"Долгие беседы в ожидании счастливой смерти" - читать интересную книгу автора (Цейтлин Евсей)

Театр… театр?

ЛОЖА. «Итак, только приблизившись к смерти, я начинаю по-настоящему жить. Шел тысяча девятьсот восемьдесят пятый год. У меня диагностировали второй инфаркт. И тогда я окончательно пересел в ложу…»

Что это такое — «ложа»? Легко понимаю из контекста:

— Мне хорошо. Я сижу в ложе жизненного театра. Я спокоен. Я могу ни о чем не терзаться.

Или, чуть в иной вариации:

— Я в ложе, мне восемьдесят лет. Я теперь позволяю себе говорить о чем угодно, что угодно, кому угодно.

В связи с этим напоминаю й: «ложа в жизненном театре» — место, которое любили и любят многие. Вот хотя бы Пифагор. «Жизнь, — говорил он, — подобно игрищам: иные приходят на них состязаться, иные — торговать, а самые счастливые — смотреть…»

— Да! Да! — немногословно согласился й. Пифагор ему не слишком интересен. Интереснее было бы, если б он сам стал первооткрывателем подобной жизненной философии.

_____________________

Меня чуть смущает то, что слова й отдают самогипнозом. Даже формулы совпадают: «Я спокоен, я очень спокоен, мне хорошо…»

Конечно, его место в театре жизни не просто удобно. Конечно, это самая верная позиция писателя. Но одновременно его «ложу» пронизывают, если так можно выразиться, сквозняки. Человек, исповедующийся на площади, беззащитен. й хорошо знакомо чувство холода, пустоты вокруг. Ощущение реальности ухода. «Я одинок. Я очень одинок»… Это тоже рефрен наших бесед.

________________________

Йосаде и театр. Тема, в которой много поворотов. Самое очевидное: он драматург, автор двенадцати пьес. Он и окружающих часто воспринимает как персонажей будущей драмы. Говорит со своими героями. И — за героев. Наконец, й театрален по характеру: любит вживаться в новые «предлагаемые обстоятельства».

________________________

МИФЫ. Сначала й творит их, затем — увлеченно и радостно — живет среди мифов.

При знакомстве сообщил доверительно:

— Мне ничего уже в жизни не надо. Я богат. Я очень богат. Как вы думаете, сколько денег лежит сейчас у меня в сберегательной кассе?

Пожимаю плечами. А он отвечает, как бы удивляясь сам:

— Сорок восемь тысяч! Ну зачем, зачем они мне? Я могу купить себе все, что захочу. Только хочу я сейчас так мало…

Заметив в моих глазах невысказанный вопрос, он объясняет:

— Это все мои гонорары…

Тут я начинаю сомневаться. Я ведь знаю, как «велики» гонорары драматурга, чьи пьесы шли в двух-трех театрах Литвы, что такое гонорары литератора, выпустившего два томика пьес, одну книжку критических статей и одну — прозы. К тому же четверть века уже й нигде не служит…Тем не менее я с радостью верю в его богатство! Люди почему-то чаще всего приписывают себе нищету.

О собственных капиталах й рассказывает многим. Нередко предлагает даже распахнуть двери шкафов в своем доме:

— Откройте, посмотрите. Вы сами увидите, какие ценности здесь хранятся!

На самом деле сумма вкладов в сберегательной кассе в…сорок раз меньше, чем он говорит. Сначала узнаю это от доктора Сидерайте, а потом (в 1994 году. — Е.Ц.) от самого й.

Нравится ли ему роль богача? Бесспорно. Может быть, нравится с детства. Вот и отца, фабриканта, й делает — в своих устных рассказах — гораздо богаче, чем тот был на самом деле.

А может, ему кажется: так эффектнее, контрастнее, что ли, выглядит его сегодняшнее кредо: «Ничего уже мне в жизни не надо».

________________________

РАЗГОВОР С ИИСУСОМ ХРИСТОМ. 11 ноября 92 г.

— …Я говорил с Христом два часа. Писал монолог для своей пьесы.

Уточняю:

— О чем именно беседовали?

— Вы ведь знаете меня — угадайте…

— Наверное, о том, что тяжелее: любить или быть любимым, просить прощения или его принимать.

— Угадали! Почти угадали. Мы говорили о том, нужна ли вообще любовь, может ли она изменить человека. Не совершил ли ошибку Христос, поставив любовь в центр своего учения.

