"В горах Таврии" - читать интересную книгу автора (Вергасов Илья Захарович)

ГЛАВА ВТОРАЯ

Областная партийная организация заранее готовила население к партизанской борьбе.

В районах возможного массового партизанского движения организовывались продовольственные базы. В условиях Крыма это имело особое значение. Крымские леса, где только и могли действовать партизаны, окружены населенными пунктами, жители которых всегда выращивали лишь табак и фрукты, хлебопашеством не занимались и хлеб получали привозной.

Крымские леса были разбиты на пять районов: первый — судакские и старокрымские леса; второй — зуйские; третий — Госзаповедник; четвертый леса Бахчисарайского, Ялтинского и частично Куйбышевского районов; пятый район располагался в треугольнике: Бахчисарай — Байдары — Севастополь.

В каждом районе должны были действовать несколько партизанских отрядов, подчиненных начальнику и комиссару района. Командование района подчинялось Центральному штабу и командующему. Четвертый район, куда я был назначен начальником штаба, объединял партизанские отряды: Ак-Шеихский, Ак-Мечетский, Бахчисарайский, Куйбышевский, Ялтинский и Красноармейский (последний отряд был скомплектован из военнослужащих, отставших от своих частей). Отряды носили названия населенных пунктов, где они формировались. Располагались отряды в районе: Чучель — Бешуйские копи — Бахчисарай — Коккозы — Ялта — Гурзуф — Алушта.

Начальник района Иван Максимович Бортников в 1920 году партизанил вместе с Мокроусовым. К началу Отечественной войны ему было уже за пятьдесят. Некоторые неудачи первых дней борьбы за Севастополь подействовали на Бортникова угнетающе. Он не сразу разобрался в сложной фронтовой обстановке, чувствовал себя неуверенно. А фашистские каратели уже нападали на отряды, грабили партизанские продовольственные базы, засылали в лес провокаторов. Трудно было Бортникову и потому, что действовал он один, без штаба. Нашему приходу Иван Максимович обрадовался.

— Будем вместе налаживать связь с отрядами, — сказал он мне.

Вечер. В центре шалаша бездымно горит костер. Иван Максимович, набросив на себя полушубок, наклонился к огню, думает.

— Что за стрельба была там на Алабаче? — спрашивает он.

— Мы с неприятельскими танками встретились.

— И что же?

— Подкрались к ним и напали. Получилось удачно.

— Ишь ты!

Иван Максимович не расспрашивает подробностей нашего боя, берет кружку и начинает чаевать.

— На вражескую группу напасть — штука нехитрая, а вот партизанский район сколотить будет потруднее, — после раздумья говорит он. — Нам главное — установить связь с отрядами, подсказать командирам правильный шаг. Ты, начштаба, маленько передохни и иди к ялтинцам. Там, слыхал, Мошкарин повыдумывал черт знает что, надо разобраться…

За шалашом гулял ветер, стонали сосны. Я лежал на дубовых жердях, но уснуть не мог: мешал ветер, мешали мысли. Как сложится партизанская борьба?

Утром я пошел к ялтинцам.

Величественные очертания горы Басман с резкими обрывами, сосны, каким-то чудом растущие на каменистых уступах, заросли векового бука, граба делают этот уголок одним из красивейших районов Крыма. Вдали синеет Альминская долина, кругом все лес и лес. Мы идем по свежему снегу, а внизу, почти до самого горизонта, темная полоса — там снега еще нет.

Нам надо подняться на высокую гору Кемаль-Эгерек. Снег забил плохо проторенные тропы, мы то и дело сбиваемся с пути. Подъем крут, да и разреженный воздух оказывает свое действие. Мы задыхаемся, а вершина как будто уходит от нас.

На несколько минут показалось солнце, стало светло. На высоте 1400 метров мы сделали привал. На юго-западе виднелись отроги горы Ай-Петри, но с Кемаль-Эгерек они не казались такими высокими, как из Ялты.

Мы издалека увидели движущиеся на пустынной яйле точки и сами прибавили шаг. Вот уже отчетливо стали видны фигуры в белых ватниках с винтовками за плечами. Я помахал рукой:

— Давай скорее! Свои!

Они бегом бросились к нам.

— Здравствуйте, товарищи! Куда вы?

Вдруг Семенов радостно закричал:

— Да ведь это ялтинцы!

Оказывается, командир Ялтинского отряда Мошкарин направил своих партизан в разведку к Гурзуфу.

Среди ялтинцев я увидел невысокого сутуловатого человека — Семена Зоренко, моего знакомого по Гурзуфу.

— Здорово, Зоренко! Тоже решил партизанить?

— Видишь, — пожав плечами, вяло ответил он.

