё в Москве от некоего соколика, который уж ни одной ошибочки не совершит, однажды такое про Петракова услышал, что и повторять стыдно… Я — живой, за себя постою, а за него и его дела кто постоит? И ведь на него валят свои грехи именно такие вот соколики… При этом неизвестно еще, с каким расчетом. Уж очень страстно обличают… Или я не прав? — Взял бы да изложил в специальной записке все эти мысленные загогулины. Скажем, на имя своего генерального директора в Москве, что ли… — Крепок ты задним умом, Бэзил… Теперь все выглядит пригнанно, то есть ясно, кто есть кто и у кого чьи деньги и каким образом они там оказались. В Москве-то что — не знали или не догадывались об этом?… Как тебе сказать… Будто кто подтолкнул… Мертвая ситуация вдруг ожила, зашевелились какие-то люди, вот я и схватился за нитку… «Будто кто подтолкнул, — повторил про себя Бэзил. — Кто? Да все толкают. И незаметнее всех Шлайн… Нас обоих сейчас он и толкает. Будто третьим сидит за столом…» — Ты свой риск до конца предвидишь? — спросил Шемякин. — Риск, риск… Ты сам во Вьетнаме боялся? То есть, страшно было? — Да как сказать… — Так и скажи. — Чужая война… В основном, чужие и гибли… Я был наблюдателем… А страшно… Что ж, иной раз было и страшно, сам не знал отчего. Может, редактора в Москве боялся, а может, увечья там или смерти… Не за себя боялся. За своих иждивенцев. На мне тогда две женщины беспомощные, знаешь ли, висели… Но за свои действия не боялся. Сообщал, что видел, и видел то, что другим редко удавалось… Бэзил не закончил фразы, потому что вдруг остро понял, о каком страхе и какой боязни спрашивает бухгалтер. Севастьянову предстояло действовать в полном одиночестве и с полнейшей ответственностью, а в успехе уверенности не было, да и за успех, если только он будет, вполне возможно, накажут в той же полной мере. Это был страх бухгалтера, у которого в любом случае не сойдутся дебет и кредит. Обреченно не сойдутся. Пароксизм совести профессионала. И на другой берег Черного моря от этого не скроешься. Замучишь себя сам. — Вот что, — сказал Бэзил. — Я так понимаю обстановку. Клео и второй с ним из Индо-Австралийского банка действовали в «Шангри-Ла» как люди подкомандные. За ними следует ждать человечка из второго, так сказать, эшелона значимости. Скорее всего, адвоката-крючкотвора, посредника, который из разговоров с тобой поймет… Ну, в общем, поймет, какая техническую модель сговора с тобой может сработать. После этого и появится сам босс, то есть тебя поднимут на верхний, главный эшелон обработки. Вникаешь? — Вникаю, — сказал Севастьянов. — На втором эшелоне буду отмалчиваться. Я помню, как поступал Петраков… Но на верхние разговоры он меня не брал… — Там, думаю, тоже не раскрывайся сразу с настоящим намерением. Дай им посуетится, поработать со своей моделью. С моделью взятки. Дай обстановке развиваться вольно. Сбивай с панталыку расспросами о деталях. Будь дотошен, зануден… Мелочись, не давай подойти к основному, выматывай им душу… Разогревай иллюзию своего намерения хапнуть эти деньги. Но хапнуть их тебе придется полностью. Все сто восемнадцать миллионов. Любая часть этой суммы — твоя погибель. И здесь, и в Москве. Но и хапнув все сто восемнадцать миллионов, ты окажешься в ещё худшем положении. Получится, что ты принял от жуликов и положил эти деньги в личный загашник. То есть и сам жулик… Севастьянов слушал вполуха, все это он знал во много раз лучше журналиста и теперь только прикидывал: доверить ли Шемякину, улетающему через час бангкокским рейсом, письмо Клаве? Клео и второй шантажировали Севастьянова тем, что он с ней встречался. Возможен провокационный подход мошенников и в Бангкоке. Он представил, как встревожится Клава. Будет вынуждена говорить с мужем. Немчина ударит в колокола, которые незамедлительно отзовутся в Сингапуре и сорвут игру… А с другой стороны, пока он сумеет подогревать иллюзию, что намерен проглотить наживку, действия в Бангкок не перенесут… Кроме того, письмо может оказаться в руках у Немчины и, значит, оно немедленно перелетит к Семейных в Москву… Через стеклянные двери с обозначением «музыкальный бар» взрывной волной выдавился рок. Тайваньцы начали репетицию. Теперь следовало снять с журналиста ответственность на случай, если его, Севастьянова, постигнет неудача и Шемякину поставят в вину, что он знал о намерениях бухгалтера да не предупредил кого следует. Севастьянов встал и мрачно сказал: — Знаешь, Бэзил… Помечтали, и довольно. Никуда я звонить не буду и ни с кем встречаться тоже не буду. Я не герой, я обыкновенный бухгалтер… Вот представил себе, что расстанусь сейчас с тобой и примусь за дело, о котором мы говорили… Не могу, не могу… Духу не хватает… Честно тебе говорю. Попрошусь-ка домой в Москву! — Боишься? — Боюсь… Знаешь, кого? Своих. Начальства. И так далеконько зашел без дозволения. Я рассчитывал-то слегка припугнуть гадов. А сложилось так, что требуется идти в бой… Без разрешения начальства. Без санкции Москвы. Нет, не буду я воевать… Чего так смотришь, Бэзил? — Послушать тебя, так твое начальство в Москве заодно с этим Клео и другим, как его… — Может, и заодно… Не моего это ума дело! Все! Решено! Севастьянов встал из-за стола, круто повернулся и поплелся к выходу мимо кланявшейся официантки. «Врешь ты все», — с одобрением подумал Бэзил. Рискуя опоздать на самолет в Бангкок, он вернулся в номер, присоединил ноутбук к телефону и передал электронной почтой для Ефима Шлайна три фразы: «Самурай поднимает меч. Ветер попутный. В Москве крот высунет носик». Субботнее утро выдалось пасмурным. Туман, словно мокрая вата, залепил окно, за которым явно сильно парило. Кондиционер мотал седые хвосты охлажденного воздуха. Севастьянов поежился под одеялом. Спать в выстуженной комнате, потеплее укрывшись, научил Петраков. Только так удавалось высыпаться в тропиках. Он подумал, что следовало бы обзавестись, наконец, шторами, и это напомнило, что Оля не собиралась приезжать из Москвы. Теперь, возможно, и к лучшему… За стеной, где жила бухгалтерша, не слышалось утреннего концерта. Поклонница магнитофонной музыки уехала в отпуск. Оставленная для Севастьянова памятка с резолюцией главы представительства — «утверждаю» начиналась фразой: «Вы выполняете в мое отсутствие следующие функции и на временной основе…» Бухгалтерша до командировки в Сингапур занимала должность старшей буфетчицы столовой в министерстве экономики, обед и ужин называла временем приема пищи, и лишь завтрак у неё оставался завтраком. Севастьянов перевернулся на живот и смежил веки, намереваясь поваляться в выходной ещё полчасика, но тут постучали в дверь. Резко и требовательно. — Кто там? — спросил он. — Я ещё в постели… — Товарищ Севастьянов, потрудитесь, когда будете готовы, зайти ко мне в служебное помещение, — прозвучал баритон главы представительства. В кабинете начальника на столике для приема гостей стояли две чашки ленинградского фарфора, дымился чайник с заваркой, потел никелированный электросамоварчик. Седой, высокий, выбритый глава представительства облачился в полосатую тенниску с красным крокодильчиком над кармашком. — Вы вынужденный временный холостяк, и я в таком же незавидном положении, — сказал он, выходя из-за подобия трибуны, специально сколоченной для того, чтобы разбирать бумаги и писать стоя. Начальник не мог долго находиться в смдячем положении из-за травмы позвоночника, полученной в молодые годы, когда он находился на комсомольской работе и профессионально играл в футбол за завод «Клейтук», о чем любил рассказывать при всяком случае. В его биографии это было главным периодом жизни. — Доброе утро, — сказал Севастьянов. — Какое уж доброе… Зарядило на воле — видно, что на целый день. Он приглашающе ткнул ладонью в сторону самовара. — Чайку… А может, и к лучшему этот дождь. Иначе — опять ехать на гольф, играть там со всякими… Кому игра, кому работа. Так и жди подвоха, когда начинается светская болтовня… Прошлый раз один спрашивает, что я думаю относительно куала-лумпурского университета, стоит ли посылать дочку… Ха-ха! Что я скажу? Но полезно, конечно, полезно… Человеческие контакты! — Да, — согласился Севастьянов. — Вчера на гольфе любопытнейшие партнеры оказались… Полицейский комиссар по хозяйственным преступлениям и этот… Ли-младший из юридической конторы «Ли и Ли», отец которого, пока не отошел от активных дел, работал с нами в прошлом… Да вы знаете, наверное! Севастьянов подобрался. — Интереснейшие вещи услышал. Финансовый гангстеризм достиг такого размаха, что вымогательства тайных «триад» и прочей мафии выглядят детскими забавами. Кто бы мог подумать! Действительно, воровства нет, хулиганства не замечал, а тут — нате-ка вам, извольте кушать… Полиция теперь засылает в высшие слои общества агентов и даже скрытные оперативные группы для выявления банковских аферистов. Полицейская ищейка в смокинге! Весьма впечатляющие сведения, весьма… Я записал кое-что из услышанного, надо бы справку на этот предмет в Москву накатать. Все говорим, что учиться ведению дел нужно… А чему учиться-то? Этому? Выходило, что Ли-младший прощупывал главу представительства, насколько тому известно о его, Севастьянова, подходах к делу о банкротстве «Ассошиэйтед мерчант бэнк»? Юрист, достойный наследник лисьих повадок папаши, мог истолковать ответы главы представительства на свои хитроватые вопросики как изощренную скрытность. Ни Ли-старший, ни тем более Ли-младший никогда и ничему не верили без достаточных гарантий, которые бы покрыли им издержки от возможного обмана. Но глупость главы представительства, о которой знали даже кошки в здании на Патерсон-роуд, и сама по себе могла оказаться достаточной гарантией. Прихлебнув чая, Севастьянов подумал, что прощупывание сингапурцем главы представительства только усиливает его, Севастьянова, позицию. — Да, действительно, — сказал он. Накануне, ворочаясь от бессонницы, он вынашивал мысль пойти утром к главе представительства и посвятить начальника в свой план. Вот до чего дошел! Теперь сама эта мысль казалась невероятно дикой… Правильно он поступил и тогда, когда под занавес вчерашней встречи с журналистом разыграл комедию — мол, отказывается от намерений схватиться с жульем. С чего бы журналисту ему верить? Побежал бы доносить… — Ли-младший, — сказал глава представительства, — говорил, в частности, о вас… — Обо мне? — Хорошо говорил, не волнуйтесь. Говорил, как нравились ему и вообще всем местным ваши деловые качества, квалификация, вспоминал вашу работу с Петраковым. У меня сложилось впечатление, что недавно вы с ним встречались… «Вот за этим и позвал», — подумал Севастьянов. Впрочем, лгать ему не пришлось. Ли-младшего он действительно не встречал не только в эту командировку, но и во время предыдущей, когда работал в группе Петракова, потому что Ли-младший тогда проходил стажировку в Лондоне. — Нет, не встречался… Откуда? — А вы не знаете, с кем из представителей деловых кругов встречался здесь Шемякин? — Шемякин? — удивленно переспросил Севастьянов. — Да, региональный гастролер из газеты. Смотрите-ка, что он настрочил… Глава представительства торжественно прочитал вслух газетную заметку о беспомощности московской торговой делегации, приезжавшей на серию встреч, подготовленных представительством. Финансовая некомпетентность, незнание английского