"Красная Борода" - читать интересную книгу автора (Ямамото Сюгоро)

«Барсучьи норы»

Незадолго до начала сезона дождей Нобору по собственному почину сменил кимоно на больничную форму — светло-серый халат и такого же цвета шаровары. Они были хорошо накрахмалены и слегка топорщились. Нобору чувствовал себя в них неуютно. Ему казалось, что все пристально разглядывают его в этой новой для него одежде.

Ниидэ и Мори делали вид, будто ничего не замечают. Остальные тоже помалкивали, хотя от внимания Нобору не ускользнули насмешливые взгляды и улыбочки. Лишь один человек обрадовался — кухарка О-Юки. Впервые заметив на нем халат, О-Юки захлопала в ладоши и заулыбалась:

— Как хорошо, что вы изволили наконец надеть этот халат. Я рада вдвойне, потому что выиграла.

— Что значит — выиграла? — с подозрением спросил Нобору. — Ты с кем-нибудь заключила пари?

— Вовсе нет! — смущенно ответила О-Юки. — Просто я молилась о том, чтобы на вас снизошло такое настроение.

— Какое еще настроение?

— Чтобы вы пожелали остаться в нашей больнице, — воскликнула О-Юки. — Наверно, вам кажется странным, что именно я говорю это, но нашей больнице так нужны хорошие, настоящие врачи, которые с желанием, а не из- под палки лечили бы здешних больных!

«Да ведь она повторяет слова Мори», — заметил Нобору.

О том, что ей нравится Мори, болтали и Цугава, и О-Суги — служанка сумасшедшей О-Юми. В самом деле О-Юки была по уши влюблена в Мори, а тот не обращал на нее внимания. Нобору иногда замечал их вместе. Обычно девушка останавливала шедшего навстречу Мори и заговаривала с ним. Однажды Нобору стал свидетелем такой сценки: О-Юки и Мори стояли у ограды плантации лекарственных растений. Мори, скрестив на груди руки, с независимым видом глядел в сторону, а девушка, закрыв лицо рукавом кимоно, горько плакала. То было в конце весны, легкий туман стлался над оградой, и в тусклом вечернем освещении О-Юки и Мори напоминали картину театра теней. Сцена казалась нереальной, и от нее веяло невыразимой тоской.

«В самом деле, она повторяет слова Мори», — подумал Нобору и без всякого умысла спросил:

— Мори тоже так считает?

О-Юки спокойно кивнула и с улыбкой ответила:

— Господин Мори так изволил сказать.

— У меня на этот счет есть собственное мнение, ворчливо пробормотал Нобору. — Мори пытается сам себя обмануть. Главная цель любого — выбиться в люди. Прославиться и сколотить состояние — вот изначально присущее человеку, самое сильное и, я бы сказал, естественное желание! О Красной Бороде говорить не буду. Он прославленный врач — это все признают. Его с почетом встречают аристократы и богачи. А то, что он, несмотря на такие почести, работает в здешней больнице, лишь способствует его славе и авторитету. Мы — другое дело! Мы — обыкновенные врачи-практиканты. Работать здесь до скончания века — значит навсегда обречь себя на безвестность. А я не хочу этого, с меня хватит!

— Вы так говорите, потому что устали, вам обязательно надо отдохнуть, — тихо сказала О-Юки.

Нобору пошел к себе. Разговор с О-Юки расстроил его. Ему было стыдно. Стыдно не только за то, что он наговорил О-Юки, — он ощутил противоречие между своими словами и поступками. И дело здесь было не в упрямстве. Он лишь откровенно сказал вслух то, о чем постоянно размышлял. А теперь он уже не мог не признать: работа в больнице Коисикава, да и сама личность Ниидэ его привлекали — и очень сильно. И вот он без всякого принуждения надел медицинский халат, который вызывал у него отвращение. Правда, к тому был свой повод, но он никогда бы этого не сделал, не произойди в его взглядах перемены. Повод же был вполне заурядный — просто на него подействовало замечание одного пациента.

В районе Накатомидзака есть квартал, прозванный «Барсучьими норами». Там ютился самый бедный люд. Нобору часто сопровождал туда Ниидэ. По поручению Красной Бороды он наблюдал больного Сахати — человека лет сорока пяти, довольно упитанного. Глядя на Сахати, трудно было поверить, что он страдает тяжелой формой туберкулеза.

— Заставьте его лечиться, — не раз уговаривал Нобору управляющий ночлежным домом Дзибэй.

Ниидэ предписал Сахати соблюдать полный покой. Тот всякий раз согласно кивал головой. Он и правда ложился в постель, когда поднимался жар или чересчур донимал кашель, но чуть становилось легче, как он тут же вставал и принимался за работу. Когда Ниидэ ругал его, Сахати лишь смущенно улыбался, почесывал затылок, без конца кланялся и повторял:

— Вот только эту работу закончу — и сразу в постель. Честное слово.

В молодости Сахати был женат, но не прожил с женой и полугода, развелся и с тех пор вел жизнь холостяка. Он был отличным мастером по изготовлению колесных спиц и неплохо зарабатывал, но на себя денег почти не тратил, а раздавал их нуждающимся.

Однажды Сахати осуждающе спросил, почему Нобору не носит медицинский халат больницы Коисикава.

Нобору ответил, что такая форма одежды нигде не утверждена, а придумал ее Ниидэ, поэтому каждый врач вправе решать сам: носить или ходить в своем.

Сахати отвел глаза в сторону и задумчиво произнес:

— Этот халат — словно знак спасения для страждущих. Увидишь человека в таком халате и знаешь: это доктор из больницы Коисикава. Бедняков вроде нас не очень-то заманишь в тамошнюю больницу — ведь там условия непривычные. Но когда мимо твоего дома проходит доктор оттуда, невольно хочется зазвать его к себе, чтобы он полечил твои хвори. Вот почему я считаю: носить такой халат — почетно.

Ниидэ ценил придуманный им халат за другое: он не стеснял движений, обеспечивал чистоту; его легко можно было сменить, если он загрязнялся при осмотре; благодаря дешевизне халаты меняли зимой через день, а летом — ежедневно. Вот почему Ниидэ обязал весь медицинский персонал больницы пользоваться такими халатами. А теперь, после сказанного Сахати, халат приобрел для Нобору новый смысл...

— Какой же я болван! — бормотал он, возвращаясь к себе после встречи с О-Юки. — «Прославиться и сколотить состояние — вот изначально присущее человеку... естественное желание...» Какую же чушь я наговорил О-Юки, да еще будучи в этом замечательном халате!

