"Сингапурский квартет" - читать интересную книгу автора (Скворцов Валериан)

Глава пятая ОБЕЗЬЯНКА В ХВОЙНОМ ЛЕСУ

На зарешеченной веранде полицейского участка «Лумпини» рев моторов с улицы Радио, единственной в Бангкоке обсаженной деревьями, глушил разговоры. Сержанты-следователи и посетители-заявители почти орали за узкими столиками.

Капитан Супичай, пройдя веранду, протиснулся в узкую дверцу камеры для допросов задержанных. Высокий парень в джинсах и вязаной тенниске, усевшись на стол, накручивал диск допотопного японского телефона, цепляя отверстия в нем мотоциклетным ключом зажигания. Локоть парня украшала цветная татуировка — горбившийся боров всаживал клыки в чресла красавицы.

Парнем был лейтенант Випол, на встречу с которым Супичай и приходил в этот участок, если возникала необходимость. Название Лумпини носила деревня, в которой, по преданию, родился Будда. Так же назывался главный парк Бангкока с фонтанами, прудами и часовой башней по другую сторону улицы Радио. Соответственно, и полицейский участок обозначали — «Лумпини».

Випол, работавший в полицейской контрразведке, по сути, в подполье, намеренно попадал под привод, а появления военного контрразведчика Супичая на любом участке выглядели повседневностью. Супичай и Випол остерегались не самих преступников, а их агентуры в центральной полицейской конторе на Рачждамнен-роуд.

Капитан кивнул, давая понять Виполу, что тот может спокойно завершить свои телефонные заботы. Скорее всего, лейтенант звонил жене в универмаг «Сентрал» и договаривался насчет встречи в доме свиданий на Петбури-роуд. Такова жизнь детектива…

Супичай включил телекамеру слежения за заключенными. Покрутил зум, приблизил лица на мониторе. Надзиратель в одних трусах и форменной фуражке черпаком бросал липучий рис из ведра в протянутые сквозь решетку миски. Капитан почти ощутил удушливый от жары, пота и запаха пресной каши воздух… Знакомых не попалось.

Свободной рукой Випол показал на сложенные листки, лежавшие на столе. Капитан достал очки. Удачливый в службе лейтенант обладал одним недостатком — писал пространные донесения. В нынешнем он сообщал:

«Денежная волна, нахлынувшая из Гонконга после передачи Британией этой территории красному правительству в Пекине, невероятна по мощи. В огромные цифры трудно поверить. Но ещё невероятнее выглядят имена, которым эти деньги принадлежат, и то, с какой деятельностью они связаны.

Сбор опиумного сырца производится в этой стране с середины декабря до первой недели марта. Урожай крестьянского двора обычно от десяти до пятнадцати килограммов. В нынешнем сдают по пятнадцать и больше, до восемнадцати. Для себя почти не оставляют. Закупочные цены соблазнительно высоки. Потому что из Гонконга поднаперла свободная наличность, с порога ищущая приложения.

Не могу доложить, что цепочка движения опиума на оптовый и розничный рынки прослежена вся целиком. Некоторые её звенья обозначены пока пунктиром, а часть вообще остается по-прежнему скрытой. Допускаю, что причина молчания агентуры — страх или взятки. Из собственного источника мне стало известно, что в Окленде, Калифорния, один таец купил дорогое предприятие. В Лас-Вегасе, Невада, в гостинице «Дворец Цезаря» другой таец, взявший люкс на три дня, внес на случай проигрыша в казино депозит в восемьсот тысяч долларов. Парень проигрался, хотя сам из небогатой бангкокской семьи, принимавшей три недели назад гонконгских родственников.

Информация об обоих случаях протекла из кругов бангкокских посредников, о которых я доносил вам ранее, — посредников между героиновыми оптовиками в этой стране и Америке. В приведенных случаях мне удалось проследить связь истраченных в Америке сумм — при переводе их из США к отправителям товара в банки нашего региона — с бангкокским отделением Индо-Австралийского банка. На последний падает подозрение в том, что он играет роль стиральной машины для опиумных и иных мафиозных денег. Мне стало известно, что именно бангкокское отделение Индо-Австралийского банка — источник сумм на покупку в Окленде и депозит в Лас-Вегасе.

Прошу санкции на задержание двух указанных выше тайцев таможенными властями в столичном аэропорту Донмыонг или другом пункте въезда при возвращении. Имена обоих назовем таможенникам перед задержанием. Вам они будут сообщены устно при личном свидании.

Далее. Я выявил, что человек, снимавший в аэропорту Донмыонг из машины марки «ситроен», номерной знак 9F5363, русского пассажира по имени Себастьяни, покидавшего пределы этой страны в направлении Сингапура, является сотрудником фирмы «Деловые советы и защита», базирующейся в Сингапуре. Сфера работы — охрана частных финансовых и информационных интересов.

Считаю необходимым отметить, что вышеуказанный Себастьяни отбыл в Сингапур в сопровождении ранее практиковавшего в Бангкоке по нашей лицензии частного детектива Шемякина, в прошлом эмигранта с французским паспортом. Нанят ли Шемякин Севастьяновым, неизвестно. На данный момент Шемякин лицензии не имеет и работает корреспондентом русской газеты. Интерес к нему со стороны агента фирмы «Деловые советы и защита» не выявлен.

Далее по этому же случаю. Прикомандированный к моей группе для прохождения вторичной стажировки юнкер обратился за разрешением подать жалобу на несправедливость. Поскольку жалоба на вас, господин капитан, юнкер просит разрешения обратиться выше по команде.

Юнкер утверждает, что, как явствует из его наблюдений, в номере Себастьяни в гостинице «Амбассадор» коридорный произвел обыск за плату, полученную от того самого агента «Деловых советов и защиты», которого, по вашему мнению, юнкер прозевал в Донмыонге. Юнкер не оспаривает вашего мнения, но будет жаловаться на отказ возместить его расходы (подкуп коридорного), произведенные при выявлении личности, по заданию которой производился обыск в номере Себастьяни, поскольку денежный отчет был представлен после вашего решения о переэкзаменовке по практике слежки…»

Капитан сдвинул очки на кончик носа и, подняв брови, посмотрел на лейтенанта поверх оправы.

— Випол, — сказал Супичай, — расходы юнкера возместить. Самого поощрить. Его жалоба обоснована. Поставить его в известность о моем выводе. Затем…

Повинуясь жесту начальника, лейтенант уступил Супичаю место у компьютера.

— Отвернись, — приказал Супичай, после чего набрал код доступа базы данных центрального компьютера полицейского управления на Аютхайя-роуд. Ни кода, ни того, что появится на экране, лейтенанту знать не полагалось.

Капитан увидел на экране, что «Деловые советы и защита», как и Индо-Австралийский банк, принадлежат одному человеку — Бруно Лябасти, а его сын, проживающий в Бангкоке финансист Жоффруа Лябасти-младший, управляет бангкокским отделением банка. Он увидел также, что бангкокское отделение Индо-Австралийского банка в последние месяцы заметно расширило свою клиентуру за счет людей, подозреваемых в закупке, переправке и реализации «товара», а также размещении в Америке грязных денег и последующем возвращении их в Бангкок.

Введя код для дополнения данных, Супичай отстучал на клавишах: «Предположение: Жоффруа Лябасти-младший, директор местного отделения Индо-Австралийского банка, потому и директор, что он сын своего отца и живая гарантия сохранности денег теневых вкладчиков».

Капитан выключил компьютер.

— Випол, на это направление запусти юнкера. Более серьезными силами не влезать. Нам это ни к чему. Я имею в виду соревнование с профи из «Деловых советов и защиты», суетящихся вокруг русского. Если начальство заинтересуется, доложим, что меры приняты. В случае неуспеха этих мер объясним осечку нерадивостью юнкера. Он ведь не сдал зачет однажды? Да ещё склонен к интригам и жалобам. Ясно?

— Ясно, господин капитан.

— Пусть формирует себе репутацию склочника и неудачника… Ссоры с коллегами… После училища не присвоим лейтенантское звание. Получит штабного сержанта… Думаю, те, кому следует, это приметят и предложат обиженному компенсацию. В конторе, где не прибавляют жалованья, прибавляется предателей. Пусть внедряется к ним… Пора готовить резерв, лейтенант. Никто из нас не бессмертен… Знать будем ты, он и я. Вот так, Випол.

Капитанское лицо очерствело.

На черно-белом экране телевизора заключенные, выстроившиеся у решетки, ритмично и в лад разевали рты.

Супичай вдавил кнопку внутренней связи.

— Здесь капитан Супичай. Почему заключенные поют, караульный?

Випол ухмыльнулся, заметив, как начальник задергал под столом сверкающим полусапогом на молнии. Капитан недолюбливал, как он говорил, умников из университетов. Начальником участка «Лумпини» назначили как раз такого. По его приказу караульный заставлял заключенных петь, поскольку песни отвлекали от мыслей о предстоящем допросе и мешали готовить новые порции лжи… Такое объяснение хоровому пению капитан и выслушал.

Виполу это тоже не нравилось. В тюрьму сажают не для спевок.

— Юнкер приводил детали по обыску, произведенному в номере русского человеком из фирмы «Деловые советы и защита»? — спросил капитан.

— Юнкер донес, что агент получил от коридорного шпильку, которую подобрала горничная, прибиравшая номер. Шпильку для волос. Вещица не стоила бы внимания, если бы её потеряла девица доступных достоинств из бара. Но в номер приходила женщина-фаранг. Шпилька её. Вот тогда-то юнкер и пришел к выводу, что обнаружил «новость». А именно — узнав о шпильке, агент «Деловых советов и защиты» посчитал её для себя интересной.

Красная шестиэтажка с балкончиками, безликая, словно тюремный корпус, стояла так, будто готовилась сползти с холма, мимо подножия которого по широкой дуге Патерсон-роуд несся поток машин. Ворота в низкой ограде раздвинулись. Открылся знакомый Севастьянову двор, мощенный неровными плитками. Пожухлая травка пробивалась на стыках.

Этот дом Севастьянов мог бы обойти, не споткнувшись, с закрытыми глазами, хотя здание отличалось нелепостью внутренней планировки. Мрачные и гулкие лифты открывались иногда в кухнях квартир. Через квартиры же приходилось пробираться в конторские помещения, лавируя между столами с кастрюльками и чайниками, обходя навечно закрытые железные шкафы неизвестно с чем, опускаясь по лестнице на пол-этажа и снова поднимаясь на эти же пол-этажа через десяток шагов. У некоторых комнат были высокие пороги, в других сразу за дверями разверзалась яма.

В огромном доме размещалось от десяти до пятнадцати человек, но и они существовали в тесноте. Покойный Петраков называл здание, присмотренное главой представительства московского холдинга, памятником ослиному глубокомыслию. Глава, которому, конечно, донесли об этом, целый месяц не разговаривал со своим заместителем по финансовым вопросам на личные темы… Но, как бы там ни было, спустя два года и после капитального ремонта помещение по-прежнему походило на архитектурное обрамление многоэтажных стойл. И натаскали в них, судя по тому, что шкафов прибавилось, ещё больше…

Севастьянова никто не ждал, приветов он не привез, нынешний глава представительства и его заместитель находились в отлучке. Дежурный комендант — жена экономиста, который «тоже уехал на протокольное мероприятие,» — вручила Севастьянову под расписку ключ и удивилась, что прибывший знает, где находится отведенная ему комната и как к ней пройти. Оторвавшийсь от старого номера «Московского комсомольца» и подняв одутловатое, мучнистое из-за пребывания в кондиционированном воздухе лицо, она сказала, будто спохватившись:

— Ах, ну да… Вы же Севастьянов!

Застелив поролоновый казенный матрац привезенной простыней, Севастьянов лег спать.

Разбудил его аромат жарившейся на оливковом масле картошки. Севастьянов надел брюки, футболку и выглянул на кухню, которую ему предстояло делить с пожилой дамой в сарафане, покрытом рисунками золотистых драконов. Звали её Мария Фоминична. С испугом она сообщила, что ему придется работать у нее, старшего бухгалтера, в подчинении. Картошкой не угостила.

До вечера Севастьянов гулял по Орчард-роуд и Скоттс, примечая, как переменились и стали изощреннее витрины, одежда и манеры фланирующей публики. Сингапур привычно богател, обзаводился уже и собственным шиком, возможно, перенятым у японцев. Севастьянов вдруг подумал, что приехал в развитую индустриальную страну из развивающейся, а не наоборот, как было бы несколько лет назад…

Нелегкие мысли одолевали его и утром, после разговора с главой представительства. Он обрекал новоприбывшего сотрудника на счетоводческую рутину, а это значило, что через два-три месяца Севастьянов, вне сомнения, истратит последний запас веры в себя, а заодно и в разумность начальственных решений. Севастьянов вдруг осознал, что не знает, как противостоять надвигавшемуся профессиональному унынию. Металлическая мебель вызывала кислую оскомину. Древние компьютеры, которые «из экономии» никто не решался выбросить, трепали нервы. Долгие поиски нужной подшивки среди груд пыльных папок — надо же «посмотреть, что и как делалось раньше» — даже ту малую толику разумного, что ещё оставалась в работе, превращали в большой конторский идиотизм.

Потянулись безликие дни. После отправки отчета о встречах с Жоффруа Лябасти в Индо-Австралийском банке и вице-директором «Бэнк оф Америка» серьезных забот не возникало. Москва — иначе говоря, Людвиг Семейных хранила молчание. Севастьянова забывали. Шлайн запретил возникать даже по электронной почте.

Севастьянов подмечал, что своим появлением в представительстве он насторожил сотрудников. Попадая в оперативный зал, чувствовал: в разговоре пауза, меняют тему. Однажды из-за неплотно закрытой двери кабинета, в котором размещался инженер по транспорту, донеслось:

— Петраковское воровство не доказано! Чего трепать зря… И Севастьянов никакой не блатной. Поймали бы — сидел бы…

Работы почти не давали. Платежные ведомости, проверка счетов по мелочам, приведение в порядок архива… Сидя в своем кабинетике, Севатьянов много читал — примущественно не по делу. Даже гулял в рабочие часы, а уж после работы — тем более. Неторопливо бродил по Стэмфорд-роуд, которую в прошлом по причине занятости видел лишь из окна машины. Разглядывал гостиничные комплексы «Марина-мандарин», «Ориентал» и «Пан Пасифик», поражаясь изощренной строительной и инженерной технологией. Его подавляла мысль, что дома, в России, даже немногие избранные судьбой не имели ничего подобного. Заказывая здания для таких же целей, они и вообразить не могли, что можно подняться до столь высокого комфорта и фантазии.