языка, неквалифицированная переводчица на девять человек, общие рассуждения и отсутствие серьезных деловых намерений… — Он ведь, кажется, ваш близкий знакомый? Мне передали, что вы провели с ним вчера все утро, попивая пиво в гостинице «Кэйрнхилл»… Я, конечно, узнал об этом случайно, мне сообщили два эксперта, которые живут там же… Потом он звонил вам сюда, в представительство. Об этом доложил дежурный. — Мы познакомились в Бангкоке, летели сюда одним самолетом. Теперь он на обратном пути из Джакарты, попросил встретиться. Просто так… Мы говорили вообще… — Вообще! А потом он тиснет что-нибудь в своей газетке в частности! Он ведь уже разгласил служебную тайну! Что из того, что члены делегации не знали английский? А тут русский знают? Нет чтобы Шемякину вот так поставить вопрос… Пусть в Москве об этом думают. Я ведь писал… Конечно, приезжали впустую. Только при чем здесь мы? — Наверное, Шемякин с таким расчетом и писал, чтобы Москва поняла. Глава представительства помотал головой. — Непривычно это… Газета должна, знаете ли, не клеветать, а поднимать вопросы, информировать… Патриотом этого Шемякина, конечно, в любом случае не назовешь. — Не знаю, — сказал Севастьянов. — Не нужно, извините, придуриваться, Севастьянов! Не нужно! Нехорошо это, не по-нашему, не по-российски… Не принципиально, извините за громкое слово… Я действительно хотел бы знать все, о чем он вас расспрашивал! В этом случае, сообщив в Москву, мы сможем предотвратить публикации его очередных шедевров сомнительного свойства. — Мы просто говорили об этой стране… История, обычаи… О чем вообще люди говорят… за пивом… Глава представительства помолчал. Наконец заявил: — Есть к вам и прямое замечание. Хочу высказаться открыто… — Спасибо, — сказал Севастьянов. Оставалось только придуриваться. — Мне кажется, что вы преувеличиваете собственную значимость в этом учреждении. — Не понимаю. — Пришло письмо от Людвига Семейных, который вас сюда и рекомендовал. Не хочу скрывать, письмо частного порядка… О вас говорится походя, не вы основной предмет послания. Но все же… Семейных, он ведь ваш непосредственный начальник, пишет, что вы выступили с какими-то инициативами, направив генеральному директору банковской группы письмо, которое, оказывается, я не видел, и мне вы о нем не докладывали… — По приезде я сообщал, что… — Я этого не помню! Вас предупредили ещё в Москве… К провалившимся петраковским начинаниям не возвращаться! Вас прислали для выполнения обязанностей бухгалтера. И если в Бангкоке поручили провести переговоры, то исключительно ознакомительного характера, так сказать, по пути… А вы расписали по этому поводу целый проект! Мне не нравится также, что вами в частных беседах интересуются представители местных деловых кругов. Вынужден напомнить, Севастьянов, что служебной субординации никто не отменял и полномочным представителем деловых интересов нашего холдинга, всех без исключения, является глава представительства. Глава представительства! С которым вы обязаны согласовывать все ваши действия, если уж испытываете зуд к провалам… — Но… — Скажу тогда все… В личном письме ко мне Семейных сообщает, что уже сейчас, спустя немногим более месяца после вашего появления здесь, они вынуждены искать вам замену. Более того, ваши личные дела, видимо, настолько запутаны, что сюда отказалась приехать ваша жена. Так ведь? «Дали бы мне только неделю», — подумал Севастьянов. Воздух в груди начальника иссяк, и ему понадобился глубокий вдох. Севастьянов отодвинул чашку. Шел форменный разнос. Может, следовало встать? — Я не хочу вас обидеть, — мягко сказал глава представительства. Только предостерегаю. Ведь это моя обязанность как вашего старшего товарища… Воздержитесь от частных бесед с этим журналистом. Он, знаете, однажды посетил меня в этом кабинете. Какие-то не те у него вопросы… А то, что в скором времени вы вернетесь в Москву, не истолковывайте как результат претензий к вам по работе… Вы не из тех людей, которых пугают родиной. Сыграли роль семейные обстоятельства. Только-то. — Спасибо за доброе отношение, — сказал Севастьянов. — Хотите ещё чаю? — Спасибо. Разрешите мне теперь уйти? В лифте и потом, в бухгалтерии, уже за своим столом, он думал о письме Людвига Семейных за его спиной, о Клаве, которая носит теперь фамилию Немчина, о своем послании генеральному по поводу кредита, единственного непогашенного кредита, оставшегося за покойным Петраковым, об Оле, которая не может — или не хочет — сюда приехать… Бог его знает, кто и что наплел Ольге про него и Клаву. Может, Клава это и сделала… Он методично разделил содержимое двух ящиков со своими бумагами на две кучки: в одной действительно необходимое, а в другой — без чего можно обойтись. Отложил сафьяновую коробочку с серебряным браслетом, купленным для Оли в лавке возле причала Клиффорда. Тщательно подсчитал, сколько ему полагается зарплаты ещё на два дня вперед, открыл сейф и взял эти деньги из казенных, оставив расписку. На дорогу пешком до Орчард-роуд у него ушло около двух часов. Там он пообедал в китайской супной — пельмени с креветками, крученые блинчики со свининой, мороженое. Расплачиваясь у выхода, попросил на сдачу десятицентовые монетки. У ближайшего телефона-автомата достал из бумажника картонку размером с визитную карточку, полученную от Клео Сурапато. После третьего гудка в трубке прозвучал полный достоинства баритон: — Эфраим Марголин… — Господин Марголин, — сказал Севастьянов. — Говорит русский, который хотел бы обсудить сделанное ему предложение. Неплохо, если бы встреча состоялась достаточно скоро и в районе Орчард-роуд. — Ничего нет проще, господин Севастьянов. Вестибюль гостиницы «Династия» в шестнадцать пятнадцать? Его звонка ждали. Он не назвался, а к нему обратились по имени. Бэзил несколько минут смотрел из окна своего номера на лоснившиеся под дождем улицы, разбегавшиеся от гостиницы «Кэйрнхилл». Он отогнал мысль позвонить Барбаре. Набрал номер портье и попросил заказать такси в аэропорт и прислать коридорного за чемоданом. Рассчитавшись, постоял на лестнице перед автоматическими дверями гостиницы… В двухстах метрах под откосом Кэйрнхилл-серкл начиналась улица Изумрудного Холма. Он попытался распознать черепичную крышу дома Барбары среди таких же других, но понял, что просто тешит себя иллюзией. И тут Шемякин осознал, что, в сущности, покидая Сингапур, начинает дорогу в Москву, поскольку через два месяца предстоял отпуск и наверняка никаких выездов из Бангкока до тех пор не случится. Домой, домой! Только вот куда? Ефим сообщил, что Наташе целесообразнее оставаться в лечебнице. Видно, плохи её дела… Всякий раз, когда он думал об этом, на душе становилось хуже некуда. Это по настоянию мамы, желавшей женить его на православной, Шемякин вступил с ней в переписку, привез из Австралии сначала в Бангкок, где тогда жил, а потом и в Россию, где она погибла. Не от морозов. От деревенской подружки с водкой… Нет, он никогда не жалел, что сжег свой дом в Кимрах, в котором и началась погибель Наташи. Дом, в котором умерла мама. Россия словно бы мстила ему за то, что он возвратился вопреки воле покойного батюшки. Говорил же отец перед кончиной: «Рано еще, сынок…» …Ему попалось редкое исключение из правил: сингапурские таксисты обычно чрезвычайно болтливы, его же водитель молчал до самого аэропорта Чанги. Бэзил разыскал багажную тележку, таксист поставил на неё чемодан и, получив по счетчику, укатил на первый этаж аэропорта к стоянке. Табло в зале вылетов показывало, что рейс на Бангкок не задерживается. Полицейский проверил чемодан на взрывчатку и оружие, заклеил замок лентой с надписью «Безопасность», пропустил сумку с камерой и блокнотом через рентгеновскую установку, весело сказал: — Когда обратно? — Небо ведает, — ответил Бэзил, не задумываясь, откуда его знает этот агент. И тут возле барьера, отделявшего пассажиров от провожающих, он увидел Барбару. Она мягко, будто пробовала горячую воду в ванной, помахала кистью опущенной руки. — Разрешите мне вернуться за ограждение на несколько минут, — попросил Бэзил охранника. — Пожалуйста… — Улетаешь? — спросил он Барбару. — Провожаем, — сказал появившийся из-за её плеча Рутер Батуйгас. Он протирал бархоткой очки, мокрые волосы отражали неоновый свет, правый рукав был хоть выжимай. Наверное, Батуйгас высадил Барбару у дверей, а потом, припарковав машину, шел под дождем. Филиппинец прижимал к груди зеленую папку. Выпуклые бицепсы, крупные вены на них, широкая грудь и мощная шея в открытом вороте делали его схожим с доброй лошадью. — Кого же? — Я попросила Рутера сопровождать меня… Мы провожаем тебя, Бэзил Шемякин. Мы желаем тебе доброго пути и удачи, да хранит тебя Бог! — Будем друзьями, Бэзил? — спросил Рутер. Улыбка под усами казалась искренней. — Будем, — сказал Бэзил. — В машине по дороге в Чанги я посмотрел на Барбару и заметил, что эта прожженная леди бледнеет… От волнения, конечно! — Я и сейчас, наверное, бледная, — сказала Барбара, прикладывая ладонь к щеке. — Сильно? — Ну ладно, — сказал Рутер. — Я что-то подзадержался в вашей подозрительной кампании…. Постоял для виду, сыграл роль пажа при восточной принцессе на свидании с заморским чертом, и с меня довольно. Барбара, я — в баре… Бэзил, дружище, прощай и ничего не обещай этой прожженной леди. Вообще держись подальше, старина, от этих мест… А почему, поймешь после прочтения бумажек в этой папке. Дружеский хлопок филиппинца по спине весил килограммов двадцать. Зеленая папка, переданная следом, тянула примерно на столько же. — Эти документы могут путешествовать? — спросил Шемякин Барбару. — Бумаги из чистых рук, Бэзил, — сказала она. — Они в любую минуту могут покинуть Сингапур. Человек, написавший эту дьявольщину в виде дневников, скрупулезно правдив… В левом верхнем углу папки мускулистый Геракл опирался вместо знаменитой дубины на компьютер с затейливой готической надписью: «Деловые советы и защита». — То есть, это подарок? — Да, Бэзил, мой подарок. Дневники, вырезки из газет, кое-какие записи… Она положила обе ладони на его локоть. — Вот ведь как получилось, — сказал он. — Кто бы мог подумать… Над стойкой оформления билетов побежали красные буквы, объявлявшие посадку на рейс Сингапур — Бангкок. — Я всегда улетал отсюда с легким сердцем, — сказал он. — А теперь словно все перевернулось. Может… — Не может, Бэзил. Это маленькая страна, и отсюда не посылают корреспондентов в Россию, потому что для здешних такое — как полет на Луну. Но случается, что получишь отпуск, и вдруг возникает зуд отправиться на край света… Да и Бангкок, где ты пока обретаешься, совсем рядом, а от Гари Шпиндлера мы там найдем где спрятаться… — Я буду помнить тебя всегда, Барбара, — сказал Бэзил. — В Бангкоке я останусь недолго. — Неглинный переулок, — хорошо выговорила она. — А потом? — Неглинный переулок, номер четырнадцать, комната двадцать два. Внизу магазин, за углом через улицу ресторан и гостиница под названием «Будапешт». Рядом банк. — Запомнила. Рядом банк. Тебе пора, дорогой… — Не будем оглядываться, — сказал себе Бэзил. — Не будем. Стоя на ленте транспортера, тащившего его к воротам, обозначенным в посадочном талоне, он попытался заставить себя ни о чем не думать… В самолете над спинками кресел раскачивались и вертелись синие, зеленые и розовые чалмы. Даже