Проходя мимо кабинета Ниидэ, он внезапно услышал за дверью ругань и стоны, напоминавшие звериное рычанье. Нобору испугался и поспешил в свою комнату, но его перехватил Мори.

— Зайди на минутку, дело есть, — шепнул он.

— Какие могут быть дела на голодный желудок?

— Я тоже еще не завтракал. Заходи.

Нобору нехотя вошел.

— Господин Ниидэ сейчас очень возбужден. Вот я и решил предупредить тебя: будь поосторожней.

— А что, собственно, случилось?

— Ниидэ вызвали в опекунский совет, он прихватил с собой и меня. Его пригласил сам господин Мацумото. В присутствии управляющего больницей Когава он потребовал, чтобы Ниидэ прекратил прием приходящих пациентов и сократил расходы на треть. Нам уже давно запретили лечить приходящих, мотивируя тем, что нужны дополнительные средства на расширение больницы. Но как можно отказать этим несчастным? Сейчас мы вдвое увеличили число стационарных больных, довели число мест до ста пятидесяти, а приходящих все равно много — от трехсот пятидесяти до семисот человек в год. Причем это по большей части бедняки, у которых нет денег, чтобы обращаться к платным врачам. И с тех пор, как Ниидэ возглавил больницу, он приказал принимать приходящих, а опекунский совет делал вид, будто не замечает этого. А сейчас опекуны вновь официально предложили прекратить прием, да еще хотят урезать расходы на содержание больницы.

— Но ведь должна быть какая-то причина?

— Причина есть. В семействе сегуна[12] произошло радостное событие, и потребовалась крупная сумма.

— Радостное событие?

— Любимая наложница сегуна родила дочь. Его семейство вне себя от радости и вознамерилось пышно отпраздновать, а это требует денег — и немалых. Вот опекуны и намекнули Ниидэ. Тот рассвирепел: «Если в доме сегуна произошло радостное событие, пусть лучше выпустят заключенных из тюрем и раздадут бедным рис и деньги», — кричал он, мечась по комнате, однако сказать им не решился, ведь это означало бы возводить хулу на высшую власть, да и положение у него сейчас не слишком прочное — вот это больше всего и выводит его из себя. Он ответил: «На сокращение расходов согласен, но прекратить осмотр и лечение приходящих больных не могу. Они бедны и нуждаются в нашей помощи. Бросать их на произвол судьбы — значит сознательно обрекать на смерть. Я не пойду на такой шаг и прошу еще раз обдумать ваше решение».

Тем временем раздались звуки гонга, приглашавшие к завтраку. Мори прервал свой рассказ, но они не поспешили, как обычно, в столовую, а тихо сидели, прислушиваясь к ударам гонга.

— А как себя вел господин Когава? — после долгого молчания спросил Нобору.

— Молчал. Он управляющий больницей и стоит между Ниидэ и опекунами, но ни ту, ни другую сторону не поддерживает Пойдем завтракать, что ли? Только будь осторожен, постарайся не навлечь на себя гнев Ниидэ — он сейчас не в себе.

Ниидэ в самом деле с утра был в плохом настроении, хотя внешне этого не выказывал, не кричал, не грубил, но было видно, что он едва себя сдерживает. Пока он осматривал вновь поступивших больных и прописывал лекарства, Мори и Нобору были рядом и время от времени настороженно переглядывались.

«А этот Мори неплохой парень, по крайней мере он человечнее, чем Цугава», — решил Нобору, испытывая к нему все большее расположение. Он вспомнил, как Цугава презрительно называл Мори «деревенщиной». Он и сам до сегодняшнего дня был того же мнения, но теперь пришел к выводу, что у Мори есть чему поучиться.

Покончив с рецептами, Ниидэ спросил у Нобору:

— Как себя чувствует Сахати из «Барсучьих нор»?

— Без особых изменений, — ответил Нобору.

— Мне надо кое к кому заглянуть. Пойдешь со мной.

Первым на очереди было посещение правителя края Мацудайры. По дороге к его особняку Ниидэ не переставал ворчать:

— Какое у них на это право? По чьей милости оно им предоставлено? Другое дело, если бы в стране царил хаос, но ведь сейчас повсюду мир, спокойствие и порядок. Так почему же они от имени властей предержащих творят зло и беззаконие? Но нас не так просто обвести вокруг пальца! Пусть меня считают старым и глупым добряком, но я еще не так одряхлел и не настолько добренький, чтобы закрывать глаза на их подлые махинации. Я не стану молча склонять голову перед политиками, презирающими бедного человека, унижающими человеческое достоинство!

Он ненадолго умолк, почесывая бороду, потом продолжал:

— На беззаконие ответим беззаконием, на жестокость — жестокостью. Тех, кто заставляет слабых страдать, надо заставить страдать самих. Разве это не справедливо?

Ниидэ буквально кипел от злости. Он последними словами поносил министров, бакуфу, заодно проклинал и себя за собственное бессилие перед властями.

Наконец они добрались до особняка Мацудайры. Ниидэ горестно покачал головой, провел рукой по лицу, словно пытаясь стереть печальные мысли, и устало сказал:

— К сожалению, это мне не по силам, я в самом деле старый добряк. Наверно, они тоже люди — просто оказались случайно у власти, хотя и неспособны управлять. Им неведома тяжкая доля бедняков — в этом их беда, их вина. Они... — Ниидэ горестно сжал губы. — Они беднее самых бедных, глупее и невежественнее самых темных глупцов. Жалкие людишки!

— Мы уже пришли, — нерешительно сказал Такэдзо, шедший позади с корзиной.

Ниидэ, очнувшись, удивленно поглядел на него и, не произнеся ни слова, вошел во двор через боковую калитку. Нобору последовал за ним. Их приветствовал главный вассал — Кавамото, он предложил гостям чай и сладости. Ниидэ к чаю не прикоснулся и, когда Кавамото закончил свое цветистое приветствие, сразу сказал:

— Сегодня я зашел лишь получить деньги за лекарство.

Услышав, что с них причитается пятьдесят рё, Кавамото онемел от удивления.

— Из них десять рё дайте мелкими деньгами, — не обращая на него внимания, произнес Ниидэ. — А сейчас посмотрим, чем последние дни питался больной.

— А осматривать будете?

— После того, как изучим меню.

Кавамото поспешно вышел.