…В тот дождливый день Севастьянов брел по набережной Елизаветы. На парапете скакали черные индийские скворцы, ловившие желтыми клювами капли мелкой мороси. Белый цементный лев, символ Сингапура, изрыгал из пасти поток воды в залив Марина-бей. В коричневом сампане согнутый китаец безостановочно, словно заводная игрушка, выплескивал красным черпаком дождевую воду за борт. Бриз доносил с гнездившихся у причальных свай джонок запах сушеной рыбы, соевого соуса, прелых фруктов, разваренного риса и пролитого горючего.

На мосту Андерсена Севастьянов внезапно понял, что ни дня, ни часа колебаться и трусить больше не в силах.

Перейдя мост, он миновал корпус Шанхайско-Гонконгского банка, здание Тихоокеанской страховой компании и небоскреб «Банка четырех океанов», разыскал в скверике будку телефона-автомата. Номер, по которому Севастьянов полтора года названивал по поручениям Петракова, ответил сигналом «занято».

Он повесил трубку.

Под баньяном, пережидая дождь, рассаживались на траве школьницы-индианки, подтыкая под жилистые толстые ляжки форменные мини-юбки.

Судьба испытывала. Давала время подумать.

Колебаний Севастьянов не чувствовал.

В приемной адвокатской конторы «Ли и Ли» секретарь не сменился. До Севастьянова донесся знакомый голосок тамилки, хрупкий и тихий:

— Бюро адвоката Ли. Добрый день. Чем могу помочь?

— Добрый день, мисс Сулачана. Говорит Севастьянов из русского представительства. Как поживаете?

— О! Господин Севастьянов! О, сколько же времени минуло? О, да вы живы! Ах, да, простите, это господин Петраков скончался… О! Как вы поживаете? Вам назначено?

— Нет, не назначено… Возможно, мэтр Ли выкроит полчаса в конце рабочего дня? С вашей помощью, конечно, мисс Сулачана…

— Вы неисправимый подлиза, господин Севастьянов… Сейчас три пополудни. Четыре тридцать… Пять пятнадцать… Секунду!

Звуки в трубке умерли. Мисс Сулачана переключилась на шефа.

Но страх в Севастьянове сидел. Не вытравимый страх перед «своими», хотя уже много лет, с того времени, как он ушел из «Внешэкономбанка», кто для него «свои», а кто — «не свои», измерялось особым мерилом. Своими были, возможно, Ефим Шлайн, стряпчий Ли, этот понурый журналист Шемякин и консул Дроздов… А чужие? Это ясно и без всяких «возможно»: московский банк, приславший его на работу, то есть генеральный директор и Людвиг Семейных, символизирующие Россию… Впрочем, Шлайн тоже мог бы символизировать Россию, но внутренней уверенности в этом не было. Даже после встречи со Шлайном в самолете, на котором Севастьянова выпроводили из Турции. Севастьянов и теперь сомневался, что Шлайн представляет российские органы…

После многомесячных ходатайств, в которых активно участвовал Международный христианский комитет по эмиграции, Севастьянова — тогда он ещё оставался Войновым — перевели из лагеря Йогзат в центральную тюрьму в Анкаре. Последний допрос, два дня ожидания, доставка под конвоем в аэропорт, затем рейс компании «Олимпик эйруэйз» на Афины… Когда в «боинге-727» Лев Александрович выходил из туалета, с кресла у иллюминатора привстал лысоватый человек и помахал ему рукой, далеко высовывавшейся из манжеты сорочки.

— Я вас не знаю, — грубо сказал ему Войнов.

Его мутило, в туалете он пытался искусственно вызвать рвоту, подозревая, что его отравили в аэропорту — если не турки, то агенты ЦРУ. Один тип со странным именем Бо Казальски настойчиво крутился рядом все последние недели войновского гниения в йогзатском двухэтажном бараке. Притворяясь беженцем из Польши, Казальски настырно лез в душу с разговорами и довел Войнова до бессонницы и депрессии. Чтобы отвертеться от общества липучего агента, приходилось изображать больного, валяться на койке, и кончилось это испорченным желудком… Явно по наводке Бо к нему подселили трех вьетнамцев, державшихся совершенно по-свински. Они испражнялись в те же эмалированные тазы, в которых готовили невыносимо вонявшую сырую рыбу, чесали, сняв носки, сопревшие пальцы, рыгали, не понимали ни слова по-английски и однажды предприняли попытку избить Войнова.

Теперь, в самолете, возник новый тип, которому Бо Казальски, судя по всему, передал эстафету.

— Вы писали в правозащитную организацию «Международная амнистия Канады» по адресу Оттава, улица Кланрональд, пятьдесят один семьдесят два? — спросил тип.

Войнов, подсмотревший этот адрес у вьетнамцев, которые выдавали себя за католиков, преследуемых на родине, действительно обращался в такую структуру, а когда пришел ответ, заполнил и вернул присланную анкету с приложением трех фотографий. Заодно вложил в конверт и подробное описание психологической пытки, которой он подвергался, а также официальную жалобу на действия агента ЦРУ Бо Казальски.

— Да, писал, — сказал Войнов обреченно. — Кто вы такой?

— Зовите меня Ефим Павлович, — сказал незнакомец. — Поговорим в сторонке?

— Как вы докажете, что именно к вам пришло мое обращение?

Человек, назвавшийся Ефимом Павловичем, вытянул из кармана пиджака ксерокопии послания, анкеты и жалобы. Когда он пошел впереди Войнова между кресел, кисти его рук, заброшенных за спину, оказались почти под ягодицами.

В Афинах, не покидая аэропорта, они просидели три часа в ресторане. Ефим Павлович объяснил, что дорожка в будущее у Войнова одна — грязная и низкооплачиваемая работа в какой-нибудь западной стране, пусть даже в США, поскольку турки пришли к выводу, что бегство из Анапы морем ловкое притворство. Без специальной подготовки и поддержки пересечь Черное море на гирлянде пинг-понговских шаров в феврале физически невозможно… Свои выводы турки, естественно, не скроют от спецслужб тех стран, в которых Войнов окажется в будущем. Так что настоящего паспорта где-либо ему никогда не видеть, как собственных ушей, а потому, наверное, лучше отдаться на милость российской разведывательной конторе, которую представляет Ефим Павлович.

Войнов был уверен, что человек, назвавшийся Ефимом Павловичем, — агент ЦРУ, который «косит» под российского контрразведчика. Он так и сказал. Лысоватый очкарик вскочил и, похохатывая с видимым удовольствием, забегал вокруг столика, как бы разминаясь от долгого сиденья.

— Тогда вы понимаете, что по прибытии в Америку я смогу упечь вас в тюрьму? — сказал Ефим, отсмеявшись. — За шпионаж. Это двадцать лет. Минимум. Но есть и выбор.

— Скажите какой?

— Вернуться через некоторое время в Россию и поработать на меня дома, а потом, возможно, и за рубежом, при этом по специальности…

Через два месяца, излечившись в Карловых Варах от болячек, нажитых в Турции, Войнов поездом приехал в Брюссель на Алексеевские информационные курсы имени профессора Карташова. Лекции о положении в России читал полковник российской экономической контрразведки Ефим Шлайн. Спустя полгода Войнов был уже в Москве — с «советским», если судить по коркам и символике, паспортом на имя Севастьянова. Он позвонил в отдел кадров финансового холдинга «Евразия» и попросил принять его для обсуждения вопроса о возможном получении должности в банковском подразделении. Этого звонка ждали, и Севастьянова направили к Петракову.

С тех пор Лев Александрович никогда не видел Шлайна. Полковник не поздравил его и с законным браком, когда Севастьянов женился на Оле. Ефим, если верить Семейных, появился в банке у генерального в канун отъезда Севастьянова в Сингапур. Но с Севастьяновым в контакт не вступил…

…Тамилка приветливо сообщила Севастьянову, что Ли-старший назначает ему встречу через пятнадцать минут в своей нынешней конторе на шестнадцатом этаже нового здания у пересечения Телок-роуд и Шентон-уэй. Совсем рядом…

Севастьянов поднялся по эскалатору на переход, нависший над улицей. В стеклянном стене небоскреба, расчерченной стальными перекладинами на квадраты, отражались автомобили, серое небо и облака. Охранник с латунной кокардой, на которой сверкала надпись «ДСиЗ» — «Деловые советы и защита», сверился со списком. Переспросил:

— Господин Себастьяни?

В петраковские времена контора «Ли и Ли», располагавшаяся тогда ещё в старом здании, не охранялась.

— Соболезнования, соболезнования, — скороговоркой бормотал Ли, усаживая Севастьянова на диван в углу обширного кабинета. Диван перевезли из прежнего помещения, и казалось, что Петраков здесь по-прежнему, только вышел на минутку.

Стен в полном смысле слова здесь не было, стальные рамы держали только стекло, и Севастьянов словно бы парил над улицей. Внизу на уровне третьего этажа ветер силился раскачать набухший от дождя плакат профсоюзников с надписью «Лучшая жизнь — это качественный труд!»

— Поджидал вашего звонка, поджидал, — гнусавя на «оксфордском» английском, приветливо сказал Ли, у которого на облысевшем темени прибавилось старческих веснушек. Однако узкое лицо с пергаментной кожей и спокойным взглядом выцветших глаз не изменилось.

Севастьянов развел руками. Тронул узелок галстука.

— Понимаю, теперь вы один, надо осмотреться. Мне сообщали, что вы вернулись, господин Севастьянов. Рад встрече… Итак?

В складке, идущей от уголка губ к подбородку, у Ли-старшего посверкивала слюна. «Сколько же ему теперь? — подумал Севастьянов. — За восемьдесят определенно…»

Ли выпростал из кармана рубашки коробочку радиотелефона и сказал:

— Мисс Сулачана, русскую папку, пожалуйста… Итак? — повторил он.

Следовало сразу развеять возможное впечатление, что он, Севастьянов, явился с чьей-то санкции.

— Мэтр, это — визит вежливости…

Ли внимательно посмотрел на него.

— Я не имею полномочий квалифицировать свой приход к вам как-то иначе. Пока… в настоящее время… то, что я собираюсь сказать… это даже не консультация. Я хочу, чтобы вы выслушали меня. Просто выслушали. Не более.

Пластиковые шторки на квадратном полированном ящике у дивана раздвинулись. В прозрачной коробке выехала пухлая папка.

— Никак не привыкну к компьютерам, — пробрюзжал адвокат. — Листаю бумаги, понимаю только печатный текст… Десять минут вам достаточно?

— Пять, — сказал Севастьянов.

Все думано-передумано… Он старался говорить медленно.

«Ассошиэйтед мерчант бэнк» представил в суд иск о банкротстве некоего Ли Тео Ленга. Дело будет слушаться 8 августа. Судя по всему, банкротство Ли Тео Ленга — это завершающий шаг по утайке денег, когда-то полученных «Ассошиэйтед мерчант бэнк» от Петракова. Всего сто восемнадцать миллионов долларов.

Из чего следует такое предположение?

Бросается в глаза, что иск о банкротстве направлен против того, от кого были получены деньги. Если суд признает Ли Тео Ленга банкротом, то для «Ассошиэйтед мерчант бэнк» откроется возможность объявить банкротом и себя — дескать, клиент разорил его до нитки… Таким образом, банковская компания, которой Петраков предоставил кредит, перестанет существовать!

Ну, хорошо, обманут Петраков. В деловом мире случай повседневный. Но ведь обманут и закон! Закон обманут в Сингапуре! Это, говоря правовыми и нравственными категориями, потерпевшие стороны.

Кто же выигрывает от обмана?

Некто Клео Сурапато, яванский китаец, контролирующий «Ассошиэйтед мерчант бэнк». Это он намерен заявить, что кредиты, которые он получил от Петракова и разместил у Ли Тео Ленга, пропали без следа. И разве он, Клео Сурапато, в ответе за то, что его «Ассошиэйтед мерчант бэнк» надорвался на этих кредитах? Клео заявит, что он теперь мертв как делец. Что же взять с мертвого?

— Только его смерть, — сказал Ли.

— Смерть?

Адвокат кивнул.

— Не понимаю, — сказал Севастьянов.

— Продолжайте, — попросил Ли.

Теперь Севастьянов вступал в опасную зону собственных подозрений.

Ли едва приметно опустил веки, когда услышал предположение, что Ли Тео Ленг — фигура вымышленная, несуществующая.

— На самом деле, в жизни, — сказал Севастьянов, чувствуя как у него сохнут губы от напряжения, — это некто Амос Доуви, отбывающий теперь наказание за мошенничество в Гонконге. После того как он отсидит положенный ему срок, никому в голову не придет снова привлекать его к ответственности по вскрывшимся обстоятельствам давно закрытого дела. Разве не похоже все это на грязную игру, затеянную Клео Сурапато и Ли Тео Ленгом, то есть Амосом Доуви, с целью утаить от подлинного собственника, то есть Петракова или его представителя, сто восемнадцать миллионов долларов?

— С кем вы говорили на этот счет в Бангкоке, господин Севастьянов?

— Я не вел таких бесед. Это деловая тайна. Однако я попытался получить некоторые дополнительные сведения. В частности, у меня были встречи с Жоффруа Лябасти-младшим в бангкокском отделении Индо-Австралийского банка и в отделении «Бэнк оф Америка». Дело в том, что оба банка выступают гарантами или посредниками по всем сделкам Клео Сурапато на таиландской территории… Самоубийство «Ассошиэйтед мерчант бэнк» отнюдь не превратит этого яванца или китайца в нищего. Совсем наоборот! Он держит значительные средства и в Индо-Австралийском банке, и в других финансовых предприятиях… Мои догадки… то есть предположения… окончательно сформировались в Бангкоке…

— Не в Москве? — спросил Ли, разглядывая побелевшие, стиснутые пальцы Севастьянова.

— Нет, — твердо сказал Севастьянов, — не в Москве… Я хотел бы снова повторить, мэтр, что просил выслушать меня… неформально. Я понимаю… Ваше время…

— Вы не вправе обижаться, господин Севастьянов. Поверьте, мне дорога память господина Петракова. Вопрос был продиктован желанием почувствовать, как… как далеко зашли… э-э-э… подозрения вашей стороны относительно «Ассошиэйтед мерчант бэнк». Наша репутация, я имею в виду репутацию сингапурского финансового рынка, важна не только в ваших, российских глазах… В наших собственных глазах эта репутация — признак здоровья. А по нынешним временам, если верна информация о том, какие обстоятельства складываются в Москве, русские скорее повторяют опыт таких структур, как «Ассошиэйтед мерчант бэнк», чем иных… Не возвращают кредиты. Или отмывают краденое. Под прикрытием правительства. Это звучит жестко. Но ведь это так?

Ли открыл подшивку каких-то бумаг и провел морщинистым, как куриная лапка, пальцем по колонке цифр на листе, заложенном пластиковой линейкой.

— Подозрения, изложенные мной… сформулированы мною лично, мэтр… Они родились здесь, а не в Москве, — сказал Севастьянов.