дети выглядели в них миниатюрными копиями родителей, только без усов и клинообразных бородок. Женщин в черных платках рассадили, как в мечети, по другую сторону прохода. Правоверные, объяснил сосед в полосатом халате, летели на встречу с единоверцами в Таиланд. «Ислам как путь жизни» — сверкала тисненая надпись на папке, лежавшей на его коленях… Шасси самолета коснулось посадочной полосы в бангкокском аэропорту Донмыонг. Бэзил проснулся. В иллюминаторе ярко, ослепляюще и радостно светило солнце. За аэродромным полем неторопливо перемещались фигурки с клюшками для гольфа, катил оранжевый мини-автомобильчик с сине-белым зонтом над холодильником с напитками. На полторы тысячи километров ближе к Москве. Три длинных и два коротких, три длинных и два коротких… Позывные с пульта в швейцарской. Хозяин самого большого в мире ресторана «Чокичай» — восемьсот официанток, два квадратных километра настилов над болотом в пригороде Бангкока, заставленных столиками, — машинально взглянул в зеркало. Вдел ноги в лакированные штиблеты, вздохнул и спросил в переговорное устройство, настырно подававшее сигналы: — Кто? — Капитан Супичай, хозяин… С ним дипломат… Индекс номерного знака восемьдесят два. По списку министерства иностранных дел такие индексы — у машин русских, — сказал старший дежурный. — Какие цифры дальше? — Три ноля и один. — Никакого внимания, если капитан не обратится с пожеланием. Ясно? Три ноля и единица на плашках номерных знаков всех посольств означали автомобили резидентов разведок, работающих под дипломатическими крышами. Если капитану хочется встретиться с одним из них, затерявшись среди трех тысяч четырехсот столиков знаменитого заведения, попавшего в книгу рекордов Гиннеса, пусть затеряется. Если угодно получить огороженную зарослями и лианами особую веранду, пусть соизволит попросить… Хозяин включил монитор, соединенный с видеокамерой на входе. Метрдотель величаво сопровождал Супичая и русского. Под горбатым мостиком в протоке толкались лоснящимися оливковыми спинами рыбы, выловленные в Меконге, на лаосской границе. Рыбы назывались «нам-пу» и более нигде в мире не водились. Помощники поваров вылавливали сачками экземпляры, выбранные клиентами. — Вам нравится это место, господин Дроздов? — поинтересовался Супичай. Он поглядывал на длинного русского консула, для чего приходилось задирать голову, при этом Супичай ощущал, как на затылке волосы налезают на воротник. Устав и общепринятое правило предписывали высоко выстриженный затылок. Отпущенная или, по-военному говоря, запущенная прическа являлась данью занимаемой должности. Хозяин «Чокичая» сделал свой ресторан всемирно известным с помощью одной-единственной фразы в газетной заметке. За эту фразу обозревателю из «Бангкок пост» пришлось предоставить пожизненное право бесплатного обслуживания. Обозреватель сообщил своим читателям, что его обслуживали летающие официантки. Девушки в матросках и голубых шортах, оранжевых и розовых чулках с якорьками по шву скользили между столиками на роликовых коньках, высоко вздымая подносы. Но все-таки не летали… Поэтому капитан: — Что-то не летают, Ворапонг? — Совершенно справедливо, господин капитан. Не летают. Исключительно временное явление. Мы приносим извинения, сэр… Скоро полетят, вот только научатся набирать предполетную скорость. Из уважения к гостю говорили по-английски. Они выбрали столик у бамбуковых перил, за которыми открывался пустырь, заросший желтым ковылем и камышами с седыми метелками, волнами колышущимися под ветром. Иногда, распластав крылья, в эти волны бросались с раскрытыми клювами, похожими на плоскогубцы, крупные сороки. Оранжевое солнце, зажатое между набухавших туч, золотило разнокалиберные рюмки, подвешенные над столиками в деревянных гнездах. Официант по винам с хрустом свернул алюминиевую пробку с квадратной бутылки виски «Олд Парр». Рассаживаясь, Супичай и Дроздов одновременно рассмеялись. Их встречи становились почти традицией. На первой встрече консул, не рассчитав собственного роста, зацепил головой полку с гнездами для рюмок в пивной «Мюнхен» и оказался засыпанным битым стеклом. Расколовшаяся посуда считалась у русских доброй приметой, и капитан не опасался задеть самолюбие Дроздова. Тучи сомкнулись, оранжевый глаз солнца закрылся. Сервировка обрела естественный окрас. Голубой рисунок на фарфоровых пиалах углубился, загустел. Супичай и Дроздов пригубили за встречу. Креветки, лангусты, крабы, кальмары, морские черви с распаренной и разваренной зеленью, сладкую свинину и буйволятину, пропитанные специями, клейкий «лаосский» рис ели не торопясь, изредка обмениваясь короткими замечаниями и советами касательно сдабривания блюд соусами. Молчание не тяготило разведчиков. Не стоило приступать к серьезной беседе, забыв про остывающие яства. Обед оплачивался соответствующими конторами — офицеры платили на равных из выделенных им на такие встречи сумм, так что съесть все без остатка и со вкусом являлось служебным долгом. Казенные деньги не бросают на ветер. По второму глотку сделали за наметившееся сотрудничество. Лотосовый кисель принесли, когда они говорили о футбольном матче между университетскими командами. Посмеялись неудаче сборной дипломатического корпуса в игре против клуба бизнесменов. Первый секретарь уругвайского посольства закатил мяч в ворота собственной команды. — Раз уж мы заговорили об успехах бизнесменов… — сказал Супичай и замолчал, снимая салфетку с колен. Дроздов ждал. — Раз уж мы заговорили о них? — В этом городе, господин Дроздов, несколько дней находился гражданин вашей страны Севастьянов. Насколько нам известно, он уехал в Сингапур. Кажется, он встречался с представителями Индо-Австралийского банка и «Бэнк оф Америка». Не помню точно, с кем. Да это и не столь важно… — Что же показалось важным, господин Супичай? — Пустячная история, не подтвержденная пока документально. История о связях некоторых держателей акций Индо-Австралийского банка с героиновым бизнесом. Бангкокское отделение этого банка находится под подозрением как стиральная машина и канал перекачки героиновых денег в нормальный финансовый оборот. Это отделение, по нашей агентурной информации, выступает инструментом прививки грязных денег к «голубым», то есть заслуживающим уважения… — Итак, Севастьянов? — Мы выявили слежку за ним в гостинице «Амбассадор». Затем его снимали телеобъективом в аэропорту перед вылетом в Сингапур. Кроме того… Супичай ложечкой поворошил на дне пиалы остатки кисельной гущи. Он ждал проявления интереса к теме. — Кроме того? — проявил интерес Дроздов. — Мне неприятно вторгаться в частную жизнь ваших сограждан… Однако, пришлось, поскольку слежка велась и за его отношениями интимного характера с русской леди, женой первого секретаря вашего посольства господина Немчины… Капитан справился с записью на костяной пластинке, вставленной в его портмоне. — Госпожой Клывды… Прошу извинить произношение. — Имя произнесено безупречно, господин Супичай, — сказал Дроздов. Клавдия… Кто же проводил слежку? Спецслужба третьей страны? Капитан большим пальцем стер надпись на пластинке. Захлопнул портмоне. — Не берусь утверждать, что именно так, господин Дроздов. Агентурное наблюдение велось известной в наших краях частной фирмой «Деловые советы и защита», предоставляющей платные услуги на основе соответствующих соглашений. При этом мне представляется, что здесь-то, как говорится, и стоит основная точка… Владелец «Деловых советов и защиты» является отцом директора бангкокского отделения Индо-Австралийского банка, с которым Севастьянов имел контакт. — Вы предполагаете, что партнеры собирают компрометирующие материалы на Севастьянова? А если это рутинная проверка серьезности его деловых намерений? — Мы вправе только предполагать. — Попытку компрометации? — И все остальное. Частную агентуру, бывает, нанимают правительственные службы. Например, вербуют через третье лицо… — С какой же целью? — Мы не всезнайки, господин Дроздов. — Ваша практика, дорогой капитан, — сказал Дроздов, — как и ваш опыт… Смотрите-ка… Индо-Австралийский банк — это стиральная машина. Связан родственными узами с фирмой «Деловые советы и защита». Севастьянов вступает в переговоры с главой бангкокского отделения Индо-Австралийского банка и немедленно оказывается под наблюдением «Деловых советов и защиты». Это не партнерство, а скорее противостояние! — Логично предположить, что идет какой-то сложный и тщательно скрываемый спор. Севастьянов проявляет активность. Может быть, Индо-Австралийский банк задерживает выплату каких-то сумм организации, которую представляет Севастьянов. Допустимо, что и не сам банк, а кто-то из его значительных клиентов… Возможно также, что деньги, которые хочет вытянуть Севастьянов, срослись с грязными. Их бы и рады возвратить, чтобы покончить со спором, да не в состоянии. Снять большую сумму с какого-то счета — значит привести в движение тщательно скрываемую цепь связей, тянущуюся к стиральной машине… А мы немедленно уловим это движение и выявим ту часть цепи, которая пока ещё для нас пунктир… Может так быть? Дроздов кивнул. — Отсюда и слежка за Севастьяновым… Вы знаете, насколько это дорогое удовольствие. А ради друзей или дружественных партнеров, господин Дроздов, на такого рода расходы не идут… — Соображения интересные, — сказал Дроздов. Супичай встал из-за стола первым. Он знал все-таки, что перед ним подполковник. После трапезы всякий клиент «Чокичая» получал на стоянке свой автомобиль отмытым до зеркального блеска. Вписываясь в своей мощной «тойоте-крессиде» в поворот скоростного шоссе, проложенного по эстакаде над Бангкоком, Дроздов скорее по привычке, чем надобности, взглянул в зеркало заднего вида. Все реже в последние месяцы тянулись «хвосты». Отделались от страхов, которых набирались в американских спецшколах? Дроздов подумал: «Вот тебе и бухгалтер, вот тебе и тихоня». Когда дежурный посольства на Саторн-роуд, заметив на экране монитора консульскую машину, раздвинул автоматические ворота, у Дроздова уже почти сложился текст донесения в Москву. Едва открыв дверь в мезонин, Дроздов услышал дребезжание телефона. — Консульский отдел, — сказал он в трубку. — Николай, это Шемякин… — Из дальних странствий возвратясь! Ты мне маску с Бали доставил? Говори сразу… — Я иду к тебе, — сказал Шемякин. Дроздов сполоснул руки в крохотном умывальнике, включил кофеварку. Привычно ссутулившись, взглянул в окно. На «психодроме» журналист, задержавшись на минуту, смешил прогуливавшихся Немчин. Клава прикладывала ладони к щекам. Ее муж протягивал Шемякину какие-то деньги. Консул вернулся в кабинетик. По регистрационному журналу отпуск Немчинам предстоял через полтора месяца. Свидание Клавы и Севастьянова в «Амбассадоре» ускоряло выезд и превращало его в окончательный отъезд. Приходилось выселять способного дипломата. Но Дроздов не мог подвергать малейшему риску операцию, развивавшуюся вопреки многим опасениям и по фантастически дерзкому замыслу. Шантаж Севастьянова могли начать с Клавы, в Бангкоке. — Входите! — отозвался он на стук в дверь. — Там кофеварка включена, и питье, верно, сготовилось… Следовало ещё продумать формулировку для посла. В прихожей грохнуло. Сильно пахнуло кофе. — Разбил и пролил? Шемякин в дверях развел руками. — Разбил и пролил… Тряпка есть? Пока