— У этого Мацудайры доход тридцать две тысячи коку[13] риса в год, — сердито произнес Ниидэ. — Что для него какие-то пятьдесят или даже сто рё — ведь своим трудом он их не заработал!

Вскоре появушся слуга и подал Ниидэ свернутый в трубочку лист бумаги, где было записано меню правителя Мацудайры за последние пять дней.

Ниидэ взял кисточку для письма и стал одно за другим вычеркивать значившиеся в меню блюда. Потом добавил к  нему несколько строк и, передавая листок слуге, сказал:

— В течение ста дней кормите так, как я здесь написал. Куриное мясо и яйца категорически запрещаются. Маринованные сливы — не более указанного количества. Насчет риса я уже в прошлый раз говорил: чистый рис сокращает жизнь, поэтому рекомендую кашу в пропорции семьдесят процентов ячменя и тридцать процентов риса... А теперь пройдем к больному.

Ниидэ пригласил Нобору присутствовать при осмотре. Мацудайре недавно исполнилось сорок пять лет. Он был очень толст и чем-то напоминал сивуча, которого Нобору однажды видел на картинке. Особенно необъятен был живот, колыхавшийся при малейшем движении. Тройной подбородок наплывал на шею, щеки свисали жирными складками, глазки казались узенькими щелками.

Ниидэ долго с укором глядел на него. Наконец Мацудайра, не в силах больше выдерживать его взгляд, тяжело задышал, рванул душивший его ворот кимоно, потом вытащил из-за пазухи листик бумаги, вытер рот и прокашлялся.

— Я сейчас просмотрел ваше меню, — прервал наконец молчание Ниидэ, — и должен снова вас предупредить: вы не больны, но положение ваше опасней любой хвори. На болезнь есть лекарство, у вас же из-за чрезмерного чревоугодия все внутренние органы обросли жиром, и это ослабляет их функции, нарушает обмен.

Около получаса Ниидэ в том же духе читал нотации, и в какой-то момент Нобору показалось, будто он просто запугивает Мацудайру. Его поразила строгость, с какой Красная Борода требовал от Мацудайры ограничить себя в еде. Перечень дозволенных блюд был не богаче, чем у самого последнего бедняка. На белом, похожем на раздувшийся мешок лице Мацудайры трудно было обнаружить какие-либо эмоции, но в его узких маленьких глазках появилось выражение детского ужаса и тоски.

— Бедняки большей частью заболевают от недоедания — сказал Ниидэ, когда они покинули комнату Мацудайры, — а богачи и феодалы — от обжорства. Что в этом мире может быть постыдней, чем гробить свое здоровье безудержным насыщением утробы? Душа болит, когда глядишь на этот раздувшийся от жира пузырь. — Ниидэ сделал губами движение, будто хотел сплюнуть.

Когда слуга принес деньги, Ниидэ отсчитал два рё и завернул их отдельно в бумагу.

— Это отнесешь в «Барсучьи норы» и передашь Дзибэю, а мне еще надо кое-куда зайти — позаботиться насчет лекарств. Ими надо запастись в первую очередь, раз нам урезают ассигнования.

Не успел Нобору добраться до «Барсучьих нор», как началась гроза и хлынул проливной дождь. Управляющего Дзибэя он застал за изготовлением соломенных сандалий. Завидев Нобору, Дзибэй отложил в сторону сандалии и пригласил его в дом.

— У Сахати пошла горлом кровь, и я сразу отправил в больницу посыльного, — сказал он. — Вы случайно его не встретили?

— Нет, в больнице меня не было. Ходил по вызовам. А вот это доктор Ниидэ просил передать вам.

Дзибэй обеими руками схватил завернутые в бумагу деньги и спрятал их в домашний алтарь. Они вышли на улицу и, укрывшись от дождя под большим зонтом, отправились к дому Сахати, осторожно ступая по дощатому настилу тротуара. Здесь была низина, и во время дождей настил заливало водой.

В доме Сахати их встретила О-Кото, жена Дзибэя.

— Наконец он уснул. А то все время бредил и бормотал что-то непонятное, — сказала она.

— Возьми зонт и отправляйся домой. Когда вернется посыльный, предупреди, что доктор уже здесь.

Только О-Кото закрыла дверь, как снаружи раздался оглушительный удар грома. Следом за ним послышался женский вопль. Дзибэй выскочил наружу и вскоре вернулся, бормоча:

— Что за женщина! Боится грома, как дитя малое.

Нобору внимательно разглядывал больного.

— Накануне я сказал жене, чтобы приготовила для Сахати кашу, а когда она принесла ее, он лежал в своей мастерской на полу и у него горлом шла кровь.

Внезапно Сахати открыл глаза и тихо, но вполне внятно произнес:

— Это ты, О-Нака? Зачем пришла?

— О-Нака — его жена, — шепнул Дзибэй. — Они расстались восемнадцать лет тому назад.

— Могла и не приходить, — продолжал Сахати, неподвижно глядя в одну точку. — Скоро и я последую за тобой. Долго ждать не заставлю...

Он улыбнулся и слегка кивнул, словно жена была рядом. Потом закрыл глаза.

— Бредит, — прошептал Нобору.

— Больные, которые при смерти, часто бормочут что-то непонятное. Эх, жалко, если он помрет. Знаете, Сахати — святой человек, и в будущей жизни он обязательно переродится в будду. Я лишь случайно узнал, что Сахати, не скупясь, раздавал нуждающимся соседям по ночлежке заработанные им деньги, а себе оставлял лишь на самое необходимое. В «Барсучьих норах» постояльцы надолго не задерживаются, а сам Сахати об этом помалкивал. Вот и я узнал о том, как он помогал беднякам, только пять лет тому назад, когда он в первый раз захворал. Помнится, я тогда в сердцах наорал на него: «Какой же ты дурень — сам на ногах не держишься, а еще другим помогаешь!»

По словам Дзибэя, Сахати в ответ лишь смущенно кланялся и обещал, что будет следить за собой, чтобы не доставлять ему лишних неприятностей. Обещания он, конечно, не сдержал. А когда ему совсем стало плохо, Дзибэй буквально силой заставил его показаться Ниидэ. Тот обнаружил у Сахати туберкулез в тяжелой форме и предупредил: единственное лечение — хорошее питание.

— И что бы вы думали? — возмущенно продолжал Дзибэй. — Пару дней тому назад я узнал, что он и еду, и даже лекарства отдавал соседям по ночлежке. А ведь моя жена на деньги, которые дал доктор Ниидэ, каждый день покупала для Сахати рис и рыбу, курятину и яйца. Я, конечно, примчался сюда и выдал ему по первое число. А что толку?