— Поэтому, мой молодой друг, вы считаете себя вправе думать, будто я поведу себя, как зубной врач, отказывающийся помочь без оплаты вперед? Я догадался… У вас нет полномочий на эту беседу, а стало быть, и средств для оплаты моих услуг, так?

Севастьянов кивнул.

— Мисс Сулачана, — сказал Ли в радиотелефон, — принесите-ка нам что-нибудь попить.

Севастьянов машинально взял со столика статуэтку изможденного буддистского отшельника. По ребрам святого, дожирая его плоть, ползли искусно вырезанные мыши.

— Пожалуйста, отдайте фигурку, — попросил Ли. — У божка ревматизм.

— У статуэтки? — спросил Севастьянов и в первый раз улыбнулся не из вежливости. — Может, и гланды?

— Не святотатствуйте, молодой человек! Болезненный бог понятливее…

Безотчетное ощущение, что Ли на его стороне, пришло. Господи, оно пришло.

Мисс Сулачана поставила на столик поднос с зеленым чаем. Разлила по чашечкам.

— Не правда ли, — сказал стряпчий, бережно поглаживая принятую из рук Севастьянова статуэтку, — целая история человеческой судьбы, вырезанная из кости?

Севастьянов не знал, что сказать.

Ли осторожно отхлебнул из своей чашки. Слюна в складке, тянувшейся от губ к подбородку, снова блеснула.

— Обычай китайцев, — сказал адвокат, — да и старые законы предполагали, что свидетель на суде обязан лгать и лгать, чтобы покрывать своих. Цивилизованный китаец, знаете ли, не понимает процедуры в западных судах, когда свидетелей заставляют клясться на Библии. Надо быть действительно сумасшедшим, чтобы додуматься до такой нелепицы. И я разделяю эту точку зрения…

— Более чем странную для юриста, мэтр!

— Академического юриста… Но это с какой стороны посмотреть… Ведь лгут, и поклявшись. Большинство — определенно.

— Другими словами, мэтр, вы советуете попытаться уладить беспокоящую проблему непосредственно с теми, кто причастен к… к исчезновению ста восемнадцати миллионов. Скажем, с Клео Сурапато?

— Если появятся доказательства его причастности… Существование документальных доказательств сомнительно… Но вот из его уст… И ни в коем случае не от свидетелей — они ещё и вас оболгут! Будьте осторожны… Продумывайте каждый новый шаг… Ваш визит, я думаю, был полезен нам обоим. Думаю, он вообще был полезен.

Да, Ли теперь на его стороне.

Домой Севастьянов шел долго.

Притушенные неоновые надписи в Сити скромно высвечивали в сумерках названия компаний и банков с мировой известностью. Стояла тишина, машины попадались редко, лишь из распахнутых окон Дома конгрессов неслось мощное хоровое пение. Наверное, шла спевка профсоюзной капеллы…

Севастьянов отрицательно помотал головой на приглашающий кивок старичка-рикши, развалившегося на сиденье трехколески. С руля свисало махровое полотенце, прихваченное бельевыми прищепками. Прикрученный к раме приемник передавал известия на китайском. Севастьянов разобрал фразу о готовящейся забастовке таксистов.

В забегаловке на Форт-Кэннинг-роуд он съел обжигающую куриную лапшу. Пока ужинал, мысленно сочинял письмо Оле.

У подъезда дома на Патерсон-роуд Севастьянов натолкнулся на бухгалтершу, несшую две коробки с японскими магнитофонами. Он взял одну, чтобы помочь. Мария Фоминична со вздохом оповестила:

— Во второй половине дня глава представительства спрашивал о вас несколько раз… Я послезавтра уезжаю, так что следующую зарплату выдавать будете вы. Утром покажу, как заполнять ведомости…

Севастьянов кивнул.

В конторе на шестнадцатом этаже зеркального небоскреба у пересечения Телок-роуд и Шентон-уэй адвокат Ли неторопливо досматривал «российское досье». Последним листом Сулачана подшила ксерокопию финансовой колонки из «Стрейтс таймс»:

«Компания «Лин, Клео и Клео» готовится заработать в ближайшее время честные пять миллионов. Нет, лучше скажем так: честные пять миллионов на бесчестном черном рынке. Она покупает у частного коллекционера величайшую реликвию. Деревянный позолоченный кулак, венчавший некогда древко знамени китайских повстанцев, называвшихся «боксерами». Бесценную вещь увезли как трофей в Германию. Возвращение в Азию через российские Советы, захватившие деревяшку в Берлине в конце второй мировой войны, сопровождалось многократным увеличением цены этого старого куска дерева с каждой милей. Чтобы в конце пути выразиться в миллионах, которые сейчас, попав в качестве выручки за это произведение искусства из нечестных в честные руки, становятся, таким образом, честными. Другими словами, отмытыми.

Стоит ли писать об этом случае? Видимо, стоит. Хотя бы потому, что денег, нажитых вокруг нас на черном рынке, становится все больше и больше. Денег, которые боятся дневного света. Денег, так сказать, в надвинутой на глаза шляпе. Это пугливые, нелегальные деньги, которые ищут обходные пути, чтобы стать настоящими и полными достоинства. Хотя бы через приобретение исторических ценностей…

…«Лин, Клео и Клео»… заплатила за позолоченный кулак… акциями «Голь и K°» и «Ли Хэ Пин». При этом, щадя витающего в мире чистого искусства бывшего владельца раритета, «Лин, Клео и Клео» помогла ему через одного парня сбросить эти акции. То, что акции сбрасывал неведомый рынку искусствовед, ввело в заблуждение обычно настороженных маклеров. Они прозевали начало атаки. И кусок исторического дерева, и деньги, вырученные по существу за клочки бумаги, то есть акции «Голь и K°» или «Ли Хэ Пин», оказались теперь в руках управляющих «Лин, Клео и Клео». На самых законных основаниях. И мы их поздравляем!»

— И мы их поздравляем… я-ем… я-е-ем, — дребезжаще пропел Ли на мотив маоистской «Алеет Восток». — И себя-я-я… то-о-о-же!

Ли выдвинул ящик письменного стола. Полистал папку с документами, от работы с которыми он испытывал наибольшее наслаждение, и не только потому, что его опыт и способности давали максимальную отдачу. Ногтем мизинца провел по списку, озаглавленному «Объекты политической символики. В розыске».

Под номером сорок четыре значилось: «Позолоченный деревянный кулак. Крепился на древке знамени. Захвачен германским отрядом, вывезен в Берлин. До 1945 года в имперском музее. Отправлен с другими ценностями в неизвестном направлении. Оккупационными властями США, Британии и Франции не заявлялся».

— Разыскался… разыскался. Совсем рядом. На Кэйрнхилл. В квартирке… квартирке, — бормотал удовлетворенно старик.

Посидел с закрытыми глазами, откинувшись на спинку кресла.

Встрепенувшись, набрал пятизначный номер. Правительственный, в официальных справочниках не публикуемый.

— Дружище Генри, — сказал он в трубку, — тут старый Ли, ну да… Нет, это личный звонок… У меня создается впечатление, что санитарные старания волчищи Клео Сурапато по уничтожению слабых и больных распространились за пределы его собственного леса. Выявлено, что они привлекают международный интерес. Думаю, кристаллизация этого интереса позитивна… Да, начинает страдать закон…. Спасибо… Верно, Доуви скоро выходит на свободу.

Повесив трубку, Ли записал иероглифами на листке завтрашних забот: «Вызвать бакалавра Ван Та, фотография кулака, 4 часа пополудни».

Как по-отечески благожелательно удалось держатся с русским Севастьяновым! Огромный рынок, неисчерпаемые интересы… Все кругом должны, и все заворовались. Прекрасные, стало быть, возможности, активный человеческий материал… Удовлетворяло и то, что он не высказал петраковскому выкормышу вертевшийся на языке совет: двух врагов иметь выгоднее, чем одного. Как и друзей, избави Бог…

Бойкий гид-тамил, пристукивая о паркет штиблетами с загнутыми носами, старался перекричать гудение голосов в переполненном холле гостиницы «Раффлз»:

— Ребята! Тут живали Чарли Чаплин, Морис Шевалье, балерина Павлова… Словом, те самые персоны, чьи имена вы находите в регистрационных книгах гостиниц «Клэридж» в Лондоне, «Ритц» в Париже, «Палас» в Сен-Морице и «Пьер» в Нью-Йорке. Тут принимал доктор Серж Волков, который пересаживал гланды обезьян стариканам, стремясь вернуть им эрекцию… А что касается этого… да, вы знаете… как его… парня Чаплина, то в порту, когда он сошел с парохода, китайцы-кули встретили его аплодисментами, на пару минут сложив тюки с грузами на причал… Но вернемся к «Раффлз»! Здесь вы видите теперь иных гостей, они в трусах и майках, раньше это называлось исподним, и не удивляетесь. А в те времена вечерние туалеты считались строго обязательными, хотя ближе к ночи кое-кто и прыгал, не сняв фрака, в фонтан. Более того, когда в субботу… — тамил в ужасе закатил глаза, показав желтоватые белки, — …шестого декабря сорок первого года директор информационной службы колонии Роб Скотт, сопровождавший индонезийскую принцессу, которая провела вечер у губернатора, пригласил её на фокстрот, оркестр «Раффлза» прекратил играть. Для азиатов он не исполнил бы и половину ноты! И что вы думаете? Бог есть! На следующий день, в воскресенье седьмого декабря, японский летчик бросил первую бомбу на Сингапур… Начался закат колониализма, и открылся наш путь к независимости…

Туристы ринулись к выходу из последнего колониального реликта гостиницы — Пальмового дворика, в котором приличным дамам и господам полагалось тянуть фирменный коктейль заведения «джин-слинг» за расставленными на траве опереточными столиками с мраморными столешницами.

Рутер Батуйгас, игнорируя снобистское негодование на лице официанта, почти вырвал из руки в нитяной перчатке заказанный стакан пива. Развязно сказал:

— Спасибо, братец.

— Спасибо, сэр, к вашим услугам, сэр, — ответил ехидно «братец» и неторопливо удалился с видом, будто вместо чаевых ему сунули мокрицу.

В Маниле уже не осталось таких заведений, где маниакально берегли бы колониальные традиции, хотя и там помнили чудачества испанских конкистадоров, то есть пришельцев подревнее британских. Рутер не любил чопорный Сингапур, он вообще недолюбливал английское. Как, впрочем, и его начальник, Бруно Лябасти, появившийся в стеклянных дверях Пальмового дворика. Лицо Бруно, возможно от одеколона, разрумянилось, глаза казались ещё голубее. Старость не прогибала шефа. Он великолепно выглядел. Таким можно гордиться…

Встав со стула обменяться с Лябасти рукопожатием, Рутер боковым зрением отметил, что официант наблюдает за ними от стойки.

— Начало в десять вечера, Рутер, — сказал Лябасти. — Интервалы по пятнадцать минут. Ни минуты отклонения в ту или иную сторону. В час тридцать конец, а в час тридцать пять дашь мне об этом знать.

— Каким образом, сэр?

Официант, подошедший принять заказ, наклонился к Лябасти. Обращение «сэр» показало ему, кто здесь хозяин. Официант почти повернулся к филиппинцу спиной. В старые добрые времена нижестоящих не брали с собой за столик. И нижестоящие не позволяли себе распивать бочковое в таких местах.

— Обычным. Позвони по телефону. Домой. Ведь это будет стопроцентная победа, Рутер. И ничего другого, мой верный паршивец!

Бруно заказал кофе. Он пребывал в оптимистическом настрое нии.

Рутера не обидело шутливое обращение. Как и Батуйгас, Бруно Лябасти был католиком. В мангровых джунглях дельты Меконга и камбоджийского взморья прошел огненную купель в Иностранном Легионе вместе с отцом Рутера. В одном отделении.

— Могу я сказать кое-что не по делу, сэр? — спросил Батуйгас.

— Скажи, Рутер.

— Мне нравится, сэр, когда вы называете меня как-нибудь так…

— Когда у твоего покойного отца случалось хорошее настроение, он называл меня и похлеще… Скажем, презерватив на ржавом напильнике… По-французски он говорил плохо, но такие обороты знал…

— А слышали, как вас за глаза называют ребята из «Деловых советов и защиты»? Я имею в виду серьезных ребят, не техническую шушеру…

— Старый ночной горшок… Как сержантов второго срока в Легионе… Я знаю, Рутер.

Предполагалось, что Бруно, контроля ради, выборочно прослушивает магнитофонные записи телефонных бесед и радиопереговоров своих сотрудников. Разговоры случаются всякие, и начальство называют тоже по-всякому. По-всякому, но с опаской и уважением. Это нормально.

Оба, Бруно и Рутер, одновременно подумали об этом и улыбнулись.

Бруно резко спросил:

— Основная заповедь сотрудника «Деловых советов и защиты»? Быстро!

— Осмотрительность, невидимость, внезапность и подготовленный отход, сэр!

— Допивай пиво и ступай, Рутер. Сделай все так, как я сказал. Я заплачу… Удачного дня!

Кофе, который принес подавальщик, оказался горячим и вкусным. Последний в этом месте? Чертовски грустно расставаться с жизнью, которой жил сорок лет. А здешняя жизнь, конечно, без остановки покатится дальше, будто он, Бруно Лябасти, он, Дитер Пфлаум, и не появлялся на грешной сингапурской земле.

И как сложится судьба Барбары? Необыкновенная, необыкновенная…

Любил ли он Рене? Как странно, что его жена оказалась француженкой и их ребенок, его сын, который должен был бы с гордостью носить добрую прусскую фамилию Пфлаумов, тоже француз. Сколько же лет было папаше Пагановска тогда в Берлине, перед разгромом? Теперь и не вспомнить. Пастор Лекшейдт казался библейским старцем, а ведь и он, Бруно, почти в том же возрасте.

Страшно и трагично, подумал он, на закате жизни пережить крушение, которое выпало на долю Пагановска и Лекшейдта вместе со всей Германией. Судьбы миллионов оказались перечеркнутыми, а сами люди — списанными, безвозвратно изгаженными, оплеванными и покрытыми позором… Сожалея об этих людях из далекого прошлого, он, однако, не чувствовал себя их соотечественником, немцем. Это показалось Бруно странным, но объяснения не искал…

Потом он подумал, что венец его жизни — любовь к Барбаре. Королевский подарок судьбы под занавес. Чувство, которое даже у молодых бывает мертворожденным, переполняло его остротой и свежестью. А может, оно неразделенное именно потому, что это расплата за выбранную судьбу? Но выбирал ли он судьбу?

— Старость — это возраст, когда мы наконец-то становимся самими собой, — неожиданно для самого себя сказал Бруно по-немецки официанту, убиравшему стакан Рутера.