варился новый кофе, оба молчали. — Николай, — сказал журналист, — что такое для тебя Севастьянов? Парень, летевший со мной в Сингапур… Дроздов осмотрел чашки. У обеих отбились ручки. Он разлил кофе. Отпил и крякнул. — Человек. Русский человек… А почему такой вопрос? Пока Шемякин говорил речь в защиту сингапурского бухгалтера, готовившегося к героическому поступку, он не притронулся к кофе. Дроздов не задавал вопросов и не уточнял деталей. Равнодушно катал чашку без ручки между лопатообразными ладонями. Бэзил разнервничался. Консула словно подменили. Потом Шемякин сообразил: между дроздовских губ не дымила сигарета. — Ты курить, что ли, бросил? — Бросил, — сказал Дроздов. — Хорошо теперь себя чувствую… Встал, ссутулившись. — Может, ты думаешь, я выдумал про Севастьянова? — спросил Шемякин. — Может, и не выдумал… — Тогда надо что-то для него сделать! Поддержать… А ты зеваешь во весь рот от скуки. — Сделай… — Слушай, Николай, ты меня не понял… Парень в одиночку ввязывается в жуткую свалку. Не завтра, так послезавтра… Я чувствую… Нужно помочь. У тебя ведь власть… есть возможность поддержать… — Вот и поддержи. — Что значит — поддержи? Не я консул, а ты! — Вот что, друг мой Бэзил… Я ведь догадливый. Поэтому не дави не меня. Работу, о которой ты здесь хлопочешь, кое-кто сделает… А ты пока задай себе один вопрос и потом сам, самостоятельно, без подсказки консула, ответь на него. Вопрос я тебе сформулирую. Верю ли я, что мой соотечественник Севастьянов коррумпирован преступниками и намеревается, получив от них взятку, скрыться за границей? Прими на себя ответственность… И не лезь с этим ко мне… А то ведь твоя забота смахивает на донос. Шемякин смолчал. Вскочил, забегал по мезонину. — А, черт! — вырвалось у него. — Обрати внимание, здесь учреждение, — сказал Дроздов равнодушно. — Что же делать? Я как-то сразу не подумал, когда разговаривал с ним в Сингапуре, что он действительно может удариться в оперативные действия… Ведь погибнет же! — Севастьянов действительно нуждается в сильной поддержке, — сказал Дроздов медленно, взвешивая каждое слово, опасаясь сообщить больше, чем хотелось. — Но не здесь, в Бангкоке или в Сингапуре… Он будет нуждаться в помощи в Москве, в своем холдинге, где довольно скоро окажется снова. У них есть решение откомандировать его обратно домой. Хотя севастьяновское начальство, я чувствую, не очень уверено в правильности такого шага… События могут пойти вразнос, и наш бухгалтер окажется в Москве настолько быстро, что не успеет обзавестись свидетельствами своей… своей… как бы тебе сказать… — Скажи мне, дураку, сделай милость! Попытаюсь как-нибудь понять… — Позитивной деятельности. Сформулируем так! И не ори на меня. Здесь, как пишут в романах, вопросы задаем мы… А как помочь в Москве Севастьянову, я не знаю. Пока не знаю. Подумай и ты. Давай подумаем вместе… Зазвонил телефон. Дроздов выслушал, повесил трубку и сказал: — Завканц готовит обед. На первое бульон с яйцом, на второе зразы… Откроет банку с селедочкой. Полтора часа назад я наобедался с одним должностным лицом за казенный счет, есть не хочу. А истраченного дома продукта жаль. Чем выбрасывать, скормим тебе… Ты ведь прыгаешь по региону без жены… Хоть бы нашел какую-нибудь временную азиаточку, что ли! Разрешаю властью консула… Ха! «Нашел и без твоего разрешения», — подумал Бэзил и сказал: — Вот что, Николай, поеду-ка я к себе на квартиру, соединюсь с редакцией и попрошу со следующей недели очередной отпуск. По каким обстоятельствам, найду… Как полностью называется московская контора Севастьянова? — Сначала обед. Какая редакция? Воскресенье сегодня… Кроме дежурных, никого в твоей газете. Рыбу ловят… Вперед, к завканцу! Между прочим, что это за пачку деньжат ты вытянул у Немчин? Бэзил мрачновато покачал головой. — Попросили отвезти в Москву. Вернуть… Не могут купить какую-то ювелирку, или не решаются взять ответственность, не знаю… Я бы тоже не стал брать на себя ответственность… Две тысячи долларов, на конверте написано, кому отдать в Москве. Это начальник Севастьянова. В его банке. — Почему они решили, что ты уезжаешь? — Когда они спросили, не собираюсь ли я вскорости в Москву, я вдруг и решил, что действительно, пожалуй, нужно ехать… По дороге к «тойоте-крессиде» Дроздов спел про прекрасную маркизу, у которой все хорошо за исключением пустяка. В журналисте он, кажется, не ошибся. Где это сказано: судьба человека — его характер? Шемякин же подумал, что всю жизнь обречен, наверное, ошибаться в людях из казенных спецконтор. В сущности, Ефим Шлайн подставляет Севастьянова: с его помощью в московском холдинге он выявит и приберет к рукам «крота», а как его финансовый самурай выпутается после этого из свалки с сингапурскими гангстерищами, ему наплевать. Как наплевать на это и Дроздову, который ради Севастьянова не шевельнет и пальцем. Бэзил выкатил во двор «тойоту», оставленную в посольском гараже перед отъездом в Сингапур и Джакарту. — На обед к завканцу поеду на своей, чтобы потом сразу к себе, сказал он Дроздову. Захлопнув дверцу, Шемякин аккуратно переложил купюры из конверта, полученного от Немчин, в бумажник. Уже воткнув ключ зажигания в замок, он вдруг спохватился и вытащил деньги обратно. Глаз верно подметил: номера новеньких сотенных шли по порядку, начиная с AВ00869953H. Тонкую пачку перетягивала резинка поверх обрывка банковской бандероли с надписью «RNBNY 6th Floor Jardine House Central Hong Kong». Глубоко сунув руку до дна репортерской сумки, Бэзил нащупал молнию потайного кармана, расстегнул её и вытянул пакет с пачкой долларов, полученной от Шлайна осенью прошлого года в Голицыно. Сорвал клейкий скотч, обнажил пачку. Бандероль идентичная — «RNBNY 6th Floor Jardine House Central Hong Kong». Он оттянул последнюю купюру. Номер был AB00 869 954H. Немчина сказал, что возвращает те же купюры, которые привез Севастьянов, и в том же конверте. Поверх конверта значилось: «Л. Семейных, Москва». Иначе говоря, он, Бэзил, получил свою пачку наличными следом за той, которая была выдана Людвигом Семейных. И из того же источника. То есть, и там и там — Шлайн. А что ему поведал Севастьянов о Людвиге Семейных за пивом в кафе-саду сингапурской гостиницы «Кэйрнхилл»? В центральной картотеке генштаба таиландской армии, в двухэтажном здании начала века, выходящем фасадом на Королевскую площадь с конной статуей монарха, капитан Супичай заполнял чистый бланк со знаком Гаруды и грифом «Директорат объединенных разведок, совершенно секретно, ограниченный допуск». В графе «Имена агента» запись сделал на тайском, английском и русском. При этом пришлось по телефону консультироваться с переводчиком о правописании непривычно звучавшей фамилии — Севастьянов. Капитан не сомневался: бизнесмен — агент внешней разведки, интерес Дроздова к слежке за этим человеком повышенный. В графе «Область интересов» Супичай написал: «Выявление через банковские и финансовые связи сосредоточения средств наркобизнеса». Севастьянова, с которым Эфраим Марголин выходил на контакт в высоком холле «Династии», ожидала плачевная участь. Адвокат испытывал патологическую ненависть ко всем, кто приезжал из России. Все второсортное, включая людей, вызывало в нем отвращение, а деградирующий народ, кичащийся вопреки своей никчемности численностью, просторами и ракетами, — не просто отвращение, а острую ненависть. Тиковое панно в холле гостиницы скрывало голый кирпич в той части стены, на которую подрядчику не хватило мрамора. Материал, завезенный по особому решению беспошлинно, ушел на сторону. Марголин это знал. Он вообще знал в Сингапуре многое, если не все. Резная картина изображала гнавшегося за Буддой вооруженного ножом разбойника, на счету которого числились сотни погубленных душ. Достигший блаженства не убегал и не скрывался, шел себе и шел своей дорогой. Злодей же, как ни прыгал, ни бежал, отставал… Вечный круг погонь и добыч, в котором смертен лишь человек. Но такой вывод делал лично Марголин. Согласно Будде, всякий землянин после кончины лишь перевоплощается, душа переселяется дальше. Юрист прикидывал, по чьи души явились два агента безопасности, вырядившиеся с утра в смокинги? Скорее, болтаются в холле, оберегая бриллианты и изумруды постояльцев от краж, детей постояльцев — от похищений, политиков — от террористов. В это время в гостиницу вошел Севастьянов. На русском были дешевые брюки и рубашка из местного универмага «Метро». Агенты приметили бедняка, пошли на сближение… Эфраим Марголин стремительно подошел к бухгалтеру. — Это просто отлично, господин Севастьянов! Просто отлично! — Вы Эфраим Марголин? — спросил русский бесцветным голосом. Взгляд его казался тяжелым. — Совершенно верно… Я Марголин, доверенный двух известных вам лиц. Пройдемте на автостоянку, пожалуйста… Русский молчал, шел медленно, усаживался в кресле предоставленного Бруно Лябасти «ситроена» обстоятельно, возился с ремнем безопасности, будто перед дальней дорогой. Севастьянов покосился на радиотелефон под панелью приборов, на педали и рулевую колонку. «Неужели успел напиться, свинья, как они это делают для храбрости?» злобно прикидывал юрист, пытаясь понять причину заторможенности бухгалтера. — Автоматическая коробка передач? — спросил Севастьянов. — Конечно, конечно… Прекрасный автомобиль! Советую присмотреться на будущее… Но это мелочи. Скажите-ка мне лучше сразу, по дружески, не стесняясь… Мне ведь можно. Я только посредник, человек конкретной мысли… Какой чек вы предпочитаете, господин Севастьянов? Вопрос остался без внимания. Эфраим Марголин покосился на колпачок шариковой ручки в кармашке дешевой рубашки русского. Не передающее ли это устройство? Всякий русский мог добровольно служить агентом разведки, которая пользуется всеми методами, в том числе и подслушиванием. Марголин себя не чувствовал себя в чем-либо виноватым перед таинственной русской разведкой, но, впрочем, кто знает? Жена однажды высказала мнение, что за ту манеру, в которой он защищал Доуви на суде, то есть сваливая случившееся на российскую разведку, его могли «и покарать». — Мы едем сейчас в гостиницу «Пенинсула», — сказал он. — Пообедаем в клубе и одновременно обсудим некоторые технические параметры разговора по существу, который состоится немного позже. Тут одно лицо устраивает воскресную вечернюю прогулку на моторной яхте вдоль островов… Вы располагаете неограниченным временем, господин Севастьянов? Не так ли? Не обязательно ночевать в представительстве? Не так ли? — Я располагаю временем, господин Марголин, — сказал бухгалтер с самоуверенностью напыщенного дурака. Он становился невыносим. В конце концов, марголинские гонорары составляли столько, сколько этому начинающему шантажисту не заработать на своей московской должности за всю жизнь. — Вы не ответили на вопрос о чеке, — напомнил он. «Ситроен» притормозил перед красным светофором у торгового центра Фунань, напротив которого серо-белая громада бывшего британского комиссариата, превращенного в полицейский арсенал, напомнила Марголину о русских наемниках, служивших в Сингапуре помощниками констеблей вперемежку с китайцами. Вот уж где место и этому, напыщенному… — Я отвечу, — сказал Севастьянов. — Я хочу чек бангкокского отделения «Бэнк оф Америка». — Итак, чек из «Бэнк оф Америка», бангкокское отделение, на сумму один