«Почему этот Сахати так поступает? Ведь его доброта выходит за рамки разумного. Вряд ли это его желание услужить другим можно объяснить только отзывчивостью», — размышлял Нобору, глядя на больного. Он сомневался в справедливости слов Дзибэя, назвавшего Сахати святым. Ему казалось, что причина такого поведения более земная.

Сахати глубоко вздохнул и снова открыл глаза. На его обескровленных губах заиграла улыбка.

— Да, ты прекрасна! А какие чудесные у тебя ямочки на щеках — словами не передать... Подойди же ко мне, О-Нака! — отчетливо произнес он.

Внезапно лицо Сахати исказил страх, на скулах вздулись желваки, глаза широко раскрылись, сухие, побелевшие губы затряслись, обнажив зубы.

— Нет, нет! — прохрипел он. — Не показывай мне ребенка! Положи его туда. Туда!

Сахати закрыл глаза и тяжко застонал.

В тот же миг на пустыре позади дома раздался душераздирающий крик, сопровождаемый бешеным лаем собаки. «Скелет, скелет!» — явственно донеслось с пустыря.

Тем временем гроза миновала, дождь прекратился.

Hoбopy оставался у постели Сахати до самого вечера.

Дзибэй тихо встал и, сказав, что сходит узнать, что там случилось на пустыре, вышел наружу. Он отсутствовал довольно долго. Больной постепенно успокоился и уснул.

Напряжение спало, и Нобору вдруг ощутил страшный голод. Он уже собрался уходить, когда Дзибэй вернулся.

— Простите, что оставил вас одного, — сказал он, утирая полотенцем лоб. — Рабочие, трамбовавшие землю позади дома, обнаружили страшную вещь.

— Я должен идти, — тихо сказал Нобору. — Больной уснул, и не надо его беспокоить. Когда проснется, дайте ему лекарство и напоите крепким чаем.

— Не соизволите ли отужинать с нами? Ничего особенного у нас нет, но жена приготовила немного риса с овощами.

Нобору поблагодарил, но отказался и вышел из дома.

Когда он вернулся в больницу, ужин уже кончился и в опустевшей полутемной столовой оставался один Мори. Нобору подсел к нему. Дежурная О-Хацу подогрела для него суп и подала блюдо с остывшими тушеными овощами и рыбой.

Мори допил чай и поднялся.

— Когда поешь, зайди ко мне — есть разговор, — сказал он.

— Что-нибудь срочное? Честно говоря, я сегодня зверски устал.

— В твое отсутствие приходила девушка по фамилии Амано.

Нобору почувствовал, как у него задрожали колени. Он перестал есть и вопросительно поглядел на Мори.

— Да, госпожа Macao Амано, — повторил тот, направляясь к двери.

— Опять не доел, — проворчала О-Хацу, убирая после Мори посуду. — Должно быть, не нравится, когда я прислуживаю. Другое дело, если дежурит О-Юки. Господин Мори до последней крошки съедает все, что она приносит.

Нобору молча продолжал есть.

Нет, дело тут вовсе не в том, кто прислуживает, раздумывал он. У Мори еще с весны пропал аппетит. А у О-Юки всегда такое умоляющее выражение, что он силой запихивает куски в рот. Но часто и это не помогает, и, с отвращением глядя на еду, Мори откладывает палочки в сторону.

Скорее всего, Мори тяжело болен. Отсутствие аппетита — явный признак болезни.

Нобору уже давно предполагал, что у Мори туберкулез. Не исключено, что сам он не догадывается, а может, как это бывает с некоторыми больными, знает об этом, но не придает значения... Ниидэ по-своему любил Мори, часто приглашал на осмотр больных, а когда посещал пациентов на дому, оставлял его в больнице вместо себя, во всем ему доверяя, должно быть, готовил себе в преемники. Ниидэ никогда не интересовался его состоянием, хотя трудно поверить, что он не замечал нездоровья Мори. Правда, бывает и так, что на тех, кто рядом, меньше обращают внимание, но Ниидэ был не таков. Скорее всего, он знал.

Нобору вспомнил рассуждения Красной Бороды о таящихся в человеке жизненных силах и искусстве врачевания. Одни могут преодолеть болезнь, другие отступают перед ней, говорил Ниидэ. Врач способен определить симптомы, течение болезни и на основании этого помочь жизнестойкому организму справиться с болезнью. Но не более того. Медицина все шагает вперед, обретает новые возможности, и все же она не превосходит заложенных в организме жизненных сил.

Помнится, Ниидэ тогда сказал: «На свете нет ничего более жалкого, чем медицина. Чем дольше занимаешься ею, тем больше убеждаешься в ее бессилии».

Прихлебывая чай, Нобору поймал себя на том, что одновременно думает о нескольких вещах: о Сахати, о болезни доктора Мори и, наконец, о внезапном приезде Macao. Вскоре мысль о Macao вытеснила все остальные, и его объяла неизъяснимая тоска. Покончив с ужином, Нобору вернулся в свою комнату. Вскоре к нему постучался Мори.

— Войдите, — равнодушно произнес Нобору.

— Как у тебя душно! Я открою? — Мори распахнул окно и уселся напротив.

— До чего же я сегодня устал, — пробормотал Нобору.

— Бессмысленно избегать встречи. Разумнее поговорить откровенно и выяснить все до конца.

— Если ты имеешь в виду Тигусу, то я и слышать о ней не хочу.

— Но почему ты не желаешь встретиться с Macao?

— С чего ты взял?

— Так ведь она сама сказала, что битый час тебя дожидалась знала — ты здесь, но выйти к ней не пожелал. — Мори закашлялся. — Она очень волновалась, просила меня ее выслушать и передать тебе содержание нашего разговора Пришлось пригласить ее к себе.

— Не хочу слышать, о Тигусе ничего не хочу слышать, — затряс головой Нобору. — Меня тошнит от одного упоминания ее имени.

— Тем более следует выяснить отношения. Но дело касается не только Тигусы.

Нобору подозрительно взглянул на Мори.

— По ее словам, господин Амано предпринимает шаги, чтобы тебя перевели отсюда на должность врача при бакуфу.

Нобору сердито сжал губы.