______________________

Не знаю, есть ли где-нибудь в его архиве заметки с таким определением собственного призвания:

«ДРАМАТУРГИЯ — СУТЬ МОЕЙ ЖИЗНИ. Я нашел себя в ней. Растворился. Диалог для меня — универсальный способ бытия. К сожалению, я нашел себя поздно. Кроме того, я никогда по-настоящему не был советским драматургом. Потому приходилось изворачиваться, говорить со зрителем намеками. Иногда это было даже на пользу пьесе. Но нет, далеко не всегда…» (Из разговора за ужином, 15 ноября 92 г.)

_______________________

Признается: нередко он как бы составляет «сценарий» своих отношений с тем или иным человеком. В «сценариях» й обычно много неожиданностей («так интереснее»).

Время от времени я думаю: а что ожидает в его планах меня?

________________________

Не сомневаюсь: он хотел бы прожить множество жизней. Причем прожить по-разному. Не этой ли цели служит, в конце концов, его «ТЕАТР ОДНОГО АКТЕРА»?

Вечером (12 декабря 1991 года. — Е.Ц.) застаю у него фотографа, который должен сделать серию снимков й для какого-то журнала.

На бархатную скатерть, на красивый старинный столик, водружен альбом с фотографиями. Зачем их сейчас, перед съемками, пересматривать?

«А как же! Чтобы не было повторов. Вдруг та или иная поза уже использовалась мной раньше? Знаете, я люблю сам режиссировать, когда приходит фотограф!»

И вот, втроем, перелистываем страницы альбома.

…Глаза й на снимке полны иронии. Поперек лба — две резкие тени. Черт? Кого же он искушает? Свое второе «я»?

Дедушка и внучка. Он лучится добротой. Почти «рождественский» снимок.

Пятидесятые годы. й — за письменным столом. На его голове — еще пышная шевелюра волос. Он подтянут и оптимистичен. Советский писатель, озабоченный проблемами соцреализма.

Городской рынок. Тоже символ людского мира. Человек, вдруг остановившийся среди спешащей толпы. В одной руке — трость, в другой — большой конверт. Фон: огромные связки фруктов.

Солдатская гимнастерка, фронт. В прищуренных глазах — вопрос: «Так что же там, впереди?»

Выставка живописи. Чужие работы так похожи на декорации к пьесе его собственной жизни.

Вдвоем с женой. Счастливая семейная пара. Ей пятьдесят, ему — шестьдесят. Он отбросил голову назад, раскатисто смеется.

Увлеченно ковыряет ложечкой яйцо. На обороте снимка — надпись, сделанная в ноябре 1977 года: «…кто же был раньше — я или яйцо?»

Фотографий множество. Каждая — словно мизансцена нового спектакля. й примеряет новую маску. Легко входит в новую роль.

Но где же он подлинный? Где его собственное лицо?

Говорю ему об этом, когда мы начинаем беседовать, включив магнитофон. Он ничуть не обижен. «Где мое истинное лицо? Вот это вопрос! Я и сам не знаю. Я все еще ищу себя. Даже сейчас, перед смертью».

______________________

Его «театральность», склонность к мистификациям раздражает многих литовских евреев. й знает их позицию и демонстрирует ее в нашем разговоре достаточно четко:

— Театр? Ну какой может быть театр для литовского еврея? Какая может быть пьеса, кроме трагедии? Ведь рядом — Понары… А Йосаде? Он просто старый фигляр.

________________________

ТЕЛЕГРАММА, посланная й в Паневежский драматический театр в связи со смертью Юозаса Мильтиниса:

«Он еще при жизни стал легендой. А легенды не умирают. Мильтинис жив. Жив. Йосаде».

й читает мне телеграмму по телефону. Конечно, она банальна. Чуть выводит из банальности повтор в тексте: «…жив. Жив». Кажется, впрочем, это автор телеграммы упрямо повторяет и о себе самом!

А потом й рассказывает мне — в который раз! — о Мильтинисе. О первой их встрече где-то в кафе. («Я поделился замыслом рассказа. И он воскликнул: «Тут уже сюжет пьесы! Приезжайте ко мне, я покажу вам, как делают драму»). О своем приезде в Паневежис. («Он открыл мне дверь, я ахнул: старый халат, на голове — чалма, скрученная из полотенца. Он не ждал меня? Но ведь я приехал вовремя. А может быть, наоборот, ждал? И нарочно надел халат вместо какой-нибудь бархатной куртки, положенной «по рангу» знаменитому режиссеру»).

Это «примеривание» жизненной роли, бесспорно, близко самому й.

«Потом Мильтинис, как и я, занял свое место в ложе…»

й замолкает внезапно. Видимо, вспоминает, что в театре, как и в жизни, занавес рано или поздно закрывается. (15 июля 94 г.)