— Простите, сэр…

— Вкусно сваренный кофе, я говорю, мой друг…

— Вас, кажется, вызывают по телефону, сэр, — сказал официант. — Бармен подает знак… Ну, да, так оно и есть. Я сейчас принесу трубку.

— Это Рутер, сэр, — прозвучал в телефонной трубке голос филиппинца. Я звоню из автомата… Возможно, то, что я сейчас сообщу, несущественно, но в любом случае необычно… Вчера я и Барбара Чунг обедали в «Ройял холидей инн» с русским журналистом Бэзилом Шем… Шем… Шемкингом. Вроде такое имя. Она свела с ним знакомство в Бангкоке. Мужчина спокойный, с расспросами не лез…

— Тогда что же в нем необычного?

— Во-первых, он русский, сэр. А во-вторых, она… Барбара… она…

— Влюбилась в посланца страны банкротов?

— Мне кажется, что-то в этом духе, сэр. Но это личные наблюдения. Не считайте мои слова формальным донесением.

— Все в порядке, Рутер, спасибо. Я кое-что слышал об этом потертом парне… У нас он проходит по файлам. Не опасен. Выброси из головы.

— Я и не придавал значения. Просто решил высказаться, сэр. Подумал, вдруг окажется существенным… В эти дни любую мелочь берешь на заметку.

— Спасибо, Рутер. Это не мелочь. Но все в порядке. Выкинь из головы…

Помяни черта, подумал Бруно, а он за спиной.

Кто это сообщил ему о возвращении в Сингапур молчаливого тихони Севастьянова, подручного умершего Петракова? Кажется, Джеффри Пиватски… На месте Севастьянова он, Бруно, тянул бы и тянул нитку, связанную на обрывах узелками, именуемыми Амос Доуви, Ли Тео Ленг, Клео Сурапато и Бруно Лябасти…

Впрочем, русский пигмей стоит перед тремя непреодолимыми линиями обороны. Первая — «Ассошиэйтед мерчант бэнк». Вторая — «Лин, Клео и Клео». Третья — «Деловые советы и защита», оберегаемая электронным псом Джеффри Пиватски. Несокрушимая система, которую защищает Сеть, полностью отошедшая к Бруно, после того как кинули этого дурака Нугана Ханга, уверовавшего в собственную непогрешимость.

Даже если предположить невозможное… Допустим, возвращение русского молчуна не случайно. Допустим, какой-то дотошный сукин сын в далекой Москве не отступился, продолжает расследование и поиск денег. Что это — тонкая комбинация, психологически точно рассчитанная начальством Севастьянова? Ставка на человека, преданного Петракову, как предан… как предан ему, Бруно, Руперт Батуйгас?

Ну нет. Московский крот сообщает, что Севастьянов — просто парень с дурным характером, больше ничего тревожного… Сын Жоффруа, встречавшийся с этим жалким типом в Бангкоке, сообщил, что, скорее всего, Севастьянова просто убрали подальше из Москвы. Возвращение его в Сингапур не означает возвращения бывшего помощника Петракова к прежним делам. Московский крот оказывает влияние на генерального директора холдинга «Евразия». Севастьянову приказано не касаться старого… Вместе с тем московская контрразведка вряд ли закрыла дело по сингапурским операциям покойного Петракова. И ещё долго не закроет. Московский крот сообщал о появлении в «Евразии» некоего полковника… кажется, Шлайна. Немецкая фамилия? Полковник задал несколько вопросов, относящихся к личности Петракова, и все. Рутинный визит по делу, которое теперь закроет только давность… В психологических расчетах русские всегда выказывали слабость.

Нет, тут все надежно, даже при худших предположениях. Бедный Севастьянов, пониженный в должности до простого бухгалтера. Бруно даже ощутил к нему сочувствие. Как когда-то к русскому танкисту, застреленному в затылок на берлинской Кюрштрассе.

Бруно Лябасти не покидала уверенность в успехе грандиозной, как вагнеровская опера, акции, завершающей его жизнь. Все рассчитано и спланировано, запущена огромная машина. Остается лишь посетить на бирже этого жалкого Сы Фэня. И — новая жизнь…

На двенадцатом этаже бетонной этажерки, где служащие Международного центра торговли парковали автомобили, Сы Фэнь появился в униформе биржевого маклера. На спине, лацкане и рукавах голубого пиджака выделялись оранжевые номера. Вольно гулявший над машинами порывистый бриз перебросил через его плечо красный галстук в белый горошек.

Пахло расплавившимся от жары асфальтом, жженой авторезиной и прогорклым оливковым маслом, на котором охранник этажом ниже готовил рыбу.

С трех сторон широкой панорамой открывалось море.

Над проходной порта служащие растягивали полотнище с надписью: «Тут ты не только работаешь, тут проходит треть твоей жизни».

Бруно поправил на маклере галстук. Стряхнул с рукава пылинку.

— Хочешь долго жить и умереть в старости богатым, Послеполуденный Фэнь?

— Конечно, — сказал маклер, нагло улыбнувшись.

Бруно сжал в кулаке его галстук и резко дернул вниз. Фэнь как бы отвесил поклон и застыл полусогнутым.

— Но мне не нравится ваша манера приветствовать друзей, господин Лябасти…

Бруно отодрал с нагрудного кармана китайца матерчатый квадрат с фирменным знаком Индо-Австралийского банка. Плюнул в комок ткани и сунул его в полуоткрытый от удивления и растерянности рот Послеполуденного Фэня.

— И ты, собака, и твой Крот подавитесь моим банком! Двадцать два процента акций хотели иметь? Как это Крот брякнул тебе… Если нужно обворовать банк, я сначала его приобретаю… Так, сволочь? Не двадцать два процента акций вы получите от меня. Двадцать две пули! И знаешь, куда?

Манеру орать, уткнув нос в нос, обдавая человека дыханием, Бруно давным-давно перенял у негра-сержанта. Действовало безотказно.

— Твоя работа — записка Клео Сурапато от «Бамбуковых братьев»? Папашу вспомнил, капитана Сы? А я тебе напомню, как ты начинал упаковщиком у Нго в Сайгоне. Скажи тогда ему Клео хоть полслова, околел бы ты в запаянной бензиновой бочке… Вздумалось стать капитаном? Меня разорить? Обобрать Клео?

Бруно резко поднял руку с зажатым галстуком над головой маклера, крутанул китайца вокруг оси на получившейся удавке.

— Где твоя машина, бандит?

Фэнь вяло махнул рукой в сторону кремового «БМВ» последней модели.

«Черт их знает, — подумал Бруно, — может, действительно доносы на Крота справедливы? Жоффруа совсем запутался в его паутине, отделение в Бангкоке отбилось от рук… Откуда у этого маклера такой автомобиль?»

Между этажами стоянки в пролете пешеходной лестницы появился охранник. Он потеребил малиновый аксельбант, наблюдая, как Бруно тащит за галстук Послеполуденного Фэня. Фэнь не кричал, не звал на помощь, значит, не его, охранника, это дело.

С брючного ремня маклера Бруно снял связку ключей. К автомобильному была приделана позолоченная пластинка с именными иероглифами. Открыв левую дверцу «БМВ», Бруно притопил стекло, впихнул голову китайца в образовавшуюся щель и, подняв стекло, сдавил ему шею. Запястья захлестнул на спине наручниками.

Со стороны верфи «Кеппел» гудели мощные удары парового молота.

Бруно отошел к бордюру стоянки. Причалы и склады, плавучие доки внизу застилало марево. Он попытался определить, как долго ещё будет громыхать молот, вгонявший в портовое дно громадную сваю, которую держали на растяжках два буксира.

Ничего не определив, Бруно обернулся.

Фэнь, хрипя, ворочался у дверцы. Его рубашка вылезла из-под брюк.

И тут удары в доке прекратились.

Бруно обошел «БМВ», сел в машину, завел мотор и двинулся на первой скорости к бордюру. Лицо Фэня налилось кровью, по щекам текли слезы, но его не волокло, китаец поспевал перебирать ногами. Бруно притормозил. Набрал на мобильном бангкокский номер Крота в отделении своего Индо-Австралийского банка.

Крот, сняв трубку, молчал. Бруно разъединился.

Молот на верфи «Кеппел» по-прежнему не работал. Бруно сдавил пальцами челюсть Послеполуденного Фэня. Кляп вывалился. Слюна тягуче сходила с губ китайца.

— Вот что, Фэнь… Если твое желание сделаться богатым и умереть в глубокой старости по-прежнему крепко, ты сделаешь так, чтобы Крот вылетел в Сингапур из Бангкока сегодняшним девятичасовым вечерним рейсом тайской авиакомпании. Если нет, то нет… Ты хорошо понял английский язык, Послеполуденный Фэнь?

Маклер хватал ртом воздух. Дав ему отдышаться, Бруно снова набрал номер Крота. Подставил трубку к лицу Фэня. Кивнул.

— Хозяин, здесь Крот-младший, — сказал Фэнь. — Звоню из машины… Не соединилось в первый раз, верно… Это я, хозяин… Француз заглотнул «Нуган Ханг бэнкинг груп», хозяин. Через Триест снова уходит крупная сумма. Джеффри Пиватски только что случайно обнаружил этот путь. Ни он, ни дурак Клео даже не подозревали о нем. Американец… Какой американец? Да Джеффри Пиватски, хозяин… Этот больше не верит никому. Ни Клео, ни французу. Хочет говорить лично с тобой. Откуда знаю? Я перехватил его, когда он направлялся к Клео за объяснениями… Теперь говорит, что пойдет к французу напрямик, если не увидится с вами и не получит объяснений. Клео-то сам в дураках и ничего не знает… Американец согласился ждать до полуночи и хочет говорить только с вами… Мне выезжать в Чанги встречать вас с девятичасовым из Бангкока?

Бруно ощутил страх.

Электронный пес Джеффри Пиватски ущупал-таки его обходной путь присвоения денег «Нуган Ханг бэнкинг груп»… Вот что означали слова о недобрых новостях, привезенных из Европы!

Одна ночь, всего одна, и наутро Бруно Лябасти не проснулся бы, оберегай его хоть двадцать профи из «Деловых советов и защиты». Несколько слов Джеффри, и Клео бы нанес удар, и Крот, и другие… Нуган Ханг, зацепившийся за Джеффри языком в аэропорту Чанги, явно все выболтал. Какая неосторожность! Не настоял вчера на встрече с Джеффри!

— Хорошо, хозяин, я вас встречу… Да, Клео блокирует француза до полуночи, я побеспокоюсь об этом… Нет, Клео не сообщу. Наилучшие пожелания…

Бруно выключил телефон. Открыл, потянув рычажок, багажник. Обошел «БМВ», высвободил голову Послеполуденного Фэня, потом приподнял тщедушного маклера и сунул в багажник. С силой хлопнул крышкой.

Бруно развернул машину, наехал на бордюр, включил скорость и выскочил из сдвинувшейся машины. «БМВ», кроша бетон и разрывая сетку металлической арматуры, какое-то время качался над пропастью в двенадцать этажей, а затем Бруно подтолкнул машину легким пинком в задний бампер.

Закрывшиеся за Бруно двери лифта отсекли доносившиеся снизу грохот, крики и гудки автомобилей. Лябасти вышел на четвертом этаже, где оставил свой «ситроен». Теперь внизу выла полицейская сирена.

Начальный ход, за выполнение которого он нес личную ответственность, сделан.

Пожалеет ли какая-нибудь душа о Послеполуденном Фэне? Говорили, будто он под большие проценты ссужает китайским землячествам деньги в канун лунного нового года, который полагается встречать без долгов. Чудовищная логика. Не отдать своим — грешно, а переплачивать ростовщику — нет. Впрочем, ростовщиков ненавидят всюду…

Построив себе коттедж, Фэнь пригласил Бруно на вечеринку по поводу новоселья. Чертежи строения готовил дешевый архитектор из Бангкока. Результат его стараний ужасал. Две цивилизации столкнулись, словно две автомашины на полной скорости. Над ионическими колоннами поднималась миньская черепичная крыша с расцвеченным драконом на коньке… В то время, как все гонялись за американскими долларами, проходимец скупал тайваньские деньги. А когда северные вьетнамцы развернули наступление на Сайгон в 1975-м и в городе началась паническая скупка тайваньских юаней, тут-то Послеполуденный Фэнь и вынырнул. Отчаявшимся клиентам не оставалось ничего иного, как согласиться на его бешеный обменный курс. Вынырнул он после полудня, как раз накануне краха, отчего Фэнь и заполучил свое прозвище… Он брал исключительно золото, а вот как Фэнь переправлял его через вьетнамскую границу, теперь останется тайной навсегда…

Бруно Лябасти уплатил за стоянку по счету, протянутому из будки старшим охранником. Полосатый шлагбаум вздыбился.

— Прощай, Послеполуденный Фэнь, — сказал Бруно, посмотрев в зеркало заднего вида на толпу, собравшуюся вокруг рухнувшей с верхотуры машины. Там уже вовсю крутились красные, синие и желтые мигалки полиции и скорой помощи.

В тот же день, в половине десятого вечера, на улице Суривонг в бангкокском Сити, между входом в гостиницу «Трокадеро» и финской пивнушкой «Новый сад», припарковался антрацитовый «мерседес». Ветер гнал обрывки бумаг, пакеты из-под напитков, поднимал пахучую перед дождем пыль, в круговерти которой металась чья-то сорванная панама.

Рядом с водителем дремал человек, по обличью — метис. Еще двое с заднего сиденья наблюдали за прохожими.

Напротив «Нового сада» в витрине антикварного магазина тускло горела лампа дневного света. За пуленепробиваемым стеклом громоздились фарфоровые вазы, ровной колонной, словно маршируя из глубины лавки к витрины, выстроились скульптуры богов и воителей. У косяка стеклянной двери мерцал красноватый огонек электронного сторожа. Охранник, приплюснув нос к стеклу, наблюдал изнутри, как начинается гроза.

Налетевший шквал оторвал вывеску парикмахерской и швырнул на «мерседес». Метис показал пальцем на зеленый циферблат в панели приборов.

— Пора…

Двое с заднего сиденья вышли и под дождем перебежали Суривонг. Машина круто пересекла улицу, выскочила на тротуар и, мягко клюнув капотом от резкого торможения, уперлась им в дверь лавки.

Двое уже жали на кнопку звонка, расправив на стеклянной двери пергамент с нарисованным на нем китайским фонарем, испускавшим голубые лучи. Охранник внутри лавки быстро забормотал в переговорное устройство, и на втором этаже, над лавкой, в окне загорелся свет. Потом вспыхнули лампочки над внутренней лестницей.

Дверь открылась.

— Как когда-то в Нячанге в лавках, — сказал один из налетчиков, отталкивая охранника. Шедший следом оглушил стража, нанеся мощный удар рукоятью пистолета.