…Приближаются сумерки. Идем по яйле. Тихо. На снежной целине легкая морозная корка. Идти трудно. Время подумать о ночевке. Я вспоминаю, что где-то в этом районе должен быть домик лесника Кравца.

— Пойдемте к нему, — предлагаю я.

— Не пустит, — глухо говорит Зоренко. — Я вчера битый час уговаривал… И слушать не хочет. Даже на порог не пустил. Кричит: "Геть отсюда, я — нитралитет!"

Спускается ночь. На яйле поднимается ветер. Изредка в просветах показывается серповидная луна, и над молчаливыми горами ползут тени. А внизу, у самого моря, по изгибам берега едва угадывается затемненный город.

Впереди нас, над обрывом, чуть заметное строение. Это домик Федора Даниловича Кравца. Подходим к нему, прячемся за крылечко. Семенов стучит в дверь, стучит кулаком добрых минут десять. Наконец, кто-то осторожным шагом подкрадывается к двери… Еще сильнее стучит партизан.

— По голови соби так погрюкай, бисов ты сын. Якого чорта тоби трэба? — раздается немолодой резкий голос.

— Дед, пусти погреться.

— Я нитралитет занимаю и ни до кого нэ маю дила.

— Данилыч, это я, Семенов. Помнишь — шофер из Алупки.

— Шо? Пэтро? — обрадованно говорит дед.

— Я, я… Свой.

— Свий-то свий, та с ружьем. Добрый ты хлопец, и горилку твою помню, но я нитралитет, а ты?

Семенов — мужик себе на уме. Он усмехается, потом решительным шагом спускается с крыльца.

— Трусишь ты, дед, ну и бог с тобой… Пойду к Павлюченко — тот сговорчивее… Да и моя горилка, а его сало…

Партизан удаляется.

— Пэтро, а Пэтро! Тильки уговор: як, значыть, зиркы загуляють на неби, шоб твоей ногы не було. Добрэ?

Семенов молчит, машет нам рукой.

— Пошли, товарищи.

И на глазах удивленного деда мы вваливаемся в теплую комнату. Маленький, с реденькой бородкой, с хитрым огоньком в глазах, он производит впечатление человека расторопного, шустрого.

— Та скильки ж вас? — Дед покачивает всклокоченной головой.

— Ты чайком нас угости, — просит его Семенов. Кравец вздыхает, машет рукой и начинает хозяйничать. Иногда его взгляд останавливается на флягах, сваленных у вещевых мешков. У хозяина загораются глаза, он крякает. Вскоре он высыпает на стол из большого чугуна сваренную картошку и режет каждому по кусочку сала. В его глазах откровенно горит вопрос: "Где же выпивка?"

Я смотрю на Семенова, знаками даю понять, что, мол, надо объясниться.

— Ты, Данилыч, не обижайся. Никакого самогона у нас нет, — говорит Семенов.

Дед хмурится.

— Может, нам уйти? — спрашиваю я.

— Прыйшлы, так гостюйтэ, я нэ Иуда Искариот. Нэ хочу встревать в вашу драку. Гэрманэц мэнэ не трогае, нэ трогайтэ и вы… Чув, шо нимцы базы ваши грабят, та лисныкив, яки з партизанами дружать, убывають… А я жыть хочу…

Семенов хлопает деда по плечу:

— Теперь нет людей самих по себе… Или с нами или с врагом… Вот как, старина.

Разговор умолкает, дед задумывается, поглядывает через узкое окошко на горы…

С рассветом мы уходим. Беспокойно что-то у меня на душе.

— Ты подумай, Федор Данилович, — говорит Семенов на прощанье хозяину. — Твоя дорога в партизаны, а не хочешь — иди в Ялту, нам не мешай.

Старик молчит, сутулится, потом машет рукой:

— Горыть у мэнэ душа, ой, горыть… А тут шэ дочка пишла в город и як на той свит провалылась.

Вскоре мы уже были среди ялтинцев, на каждом шагу встречал знакомые лица. Вот Николай Николаевич Тамарлы, успевший сменить капитанскую форму на добротный полушубок и ушанку.

Тамарлы всегда аккуратен. Даже здесь, в крохотной землянке, он вычерчивал схему охраны отряда, пользуясь линейкой, точно и без помарок.

— Привык старина к бумажкам, нигде с ними не расстается, — подзадоривал Николая Николаевича командир отряда Дмитрий Мошкарин.

— Ты, Мошкарин, обстановки не понимаешь. В современной, даже партизанской, борьбе без бумажек далеко не пойдешь, разумеется, без нужных. Старый багаж — хорошая вещь, но если не понимаешь нового, то он только мешает общему делу, — ответил Тамарлы спокойно, но не без задней мысли.