миллион двести пятьдесят тысяч сингапурских долларов. — Вы сказали, господин Марголин, что уполномочены обсуждать технические параметры договоренности. А сумма относится к существу сделки, не так ли? Для меня это наисущественнейший вопрос. Вы это понимаете, конечно? Резко сворачивая в сторону «Пенинсулы», Марголин признал справедливость замечания. Предложил: — Мне лично представляется более удобным чек Индо-Австралийского банка. Что же касается отделения, то у этого банка оно есть и в Бангкоке… — Нет. Чек «Бэнк оф Америка». Это чистый банк. Индо-Австралийский, я знаю, — обычная стиральная машина. Марголин постарался не забарабанить пальцами по рулю. Выдержал паузу. Разделяя слова, многозначительно сказал: — Миллион двести пятьдесят тысяч могут превратиться в двести пятьдесят тысяч и потом совсем в ничто, господин Севастьянов, если ваша несговорчивость останется столь непоколебимой. Севастьянов полуобернулся. Нет, пьяным он не казался. Угрожающим, скорее. — Господин Марголин, я не намерен именно с вами обсуждать размер суммы, которую хочу получить. Кажется, мы об этом условились… Из какого банка чек, также не относится к технической стороне дела. Вам определенно говорю одно — я согласен на чек, согласен на получение суммы… Кажется, что ещё говорить? Бухгалтер изматывал юриста молчанием. Тогда Марголин развил перед ним теорию, выдвинутую ещё в 1926 году бежавшим из Совдепии экономистом Николаем Кондратьевым, автором известного труда «Длинные волны циклов занятости». Первый подъем в мировом хозяйстве пришелся, согласно Кондратьеву, на 1850 год. Потом в 1874 году начался спад, продлившийся до конца века, а затем снова пошла волна подъема занятости до 1913-го… Варвар вдруг проявил интерес, сообщив, что и в его стране предпочитают соизмерять статистические данные с 1913 годом. Разумно рассудил, что видит аналогии кондратьевским выкладкам в послевоенный период. Вдруг спросил, как Марголин относится к закрытию Соединенными Штатами в 1971 году «золотого окна», то есть к введению запрета на частные продажи золота за границу? Эфраим Марголин истолковывал свое нарастающее раздражение тремя причинами. В конце концов, само их выяснение помогало ему сохранять необходимую сдержанность в отношении идиота… Во-первых, сам юрист одел пиджак и повязал галстук-бабочку в розоватых тонах. Севастьянов же удосужился явиться в обличье дешевого туриста, да еще, как разглядел Марголин, в брезентовых ботинках. Во-вторых, русский проявил себя до неприличия жадным и прямолинейным, туповато скучным собеседником. И в-третьих, он явно не отдавал себе отчета, какого масштаба дело обсуждается, с какими фигурами он ведет игру, а это могло обернуться прямым риском для самого Марголина, если бухгалтер вдруг сделается неуправляемым. Эфраим Марголин чувствовал себя в роли председателя крупного банка, вынужденного просить взаймы десять центов. — В чем заключался ваш конкретный интерес, господин Севастьянов, когда вы работали здесь, в Сингапуре, в группе Петракова? — спросил Марголин, когда они уже сидели за столиком в клубе. — Ух, — простовато отреагировал русский. — Трудно теперь вспомнить… В общем, помнится, внимательно следил за нефтедолларами. — За чем внимательно следили? — За нефтедолларами… Ел он по-американски. Растаскал венский шницель на куски, перемешал их с брюссельской капустой, переложил вилку в правую руку и принялся жевать все подряд. К пиву не притрагивался, и эта примитивная осторожность позабавила Эфраима. Он развязал галстук-бабочку, сунул в карман пиджака. — Вы не могли бы, господин Севастьянов, подробнее сказать об этих нефтедолларах… Ну, за которыми вы внимательно следили… — Могу, отчего же… Скажем, к торговцу нефти где-нибудь в Кувейте является банкир и предлагает выгодно поместить его деньги. Самое выгодное, это ясно, — дать взаймы не частному лицу, а государству. Как известно, государства, сколько бы ни должали, не разоряются… — Потому и не разоряются, что ни одно государство никогда ещё не возвращало своих долгов полностью, — сказал Марголин. Соображения варвара поражали примитивной простотой и свежестью. Им хотелось вторить. — Значит, не разорятся и банки, которым они должны… Посмотрите-ка, что это за корпорации! «Сити-бэнк», «Чейз Манхэттен», «Бэнк оф Америка», «Ферст Интерстейт», «Морган Гэрэнти», «Ллойдс»… Кто еще? Непотопляемые линкоры мировых финансов. И знаете, чем руководствуются правления этих гигантов? — Чем руководствуются правления этих гигантов? — машинально повторил вопрос Марголин. — Жадностью, господин Марголин. Самой примитивной и животной. — Это смешно, знаете… Огромный механизм учета интересов и управления… — И все-таки жадность. Как финансист, я знаю, что половину прибылей каждый из гигантских банков набирает по крохам за границей, в том числе и в этом городе, буквально на сотых долях процента от предоставляемых кредитов… А ведь ещё десять лет назад ни один из них не брался за такие мелочные операции. Я-то уж знаю. — Вы, что же, иначе распорядились бы большими деньгами, окажись они в ваших руках? — Это иное… Когда вы станете клиентом моего банка, господин Марголин, тогда я буду давать вам советы… Информация в наши дни — самая дорогая штуковина… Что же, подадут нам кофе? Русский оборвал финансовые мечтания так, будто сидел с незнакомцем за кружкой бочкового в забегаловке возле Сим-Лим-сквер, а не в клубном ресторане «Пенинсулы». Марголин кивнул старшему официанту, следившему за необычной парой возможно, что и из соображений её возможного исчезновения без оплаты счета. — Два каппучини, — сказал юрист. — Слушаюсь, сэр, — сказал официант, вышколенно пятясь от клиентов, один из которых совершенно не вызывал доверия из-за своей одежды. Севастьянов, как показалось Марголину, беспричинно хохотнул и спросил: — Куда девались менялы с улиц этого города, господин Марголин? Их заменили банкиры. Куда денутся потом банкиры? Они станут главами правительств. Так что ублажайте вашего банкира, господин Марголин, если он у вас имеется, ставьте ему выпивку почаще, располагайте к себе, завоевывайте его дружбу. Взгляните правде в глаза! Мир денег ужасно усложнился, и без специалистов не обойтись… Доверьтесь им. Они сами решат, куда вкладывать ваши деньги — в пивной завод на Таити, в свинобойни в Шанхае, в автостраду на Галапагосских островах или в государственные облигации в России… Какая вам-то разница? — Ваш кофе, господа, — сказал официант. — Нам не скоро на пристань? — спросил Севастьянов. — Хочется посмаковать каппучини… — Вполне успеем, — сказал Марголин, посмотрев на настенные электронные часы. Он пользовался карманными, но ему не хотелось доставать эту исключительную вещь при варваре, чтобы не напороться на новую порцию дурацких вопросов и рассуждений. — Обратите внимание, господин Марголин, — сказал Севастьянов. — Мы потратили два с лишним часа в компании друг друга, в компании, которая одинаково не лучшая для каждого из нас, а вперед ни шагу. Согласитесь, я вправе начать сомневаться в серьезности предложения господина Сурапато, да и нашей с вами встречи. За последние пятнадцать лет своей юридической деятельности Эфраим Марголин лишь однажды испытал горечь поражения — на судебном разбирательстве дела Амоса Доуви или Ли Тео Ленга, хотя немыслимый по изобретательности довод в пользу подзащитного — о том, что он жертва происков русской разведки, — принес ему почти славу. Техасский и гонконгский суды отнеслись к его аргументам несерьезно… Если удастся купить этого русского, реванш состоится. Дело предстанет как внутреннее воровство, как нечто, случившееся в недрах их, русской системы. Будет оборвана нить, которую аудиторский совет все тянет и тянет, чтобы добраться в конце концов до Бруно Лябасти. — Я не откликнулся на ваше желание получить чек «Бэнк оф Америка», господин Севастьянов, потому, что в глубине души был согласен с вами… Мне понадобилось время, чтобы поразмышлять о том, как с этим сработаются интересы стороны, которую я представляю. И только… Считайте, что ваше пожелание принято полностью. «Зажарил вас старикашка Ли, — подумал Севастьянов. — Крючок с наживкой вы сожрали. Теперь бы не сплоховать, когда вместе с крючком я потащу ваши воровские кишки». Эфраим Марголин доверял инстинкту. Поведение Севастьянова не вдохновляло. Вот именно — не вдохновляло на доведение до конца того, что было начато в этот день. Была и другая вводная, отравлявшая существование, даже вызывавшая страх. Внезапная необъяснимая смерть отца Клео Сурапато, бывшего депутата Лин Цзяо. Уход старика из жизни очищал состояние, переходившее к Клео, от прошлого, перечеркивал путь, которым оно наживалось. Отцовское наследство становились «голубой крови». Если бы только не грязные ручищи Бруно, загребающие это наследство прямо на глазах. Но кто-то могущественнее Бруно выталкивал деньги покойного Лин Цзяо из рук Клео Сурапато, а это могло означать последующий уход из жизни и самого Клео, и стоявшего за ним Бруно Лябасти. Несколько недель назад водитель Клео в присутствии Марголина докладывал хозяину о совещании в гостинице «Мандарин» высоких чинов полиции, армии, юстиции, аудиторского совета и представителей крупных компаний, на котором обсуждались вопросы чистки финансового бизнеса от организованной преступности. Подробности остались неизвестными, поскольку водитель говорил лишь с шоферами, привозившими хозяев на совещание. Но и так было ясно, что конъюнктура для севастьяновских претензий создавалась подходящая. — Я испытываю к вам растущие симпатии, господин Севастьянов, — сказал юрист в дверях гостиницы. Швейцар в кирпичного цвета сюртуке и черном цилиндре сказал в микрофон: — Голубой «ситроен» к дверям! Эфраим Марголин открыл дверцу для русского и только потом, обежав капот, принял руль у перегонщика. Он разгадал игру бухгалтера! Русский рассчитывает взять все сто восемнадцать миллионов, с которыми и в Америке его примут с распростертыми объятиями. Марголин готов к его услугам! Собственно, позиция адвоката тем и хороша, что она больше ничья. Бруно Лябасти, обладатель полумиллиарда долларов, словно бродяга валялся в одежде в боцманской каютке моторной яхты «Ветер с Востока», снятой на два дня. В квадратном иллюминаторе, выходившем на мангровые заросли, поднимались и опускались сероватые облака. Яхту слегка валяло на зыби. Наверное, вот так же в дни после больших побед, достававшихся кровью, отлеживались капитаны пиратских фрегатов и бригов, приткнувшись на мелководье у островов Пряностей, как называли когда-то здешние края. В череде тихих дней залечивались раны, крепла надежда на благополучную доставку захваченных сокровищ к родным берегам. О каком береге мечтать Бруно? Он поднялся с узкой койки, потоптался в носках на коврике. Хотелось походить подольше, размяться основательней. Предстоял решающий ход в игре с этим Севастьяновым. Монетка подброшена. Какой стороной она упадет?.. Непогашенных долгов не оставалось. Сын устроен и обеспечен. Рене состарится независимой… Остается любовь, бесплотная любовь, единственное, чем одарила судьба в конце жизненного пути. Как поведет себя Барбара с этим русским? И только поэтому легко уходить из жизни? Усилием воли Бруно заставил себя думать по-немецки. Он расстался с именем и родиной, с женой и благими надеждами, не состоялась любовь, обложен, как