Давнишний приятель его отца, Амано был почетным доктором и главным медиком при правительстве. Они дружили семьями, часто бывали в гостях друг у друга. У Амано был сын Юдзиро и две дочери. Но он был расположен к Нобору больше, чем к собственному сыну, покровительствовал ему и всякий раз при встрече говорил: «Ты станешь выдающимся человеком, тебя ожидает большое будущее. А вот на Юдзиро я поставил крест — он все рвется в артисты. Правда, в этом есть доля и моей вины — я его зачал в ту пору, когда чересчур увлекался сакэ».

Когда Нобору исполнилось девятнадцать, состоялась его помолвка с Тигусой, четырнадцатилетней дочерью Амано. Спустя четыре года Нобору отправился на стажировку в Нагасаки. Тигусе было уже семнадцать, она была хороша собой, говорила несколько жеманно, растягивая слова, и это вызывало двойственное впечатление — то ли несмышленая девчушка, то ли взрослая женщина.

— По словам Macao, Тигуса готова была выйти замуж до твоего отъезда в Нагасаки. Того же хотел и Амано, но ты по непонятной причине отказался, — сказал Мори с укором.

— Мог ли я так сразу согласиться? Ведь со времени помолвки прошло четыре года, да я еще на три года уезжал в Нагасаки.

— Не забывай, что тогда ей уже исполнилось восемнадцать, — перебил его Мори. — Именно поэтому она так спешила. У тебя на уме была только учеба, а для девушки, которой стукнуло восемнадцать...

— Перестань! — вскричал Нобору, тряся головой. — Слышать больше о ней не хочу. Ведь она вступила в незаконную связь с учеником отца и сбежала с ним из дома!

— Понимаю, — с ехидцей произнес Мори, — ты ревнуешь. Но послушай меня и не сердись. Если нет в тебе прежней любви к Тигусе, прости ее. Ведь родители из-за тебя порвали с Тигусой, а у нее должен родиться ребенок — она нуждается в помощи матери, да и господин Амано мечтает о внуке. Теперь все зависит от тебя. Не будь таким безжалостным, смени гнев на милость — и ты поможешь соединиться семье.

— Масао именно ради этого приходила ко мне?

— Не только. Она еще хотела посоветоваться, как тебя вызволить отсюда. Ведь это не Амано, а твой отец постарался определить тебя в больницу Коисикава. После того, что случилось с Тигусой, он боялся, как бы ты не натворил чего-нибудь непоправимого, и решил подержать здесь, пока ты не успокоишься. А господин Амано с самого начала был против. По его мнению, длительное пребывание в этой  больнице повредит тебе, поэтому он по-прежнему хлопочет о твоем новом назначении и намерен поскорее вызволить тебя отсюда. Он даже готов встретиться с тобой, если ты не против, — сказал Мори и с веселой улыбкой добавил: — Кстати, учти: Macao умная, сообразительная и симпатичная девушка. Ей скоро семнадцать, и она проявляет необычайную заинтересованность в твоей судьбе.

В ту ночь Нобору не сомкнул глаз. И не потому, что был слишком возбужден — воспоминания о прошлом и какая-то тихая грусть гнали от него сон. Впервые за последние годы перед глазами всплыл далекий и такой милый образ девушки. Она виновато глядела на него, будто просила прощения. В ту пору ему казалось, что Тигуса еще сама не знает, чего она хочет, живет как дитя, не ведая тревог, и еще не созрела для замужества, представляя его делом далекого будущего. «Должно быть, я по привычке воспринимал ее именно так и проглядел, что она уже не ребенок, а взрослая женщина. Обрати я в свое время на это внимание, конечно, женился бы на ней до отъезда в Нагасаки, и наша жизнь потекла бы совсем по-иному, — бормотал он, ворочаясь под одеялом.

А он по-прежнему видел в ней беззаботную девчушку, в которой еще не пробудилась любовь, потому-то столь болезненной оказалась душевная рана, нанесенная ее предательством — оно было как гром среди ясного неба.

«Эгоист! Я всецело был занят собой, думал, что отец отправил меня в захудалую больницу исключительно под давлением Амано. Он ведь всегда глядел на Амано с благоговением и мое будущее связывал с его покровительством. А я возненавидел всех и вся — и Тигусу, и отца вкупе с Амано, не говоря уж о больнице Коисикава», — укорял себя Нобору.

Он болезненно поморщился и сердито заворочался в постели.

«Своим непониманием я оскорбил Тигусу, нанес душевную рану отцу и Амано. О себе же оставался самого высокого мнения, только себя считал оскорбленным. Отвратительное тщеславие! А как я веду себя в больнице? Надутый, самодовольный болван. Какой стыд, какой стыд!»

Нобору зябко поежился и закрыл глаза.

На следующий день он встал с опозданием и едва успел проглотить остывший завтрак, как пришел посыльный из «Барсучьих нор» и сообщил, что состояние Сахати ухудшилось. Ниидэ приказал ему немедленно отправляться к больному и дал какие-то порошки, предупредив, что это лишь на случай, если боли усилятся.

— Если не понадобятся, вернешь мне в собственные руки. Порошки особые, обычным больным я их не прописываю. — сказал Ниидэ.

Нобору уже подходил к «Барсучьим норам», когда из переулка выскочила пожилая женщина и, завидев его, спросила, не он ли доктор из больницы Коисикава. Нобору кивнул, и тогда женщина стала умолять, чтобы он осмотрел девочку: она болеет уже полгода, а сейчас, похоже, умирает, здешний врач отказывается ее осматривать, потому что не уплачено за лекарства, а денег у нее ни гроша. К счастью, она увидала его халат и сразу поняла, что он из больницы.

«А Красная Борода не дурак, просто молодец старик, что заставил нас надевать эти халаты», — подумал Нобору.

— Видишь ли, мне надо срочно зайти к тяжелобольному. А ты беги в больницу — это ведь совсем рядом. Оттуда кого-нибудь пришлют. Иди — не теряй времени, — посоветовал Нобору.

Женщина поблагодарила и засеменила по склону.

У постели Сахати дежурил Дзибэй и хлопотали две женщины из соседнего дома. Та, что помоложе, кипятила воду на хибати, а пожилая чистила старую циновку, то и дело выжимая тряпку в ведро. Дзибэй сообщил, что у Сахати опять утром пошла горлом кровь и сейчас ему совсем худо. Кровь пролилась мимо таза, и пришлось приводить в порядок циновки.

— Вечером он выпил чаю и съел половину желтка. Моя старуха хотела подежурить здесь ночью и даже принесла матрац, но Сахати наотрез отказался. А утром я еще затемно заглянул сюда — вижу, он сам пытается прибрать за собой, — пояснил Дзибэй.