— Чем недоволен, старик? — спросил я.

— Понимаешь, — почесал бороду Тамарлы, — разбросали мы своих партизан по Южному берегу, а для чего — не пойму.

— Как для чего? Они будут на врага нападать отдельными боевыми группами, их будет труднее обнаружить, — видимо, продолжая начатый до меня разговор, ответил Мошкарин. — Не плохо было бы и остальных разбить на такие же группы.

Я прислушался, начал расспрашивать. План дробления отряда мне не понравился, он таил в себе опасность.

— Тут что-то не так, — пришлось вмешаться мне. — А как же группы будут врага бить? А влияние командиров, коммунистов? Так ведь можно и дисциплину забыть, и отряд рассеять.

— Правильно, вот и я об этом же толкую, — оживился Тамарлы.

Я потребовал подробного доклада и, выяснив все до конца, приказал немедленно все группы вернуть в отряд. Мошкарин с неохотой подчинился.

На следующее утро из Ялты вернулись разведчики Серебряков и Химич, смелые ялтинские комсомольцы.

Они с болью рассказывали о Ялте. Тяжело отозвалось в сердцах сообщение о зверском режиме, установленном гитлеровцами в городе. Ведь многие партизаны в Ялте родились, учились, жили, работали; у многих там были семьи.

Начавшаяся непогода, снежные бураны помешали партизанам немедленно развернуть боевые действия. Разыгралась такая метель, что двое разведчиков, посланные на метеостанцию, погибли и их трупы были обнаружены только на третий день. Все тревожились о группах. Где люди, что с ними? Начал беспокоиться и Мошкарин.

Пережидая непогоду, партизаны изучали автоматическое оружие и готовились к боям.

Мошкарин, Тамарлы и я думали о будущих операциях. За нашими плечами был ничтожный опыт партизанской борьбы, потому мы робко нащупывали ее тактику.

— Лучше всего мелкие группы, — настаивал на своем Мошкарин, — ударит группа по врагу, отойдет от шоссе, передохнет и опять на дорогу.

В мыслях Мошкарина проскальзывала некоторая истина. Но я был категорически против того, чтобы группы действовали разрозненно, были предоставлены самим себе.

— Мелкие группы оправдают себя лишь тогда, когда будут направляться в бой из единого центра, одной рукой, — высказал я свои соображения.

— Не годится, — возражал командир. — В таком случае чуть ли не каждая группа будет приводить за собой карателей, житья от них не будет.

— По-моему, все это чепуха, — сказал Тамарлы. — Бить надо сильным кулаком. Выйти всем отрядом и так ударить, чтобы фашисты в лес и дорогу забыли!

Пробушевав трое суток, метель утихла. Морозный солнечный день. Широко раскрылся горизонт; отчетливо видны Судакские горы. Разреженный воздух доносит артиллерийский гул со стороны Севастополя. Бодрят нас эти звуки — Севастополь жив! Он борется!

В полдень нам доложили, что со стороны Ялты показались какие-то люди. Все мы высыпали навстречу им. Через полчаса мы горячо жали руки первым ялтинским героям.

Они за несколько дней до моего прихода в отряд получили от Мошкарина приказ: укрываясь в скалах Красного Камня, делать вылазки к Южнобережному шоссе.

Состав группы был более чем оригинален: командир Василий Кулинич — часовой мастер, Анастасия Никаноровна Фадеева — врач, Седых — пекарь ялтинского хлебокомбината и депутат местного Совета, Туркин — бухгалтер рыболовецкого колхоза. Все — не моложе сорока лет, и все знают друг друга чуть ли не с детства.

Кулинича партизаны звали не иначе как Васей, хотя вид он имел довольно внушительный: был среднего роста, но широкоплечий, крепкий, сильный.

Обычно, чтобы снискать любовь окружающих, человеку нужно время или какие-нибудь особые заслуги, но иному достаточно улыбнуться, сказать пару слов, и окружающих потянет к нему. Именно таким знал я Кулинича до войны, когда он работал еще часовщиком на набережной Ялты.

— Пришли мы под Красный Камень, — не торопясь рассказывает Кулинич, — задач, как знаете, у нас много: и фашистов бить, и базу охранять, и связь со штабом держать. Решили пока приготовить себе под скалой нечто вроде боевой позиции и жилья. Ведь охранять самих себя тоже надо. Значит, нужно, чтобы у каждого был окоп в полный рост, с хорошим обстрелом.