волк. Смерть, которую ему предлагает старикашка Ли, вызревала в нем самом, и именно с того дня, когда после проигранной войны на берлинской окраине исчез Дитер Пфлаум и появился Бруно Лябасти. В иллюминаторе серая кисея мороси уходила в море, сливалась с волнами. Остров Сентоза исчез. Зазвонил телефон. Рутер сообщил: — Сэр, Марголин и русский выехали из «Пенинсулы». На переправе будут через несколько минут. — Что за вид у Эфраима? Довольный? — Сияющий, сэр. — Спасибо, Рутер. Теперь выезжай сюда, переправляйся катером. Займешься приемом гостей. Я что-то неважносебя почувствовал. Перебрался из большой каюты в кубрик. Попытаюсь часок отлежаться. Начинайте чаепитие, и после этого запускай девушек… Русским я займусь лично. Бруно открыл записную книжку. После демобилизации и получения французского паспорта он имел дело с огромными суммами, которые либо присваивал, либо защищал. Он мог бы сказать, что шестизначные цифры стали его окружающей средой. Сколько же оставить заправилам Круга? — Да ничего не оставлю, — пробормотал он по-немецки. — Если деньгам суждено быть отстиранными моей смертью, я имею незыблемое право оставить все Жоффруа… Он вспомнил про сто восемнадцать миллионов, на которые претендует Севастьянов. Русский примет взятку? Внутренний голос говорил: нет, он потребует все сто восемнадцать. В таком варианте бернский кодированный счет точно «поплывет». С него придется перегонять в какой-то иной банк сто восемнадцать миллионов, возвращать их Севастьянову чеком или другим путем. Деньги, побывавшие в преисподней Круга, выскочат на белый свет, да в каком количестве! Но лишь в одном случае. Если русский вернет их своему банку. Пусть возьмет деньги… Клео Сурапато украл деньги у Петракова. У Клео украл он, Бруно. А Севастьянов ничего не украл, но получит все. Он представил, как Севастьянов, подобно Дитеру Пфлауму, начнет иную жизнь, с другим именем и в другой стране. Интересно, останется ли у него в России кто-нибудь из близких? Кажется, у него есть жена, зовут Ольга… Он всегда считал, что это французское имя… Дождливый и пасмурный вечер, плохое самочувствие, изболевшаяся из-за Барбары душа… Других причин унынию нет. Севастьянов, дитя материальных лишений и бесконечных лесных пространств, где запрятаны ракеты с атомными боеголовками и лучшие в мире танки, должен быть романтичен до наивности. Должен. Девушка, которая проскользнет в каюту, отведенную для Севастьянова, и прошепчет «Я твой десерт», будет источать аромат тех же духов, которыми пользуется русская леди, побывавшая в его номере в «Амбассадоре». Он примет взятку в миллион двести пятьдесят тысяч сингапурских долларов. Или оставит себе сто восемнадцать миллионов американских долларов. И судебное слушание о банкротстве Ли Тео Ленга, бывшего партнера «Ассошиэйтед мерчант бэнк», проскочит незамеченным. Снова зазвонил телефон. — Это Марголин, господин Лябасти. — Как обстоят наши дела? — Складывается впечатление, что он твердо хочет все. Настаивает также на платеже через бангкокское отделение «Бэнк оф Америка». Думаю, потому, что сразу с яхты намерен отправиться в Бангкок, не возвращаясь к своим в представительство. — Хорошо. Пусть будет этот банк… Проводите его в кормовой салон, развлеките несколько минут. Я иду… И секунду… Свяжитесь с Джеффри Пиватски. Он полетит с Севастьяновым в Бангкок первым же утренним. Эскорт не повредит ни парню, ни нам. Спасибо, Эфраим. Бруно вдавил кнопку памяти телефона. — Слушаю, сэр, — ответил на вызов Рутер. — Развлекаетесь? — Гости разогреваются, сэр. — Паспорт для русского, Рутер, желательно нейтральной национальности, к рассвету. Качество проверит лично Пиватски… Не исключено, что их консул явится в полицию с сообщением об исчезновении сотрудника представительства уже через несколько часов. Думаю, они не будут ждать до утра… Поэтому никаких шероховатостей в Чанги перед отлетом. Спасибо, Рутер. В полуосвещенном зале прибытия аэропорта Шереметьево-2 у транспортера получения багажа Бэзил Шемякин был единственным пассажиром, покинувшим в Москве самолет, который следовал рейсом Бангкок — Бомбей — Москва Копенгаген. Настенные часы показывали три пятнадцать утра. Таможенник, ткнув печатью в декларацию, не взглянул ни на Шемякина, ни на паспорт. Шоссе, уходившее в сторону «ленинградки», перекрывали клочки сероватого тумана. Пахло хвоей. От таксеров отбою не было. Транспортная мафия окончательно победила в Шереметьево и установила в ценах полный беспредел. Дорога до Неглинного переулка обошлась Шемякину в сто баксов, и то пришлось торговаться… Дождавшись утра, он поехал в шашлычную у метро «Баррикадная», где готовили только из свежего мяса. Полстакана коньяку ему хватило, чтобы перестать думать о том, что Ефим Шлайн замешан в теневой игре заодно с «кротом» в финансовом холдинге «Евразия», что он использовал его, Шемякина, для проверки надежности своего прикрытия, и ещё о том, что Севастьянову ничего не удастся сделать. Дома он спал до шести вечера. В редакции в день приезда его не ждали. Да ему и наплевать было на редакцию. В семь тридцать Бэзил вышел из метро «Киевская» и долго искал нужный дом на Украинском бульваре. Цифровой порядок домов обрывался и вдруг возобновлялся по другую сторону длинного сквера. Перед стальной дверью подъезда пришлось потоптаться. Севастьянов не знал кода. Выручила сморщенная старушка в давным-давно не виданных фетровых ботах, со злющей собачкой под мышкой. В лифте собачка скалилась, а старушка посматривала подозрительно и, выйдя двумя этажами раньше, кажется, стояла на площадке, прислушиваясь, в какую квартиру будет звонить чужак. Обитая дерматином дверь открывалась, к удивлению, не внутрь, а наружу, и из-за неё появился небольшого роста человек с круглым, гладко выбритым лицом. Бровки его поднялись, когда Бэзил сказал, что привез конверт от Немчин, с которыми судьба свела его в Бангкоке, и ещё с приветом от Севастьянова в Сингапуре. — Вы ведь Людвиг Семейных? — спросил Бэзил. — Я Семейных и чрезвычайно рад вестям от Немчин и Севастьянова! Их друзья — мои друзья! Ну как они там, мои родные человечки? Да вы входите, входите… При пожатии ладонь Семейных напоминала дохлую рыбу. Заставив сменить туфли на пушистые клетчатые шлепанцы с помпонами, он провел Шемякина в комнату. На диване, поджав под ворсистый плед ноги, сидела некая особа. Ее волосы были стянуты на затылке в тугой жидкий пучочек. Протянув кончики сухих пальцев с массивными серебряными кольцами, особа сказала: — Я Марина Владленовна. — Ответственный сотрудник секретариата нашего генерального, — пояснил Семейных. — Большой друг… Пришлось, повинуясь жесту Семейных, сесть на диван, в ногах у особы. Семейных даже обрадовался возвращенным деньгам. Унес их в глубину квартиры. А когда вернулся, Бэзил коротко и жестко изложил замысел, вынашивавшийся Севастьяновым в Сингапуре, отметил непредсказуемость будущих его шагов, в особенности после известия о скором отзыве домой. Он согласился с доводом Семейных, что Севастьянов серьезно рискует, превышая свои скромные полномочия, действует торопливо, без согласования с Москвой, то есть с генеральным и Семейных. Запах жареных кабачков заставил Шемякина поднять глаза от узора на ковре, в который он уставился, произнося свою речь. Высокая, намного выше Семейных женщина держала в махровых рукавицах фарфоровое блюдо и, слегка отвернув лицо от пара, внимательно и враждебно, открыто враждебно разглядывала Шемякина. С какого времени она его слушала, Бэзил не приметил. Шемякин не мог знать, конечно, что хозяин квартиры женился на женщине, которая много-много лет назад любила Петракова, и Петраков любил её. Огромная разница в возрасте между ними не была помехой. Главным в их отношениях для неё был престиж. Неведомо было Шемякину, что хозяин квартиры, в те далекие времена аспирант, играл в теннис с отцом этой женщины, своим научным руководителем, и однажды добился приглашения на кофе и коньяк. Вступив в брак с дочерью финансиста-теоретика, Семейных спокойно терпел её любовников, перемещаясь по престижным должностям в правительственных и коммерческих структурах. Семейных считал себя не менее способным, чем покойный Петраков, и уж несомненно талантливее Севастьянова. При этом его мнение полностью совпадало с мыслями жены, стоявшей с фарфоровым блюдом в середине комнаты. — Это очень интересно, что вы заявились сюда с таким разговором, сказала Марина Владленовна, спуская стройные ноги и ловко вдевая узкие ступни, просвечивавшие сквозь чулки, в шлепанцы с зелеными помпонами. Бэзил взглянул на свои. Его помпоны оказались малиновыми. — Интересно или неинтересно, — сказал Бэзил, — но Севастьянову следует дать время для доведения дела в Сингапуре до конца и оказать помощь из Москвы… — Возможно, что и так, — сказал Семейных, наклоняясь с пуфика, на котором сидел, и дотрагиваясь ладошкой до шемякинского колена. — Но вы рассуждаете как человек… как человек прессы. Севастьянову ничего не удастся переменить, сиди он в Сингапуре хоть ещё целый год! — Почему? — спросил Бэзил. — Допустим в порядке бреда, что сто восемнадцать миллионов возвратятся к Севастьянову. Но они возвратятся именно к Севастьянову. Как результат его личных несанкционированных действий. Как он оприходует, извините за канцелярщину, деньги? Подумайте хорошенько… Сто восемнадцать миллионов долларов! Гуляли, гуляли и догулялись, видите ли, до Севастьянова! Нет свидетелей, нет официальных приходных документов… Досужие умы… вот именно — досужие… зададутся вопросом: а сколько же энергичный Севастьянов положил себе в карман, пока… э-э-э… пока некие господа в Сингапуре уговаривали его не терзать их насчет невозвращенного должка? Бэзил встал с дивана. — Достоинство и честь человека разве не могут быть порукой? Да поднимите старые бумаги, счета, соглашения… как там это называется? Обоснуйте появление этих миллионов, акт составьте! — У денег нет достоинства… товарищ, — тяжело сказала женщина, принесшая кабачки. — У денег есть счет, а в их взаимоотношениях с родом человеческим — старинная итальянская двойная бухгалтерия с четкими понятиями «приход» и «расход». Демонстративно на столе были расставлены три тарелки, взятые из стеклянного шкафа у окна, за которым включилась неоновая надпись «Гостиница «Украина». Время ужина, на который гостей не звали. Закрывать за ним пошел Семейных. Сбросив шлепанцы, в незашнурованной обувке, Шемякин шагнул за порог. Властно придержал дверь, открывавшуюся наружу. Стараясь подбирать слова, сказал: — Ты, наверное, бесспорно достоин своей роскошной должности и можешь решать судьбу Севастьянова… Но запомни, паскуда. Я знаю, кто ты. Ты «крот», подстилка у тех, кто увел эти деньги. Формально мне тебя не достать… Но боже тебя упаси доложить о моем приходе и этих словах некоему Шлайну. Не трогать Севастьянова! Понял? Севастьянова не трогать! Запомни мне тебя формально не достать, только формально… — Я завтра же позвоню в вашу редакцию, — внятно сказал Семейных. Подумайте над моими словами. Так ведь можно и не вернуться из отпуска… Пустите дверь! Вы! Отщепенец! Под ветром Бэзил вышел на Кутузовский проспект. Минут десять постоял, успокаивая дыхание. Слава Богу, что не истратил ни доллара из денег, которые Ефим дал ему в Голицыно. Их следует вернуть в ближайшее время… Нет, Севастьянова