— Не сильно хватил? — спросил метис, неторопливо оглядывая выставленный товар. — Через пару минут он понадобится…

— Для его здоровья такая оплеуха только на пользу… Поросенок обленился и нагулял жиру. Сейчас придет в себя.

— Что нужно? — тихо и покорно спросил хозяин лавки с последней ступени лестницы.

Метис достал из кармана брюк моток изоляционной ленты.

— Подойди вот сюда и развернись спиной, — велел он.

Ловко скрутил лентой запястья лавочника.

— Что надо? Вы знаете, на что замахнулись? Синий фонарь в этом квартале держу я…

На жаргоне «Бамбукового сада» «синий фонарь» означал исключительное право на сбор «масляных денег». В обувные коробки складывались пачки купюр, сдававшихся воришками, попрошайками, держателями распивочных и забегаловок, леди доступных достоинств, их дружками-покровителями, мусорщиками, а также полицейскими, которые, правда, вместо семи батов с каждой сотни выручки — в данном случае, взяток — отдавали только два.

— Твой фонарь перешел ко мне, — сказал метис. Он скосил глаза, проверяя, слушает ли его охранник.

— Тогда ты уже мертвый, — сказал лавочник.

Метис не обратил внимания. Спросил своих:

— Десять есть?

— Есть.

Метис выстрелил лавочнику в основание черепа.

Спросил сторожа, которыйи сидел на полу, привалившись плечом к стене:

— Все запомнил? И время?

— Да, босс. И время… Десять часов ровно. Верно?

Он понял, что его не убьют.

Метис ехал в «мерседесе» и размышлял о том, как подвижна с точки зрения человеческой морали граница между терпимым и преступным. Вчерашнее прегрешение наутро может стать терпимым, и наоборот. А то и не только терпимым, но даже одобряемым…

В Нячанге, в Южном Вьетнаме, он дослужился до должности начальника отделения в рамках американской программы «Феникс», задача в которой ставилась просто и ясно — выследи красного и убей. Теперь убивали этих, «бамбуковых». Где-то наверху, в спецконторе, видимо, сменили, как принято говорить, приоритеты.

Метис легонько помотал головой. Как бы от недоумения, которого он совсем не ощущал. Манеру мотать головой метис перенял у Рутера Батуйгаса. Просто нравился жест… Впрочем, он перенял у филиппинца не только это. Записался на подготовительные курсы философского отделения Рамканхенгского университета на окраине Бангкока, где учение подешевле. Рутер-то имел диплом, и, наверное, не зря. Значит, бумага об образовании сулила какую-то фартовую работу в будущем.

Метис набрал на мобильнике номер. Сказал в трубку:

— По графику.

В полукилометре от антикварной лавочки, на улице Силом-роуд, в доме напротив шестнадцатиэтажной громадины «Бангкок бэнк» в это же время поднимался в лифте худощавый и жилистый европеец с пушистыми рыжими усами. Поверх футболки на нем висел застиранный жилет, какими пользуются профессиональные фотографы, — со множеством карманов и карманчиков, застежек и петель.

На третьем этаже в лифт вошли двое тайцев, и жилистый, пожав каждому руку, спросил:

— Это действительно та квартира, где под окном спальни на наружной стене висит зеркало? Так?

Он говорил на английском, которым пользуются в аудиториях Калифорнийского университета в Беркли, — ясном, правильном и простом.

— Так, — сказал один таец. — Зеркало. Шестиугольное.

— Шестиугольное? Какое это имеет теперь значение?

Лифт остановился на седьмом этаже, и тот, который упомянул про шестиугольное зеркало, вышел. Придерживая створки дверей, он объяснил европейцу:

— Шестиугольное, потому что так требует фэн шуй…

— Фэн шуй? Ах, ну да…

Европеец вспомнил. Двадцать лет назад он закончил дальневосточное отделение в Беркли. «Фэн» на китайском означало «ветер», а «шуй» переводится как «вода». Когда в 1973 году в китайском квартале Шолон в Сайгоне он вместе с другими парашютистами из-за штабной ошибки забросал гранатами правление фабрики, выпускавшей колючую проволоку и солдатские фляги, а не подпольную типографию, несчастье списали на плохой фэн шуй. То есть выяснилось, что здание правления строили без консультации с астрологами. Оно оказалось дурном месте — напротив, через улицу поднималась кирпичная труба, походившая на палочку для воскуривания перед алтарем умерших предков. Дом перестроили после разгрома, развернув на этот раз задворками к трубе, да ещё поставили у входа с фасада цементных львов, что обеспечивало добрый фэн шуй.

Шестиугольное зеркало на наружной стене под окном защищало от дурного фэн шуй. Прежде всего, со стороны стоявшего через улицу «Бангкок бэнк». Накопленные в нем огромные деньги источали притягательную силу, которая могла высосать богатства обитателей квартир в доме напротив.

Европеец и второй таец — плотный парень в черной майке, с вытатуированной головой льва на правой ключице — вышли на восьмом этаже. Двери квартир на площадке стояли под углом друг к другу по причине все того же фэн шуй. Соседи попадаются всякие…

Оба проверили оружие. Армейские кольты сорок пятого калибра.

Таец осторожно заработал отмычками.

За дверью, когда её медленно, опасаясь скрипа, открыли, обнаружилась стальная решетка, запертая на задвижку с наборным секретом.

Таец шифр знал. Но дальше решетки не пошел.

Фотограф, мягко переступая дешевыми резиновыми кедами, побежал по анфиладе пустых комнат. В большом холле включил свет, ослепив тучного китайца, дремавшего на диване у включенного телевизора. На экране плавали пестрые рыбы Южных морей. Видеокассеты «Аквариум», насчитывавшие множество серий, входили в моду. Говорили, что зрелище оздоровляюще действует на нервы. Рядом с телевизионным стоял и настоящий аквариум.

— Что нужно? — спросил тучный, с видимым усилием усаживаясь на диване.

Фотограф запустил руку в аквариум, выловил первую попавшуюся рыбку голубую красавицу с золотыми продольными полосами и черными обводами вокруг зеленоватых глаз, — затолкал её в рот, сделал вид, будто поедает, потом выплюнул в лицо тучному.

— Пусть потаскушка отойдет от тебя, — сказал он, указав стволом кольта на девицу, спавшую, а теперь очнувшуюся на полу у дивана.

— Уходи, — сказал тучный.

Девица отползла к телевизору.

— Уходи, — снова сказал тучный, теперь уже европейцу. — Уходи, Ларри… Бангкок не Сайгон. Тебя прикончат раньше, чем ты успеешь вынести ценности, которые надеешься здесь найти. Говорю тебе, не чуди. Уходи… Тони! Эй, Тони!

— Я здесь, хозяин, — сказал таец в черной майке. — Сейчас, хозяин, настал момент умирать.

Европеец сдвинул тяжелую раму окна, выходившего на Силом-роуд. С раскаленным, кислым от выхлопных газов воздухом в комнату вломились гудки и рев моторов.

Фотограф свесился наружу. Пошарил руками по стене.

— Оно не шестигранное, — сказал он Тони.

— Другого на всем доме нет, да и на соседних тоже. Посмотрите, начальник, на этого человека… Он и нужен… Точно. Ошибки не будет.

— Мне приказано сделать дело там, где зеркало. Но один из вас сказал, что оно шестиугольное, а оказалось квадратное. Может, это разные квартиры?

— На всем доме одно зеркало, — сказал тучный. — Выматывайтесь, пока не поздно!

Европеец кивнул Тони.

— Прошу извинить, хозяин, — сказал Тони. — Больно не будет, и это быстро…

Он приставил кольт к основанию черепа тучного и выстрелил. Кажется, у китайца была вставная золотая челюсть. Желтоватые осколки разлетелись вместе с кровью и мозгом.

Недоверчиво посасывая ус, европеец снова высунулся из окна. С противоположной стороны улицы на него смотрела гигантская лепная гаруда птица буддийских мифов, взятая «Бангкок бэнк» в качестве фирменного знака. Она простирала крылья над банковским фронтоном, излучая грабительский фэн шуй в сторону окна, из которого высовывался усатый фаранг в жилетке фотографа.

Европеец обернулся к девушке, которая, положив подбородок на подтянутые колени, безучастно смотрела перед собой.

— Эй!

— Что еще? — спросила она в растяжку.

— Ты под кайфом, что ли? Можешь мне сказать, который сейчас час?

— Ну, тысяча пятнадцать…

— Скажи нормально!

— Ну, десять пятнадцать.

Европеец вытянул из внутреннего кармана жилета пластмассовое полешко сотового телефона. Набрал номер и сказал:

— По графику.

Они аккуратно прикрыли решетку, потом дверь квартиры. Нажимая кнопку седьмого этажа, чтобы снять с засады третьего бойца, европеец сказал:

— Все-таки предрассудки, Тони, чудовищно нелепая вещь… Взять хотя бы это дурацкое зеркало.

Третий, входя, услышал конец фразы.

— На Арабской улице в Сингапуре над дверями вешают стручки перца против сглаза…

Тони промолчал. В глубине души он и сам верил в фэн шуй, в отношении которого белый проявлял варварскую недооценку. Зеркало просто оказалось недостаточно надежным. Тучному следовало подвесить восьмиугольное… Тони подумал, что после получения платы надо бы заказать цветную татуировку дракона на правую лопатку. И не скупиться на краски. Прикрытие со спины будет надежнее… И ещё подумал с завистью: насколько же ловки фаранги в присвоении чужих фэн шуй, денег и жизней!

А фотограф пытался прикинуть сколько живет на свете китайцев, сделавшихся к концу двадцатого века, как сказали бы в университете в Беркли, крупнейшей на земле этнической группой… При этом гораздо менее понимаемой, чем любые другие народы. Мысленно развивая это положение, он решил, что главная причина тому — патологическая скрытность китайцев в том, что касается их собственной личной жизни, нежелание быть понятыми чужаками и стремление утаивать чувства и мысли. Однажды в Джорджтауне, на острове Пенанг в Малайзии, он снимал телеобъективом китайскую старуху, ковылявшую на изуродованных бинтованием ступнях. Ведьма заметила съемку и смачно плюнула под ноги. Не то, чтобы прокляла, а отвратила паршивый фэн шуй заморского дьявола… Ну и, конечно, идеологический бамбуковый занавес, которым пекинские правители огородили большую страну, тоже отчуждает.

Про себя Ларри знал, что от рождения он немножко шизоид. Иногда, отрываясь от действительности, он принимался рассуждать о посторонних предметах так, будто в его шкуре сидел вымышленный им персонаж, придуманный человек, актер… Впрочем, кто с достоверностью знает, что же это такое логично, последовательно рассматривающий проблему ученый? Может, вот этот суеверный гангстер Тони — на самом деле академик в душе…

Фотограф улыбнулся.

— Оба свободны, — сказал он тайцам на улице.

Ларри нерешительно потоптался на Силом-роуд.

С проезжей части к выщербленному тротуару круто вильнул моторикша «тук-тук». Лампы расцвечивания над ветровым стеклом красили лоб и глаза водителя трехколески мертвящим зеленым светом.

— Нет, — сказал Ларри, непроизвольно сжав кольт в кармане жилета. Нет…

Ликвидаторов ликвидировали сразу после операции. Реакция Ларри диктовались инстинктом, а не разумом. Прибавив шагу, он почти побежал в сторону гостиницы «Дусит Тхани», где на двадцать втором этаже в клубе иностранных корреспондентов подавали свежайшее бочковое пиво…

Формально Ларри работал фотокором на австралийские издания. В дельте Меконга, будучи рейнджером, он получал в бюро Си-Би-Эс телекамеру, шел в бой и снимал мелькание теней на плечах и касках бегущих морских пехотинцев, оторванные минами ступни, гримасничающие лица, кровь из рваных артерий, разрывы гранат, раскуривание сигарет с марихуаной у трупов в пластиковых мешках… Фамилию Ларри однажды обозначили в титрах телевизионного репортажа. С этого началась его карьера камерамена… Но она не кормила. По крайней мере, так, как он этого хотел.

От журналистского клуба, где Ларри намеревался выпить пива, до места, где валялся с простреленной головой тучный китаец, было около километра. Ларри знал, что расследования или шума не будет ни этим поздним вечером, когда труп найдут, ни утром, ни долгие годы потом. Ларри подумал, что ему случалось пить пиво, правда, не бочковое, а консервированное баночное, сидя в ногах у стонущих раненых, ожидающих вертолета… Пиво в компании умирающих. Такое название подошло бы к книге воспоминаний.

«Ах ты, шиза!» — ласково, ценя собственный несомненный талант, сказал себе Ларри, представив суперобложку со своим портретом. Портретом, на котором обязательно видна табачная крошка, застрявшая в усах… Ларри предпочитал скручивать сигареты из трубочного табака. Им приятно пахли пальцы. Вот как сейчас, когда он стирает с усов пивную пену…

Ближе к полуночи в кафе «Эдельвейс» возле паромного причала на острове Сентоза, в полукилометре от Сингапура, коричневый бенгалец тоскливо смотрел через пролив на притушенные огни города. Звали его Мойенулл Алам. Он наслаждался мороженым «тутти-фрутти», которое запивал глоточками черного кофе.

Под столиком между длинных и косолапых ступней кособочилась клетчатая сумка с притороченным ковриком для молитвы. Бенгалец ревностно исполнял ритуал ежедневного пятикратного поклонения Всемогущему, где бы ни находился. Направление на Мекку он определял по компасу. Это укрепляло дух и чувство собственного достоинства в среде, состоявшей из неверных. Мойенулл вел родословную от каторжника, которому, в числе нескольких тысяч других бенгальцев, британцы заменили тюремный труд на родине рабским трудом в новой колонии Сингапур.

Алам гордился собой. Уже несколько лет, как он добился положения младшего Крота, получил «синий фонарь» на Сентозе. Как пчела, он собирал свой нектар с музыкального фонтана — причуды властей, поставивших на острове конструкцию из поливальной машины и цветных прожекторов, ритмично меняющих окрас струй под музыку из репродукторов, — с «Эдельвейса», с музея морских моллюсков и раковин, с киосков, где торговали сувенирами и книгами, с пляжей и игровых площадок, монорельсовой дороги, автобусов, а теперь ещё и паромов, капитаны которых рассудили за благо не противиться рэкету.

Допив кофе и доев мороженое, Алам шагнул на стальную палубу парома «Морская драгоценность». Пахло соляркой, уютно урчал дизель, в раздраенные иллюминаторы влетал ветерок. Вдали, на стапелях верфи «Кеппел», сполохи сварки высвечивали куски ночи.

Пять минут ходу, вольная короткая прогулка по морю после долгого рабочего дня.

На сингапурской пристани Алам подумал, что разумнее с ночи пересчитать пачки с мелкими купюрами, переданными сборщиками «Бамбукового сада». Утром ждали заботы уже завтрашние… Он привычно шел по лабиринту хромированных перил, установленных так, чтобы в часы пик закручивать наседающую на паромы толпу в организованную спираль. И почему китайцы не соблюдают очередь и властям приходится загонять их в огороженные проходы?