Нобору присел у изголовья больного.

Сахати, по-видимому, спал, но глаза были полуоткрыты, а изо рта со свистом вырывалось дыхание. Лицо его почернело и казалось безжизненным, обтянутые сухой кожей щеки ввалились, от крыльев носа к подбородку протянулись глубокие морщины.

— Должно быть, скоро конец, — пробормотал Дзибэй.

— Похоже на то. — Нобору отошел от постели. — Помочь ему уже не в человеческих силах.

— Эх, сколько никчемных людей живет на свете, а умирает этот — такой хороший, добрый. Как подумаешь об этом — начинаешь ненавидеть всех богов и будд.

Женщина, что помоложе, заварила чай и подала Нобору.

— Сегодня на пустыре тихо. Кончили трамбовать, что ли? — спросил Нобору, не притрагиваясь к чаю.

— Нет, прибыло местное начальство и кое-что там выясняет, поэтому работы пока приостановили, — нехотя ответил Дзибэй, потом, понизив голос, сказал: — Вчера рабочие трамбовали осыпавшуюся с холма землю и обнаружили завернутый в одеяло труп. Даже не труп, а скелет — правда, целый. Наверно, он сохранился, потому что был завернут в одеяло. По лоскутам кимоно и по длинным волосам решили, что это останки молодой женщины. Семь лет тому назад здесь был оползень, поэтому трудно сказать, где ее первоначально закопали. Скорее всего, чуть повыше барака, который в тот раз обрушился. Похоже, сначала ее убили, а потом закопали.

— Но если труп разложился и остались одни кости, значит, это случилось довольно давно, — предположил Нобору.

— Останки показали могильщикам с кладбища храма Дзэннодзи. Те утверждают, что труп пролежал в земле лет пятнадцать.

— А почему считают, что было совершено убийство?

— Во-первых, не обнаружили ничего похожего на гроб. Ну, а если она умерла от болезни, не стали бы труп заворачивать в одеяло. А вообще-то навряд ли кто-либо возьмет на себя смелость сказать, что произошло на самом деле, ведь минуло пятнадцать лет, если верить могильщикам.

В дверях послышался чей-то голос, и в следующий момент в комнату ввалился человек лет пятидесяти в изрядно поношенной синей куртке. Его щеки и подбородок заросли жидкой бороденкой, а круглая лысая голова сверкала, словно смазанная маслом. Он был сильно навеселе и едва держался на ногах.

— Сюда нельзя, — замахал руками Дзибэй. — Здесь человек умирает!

— Тут пришли господа начальники, — заплетающимся языком проговорил тот, глядя на Дзибэя налитыми кровью глазами. — Требуют управляющего.

— Иди, иди и не болтай лишнего, — выпроводил его Дзибэй, потом, обернувшись к Нобору, сказал: — Схожу узнать, в чем там дело, и сразу вернусь.

Нобору кивнул.

Вслед за Дзибэем ушла и пожилая женщина, сославшись на домашние дела.

Неожиданно в дверях вновь появился человек в куртке и, пьяненько улыбаясь, шлепнулся на порог.

— Сюда нельзя, Хэй, — сказала молодая женщина, выходя из кухни. — Господин управляющий будет сердиться — ведь здесь больной. Уходи, уходи!

— А вы, значит, из больницы, — обратился он к Нобору. — Меня зовут Хэйкити. Мы давнишние друзья с господином Ниидэ. Сахати и я самые старые жильцы в этих «Барсучьих норах». Он заболел, а меня вот эта молодуха О-Мацу гонит, не пускает к нему.

— Я бы слова не сказала, не будь вы пьяны, — возразила О-Мацу. — Вот и господин управляющий предупреждал: «Когда Хэйкити пьян, он ничего не соображает».

— Замолчи! — перебил ее Хэйкити. — Я начал пить с девяти лет и вот уже четыре десятка не просыхаю. Не знаю, как на трезвую голову, а вот выпимши я все даже очень прекрасно понимаю. Я не вру — спросите хоть у Красной Бороды... Он подтвердит. Однажды я столько вылакал самогона, что свалился с ног и что-то у меня из горла выскочило. Позвали Красную Бороду. Он осмотрел меня и говорит: «Если у тебя есть столько денег, чтобы доводить себя до белой горячки, ты бы хоть подумал о жене и детях, выделил бы малую толику для них...» А я ему и отвечаю: «Это так тебе со стороны кажется, а ты бы в нутро таких, как я, заглянул!.. Богатые да образованные рассуждают: это, мол, можно, а это нельзя, это вредно, а то на пользу — у них на рассуждения есть деньги и время и голова варит. А мы, темные, так ловко все придумать не умеем. Такие люди, как мы, день и ночь трудимся и даже на еду заработать не можем. В голове только одно: что завтра будем жрать, а послезавтра? Жена, наседка, вынашивает очередного разбойника — вот-вот родит; за жилье не плачено — того и гляди выгонят на улицу. Вот и ломаешь голову: как расплатиться с долгами? И так каждый день, каждый день! Поглядеть со стороны — пьет человек. А ты в нутро посмотри: почему пьет? Да потому, что думает о жене и детях... Ну как тут не запить?!

Сахати застонал, зашевелил губами. Нобору наклонился к нему и едва расслышал: «Мне надо кое-что вам сказать, пусть О-Мацу и Хэй выйдут».

Нобору кивнул и попросил оставить его наедине с больным.

Хэйкити даже не шевельнулся. О-Мацу ушла, сказав, что дома у нее полно дел, а он долго ворчал что-то себе под нос, потом разлегся на полу и уснул.

— Оставьте его, пусть проспится, — пробормотал Сахати. — А вас попрошу подать мне чашку воды.

Нобору взял чашку и хотел было налить кипяток из металлического чайника, стоявшего на хибати, но больной остановил его:

— Дайте сырой — сейчас мне все равно, какую воду пить. — Он печально улыбнулся.

Нобору отправился на кухню, зачерпнул из ведра воды и поднес Сахати.

— Вы стали носить больничный халат — я рад этому, — сказал тот, отхлебнув из чашки. — Теперь бедняки в округе будут обращаться к вам, зная, что вы из больницы Коисикава.

«Да, ты прав», — мысленно ответил Нобору, вспомнив, как по дороге сюда к нему кинулась женщина.