Кончили мы свои саперные работы. Проходит день, второй. Всех, конечно, тянуло сюда, в отряд. Но приказ…

Из рассказа Кулинича мы узнали, что группа после тщательной разведки вышла на шоссе, удачно напала на одну немецкую машину, взорвала ее и начала отходить.

— Вот тут и началось, — не вытерпела Анастасия Никаноровна Фадеева. — Откуда взялись каратели! Пришлось нам поторапливаться. А куда? В горы нет приказа. Наш командир и крикнул: "К окопам!" Я туда, а подниматься трудно, да и такой страх меня взял, что ноги подкосились.

Фадеева рассказывает и волнуется. Даже сейчас голос ее прерывается. До войны в Ялте многие знали Анастасию Никаноровну. Она не имела своей семьи и всю любовь и заботу отдавала товарищам по работе. Она навсегда осталась в памяти больных санатория имени Чехова, где работала ординатором, не только как опытный врач, но и как чуткий и отзывчивый человек, с которым можно поделиться и горем, и радостью.

— Доктор, дальше что, рассказывайте, — поторопил начальник штаба.

…В землянку вошел партизан, улыбнулся. Я сразу узнал Якова Пархоменко.

— Откуда? Почему не эвакуировался? — удивился я.

— А куда я поеду? Семью отправил, а сам сюда, вот и все.

— А Поздняков об этом знает?

— Знает. Он у нас политруком группы, немного побаливает. Сердце у него к горам непривычно, дает себя знать. Я пришел за разрешением.

— За каким разрешением?

— У меня группа «директорская». Народ здешний, каждую складочку местности знает. В группе Михаил Абрамович Шаевич — директор санатория из Кореиза. Помнишь? Да его чуть ли не весь Южный берег знает. Так и говорят: "Миша? Это тот, который хорошо еврейские песни поет?" Потом — Иванов, директор санатория имени 10-летия Октября, человек-богатырь, добрый охотник, и еще Зуев — из санатория «Харакс»… Одним словом, народ серьезный… Советские директора всегда были в первых рядах, вот мы и просим послать нас на шоссе, поближе к знакомым местам.

Я слушал Пархоменко и наблюдал за ним. Глаза у него блестели каким-то лихорадочным блеском, грудь тяжело дышала. Да, трудно ему в горах, а просится в бой…

— Не выдержишь, Яша. Лучше найди себе место поспокойнее, займись бытом товарищей.

Побледнел Пархоменко, нахмурился. Он придвинул ко мне лицо и горячо сказал:

— Я спокойного места не ищу. И в лес пошел не для того, чтобы на базе отсиживаться. Слышишь? Прошу послать меня на боевую операцию!

Слишком серьезно были сказаны эти слова. Ясно, что останавливать этого человека бесполезно.

— Ладно, Яша. Готовь группу в бой.

— Это дело! — обрадовался Пархоменко, козырнул и вышел.

Прошло несколько дней. Наши группы возвращались с задания. Некоторые из них имели небольшой успех. Было разбито три автомашины, во многих местах повреждена связь, взорван один мост. Каратели преследовали партизан, но группы, подвижные, маневренные, отошли без потерь.

Ждали Пархоменко, волновались. Послали людей на розыски. Вечером закружила пурга. Ветер тоскливо выл на яйле, заглушал звуки боя под Севастополем… А утром опять настала тишина, ветер только оставил на снегу ребристый след.

В штабную землянку ввалился человек. Он был почерневший, худой. Мы узнали Шаевича. Партизан глотнул из кружки воду и крикнул:

— Товарищи, Яши нет, нет Яши!!

Оказалось, что группа Пархоменко благополучно спустилась к санаторию «Тюзлер», села в засаду. Ждать пришлось недолго. На дороге показался бензозаправщик, а за ним броневик и полуторка. Партизаны подорвали их, перебили солдат и стали отходить. Гитлеровцы преследовали. Тяжелее всех приходилось больному Пархоменко. Стиснув зубы, он поднимался по каменной обледенелой тропе, но все больше и больше отставал, задерживал группу, а враги вот-вот настигнут партизан. На одной крутой скале у Пархоменко горлом пошла кровь.

— Яша, давай вперед, а мы прикроем тебя, — настаивал Шаевич.

— Я же вам приказал подниматься! Слышите? Подниматься!! — из последних сил закричал Пархоменко.

Шаевич повел группу в горы. Слышались автоматные очереди. Затем издалека донесся крик Пархоменко:

— Вперед, товарищи, вперед!! — взрыв… и все стихло.

Партизаны спустились вниз. Мертвый Пархоменко лежал ничком, рядом с ним — два убитых фашиста. На большом пальце руки Пархоменко уцелело кольцо от гранаты.

Мы молча выслушали рассказ Шаевича, сняли головные уборы.