С такими партнерами приходилось вырабатывать особую линию поведения. С партнерами, которые ставят алтари поклонения богам и предкам в супных, гаражах, банях и борделях, если это их бизнес. С партнерами, которые, поклоняясь богам и предкам, не возвеличивают их и не предаются покорно их воле, а просят и канючат изо дня в день — больше богатства, больше богатства… Вообще говоря, эту их просьбу Алам понимал. У эмигранта на чужбине — эмигранта даже в том случае, если твои предки явились сюда две сотни лет назад и ты не знаешь никакого иного языка, кроме местного, деньги, золото — это средство выжить и подчинить себе окружение.

Алам был правоверным мусульманином, и никакая другая религия не представлялась ему достойной. Однако, «синий фонарь» он получил в конфуцианской кумирне близ Северомостовой улицы и стал единственным некитайцем, удостоенным такого положения. Крот, ведавший церемонией посвящения, католик Чан да Суза, владелец круизной джонки, взяв Алама за руку, водил его по просторному двору храма. Пояснял: серый и черный цвета символизируют разруху и беду, зеленый — гармонию, желтый и золотистый величие и славу, оранжевый и красный — праздник и торжество. Чан сохранял в семье обычаи китайских предков, хотя посещал и церковь.

Раздвоенность в верованиях капитана джонки помогла Аламу преодолеть внутреннее отвращение к тому положению, в котором он оказался. Аллах должен был простить его. Ведь он прошел церемонию не ради веры, а ради денег…

Только деньги давали уважение в Сингапуре. Благодаря Аламу «Бамбуковый сад» распространил влияние на средний и мелкий бизнес в индийской общине на Офир-роуд. И разве сам Алам не уважаемый человек, если он видный участник полугодовых сходок обладателей «синих фонарей» и «треугольных флагов»?

Мойенулл Алам неторопливо шел к причалу Клиффорда, где держал сувенирный киоск. В нем торговал его старший сын. Сам Алам официально работал старшиной службы безопасности автостоянки «Банк де Пари».

Он подумал, что следовало бы сменить гирлянду стручков красного перца «чили» над витриной киоска. Плоды ссохлись и потеряли изначальный оттенок. А теперь, как заметил Алам, стручки оказались ещё и завешанными связками кожаных и пластиковых футляров для фотокамер, свисавших с крючков, ввинченных в потолок. Сын считал: чем больше выставлено товару, тем выше престиж. Что ж, пусть так. Но и защиту от дурного глаза следовало бы обновить и сделать заметнее…

У киоска плакал китайчонок, прикованный наручниками к дверной ручке.

Алам не успел достать оружие из клетчатой сумки. За его спиной вырос сикх в чалме. «Сикх…» — вот и все, что Алам успел осознать перед смертью, получив пулю в основание черепа.

Сикх широко размахнулся и зашвырнул в море солдатский кольт сорок пятого калибра с навинченным глушителем. Наклонился к плачущему мальчику и спросил:

— Ты умеешь узнавать время по часам?

— Да, сэр…

— Сколько сейчас вон на тех электрических?

Под навесом пирса огромные часы «Сейко» показывали час тридцать одну минуту. Мальчик определил точно.

— Когда явится полиция и спросит, когда убили этого парня, так и ответишь.

Сикх неторопливо зашагал к мотороллеру, прикованному к причальной тумбе цепью с замком.

Рутер Батуйгас, борясь с наваливавшейся дремотой, медленно щелкал клавиатурой компьютера, комбинируя из кусков первый репортаж для «Манила кроникл»:

«Авторитет администрации, тем более полицейской, в Сингапуре абсолютен. Власти могут все — вплоть до ареста и содержания в тюрьме без предъявления обвинения. Некоторые иностранцы, в особенности англичане, ворчат: фашистское государство. Им отвечают: у нас принят закон о подавлении подрывной деятельности, мы его исполняем.

Но вот что не укладывается в мой филиппинский ум! Вопреки своей вседозволенности администрация неподкупна. Ни одного скандала о коррупции с первого же дня независимости. Это в Азии-то, да ещё с таким процентом китайского населения, непоколебимого в своем конфуцианском стереотипе власти домогаются, чтобы ею кормиться…»

Именно из-за неподкупности полиции сикх, убивший Алама, не имел радиотелефона, разговор по которому легко перехватывался станцией прослушивания. Он оставил мотороллер у кромки тротуара на Пикеринг-стрит, сбежал в подземную автостоянку возле аптеки, бросил десять центов в приемник телефона-автомата, набрал номер и, дождавшись ответа, сказал:

— По графику.

— Принято, — ответил Рутер и, не кладя трубки, утопил рычажок телефона, после чего дужкой очков вдавил семь кнопок. Гудки, улетая по проводам, угасали, словно истирались в пространстве. Рутер представил, как зуммерит телефон на столе Бруно Лябасти в помещении 8-А здания «Банка четырех океанов», называемом «домом».

Бруно ответил после четвертого гудка. Значит, он находился «там» не один. Таков условленный знак.

Скучноватый и сухой голос Лябасти подтвердил это.

— Слушаю, Рутер…

— Час тридцать шесть, сэр… Прошу извинить за минутное… полутораминутное опоздание, сэр!

— Считай, что его стоимость вычтена из твоих премиальных. Дальше?

— Это единственная осечка. Я хочу сказать, сэр, что опоздание со звонком на полторы минуты единственная осечка. Вся работа по графику.

Лябасти не торопился разъединяться. Это означало похвалу. Действительно, в мирное время ликвидационная операция такого охвата проводилась впервые. И прошла успешно.

Поэтому Рутер позволил себе пошутить:

— Сколько же у меня вычтут, сэр?

— Пятнадцать процентов… Ха-ха… Со знаком минус… Поздравляю с прибавкой!

Пошли сигналы отбоя.

Минус на минус означал плюс. Плюс пятнадцать тысяч долларов.

Рутер переместил курсор на экране к началу репортажа, где предполагались подзаголовки. Написал:

«Существование мафии — сущая правда.

Боссы убивают друг друга.

В кого целили «длинные стволы»?

Следующая очередь твоя, читатель!»

До воссоединения Гонконга с континентальным Китаем остряки говорили, что крошечной территорией управляют британский губернатор, банк колонии и королевский жокей-клуб. При этом последний по степени значимости следовало бы упоминать первым. Два миллиарда шестьсот миллионов долларов — это только средняя сумма ставок за год в начиненном электроникой тотализаторе ипподрома Шатин, которым владеет клуб.

Джеффри Пиватски внимательно следил за особо людными местами в мире, где делаются крупные ставки на любых играх, включая скачки и бои без правил. Три раза в год он прилетал и в Гонконг. Большие деньги делались здесь с особенно изощренной изобретательностью. Вот и тогда, десять лет назад, чутье его не подвело.

В стойлах с кондиционированным воздухом ипподрома Шатин, где в холе и неге обретались восемь сотен лучших лошадей из Америки и Австралии, в яслях трехлеток ветеринары обнаружили примешанный к моркови допинг. Кто подкладывал его в корм безвестным ещё лошадям в канун скачек?

Расследование побед в скачках молодых жеребчиков и кобылок, в результате которых были сорваны миллионные куши, вывело дознавателей на преступный сговор в конюшнях. Арестовали нескольких конюхов.

Когда судья после приговора огласил ещё и особое мнение о случившемся, Джеффри Пиватски не стал торопиться с собственной оценкой происшедшего. Первой все-таки пришла трехлетка, наличие допинга у которой не было доказано. Анализ крови не давал оснований определенно утверждать, что кобылку «подхлестнули».

Джеффри несколько раз просмотрел видеозапись того момента, в который кобылка совершила, как писал пресса, «исторический рывок». Его не покидало ощущение, что он смотрит на экран компьютера, где запущена игра «Скачки». Момент рывка очень уж напоминал выполнение электронной команды. Повадка лошади казалась неестественной, она напоминала Джеффри отклик механизма на поданный с пульта сигнал. И еще: Джеффри по Вьетнаму знал, насколько взаимопроникающи электроника и физиология человека. Почему не животного тоже?

Клео, как от литературы про полеты на Марс, отмахнулся тогда, в 1989-м, от догадки Джеффри, что на трехлетку ловко одели электронные удила. Стареющего бандита не интересовали абстракции, не приносящие осязаемой прибыли. А вот Бруно Лябасти, напротив, выделил в распоряжение Джеффри специалиста-психолога по методике ведения допросов.

Вдвоем они вылетели в Бангкок, где после скандала в конюшнях Шатин, по сведениям фирмы «Деловые советы и защита», в гостинице «Ориентал» несколько месяцев роскошествовал владелец трехлетки. Психолог несколько минут поплавал с ним в бассейне и завел разговор с наглостью правительственного детектива. Это входило в разработанный им после двухдневного наблюдения за лошадником «комплекс внутренней дестабилизации» подопечного. Далее посыпались сведения, достойные голливудского сценария…

Доктор ветеринарии Карл Розенбах, американец, приглашенный в Шатин на работу, оказался человеком с золотыми мозгами и золотыми руками. Лошадями он занимался исключительно в комплексе с их владельцами. По его мнению, владелец лошади и лошадь являются двумя организмами, существование которых поврозь лишено всякого смысла. Дорогостоящая и обожаемая лошадь, утверждал Розенбах, становится хозяином собственного владельца. Человек стремится сделаться животным больше, чем само животное человеком. То есть, ветеринар необходим, прежде всего, владельцу, а не лошади, ибо владелец решает вопрос приглашения ветеринара и размера его гонорара… Действенность профессиональной философии доктора Карла Розенбаха подтверждалась удивительными результатами его работы. Он ставил на копыта безнадежных пациентов.

Однажды благодарный клиент, которому Розенбах вернул с того света околевавшего призера, прибавил к гонорару четырехмесячного жеребенка. Вечером кобылка лежала на операционном столе, а к рассвету возле её надпочечника сидел небольшой кремниевый чип.

Потом, в баре, психолог объяснил Джеффри успех допроса доктора ветеринарии тем, что у того наличествовал «комплекс неразделенной гордости за выдающееся достижение». Этот комплекс вызревал в подсознании Карла Розенбаха несколько лет. Действительно, приходилось хранить операцию в тайне, пока кобылка, достигнув трехлетия, не принесла доктору восемь миллионов долларов в первом и последнем своем заезде. На кобылку поставил в тотализаторе только один человек — её владелец… Чтобы отвлечь внимание от своей лошадки, Розенбах и подложил допинг в ясли соперникам. Конюхи попали за решетку безвинно.

Джеффри не канителился с ветеринаром. Он потребовал имя и адрес инженера, сконструировавшего силиконовый чип и передатчик, с помощью которого ветеринар послал лошадке определенный сигнал. Розенбах колебался, но психолог заверил его, что выдача соучастника вовсе не означает, будто доктор и инженер непременно будут проходить по делу о мошенничестве на бегах в Гонконге.

Через день Джеффри, вернувшийся в Сингапур, разговаривал в крошечном кафе на Орчард-роуд с пятидесятилетним метисом, влачившим, как все завзятые игроки на бегах, полунищенское существование при хорошей профессии и искусных руках. Да, он инженер-электронщик. Да, чип сделал он. Да, воздействие на надпочечник импульсом в 65 милливольт вызывало в крови лошадки небольшой «адреналиновый шквал». Получив радиосигнал, она ощутила в себе такую прыть, что стрелой ушла вперед и выиграла.

Метис изъявил готовность сделать второй чип, если Джеффри, конечно, поможет с некоторым оборудованием. Но ждать результата придется все-таки три года, как и в случае с доктором Розенбахом, по рекомендации которого пришел господин Пиватски, а потому не мог бы господин Пиватски выдать некоторый аванс? Инженер высказал также готовность поделиться ещё одной, совершенно новой идеей, но тоже после выдачи аванса — скажем, в десять тысяч сингапурских долларов. Он мог бы показать чертежи, случайно захваченные с собой… Идея в том, что ящерицы, понукаемые радиоволнами, могут нейтрализовать контакты тревожной сигнализации в помещении, где находятся, например, интересующие Джеффри материальные ценности. Аванс, в общем-то, мог бы оказаться и в пределах семи с половиной тысяч…

Клео снова отмахнулся от доклада о любопытном изобретателе. А Бруно Лябасти послал к нему адвоката. В ресторане на острове Сентоза Бруно вручил инженеру аванс и пригласил явиться в контору фирмы «Деловые советы и защита». Из конторы изобретатель вышел с двумя удостоверениями личности, на которых были идентичные фотографии, но разные имена: на одном — Амоса Доуви, на втором — Ли Тео Ленга. Инженер подписал обязательство строго подчиняться личным инструкциям Бруно Лябасти, а также информировать его обо всем, что с ним происходит. Затем Клео Сурапато пристроил Ли Тео Ленга советником по техническим вопросам к русскому директору, осуществлявшему программу размещения московских кредитов, а Амос Доуви возглавил молодую посредническую фирму «Мосберт холдингс». Понятно, что это был один и тот же человек.

Впрочем, во втором случае у инженера не заладилось с бухгалтерией.

Аудиторский совет, состоящий из утвержденных Верховным Судом Сингапура банкиров и юристов, раз в году составляет заключения о положении дел в компаниях и финансовых учреждениях, о соответствии их деятельности законам и, как принято говорить, добросовестной и солидной деловой практике. Когда пришла пора компании «Мосберт холдингс» отчитываться перед авторитетным советом, у экспертов возникли сомнения относительно качественности операций этой фирмы.

Ли Тео Ленг, он же Амос Доуви, внимательно и с признательностью выслушал рекомендации и пожелания председателя аудиторского совета фирме «Мосберт холдингс». Выждав, когда седовласый и богатый джентльмен, возможно даже, более богатый, чем всемогущий хозяин Бруно Лябасти, выйдет из кабинета, он вытащил из магнитофона, вделанного в письменный стол, пленку с записями добрых увещеваний и отправился в здание «Банка четырех океанов».

— Она мне не нужна, — сказал Бруно про пленку. — Я слышал прямую трансляцию…

Услышал же он, что бухгалтерские книги и другие документы «Мосберт холдингс» могут быть направлены на судебное исследование: фирма довольно часто нарушала закон, а этого делать не следует. Совет обращал внимание «Мосберт холдингс» на просрочку возврата полученных кредитов, в особенности российских, из-за чего могли возникнуть уже политические осложнения. Аудиторы в особенности настаивали на соблюдении безукоризненной пунктуальности в совершении сделок на русском рынке, где репутации, принимая во внимание царящий там беспредел, гибнут чрезвычайно стремительно. Боже упаси, если «Мосберт холдингс» окажется хоть каким-то образом причастной к вывозу коррупционерами из Москвы тех миллионов, вокруг которых раскручивается многолетний скандал…

Руководствуясь этими соображениями, аудиторский совет должен принять в отношении «Мосберт холдингс» необходимые меры, о которых он, председатель совета, видя в лице Ли Тео Ленга молодого ещё финансиста, считает допустимым предупредить заранее.