— И не смейтесь над тем, что сказал Хэйкити. Вы должно быть, решили: человек напился и несет всякий  вздор. Поверьте, так же, как он, думают многие бедняки. Изо дня в день их постоянно преследует одна мысль: как накормить себя и свою семью? И ничего удивительного, если от этих мыслей и невзгод бедняк тянется к рюмке: хотя бы на время забыться.

— Понимаю, но есть ведь среди них и такие, как ты, Сахати, — возразил Нобору.

— Такие, как я? — Сахати умудрился, не вставая, сделать еще глоток. — Знаю, что обо мне думают в этих «Барсучьих норах». — Сахати отставил чашку. — Слышал, как управляющий Дзибэй и доктор Ниидэ хвалили меня... Все это неправда, неслыханная чушь! Просто они ничего обо мне не знают, а если бы знали, какой я бесчувственный, подлый человек, обходили бы меня стороной.

— Ты хочешь сейчас рассказать о себе?

— Да. — Сахати кивнул. — До сих пор я никому о себе не говорил. Я буквально холодел от одной мысли о том, что мое прошлое выплывет наружу. Теперь — другое дело. Я знаю — долго не протяну, ну день, от силы два. Нет-нет, не возражайте! Понимаю, вы сейчас решите, будто я говорю глупости, но уже со вчерашнего дня меня призывают в мир иной, за мной уже пришли...

Набору промолчал. Сахати говорил как-то небрежно, не придавая особого значения своим словам, но от них повеяло правдой жизни, от которой мороз пробегал по коже.

— Позвольте сначала рассказать о жене. Звали ее О-Нака. Она была моложе меня на три года. Мы поженились спустя год после знакомства. Родители мои умерли рано. В пятнадцать лет я стал круглым сиротой и нанялся к хозяину мастерской, изготовлявшей колесные спицы, у него же и поселился. О-Нака была прислугой у торговца мануфактурой, его лавка находилась в соседнем квартале. Когда мы познакомились, ей уже исполнился двадцать один год. Случилось это ранней весной. Однажды с друзьями я зашел в веселое заведение, где мы пробыли до глубокой ночи. Друзья еще остались, а я, подумав, что хозяин будет сердиться, ушел. Уже начинало светать, когда я добрался до храма Дайондзи и начался дождь. Я подоткнул полы кимоно и побежал.

Весенний дождик не страшен, решил Сахати и продолжал свой путь, но, когда он свернул на улицу Канэсуги, дождь припустил как следует и вскоре превратился в настоящий ливень. Дальше бежать не было смысла — еще сильнее промокнешь, — и Сахати замедлил шаги. Внезапно его окликнула молодая женщина и предложила зонт с фирменным знаком лавки «Этитоку».

— Спасибо, — поблагодарил Сахати, — но я уже промок до нитки, и зонт не поможет.

— Возьмите, иначе простудитесь, — настаивала женщина.

Это и была О-Нака. Препирательства кончились тем, что Сахати взял зонт.

«Возьмите, иначе простудитесь». Эти слова О-Наки не выходили у него из головы, и когда он зашел в мануфактурную лавку, чтобы вернуть зонт, и снова увидел О-Наку, он уже чувствовал себя по уши влюбленным. Ее глаза, лицо, голос были полны очарования. Потом они несколько раз встречались у рисового поля в Ирия. О-Нака стеснялась, но все же приходила. Однажды в выходной Сахати назначил ей свидание в храме Тэннодзи. В тот день он признался ей в любви.

— Как приятно слышать такие слова, — прошептала О-Нака и зарделась.

Сахати не отрываясь глядел на нее. На него вдруг повеяло таким счастьем, такой свежестью, будто он любовался распустившимися цветками вьюнка.

— Как приятно слышать такие слова, — повторила О-Нака. — Только все это ни к чему!

Оказывается, у нее было семеро младших братьев и сестер, отец болел, и она регулярно посылала ему деньги. Она нанялась в прислуги на десять лет, но денег не хватало и приходилось брать из жалованья вперед, чтобы помогать парализованному отцу.

— А когда кончается срок найма? — спросил Сахати

— Через год, но я много задолжала.

— А если вернуть эти деньги?

— Но есть долг перед хозяином.

— Нет такого долга, который связывал бы человека на всю жизнь. Это несправедливо. Положись на меня — я все улажу.

О-Нака покачала головой: даже если она уйдет из лавки, у нее на руках останутся многочисленные братья и сестры да еще больной отец, и, выйди она замуж за Сахати, все заботы падут на его плечи. Сахати ответил, что у него не осталось близких, поэтому ее отец станет его отцом, ее братья и сестры — его братьями и сестрами, и на жизнь он постарается заработать.

С тех пор Сахати все силы отдавал работе. Раз в месяц он встречался с О-Накой близ рисового поля в Ирия — в тот день, когда она ходила навестить отца. Он провожал ее до самого дома в Санъя. Прежде он баловался сакэ, но теперь отказался от выпивок, от встреч с друзьями и даже перестал ходить на занятия Синнай-буси[14], которыми в ту пору увлекались все его знакомые.

Его упорство в конце концов смягчило сердце О-Наки, и она пообещала выйти за него замуж, как только окончится срок найма. Сахати не раз выражал желание познакомиться с ее родственниками, но она упорно отказывалась.

— Я не могу сейчас тебя с ними знакомить, потерпи до женитьбы, — говорила она.

Она, видите ли, не хотела, чтобы он узнал, в какой бедности живут ее родители. На самом же деле причина была совсем иная.

Спустя год они поженились. По просьбе Сахати его хозяин отправился к владельцу лавки «Этитоку» сватать О-Наку. Вначале тот состроил кислую физиономию, но, когда ему пообещали, что все долги будут выплачены, согласился.

Молодожены сняли дом в Ямадзаки и зажили счастливой жизнью. Так минул год. Сахати души не чаял в жене и, казалось, с каждым днем сильнее влюблялся в нее.

— А потом в конце февраля случился пожар, — тихим голосом продолжал Сахати. — Он начался в полдень. Я выскочил из мастерской и помчался к дому, но не смог даже близко подойти — горела вся округа от Ямадзаки до моста Асакуса.

Сахати потянулся к чашке и сделал большой глоток.

Словно помешанный, он бегал повсюду, разыскивая О-Наку. Он даже не знал, что в тот день сгорела дотла мастерская, где он работал. Он был уверен, что О-Нака спаслась. Женщина молодая, сильная — она без труда могла выскочить из горящего дома. Сахати бегал от одной толпы погорельцев к другой, звал ее, но все было напрасно. По счастью, район Санъя, где был дом ее родителей, остался невредим, и Сахати отправился туда. Он побывал там лишь однажды после женитьбы, а вообще старался не заходить, поскольку О-Нака этого не желала. Хотя он каждый месяц отправлял родственникам жены деньги, они встретили его холодно. «О-Нака сюда не приходила», — ответил ее отец.