они теперь не тронут. Держись, коллега-алексеевец! Наше дело правое, хотя и безнадежное… Ступени в подземном переходе покрывала слякоть, мусор и окурки. Ноги скользили. — Шемякин… Или как вас… Шемякин! Из-за серого парапета, почти над ним, свешивалась Марина Владленовна. Махнув рукой, чтобы он задержался, сбежала к нему. — Скажите, Шемякин, у вас есть удостоверение? Кажется, начинался дождик. Несколько капель выпукло блеснули на её гладкой прическе. — Есть. Да вам-то что? — Дайте посмотреть… Она вернула затертую редакционную книжицу, порылась в заплечной кожаной сумке и протянула Бэзилу свернутый вчетверо листок. Сказала: — Спускайтесь внутрь, в переход, дождь ведь… Читайте при мне… Куда вы исчезли на неделю после вылета из Бангкока? — Остановился в Бомбее… А вам-то что? — Читайте, это письмо три дня вас ждет. Я уж и в редакцию звонила… «…как и предполагалось, сбежал из Сингапура в Бангкок с итальянским паспортом и платежным поручением на сто с лишним миллионов долларов. Его сопровождал некто Джеффри Пиватски, американец. В операционном зале отделения «Бэнк оф Америка» на Силом-роуд устроил скандал, заявив, что сомневается в подлинности чека, потребовал прибытия таиландской полиции и российского консула. Сам понимаешь, он рассчитал верно. В банке своя охрана, посторонние не тронут. Американец оказался жестким, пришлось идти на компромисс. Севастьянов вернул ему итальянский паспорт, а я увез чек и Севастьянова. Теперь, чтобы тебе стало ясно. Севастьянов развивал свою деятельность с моего ведома, хотя сам об этом не догадывался. Мое внимание к этому делу не было санкционировано. То есть, формально рассуждая, я действовал на свой личный риск. Оставаясь по возможности в тени, я способствовал оформлению Севастьянова в Сингапур. В этом плане я на свой страх и риск даже провел разговор с полковником Шлайном, которому ранее передал свое досье по сингапурским кредитам. Я имел более или менее полное представление о характере Севастьянова, знал, насколько глубоко задело его то, как обошлись с Петраковым, с какой невыносимой для него остротой он переживал шушуканье о взятках. Способствовал я и тому, чтобы к нему в руки попадали документы или публикации, относящиеся к петраковской истории. С твоей стороны законен вопрос: почему я делал это? Отвечу: я входил в бригаду, обеспечивавшую безопасность Петракова в период его сложных забот, причем действовал как в Сингапуре, так и из Москвы. Я написал особое мнение после того, как было вынесено решение по злосчастному потерянному кредиту. Итак, мой расчет — если хочешь, исключительно психологического свойства — оправдался. Севастьяновский характер сработал. Я лично взялся сопровождать Севастьянова с чеком на все его миллионы, и мы вылетели из Бангкока в Москву аэрофлотовским самолетом через шесть часов после скандала в «Бэнк оф Америка». Сейчас я отстранен от работы до решения моей участи. Какая будет резолюция на моем объяснении, в котором я всю ответственность беру на себя, неизвестно. Разбирающую мое дело комиссию — пока она называется дисциплинарной — возглавляет полковник Шлайн. Он производит двойственное впечатление, хотя серьезно вникает в случившееся. И все же вполне возможно, что тебе придется помогать мне искать работу. Из-за своих миллионов, которые никто не знает, как оприходовать, Севастьянов находится под арестом. Марина Владленовна, которая передаст тебе эту бумагу, только вдохновительница. Думаю, она вдохновит тебя на подготовку материала для газеты об отчаянном бухгалтере. Но ты положишь его на стол редактору только после сигнала от неё же. Хотя, с другой стороны, кто в наше время обратит внимание на газетную статейку здесь, в России? Может быть, взорвешь эту петарду за границей? Если ничего не получится с вызволением Севастьянова, не горюй. Знать, судьба его такая. С самыми добрыми пожеланиями, Николай Дроздов». — Семейных, что же, не знает обо всем? — спросил Бэзил. — Нет еще… Севастьянова арестовали прямо в Шереметьево. Куда увезли, никто не знает… Дроздова тоже никто не виделю… — Она запнулась и покраснела. — Такие дела… На службе его нет. Записку я нашла утром на своем рабочем столе. Верните мне её теперь… Я позвоню вам. — Спасибо, Марина Владленовна. Она как-то странно посмотрела на него. Схватив за руку, нервно сказала: — Помогите ему… Как-нибудь… Дроздову! — И убежала вверх, на Кутузовский проспект. Пройдя пустой гулкий переход до конца, Бэзил поднялся на улицу, под дождь, и проголосовал. Притормозивший «опель» слегка занесло на мокром асфальте. — Куда? — спросил из прокуренной кабины водитель. — На улицу Изумрудного Холма, братец. — А если без дурацких шуток? По обеим сторонам Бородинского моста с черной Москвы-реки поднимался пар. ЭПИЛОГ «Шелковой» посадке пассажиры аплодировали вяловато, сказывался ранний час. Командир сообщил, что московское время пять двадцать утра, а температура за бортом плюс восемь, дождь. За иллюминатором ТУ-154, выруливавшего непривычно близко к зданию Шереметьевского аэровокзала, пунктиром тянулись оранжевые огни. Дипломат, сопровождавший Севастьянова из Бангкока вместе с Дроздовым, коренастый шатен с усиками, улыбчивый и неразговорчивый, отстегнул ремень безопасности и, наклонившись вперед, достал что-то из-под пиджака. Краем глаза Севастьянов различил наручники и покорно протянул запястья. — Не вы, — тихо сказал коренастый и перегнулся к Дроздову, который сидел возле иллюминатора. Так же тихо окликнул: — Дроздов! Руки! Защелкнув на консуле наручники, шатен встал, снял с полки сложенный плащ и набросил на колени арестованному. Огни в салоне притушили, Севастьянов не видел лиц четверых субъектов в безликих костюмах и галстуках, которые, пропустив его вперед, окружили дипломата и бангкокского консула. — Спускайтесь, спускайтесь, — сказала стюардесса у трапа, когда Севастьянов замешкался, поджидая конвойных. — Все в порядке… Внизу пятый безликий, мягко поддержав под локоть одной рукой, второй настойчиво надавил ему в спину и втолкнул в открытую заднюю дверь черной «Волги». Машина взяла с места. Сидевший рядом с водителем человек в картузе а-ля-Жириновский повернулся и сказал: — С благополучным прибытием, Севастьянов. — Здравствуйте, господин Шлайн. — Я прихватил термос с кофе и бутерброды… Сейчас выедем с территории аэропорта, приткнемся к обочине и вас покормим. Советую подзаправиться основательнее. Ехать часов… По-прежнему сидя вполоборота к Севастьянову, он спросил водителя: — Сколько часов вам ехать, Киселев? — Около шести… Сказал, словно оборвал фразу. Наверное, спохватился и не добавил при постороннем служебное обращение. На выезде с Шереметьевского шоссе водитель оставил слева эстакаду поворота на Москву. Ехали в противоположном направлении. В Черной Грязи, едва миновали пост ГАИ, свернули направо и, не притушив габаритных огней, встали у ворот станции техобслуживания при колонке компании «Алан». Кофе оказался горячим и крепким, бутерброд были с ветчиной и с камамбером. Севастьянов закусывал в одиночестве. Шлайн расхаживал вокруг машины. Киселев курил, стоя у дверцы. Две черные «Волги» подъехали почти бесшумно. Из прибывшей последней два человека пересели к Севастьянову — один на место Шлайна, второй рядом, слева. Шлайн, приоткрыв дверь со стороны Севастьянова, сказал: — Оставьте остатки снеди и термос у себя. Еще потребуются… Где чек? — У меня, — сказал Севастьянов. — Отдам только при предъявлении ордера на арест или обыск. Буду сопротивляться. — Нет необходимости, — сказал Шлайн, захлопнул дверь и, подняв руку, махнул, словно отпихивал нечто надоевшее внешней стороной ладони, в сторону Ленинградского шоссе. Город Клин Севастьянов проспал и открыл глаза, когда «Волга» накренилась, съезжая с асфальта на грунтовку. Рассвело. Он узнал местность — насыпной песчаный берег перед мостом через Волгу за Подрезково, где начиналось Московское море. Петраковская дача стояла в получасе ходьбы на моторке. Севастьянову послышались отдаленные колокола со звонницы Свердловской церкви. Служба начиналась обычно в девять. Он взглянул на часы. Девять и было. — Все возвращается на круги своя, — сказал Севастьянов, когда ему сказали, что можно выйти и размяться. Будто вчера, а не два с лишним месяца назад он торопился здесь ночью к умершему Петракову и укрощал сторожившую труп овчарку. Что-то с ней стало? Первым ходил мочиться в кусты Киселев, потом сопровождающий. За Севастьяновым никто не последовал, когда он довольно далеко отошел за песчаный бугор. Впрочем, полуостровок окружали вода и топь. Наверное, не первый раз делали тут остановку с арестантами. Возвращаясь, Севастьянов видел, как вытащенного из второй «Волги» Дроздова — он был по-прежнему в наручниках — водили вдоль берега для разминки. Длинный консул сначала подрыгал ногами, потом поприседал между двумя охранниками. Дождь перестал, дул холодный ветер. Как в том августе на островах, тоже недалеких отсюда, где он был с Клавой. Что-то она поделывает? Третьей «Волги» не было видно. Наверное, на ней возвратился на Лубянку, или куда там ему возвращаться, Шлайн. Кофе оставалось на две термосных крышки. Из снеди — три брусочка розовой пастилы и круассан в пластиковой упаковке. Севастьянов попытался представить себе Шлайна в домашней обстановке, это не удавалось. Во всяком случае, прояснилось, что он не из ЦРУ, по крайней мере — явно… Больше ни о чем думать не хотелось. Перед Тверью он опять задремал, и, видимо, крепко, потому что сопровождающему пришлось слегка потрясти его за плечо. «Волга» миновала низкие массивные ворота с раздвижными стальными створками, проехала вторые, затем третьи такие же и остановилась во дворе, стиснутом кирпичными стенами с колючей проволокой по гребню. Севастьянов оглянулся и увидел вторую черную «Волгу», осевшую под полной нагрузкой. Твердая рука сопровождающего развернула его в прежнее положение. У железной двери, между двумя прапорщиками с милицейскими дубинками, прижимала к горлу ладони Оля. — Вы прибыли в следственный изолятор в городе Кашине Тверской области, гражданин Севастьянов, — сказал сопровождающий. — Ордер на арест и обыск последует своевременно. Советую сохранять спокойствие. Вам дана возможность встретиться с женой. Севастьянов, в бытность свою Войновым, не испытывал страха перед стихией в Черном море, не пугался под допросами в турецкой разведке. Силы уходили на борьбу, которая выматывала так, что их просто не оставалось на любые чувства, включая страх. Опустошенный, он впадал в забытье, и все. А теперь страх пришел. Сжал горло. Как сжимала ладонями Оля свое горло во дворе этой тюрьмы… Рутину обыденной жизни у одиноких людей скрашивает множество банальных табу. Своего рода игра от скуки. Например, считаешь, что не стоит заливать растворимый кофе горячей водой из кухонного крана, лучше — кипяченой, из чайника, тогда не наживешь аденому. Что предпочтительнее умереть естественной смертью, поскольку в случае кончины от несчастного случая возможно унизительное продолжение существования в виде печени, трансплантированной в чужое тело. Что все предметы, в том числе и такие одушевленные, как деньги, созданы, чтобы быть поделенными между людьми, а потому лучше прожиться заранее, дабы не оставлять так называемые «яблоки раздора»… И так далее, и тому подобное. А завершил бы Бэзил