Старая лиса с опытом и нюхом догадалась, конечно, что у «Мосберт холдингс» другой хозяин, дергающий за нитки подставного Ли Тео Ленга. Так что все сказанное предназначалось для Бруно Лябасти.

Присвоение петраковских денег было, конечно, преступлением. Теперь, чтобы оно стало абсолютным, то есть не поддающимся раскрытию, следовало выдать правосудию его второстепенных участников, сохранив в неприкосновенности дирижеров — Клео Сурапато и Бруно Лябасти.

И Бруно приказал Ли Тео Ленгу или Амосу Доуви:

— Попытайся скрыться.

Начались мытарства инженера по странам, а затем тюрьмам, время в которых оплачивалось по тройной ставке.

Клео Сурапато знал историю вербовки Амоса Доуви. Не знал он, что номер шифрованного счета в швейцарском банке, на который шли деньги и ценности через Индо-Австралийский банк, давно изменен…

Круг, начавшийся со сборища в ресторане сайгонской гостиницы «Мажестик», заседал дважды в году. Одряхлевший Нго уступил председательское место Кроту, своему старшему сыну, который предпочитал отсиживаться в тени в качестве старшего бухгалтера бангкокского отделения Индо-Австралийского банка. После падения в 1975 году Сайгона параноидальная скрытность Крота обострилась до предела. Вряд ли кто помнил подлинное его имя. Даже цепи его связей и доносительства назывались кротовым подпольем, а подчиненные именовались младшими кротами.

Объединение Бруно Лябасти двух мафий в группу «Бамбуковый сад» добавило к столу Круга новых лиц. Для Круга Бруно оставался человеком, имя которого использовалось как доверительный пароль при переводе денег в Швейцарию. Личностью, действия и помыслы которой контролировались Клео Сурапато. Предполагалось, что только они двое знают код счета в Берне. Состояние баланса на заседаниях Круга докладывали Бруно и Клео по очереди.

Затмение, что ли, нашло на Бруно, когда он отправился на Круг как раз в день разговора председателя аудиторского совета с Ли Тео Ленгом — Амосом Доуви? Вполне возможно, что и так…

Едва открыв кожаную папку, Бруно понял, что вложил в неё по ошибке не финансовый отчет, а совсем другой документ — сведения о движении капиталов крупной корпорации, выкраденные электронным взломщиком Джеффри Пиватски. Листки не имели фирменного обозначения и, прежде чем Бруно окончательно сообразил, что никакого отношения к Кругу они не имеют, папка оказалась в цепких пальцах Крота.

Крот, не особо всматриваясь, пробежал несколько страниц и минуты две размышлял над итоговой суммой: 182 миллиона 458 тысяч долларов значилось там.

Ничего не сказав, Крот вернул документ.

Через два часа в помещении 8-А здания «Банка четырех океанов» Бруно Лябасти приказал секретарю заказать билет на ближайший авиарейс в Швейцарию. В Берне ему сообщили, что действительные накопления на счете Круга составляют 623 миллиона 872 тысячи долларов. После этого он составил заявление на прихваченном из Сингапура бланке с имевшейся на нем подписью Клео — формально они вдвоем и только вместе могли распоряжаться номерным счетом — с просьбой переменить как номер счета, так и код допуска к нему.

Формальности заняли около двух часов.

После этого Бруно составил второе заявление, в котором просил сохранить прежний номерной счет и код допуска, и перевел с нового счета на старый 182 миллиона 458 тысяч. Его дневной заработок составил, таким образом, 441 миллион 414 тысяч долларов.

Подумав, Лябасти поменял и имя владельца нового счета — на Амоса Доуви.

Только он, Бруно, знал код, по которому некий Амос Доуви мог распоряжаться сотнями миллионов. Или не Амос Доуви, а кто-то, знающий код.

Если воротилы Круга держали информатора внутри швейцарского банка в Берне, то донос придет на Амоса Доуви, а про этого Амоса все знали, что он — фигура, подотчетная Клео Сурапато.

Бруно возвращался из Берна через Лондон. Самолетом «Бритиш эйруэйз» прилетел в Джорджтаун на острове Пенанг в Малайзии, где рассчитывал попасться на глаза людям «Бамбукового сада». Из гостиницы «Шангри-Ла» позвонил в Сингапур и поболтал с Клео о пустяках, сказав, что оказался на Пенанге, увязавшись за одной «леди четырех сезонов», и возвращается вечером. Алиби было стопроцентным. Кража, совершенная в Берне, стала абсолютной.

Деньги на старый номерной счет в Берне шли, как и раньше, — через Индо-Австралийский банк и дальше через итальянский Триест. На новый, собственный счет Бруно деньги поступали в конвертах Индо-Австралийского банка, но вторым каналом. Тем самым, который выявил Титто в Триесте.

Клео Сурапато с двадцатого этажа «Герцог-отеля» невидящими глазами смотрел на корабельные огни и отблески бакенов в порту.

Бруно Лябасти только что завершил рассказ о собственном продолжении истории Амоса Доуви, начатой Клео ещё в Сайгоне. Бруно говорил почти без пауз, лишь один раз прервался для телефонного разговора с Рутером, который доложил о завершении какой-то операции.

— Откуда взялась записка через травника от капитана Сы? Зачем это было сделано? — спросил Клео.

— Шутка Крота, друг, — сказал Бруно. — Крот хотел вырвать у тебя состояние, о нем его отец Нго узнал от Фэня, Послеполуденного Фэня, сына капитана Сы. Какая-то история вашего каравана с золотом… Тогда и началась сегодняшняя трагедия.

— Для Крота, для меня — да. А для тебя — триумф. Ты всех убрал, Бруно, с дороги, всех обобрал… Ты подмял под себя все. Но есть люди…

Зазвонил мобильный телефон.

Бруно протянул трубку Клео.

— Тебе.

Из машины, в которой его везли из аэропорта Чанги, Крот, шепелявя и сбиваясь, сказал:

— С интервалами в пятнадцать минут убиты двадцать два держателя «синих фонарей» «Бамбукового сада». Убиты одинаково — пуля в основание черепа. Дай сигнал, Клео, собрать оставшихся в живых для переговоров с представителями нападающей стороны. На обычном месте…

— Нас предали! — зло крикнул ему Клео.

— Бруно? — спросил Крот из машины.

Бруно взял трубку из руки бывшего компаньона.

— Хочешь что-нибудь выпить, Клео?

— Ты Иуда… Я жалею, что не велел прикончить тебя тогда, у канала У Кэй, а расплатился с тобой сполна… Жалею! И жалею, что не могу сделать это сейчас! Жалею!

Он сел на корточки у подоконника, опустил лицо в ладони.

В истории Азии, его Азии, это был первый случай, когда фаранг, белый, переиграл всех местных.

Бруно полистал записную книжку, чтобы вспомнить настоящее имя Крота, которого везли в «Герцог». Найти не успел. В прихожей донесся обрывок мелодии из песенки «Обезьянка в хвойном лесу». Он вдавил кнопку внутренней связи и услышал условное:

— По графику.

Бруно вдавил другую кнопку, открывая дверной замок.

Крота приходилось тащить буквально на руках. Его подвернутые ступни волочились по ковру: упадок сил…

Бруно проконсультировался с записью в книжке.

— Так, значит… высокочтимый и любезный господин э… э… Ийот Пибул? Он же Крот? Здравствуйте… Мне много и всегда с похвалой говорил о вас сын как о старшем бухгалтере бангкокского отделения моего Индо-Австралийского банка. Вы с исключительным рвением исполняли должность…

Крот осваивался с обстановкой. Присутствие Клео, скорчившегося у окна, свидетельствовало, что его самого не убьют — по крайней мере, сразу. Он растопыривал и шевелил крючковатые пальцы с ревматическими шишками на суставах.

Бруно удивлялся стойкости китайцев, они умели скрывать гнев и страх.

— Я жалею, Бруно, что не заявил на Круге о подсунутой тобой фальшивке, липовом балансе нашего счета в Берне, — с расстановкой произнес Крот.

Это не имело теперь значения. Но и опозоренный, он не желал умирать, оставаясь в глазах земляка, Клео Сурапато, дураком. Потому и сказал то, что сказал.

— У меня было ощущение, что ты знал, — ответил Бруно.

— Я подумывал тебя убить…

— Что же тянул?

Крот покосился на Клео.

— Так что же тянул, а? — напомнил Бруно. — Или жадность мешала? Полагал, что я полностью в твоих ревматических лапах и все, что наворую у Круга, достанется потом тебе одному?.. Клео, ты слышишь? С помощью Послеполуденного Фэня, достойного сынка капитана Сы, сначала он проглотил бы добытое твоим отцом и тобой, а потом принялся за меня!

— Миллионы в Берне и твоя поганая жизнь были слишком связаны, чтобы сразу рубить этот узел, — сказал Крот.

Этим он вернул себе «лицо» в глазах Клео.

Бруно все понял. Унизить китайцев в глазах друг друга не удавалось.

— Здесь две спальни, — сказал он. — Около десяти вечера вас отвезут на Круг… Опустевшие в эту ночь кресла не останутся вакантными. Появятся другие лица. Лица моих людей. Ничего не изменилось…

— Кроме твоего положения, — сказал Клео новому главе «Нуган Ханг бэнкинг груп» и полновластному хозяину Сети. Бывшему легионеру, кричавшему от отчаяния возле канала У Кэй, в помоях которого ему предстояло бы утонуть, не сдержи Клео своего слова. Бывшей марионетке, жену которого, пожелай Клео воспользоваться этим, он уложил бы в постель отца Крота. Бывшему нищему французу — или кто там он от рождения? — и новоявленному предводителю «Бамбукового сада».

— Я хочу позвонить сыну, — попросил он.

Бруно кивнул охранникам.

— Сынок, — сказал Клео в трубку обычного телефона, не сотового, передай матери, что я заночую у своего друга Бруно Лябасти… Да, она права… самое безопасное для меня сейчас место в городе… Кто приходил?

Бруно схватил параллельную трубку. Полный молодой энергии голос Лин Вэя звучал в трубке:

— Отец, приходил мой друг, бакалавр Ван Та. Он сказал, что ты распорядился передать ему деревянную скульптуру, позолоченный кулак… ну, тот, что ты приобрел недавно. Вроде бы ты подарил этот бесценный предмет главе юридической конторы «Ли и Ли».

— Бакалавр унес предмет?

— Я позволил. Люди все известные и уважаемые.

— Ты поступил правильно, сынок. Почтительные извинения маме за отсутствие. Надеюсь, она снисходительно простит…

— Ну, какие церемонии, отец…

Лин Вэй разъединился первым.

— Что там с этим кулаком? — спросил Бруно.

— Не знаю, — ответил Клео. — Не мое это теперь дело… хозяин.

Бруно кивнул охранникам, развалившимся в креслах с плюшевой обивкой. Оба были европейцами, новозеландцами. Оружие держали в сумках.

— Закажите сэндвичи, коку, кофе… и так далее… Поднос примите у посыльного в дверях…

— Ясно, сэр.

— Покормите и тех… Я через пятнадцать минут буду в помещении 8-А. Оповещать каждые сорок минут…

Джеффри Пиватски взглянул на часы в деревянной резной коробке, дорогие и старинные, привезенные из Гонконга. Мягкое пощелкивание и равномерное покачивание маятника в виде морской розы ветров благотворно влияло, заверял доктор, на состояние Ольги. Часы висели в кухне над холодильником.

До встречи с Бруно время ещё оставалось.

Когда Ольга отходила от «настроений», её первым побуждением было устремиться на кухню, чтобы приготовить что-нибудь для мужа. Наблюдая, как она движется возле плиты, открывает холодильник, идет к посудомойке, разрывает пакет, берет чайник, он ощущал себя так, будто наблюдает собственное отражение в зеркале. Повадка, походка, выражение на лице копировали его, Джеффри…

На экране телевизора мелькали странные герои сериала «Охотники за головами». Звук Джеффри вырубил. Ольга не любила шумов в квартире, хотя ей нравилось мелькание, как она говорила, глупых сцен и особенно глупых потасовок или объятий. От этого из комнат, считала она, исчезали привидения…

Под шипение яичницы на сковородке Джеффри перечитывал вслух рассказ, написанный Ольгой. Богатый русский генерал, любовник императрицы и одновременно её фрейлины, а также партнер по содомским утехам императора выращивал в Сибири ананасы. Оранжерея обеспечивалась теплом от генератора, приводившегося в движение скачущими по кругу породистыми лошадьми. Генерал затевал международные интриги и конфликты с единственной целью заполучить доступ в Аравию, откуда доставлялись чистокровные скакуны для его генератора…

Джеффри подумал, что люди незаурядные часто становятся рабами какой-нибудь страсти, и, если эта страсть по общим понятиям ненормальна, родственники или близкие принимаются бороться с выявившейся незаурядностью. Заваливают талант, который, скорее всего, просто несвоевремен. Слава богу, что он понимает Ольгу, что он вместе с ней вне обыденности, где самые первые оказываются и самыми скучными…

Джеффри вздохнул от никчемности собственных рассуждений.

— Посмотри-ка с этого края окна, — сказал Ольга. — Какая огромная чистая луна!

— Наступило полнолуние, Ольга, — сказал Джеффри. — На морях большая приливная волна…

— В такие дни, дорогой, приходит какое-то пробуждение от вялости… Ну, знаешь, будто откачали водяную толщу, сквозь которую я слушала и смотрела… А? Ты понимаешь?

Джеффри обнял её, и они постояли так несколько минут.

Он вдруг почувствовал, что она понимает. Осознала, что с ней иногда происходит. Осознала свои «настроения». Вот именно сейчас и в первый раз на его памяти. Он испугался, что бесценное понимание сейчас расплескается.

— Джефф, — сказал она, — я знаю, как ты любишь меня.

Больше ему ничего и не было нужно. Больше — ничего.

— Мне придется уйти ненадолго, — сказал он. — К Бруно. Он назначил в три ночи, этот гангстер.

— Опять серьезное? Кончено, иди… Не волнуйся, я буду спать. Я знаю.

Лифт в пустом и гулком вестибюле «Банка четырех океанов» вызывал мрачноватый охранник в коричневой форме. Закинув, будто за пистолетом, руку на бедро, где на ремне висел телефон, он трижды надавил кнопку предупреждения.

Увидев отражение своего мятого лица в зеркале кабины, Джеффри подумал, что пора бросать сложившуюся привычку работать по найму. Где бы то ни было. В армии. У Клео. У Бруно. Предчувствие, что Ольга пойдет на поправку, распрямляло. Он мог бы теперь и рисковать, не опасаясь, что на какое-то время поставит жену в затруднительные материальные обстоятельства.

Черт бы их всех побрал!

Ему показалось, что из-за двери, в которую он собирался постучать, донесся приглушенный стон. Несколько секунд прислушивался. Нет, почудилось…

Открыл Бруно, на котором и в три ночи сорочка оставалась безукоризненно свежей. Вместо галстука шейный платок в горошек. Глаза словно замороженные. В глубине помещения 8-А светился монитор компьютера, над которым торчал пюпитр с бумагами.

Ответив на кивок, Бруно вернулся к компьютеру и развернул пюпитр так, чтобы скрыть текст на листках. Сел в вертящееся кресло.

— Потери, Джефф?

— Ты имеешь в виду просечку с Фрицем Доэлом, Бруно?

— Ну да!

— Фриц Доэл во время встречи во Франкфурте обратился с просьбой принять его к нам на работу… Что касается его ареста, это не надолго… Если хочешь, могу позвонить ему. Прямо в тюрьму, к нему в камеру… Ха! Могу представить физиономии колбасников с их инструкциями! У меня впечатление, что парень подсадной, из армейской разведки… К нам хочет, чтобы совершенствоваться дальше. Казармы и штабы — не исследовательский институт… Начальники разрешат ему побыть у нас.

— Скажи-ка, Джефф…

В голосе руководителя всемогущей фирмы «Деловые советы и защита» звучало нечто неслыханное. Почти сердечность. Уж не Бруно ли стонал, действительно? И лев от боли мяукает…

Бруно молчал, вероятно, подбирая слова.

Джеффри не дождался продолжения.

— Скажу… Зачем ты все это ворочаешь, Бруно? Денег мало? Власти? Ты сожрал Нугана, сожрал Клео. Судя по всему, кого-то дожевываешь и сейчас. Зачем?

Бруно откинулся в кресле, и спинка его на специальных шарнирах пошла назад. Теперь Лябасти полулежал, словно был на приеме у дантиста. Длинноватые седые усы, на крутом подбородке шрам, резко очерченные губы… В полумраке помещения 8-А босс походил на расхожий образ киношного мексиканца, но без пистолетов, хотя и они, наверное, где-нибудь имелись, может, в ящике стола под компьютером.

— Ты наблюдателен, — сказал Бруно.

Прежде чем впустить Джеффри, он погасил на экране портрет Барбары.

Преодолев замешательство, Бруно спросил:

— Как ты, Джефф, отнесешься к передаче в твои руки компании «Деловые советы и защита»? В полное твое распоряжение…

— Тебе ведь известно, Бруно, у меня нет денег купить всю эту махину… За последние сутки это уже второе такое предложение…

— Второе? Какое же первое?

— От старины Нугана… Стать директором «Нуган Ханг бэнкинг груп».

— Я бы согласился на твоем месте.

— На моем месте?

— Нет, не в этом смысле… На твое назначение.

Джеффри помолчал. Усмехнулся пришедшей догадке.

— Уходишь, Бруно? Поднявшись на вершину могущества?

Тишина стояла такая, что оба слышали легкий, почти незаметный шелест кулера — компьютерного вентилятора.

— Думал об этом… Нет, не так. Я думал об уходе совсем.

— О самоубийстве? Теперь?

— Чтобы не было завтра…

— Что же такое должно случиться завтра?

Бруно вскочил. Ботинок на нем не было, и он бегал по ковру в шелковых фиолетовых носках, как у папского нунция.

— А вот что… А вот что… И не завтра, а уже сегодня, Джефф! Рассвет скоро… Сюда доставят Крота, Клео и ещё восемь человек. Вся орава, включая меня, называется Круг, который властвует над «Бамбуковым садом». И я выложу им предложение, от которого они лишатся дара речи. Потому что никто из них никогда ничем, кроме вымогательства, не занимался. Им до судорог непривычно отдавать свое, а не брать чужое… Однако, их жизни в моих руках, они пойдут на все, лишь бы им оставили хотя бы немного…

— Откуда их привезут, Бруно?

— С чрезвычайного заседания Круга, на который налетит полиция с облавой… Пресса после этой операции загрохочет во все пустые ведра, какие найдутся. Потребуют слушания в парламентской комиссии, а то и в парламенте… Те воротилы «Бамбукового сада», которые для меня ещё в недосягаемости, не соберутся с силами и через полсотни лет, чтобы отнять назад у меня или моего сына то, что я забираю у них сегодня. Понял, Джефф?

— И никогда-никогда не появятся в этом городе никакие бамбуковые, дубовые, сосновые, пальмовые братья! И другие вымогатели! И жулики! Биржевые! Компьютерные! И прочие! Их больше не будет, — сказал ехидно Джеффри.

— Как и нас с тобой, — сказал Бруно со смехом. — Аминь!

Они долго хохотали.

В полдень Рутер Батуйгас, переодетый в полицейскую форму, включил в помещении 8-А экран телевизора. Диктор представил Барбару Чунг.

Бруно сидел в вертящемся кресле. Крот и Клео — на раскладных табуретах, принесенных агентами фирмы «Деловые советы и охрана».

Агенты стояли за спинами пленников, не успев переодеться после маскарадного полицейского налета на собрание Круга в отдельном кабинете ресторана гостиницы «Пенинсула», инсценированного Бруно.

Нападение кончилось незапланированно. Предполагалось, что трупов не будет, только немного постреляют в воздух… Но перепуганные жестокими, исполненными накануне словно по железнодорожному расписанию, убийствами, боевики Круга перенервничали. Пришлось уложить всех. Самое смешное, что старший боевиков пытался прикрыть своим телом Бруно. Он его и застрелил, дабы избежать потерь среди действительно своих…

Шести участникам Круга, державшим «синие флаги», преднамеренно дали возможность уйти. Они представляли таксистов, ссора с которыми была нежелательна. Пощадили ещё и для того, чтобы шум вокруг мафии не уподобился, как сказал Бруно, атомному взрыву из-за слишком большого числа убитых.

Полицейские темно-синие рубашки и брюки с черными лампасами выглядели непривычно на бойцах фирмы «Деловые советы и защита», носивших обычно коричневую униформу с белыми аксельбантами. Джеффри не отпускало странное ощущение, будто все они угодили в полицейский участок.

Барбара объясняла с экрана, что выступать на не привычную для себя тему о рэкете и мафии её побудила необходимость. Междоусобная война гангстеров, в которой нападающая сторона, как стало известно от следствия, использовала полицейскую форму, вынуждает её поделиться некоторыми соображениями о будущем бизнеса в этом городе-государстве. Газеты сообщили детали. Она не собирается их повторять. Хотела бы только заметить, что простые таксисты показали пример решительного отпора вымогателям, заявив три дня назад, что, если им не поможет администрация, они сами защитят себя от рэкета. Не исключено, что сопротивление таксистов как раз и вызвало междоусобную грызню внутри «Бамбукового сада» и прочих группировок подобного рода.

Барбара сказала, что всякий раз, когда речь идет о необходимости искоренить преступность, имеется в виду прежде всего необходимость взять под защиту главный, основополагающий принцип жизни всякой цивилизации. Этот принцип — незыблемость правового государства и правового общества. Сингапурское общество, слава Богу, способно ещё самоочищаться от преступных союзов именно потому, что оно — свободное общество в лучшем смысле этого слова, то есть обеспечивает свободу конкуренции. Пусть лучшие поднимаются, а худшие знают, что могут подняться тоже, но никому не дано делать это путем внеэкономического насилия…

Барбара заявила, что мафии в городе больше нет. Сингапур чист и останется таким навсегда. Финансовый бизнес, торговля и предпринимательство не терпели подпольной экономики ранее и не потерпят её в будущем…

Пустили армейскую рекламу. Пилот ввинтил свой перехватчик в бирюзово-желтую высь, и диктор заявил: «Рожденные побеждать ждут новых товарищей! Вербуйтесь в военно-воздушные силы!»

— Что скажет рожденный побеждать Рутер? — спросил Бруно.

— Мы договаривались с ней о другом, сэр… Складывается впечатление, будто она собирается баллотироваться в парламент…

Кнопка памяти, которую вдавил Бруно Лябасти на своем телефоне, чтобы вызвать номер Барбары, была под цифрой один. Джеффри, сидевший рядом, не находил объяснения такой значимости журналистки в жизни хозяина.

— Здравствуй, Барбара. Это Бруно… Твой кабинетик в редакции, где тебя снимали, выглядит мило…

Все вокруг молчали, хотя другие на их месте, подумал Джеффри, о чем-нибудь да разговаривали бы, хотя бы вполголоса. Минувшей ночью они перестали быть компаньонами и превратились в подчиненных одного человека, властного над их имуществом и будущим. Каждый обдумывал свое новое положение, и между ними зарождалось то, что неминуемо взращивается в кругу прихлебателей — взаимная подозрительность и отчуждение.

А Клео в это время думал, что Бруно — счастливчик. Как всякий, умеющий заводить не одного, а двух и больше врагов.

— Быстрый отклик, — сказала Барбара Бруно. — Я ещё не успела остыть от жутких софитов…

— Ты говорила блестяще!

— Ты читал когда-нибудь книги барона Стендаля, Бруно?

— Это имя мне неизвестно…

— Барон родился французом или итальянцем, что-то в этом роде, но взял себе немецкое имя… Так вот, он вложил в уста своего героя…

Барбара запнулась, вспоминая название книги.

— Это ведь неважно, в конце концов… Что он там изрек великого?

— Какая-то любовница из богатеньких устроила герою сцену, грозившую перейти в публичный скандал. И он ей сказал такие слова: «У меня, мадам, нет ничего, кроме репутации»… У Сингапура, Бруно, тоже нет ничего, кроме репутации. Ни природных ресурсов, ни своих денег. Все это привозят сюда, как на ярмарку. У нас хорошо жить и торговать. У нас порядок… Так вот, в этом городе мафии и прочих преступлений давно не было. Их нет и не может быть… А если и заводится что-нибудь такое, оно будет пресечено. Непременно… Возможно, ты ещё не знаешь, что на рассвете арестовано около ста проходимцев, занимавшихся вымогательством «масляных денег» у таксистов и в барах?

«О, Господи», — подумал Бруно. Он посмотрел на безмятежно задремавшего Рутера. Чистая случайность, что участники маскарадного налета в «Пенинсуле» не нарвались на настоящих полицейских, устроивших, как оказывается, собственную «ночь длинных ножей»… «Сколько раз я говорил себе, что в управлении по подавлению преступности необходим информатор, сколько раз! Вот она хваленая неподкупность сингапурской полиции!»

— Нет, не знаю, — сказал Бруно.

— Это опасно… для тебя. Не знать об этом, — произнесла Барбара.

— Почему ты так думаешь?

Барбара помолчала.

— Ты выжидаешь? — спросил Бруно.

— Ты помнишь, конечно, что через несколько дней будет слушаться дело о банкротстве некоего Ли Тео Ленга по инициативе, выдвинутой со стороны «Ассошиэйтед мерчант бэнк»? Аудиторский совет намерен прислать в суд свидетеля. Им назначен младший Ли, этот бульдог-сутяга, достойный отпрыск своего папы, старшего Ли, из конторы «Ли и Ли». Он будет дотошно выявлять добросовестность иска «Ассошиэйтед мерчант бэнк», поскольку сто восемнадцать миллионов… ты знаешь чьих… ушло через «Ассошиэйтед мерчант бэнк». А их желают повесить на беззащитного Ли Тео Ленга, который сидит в гонконгской тюрьме. Или, если хочешь, Амоса Доуви… Другими словами, твой компаньон и друг Клео Сурапато хочет повесить собственное преступление на снежного человека в Гималаях… Чтобы покончить со слухами о мафии и финансовых преступлениях, пачкающих репутацию этого города, младший Ли пойдет на все… То есть, на все пойдет его отец и другие отцы города… Там как-то оказались замешаны русские, а их крайняя добросовестность — или крайняя недобросовестность — в делах известны. На русских сейчас проверяются репутации. Со знаком плюс или со знаком минус. Среднего в делах с ними не дано. Поэтому Сурапато будут уничтожать дубиной, выструганной из русского дела.

— Ты словно бы продиктовала колонку в газету, — попробовал пошутить Бруно.

— Я, конечно, именно так не напишу, — сказала Барбара серьезно. Однако что-то в этом духе придется делать, чтобы почитали и в их посольстве тоже, или где там ещё у них это читают, если читают.

— Барбара, мне говорили про одного русского возле тебя…

— Правильно говорили, Бруно. Может, мне удастся укрепить его в мысли, что в этой жизни не так уж все отвратительно… До свидания!

Наверное, она рассмеялась у себя в редакции.

— Клео! — сказал грубо Бруно. — Отруби ты конец, который тянется от тебя к Себастьяну! К этому русскому!

— Его фамилия, босс, произносится Севастьянов, — сказал Джеффри.

— Ну как там его! Собери ты ему эти сто восемнадцать миллионов, которые утянул у этого… этого…

— Петракова, — сказал Джеффри.

— У него! Верни, не обнищаешь. Иначе младший Ли из юридической псарни «Ли и Ли» по поручению аудиторов обгрызет тебе вместе со штанинами и гениталии…

— Бруно, — сказал вкрадчиво Клео. — Возвращая деньги, придется ведь обозначиться. Признать, что они у нас, то есть лично у тебя отныне… И вынырнет меченый атом, если возьмутся за дело серьезно, в Берне. Наш крот в Москве провалится тоже и утянет за собой больших людей в России, которым мы готовим программу по устройству их миллиардов в офшорных банках в Азии… Не следует забывать, именно миллиардов, босс! И русские пойдут на это, потому что свои деньги они назанимали или заработали в Западном полушарии и потому туда с этим же не сунутся, а дома держать их бояться…

— Можно, босс? — спросил Джеффри. Он подхватил новое обращение.

— Да?

— Лучше встретиться с русским и переговорить. Компромисс с ним возможен. В Бангкоке за Севастьяновым по моему указанию вел слежку агент «Деловых советов и защиты». На всякий случай, без вводных… Наверное, что-нибудь да нашлось, сможем использовать… Кроме того, возле Севастьянова в Бангкоке и здесь замечен некто Бэзил Шемякин. Бывший частный детектив, теперь, правда, журналист. То ли русский, то ли француз, во всяком случае он работает на московскую газету…

— Тот самый, босс, который крутился возле Барбары Чунг, — сказал Рутер Батуйгас.

Бруно, вдруг зло рассмеявшись, сказал:

— Клео, с этими русскими миллионами твой «Ассошиэйтед мерчант бэнк» напоминает мне обезьянку в их хвойном лесу. Колко хвататься за ветки…