Шемякин это перечисление так: не обманывай и не обманывайся в церкви. За тем он и посещал храм. Бэзил приехал на Воробьевы Горы за час до встречи, назначенной Шлайном у лыжного трамплина. Он решил отстоять заутреню в старой церквушке — в двухстах шагах вниз по Мосфильмовской. Церквушка, конечно, как-то называлась, но спросить Шемякин постеснялся. Он открыл карманный складень-молитвослов, доставшийся от мамы, и стал читал свое под пение с амвона: — Яко Ты, Господи, упование мое… Не приидет к тебе зло, и рана не приближится телеси твоему. Яко ангелом Своим заповесть о тебе. Сохранити тя во всех путех твоих. На руках возьму тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою. На аспида и василиска наступиши и попереши льва и змия… Бэзил стоял, как обычно становился в храме, — слева в срединной части, полуобернувшись в силу профессионального кретинизма, чтобы контролировать вход. Что нехорошо это, он знал, но поделать с собой ничего не мог. С тех пор, как в крохотной церквушке харбинского женского монастыря, куда он пришел с мамой, на его глазах застрелили вставшего на колени в притворе человека, навещавшего сестру… Притвор по чину предназначается для кающихся или отлученных от причастия, и именно там застрял Ефим Шлайн, неожиданно появившийся в церкви. Он неторопливо обмахнулся крестом, посмотрел на часы — до встречи у трамплина оставалось ещё четверть часа — и сделал вид, что отправился покупать свечку. Разминуться с ним стало невозможно, и Шемякин, осторожно протиснувшись в толпе старушек, тронул Ефима за рукав. — …в бездне греховной валяяся, неизследную милосердия твоего призываю бездну! — провозгласил дьякон. — Встретимся у входа, если уже уходишь, — спокойно сказал Шлайн, не скрывая, что проверял возможность «хвоста» за Шемякиным до прихода в церковь. Лицо Ефима казалось серым и припухшим — наверное, не спал ночь. Они не смотрели друг другу в глаза, будто стеснялись, что оказались в этом месте со своими заботами. Когда Шемякин вышел наружу, Мосфильмовскую заливало солнце. Шлайн появился в церковных дверях минут через десять. Подставил, зажмурясь, измученное лицо солнечным лучам и, улыбнувшись, сказал: — Право, хорошо как… — Не всем, — ответил Шемякин. — Ты ведь продал Севастьянова, Ефим? — Хуже. Посадил. Девять дней назад прямиком отправил из Шереметьево в Кашинский изолятор. Там он имел свидание с женой, с этой… с Ольгой. И объяснение с ней же. Клавдия Немчина, супруга известного тебе дипломата в Бангкоке, ещё раньше написала ей письмо о своей связи с Севастьяновым. Просила дать ему развод. Любовь там, и все такое… — До гробовой доски, — сказал Шемякин. — Что? — не сразу понял Шлайн. — Ах, ну да… Немчина, когда ему сказали об этом письме, написал свое собственное, на имя консула Дроздова, где просил защитить его семью от преследований со стороны Севастьянова, находящегося в командировке в Сингапуре. Севастьянов, утверждает Немчина, и это в устной форме подтвердила затем консулу Клавдия Немчина, вынудил её к сожительству. Под угрозой сообщить прессе, в частности, тебе, Бэзил Шемякин, имя её отца, тщательно скрываемого матерью Клавдии. Якобы отец Клавдии стал одним из заместителей главы нынешнего правительства. Как сказал Севастьянов Клаве, из её прошлых сексуальных похождений он может сделать скандальчик и использовать его в политических играх. А потому, мол, если даже не любишь меня, но любишь мать и отца, то отдайся… Немчина говорит, что это же может подтвердить Семейных, сотрудник финансового холдинга, в котором работает Севастьянов… Семейных убежден, что Севастьянов занимался несанкционированным возвращением кредита, выданного Петраковым, чтобы, сбежав, обеспечить себе безбедное существование на Кипре. Семейных не исключает, что Севастьянов встречался с Клавдией Немчиной в Бангкоке для того, чтобы уговорить её ехать с ним… — О господи, — сказал Шемякин. — Господь, мне кажется, сам нуждается в нашей поддержке… Иногда. Как в данном случае, — ответил Шлайн. Они подошли к лыжному трамплину. Облако закрыло солнце, и ветер сразу стал холоднее. Шлайн надел свою фуражку а-ля-Жириновский. — Я хочу вернуть тебе деньги, Ефим, — сказал Бэзил. — Я не трогал пачку. Не хочу брать. От тебя. Я… вот что… Мне известно, что порядковые номера на купюрах продолжают те, которые имеются на долларовых сотенных, выданных тобою Семейных. И на бандеролях указан тот же банк… Семейных сингапурский крот. Предатель… Тебе это известно, даже на пользу… А я… Я из другой компании, знаешь ли. Я ничего не имею против того, что вы все делаете. Пожалуйста, как вам нравится. Но без меня. Шлайн взял его под локоть и развернул, чтобы оказаться спиной к ветру. В серой дали внизу, над Иваном Великим начинался дождь. — Все? — спросил Шлайн устало. — Ну, хорошо… Я не чистоплюй. Будем считать, что я их не заработал. В сущности, моя роль свелась к доносу на Севастьянова, после того как ты втер меня к нему в доверие. — Теперь действительно все? — Все. Разрешите идти, товарищ полковник? — Денег я не возьму. Скажем так — ты их ещё отработаешь. А сейчас можешь идти. Не отходи от телефона с трех до шести вечера. Это приказ. После моего звонка догадаешься, что тебе делать. Сингапурский код не забыл? Все вы, бабники… Шлайн отвернулся и, лавируя между лотками с армейской амуницией, знаками различия, матрешками и иконами, ушел к кромке тротуара, где его ждала казенная черная «Волга» с водителем. Шемякин застегнул на пуговицу внутренний карман пиджака — там лежала пачка в банковской бандероли. Ефим не позвонил ни в шесть, ни в восемь вечера. Это совсем не значило, что с ним случилось непредвиденное. Такого не могло быть, поскольку, говоря словами чеховского героя, такого не бывает никогда. Просто не случилось или, скорее, ещё должно было случиться некое событие, которое и станет поводом для телефонной беседы. Позвонил Дроздов. В половине одиннадцатого. — Я из Кашина, — сказал он. — Шлайн свалился, спит… В машине, которая катит в Москву. А я отлежал все бока, опух от спячки за эти дни… — На нарах? — спросил ехидно Шемякин. — Почти. На диване в квартире директора следственного изолятора. Шлайн распорядился разыграть мой арест и предъявление обвинения в причастности к преступному получению чека Севастьяновым. Даже на очную ставку с бухгалтером водил и орал на меня при нем. Привез сюда и жену Севастьянова, Ольгу. Мирил их… Доказывал невиновность бухгалтера и разоблачал домогательства Немчинихи… Все по системе Станиславского или Чехова, не помню… Все ружья, повешенные на стену, выстрелили. Севастьянов систему воспринял, меня пожалел, уступил увещеваниям Шлайна и согласился не получать эти деньги по чеку с последующей передачей по акту своему холдингу, а написать на чеке тратту, то есть переписать на другого получателя. Людвига Семейных. — И что теперь? — Семейных сможет получить по чеку наличными, или как там ему заблагорассудится, в Бангкоке или Сингапуре. — Где исчезнет вместе с наличными. Он же крот у этих мужичков, которые увели сто восемнадцать миллионов. — Вот затем я тебе и звоню. Вернее, собирался позвонить Шлайн да вот, видишь, надорвался и поручил мне… Ты понял идею? Он, то есть Шлайн, перед тем как погрузиться в сон от изнеможения, всех нас троих — меня, Севастьянова и тебя — обругал бабниками. А он ничего просто так не говорит… «Ефим все-таки сделал меня подонком, — подумал Бэзил. — Он хочет использовать Барбару. Не исключено, что с подачи консула. Это ведь Дроздов с ухмылочкой советовал мне в Бангкоке обзавестись азиаточкой. Вынюхал ещё тогда про мои отношения с Барбарой…» — Сволочи вы, — сказал Бэзил. — Уж как водится, дружище. Ха-ха! Разве тебя не радует, что я вроде бы оправдан и тебе не придется искать мне работу? — Дождись, когда проснется Шлайн. Тогда и узнаешь. У него всегда за пазухой гостинец… А то, что вы хотите, я сделаю. Не ради вас. Чтобы утопить эту сволочь Семейных. Месть — не профессиональное чувство. Дроздов дал понять это молчанием. — Скажи Шлайну, я отработаю свой гонорар, — сказал Бэзил. — Вот так лучше, — откликнулся Дроздов. — Последняя часть, так сказать, финал партитуры сингапурского квартета. — Какой ещё партитуры, какого ещё квартета? — Ефим так сказал. Шемякин, Дроздов, Шлайн и Севастьянов сыграли, как по нотам… Жди звонка завтра. Ефим подтвердит передачу чека Семейных… Они доделали свое дело в Кашинском изоляторе потому, что это далеко от Москвы, рассуждал Бэзил, пересекая Петровку. Шлайн и Дроздов повязаны между собой изначально, только скрывали это. Они опасаются крота у себя на Лубянке. Или в прокуратуре. По закону, они могли держать и Севастьянова, и его жену в Кашине до десяти суток. Добились своего… Шемякин свернул с Петровки в Столешников переулок и потащился вдоль новой гостиницы, где ему предлагали место в службе безопасности. Намного чище того, во что он теперь вляпался. На Тверской Севастьянов направился к Центральному телеграфу. В Сингапуре было восемь вечера. — Уже соскучился? — спросила она. Ее голос в трубке словно бы отрикошетил от чего-то, и вопрос сам по себе сдублировался. — Про это я расскажу при встрече, — сказал Бэзил. — У меня есть для тебя информация. Через неделю, а может и раньше, в вашем краю появится господин Людвиг Семейных, член совета директоров московского финансового холдинга «Евразия». С чеком, который трассирован Севастьяновым. Я располагаю сведениями, что Семейных присвоит деньги и исчезнет… Дело в том, что пятьдесят пять процентов акций «Евразии» принадлежат правительству России. То есть надоевшие всем сто восемнадцать миллионов долларов окажутся украденными Семейных и у правительства. Ты понимаешь, что я хочу сказать? — Спасибо, Бэзил. Ты умница. Надеюсь, все же скучаешь. Шемякин повесил трубку. Жулье в Сингапуре заснет в эту ночь спокойно. Их московский крот ляжет, как принято говорить в определенных кругах, крайним бревном. Так он подумал. И подумал правильно. В уютной квартирке на сингапурской улице Изумрудного Холма Барбара положила и снова сняла трубку телефона, набрала номер Бруно Лябасти и сказала: — В Москве сработало. Завтра я дам информацию о твоей и Клео смерти в результате автомобильной катастрофы на острове Пенанг в Малайзии. Вы свалитесь с моста в Малаккский пролив между этим островом и континентом. Тела унесет течением, оно там сильное. Так? Не забудь сообщить ваши новые имена, Бруно… Она выслушала ответ и рассмеялась: — Нет, Бруно, нет… Я согласна только на одно новое имя… миссис Шемякин. — Семейных арестован в Сингапуре по обвинению в хищении посредством злоупотребления служебным положением. Вроде бы у них это так формулируется, — сказал Ефим Шлайн, поднимая воротник своего пальто. — Деньги возвращены «Евразии» должным образом, то есть теперь — совершенно официально. Все довольны… На углу возле петербургской гостиницы «Октябрьская», где он и Шемякин неудачно — с точки зрения погодных условий, как сказал Шлайн, — установили наблюдательный пост, свирепствовал ноябрьский ветер. До отправки стоявшего перед главным входом «икаруса» с туристами, уезжавшими в Хельсинки, оставалось несколько минут. Севастьянов помог Ольге взобраться на высокую ступеньку автобуса. Шемякин был уверен: эти двое не вернутся… Или Ефим Шлайн готовил новую партитуру? Иначе зачем они здесь, на этом пронизывающем ветру? |
||
|