— Они обращались со мной так, будто я насильно увел их дочь, — сказал Сахати и тяжело вздохнул.

Ни жить, ни работать ему было негде: после того, как мастерская сгорела, хозяева уехали в деревню. Сахати поселился у приятеля и уже с полмесяца бродил по пепелищам, заходил в бараки, где временно поселили погорельцев, но О-Наки нигде не было.  Теперь он окончательно поверил, что она сгорела, и совсем пал духом.

— В «Барсучьи норы» я переехал в июле того года, когда потерял О-Наку, — глядя куда-то вдаль, продолжал Сахати. — Друзья помогли мне открыть там мастерскую, я стал работать, сам получал заказы и сам доставлял готовые вещи заказчикам. Бездумно жил, питался в харчевнях, не утруждая себя даже приготовлением пищи.

Приятели советовали ему жениться, но он всякий раз под благовидным предлогом уклонялся от серьезного разговора, предпочитая холостяцкую жизнь.

Так минуло два года. И вот однажды, во время праздника, Сахати нос к носу столкнулся с О-Накой в храме Асакуса. Он увидел ее среди паломников, толпившихся на храмовом дворе. Они мгновенно узнали друг друга. У нее за плечами был младенец.

— Давненько мы не видались, — пробормотал Сахати.

— Да, два года прошло, — ответила О-Нака.

Выбравшись из толпы, они покинули храмовой двор. Заметив харчевню, где готовили соба[15], Сахати пригласил О-Наку, и они поднялись на второй этаж. Других посетителей там не было. О-Нака распеленала младенца и дала ему грудь.

— Твой ребенок? — спросил Сахати.

— Да, его зовут Тайкити.

— Должно быть, ему скоро год?

— Девятый месяц пошел.

Сахати почувствовал, как ему сдавило сердце.

— Казалось, будто мне проткнули грудь долотом и стали быстро его поворачивать, — нахмурившись, пробормотал он. — И знаете: я не испытывал ни ненависти, ни досады... Только жалость! Трогательное чувство жалости охватило меня. Не странно ли? Моя жена родила ребенка от чужого человека и у меня на глазах кормит его грудью... Мне бы ее избить, избить до полусмерти! А я не испытывал ничего, кроме жалости, кроме жалости... Казалось, еще мгновение, и я обниму ее, прижму к своей груди, и мы оба расплачемся.

Нобору вытащил из-за пазухи листик бумаги и промокнул покрывшийся испариной лоб Сахати.

...В тот раз они так и расстались, толком даже не поговорив. Сахати ни о чем не расспрашивал. О-Нака ничего не рассказывала. Принесли соба, но они не притронулись к еде. Сахати помог ей привязать ребенка к спине.

— Ты счастлива? — спросил он.

— Да, — едва слышно прошептала она в ответ.

— Наверное, больше не встретимся.

О-Нака ничего не ответила.

Они расстались сразу, как только вышли из харчевни. Сахати глядел ей вслед. У перекрестка она оглянулась и, поклонившись, завернула за угол.

— После этой встречи я несколько дней не мог работать — все валилось из рук. Давно я не прикладывался к бутылке, а тут запил: напивался — и спал, просыпался, снова пил — и заваливался в постель... Мне казалось, будто половину моего существа О-Нака унесла с собой и она сейчас тоскует вместе с ней. Повторяю: я не испытывал ни злобы, ни досады. И когда перед глазами всплывал ее образ и я вспоминал, как она обернулась на перекрестке и поклонилась, меня охватывала такая жалость к ней, такая тоска, что нечем становилось дышать.

...И вот однажды вечером в «Барсучью нору» пришла О-Нака. Она была без младенца.

Сахати валялся на постели пьяный. О-Нака вошла в комнату, затворила ставни и присела рядом. Уже по тому, как она затворила ставни, он догадался: это О-Нака. Ему было странно, что приход О-Наки нисколько его не удивил, казался само собой разумеющимся.

— Знакомые сказали мне, где ты живешь, вот я и пришла, — шепотом произнесла О-Нака. — Ты прости меня, если можешь.

Сахати напряг все силы, чтобы не застонать. Он поднялся с постели и потянулся к фонарю. Время было позднее, а при закрытых ставнях в комнате стало темно как ночью.

— Не  надо зажигать свет, — попросила О-Нака и расплакалась. — Неужели не простишь?

— Не знаю, не могу в себе разобраться, — с грустью прошептал Сахати. — Но я рад, что ты жива.

— Выслушай меня, пожалуйста.

— Говори, если тебе это не слишком тяжело.

Некоторое время она молчала, стараясь подавить рвущиеся из горла рыдания. Потом, не давая воли чувствам и время от времени шмыгая носом, ровным голосом заговорила.

Оказывается, у нее был друг, за которого она обещала выйти замуж. Он был сыном отцовского приятеля, покинул родительский дом, поселился по соседству и нанялся плотником-поденщиком. Он был того же возраста, что О-Нака, был влюблен в нее с юных лет и часто говорил ей: «Хочу породниться с вашей семьей». Большую часть заработанных денег он отдавал родителям О-Наки. Когда ему исполнился двадцать один год, он попросил у родителей ее руки. Те с радостью согласились.

— Я узнала об этом незадолго до того, как мы с тобой познакомились.

Нельзя сказать, что О-Нака любила этого юношу, но он не был ей неприятен. К тому же она испытывала к нему благодарность за помощь, которую он оказывал родителям. Но когда речь зашла о замужестве, О-Нака почему-то не могла воспринять это реально — будто речь шла не о ней, а о ком-то другом. Как раз в эту пору она познакомилась с Сахати и увлеклась им. Она понимала: надо открыться ему, объяснить все как есть и порвать с ним всякие отношения, но в то же время чувствовала, что на это у нее не хватит сил.

— И я ничего не могла с собой поделать, — прошептала О-Нака и снова зарыдала.

В конце концов О-Нака решила соединить свою жизнь с Сахати. Чувство благодарности к тому юноше у нее сохранилось, но она рассчитывала со временем вернуть ему деньги, которые он отдавал родителям. Она переговорила со своим хозяином, сообщила о своем решении родителям. Несмотря на их увещевания, она с удивительным упорством стояла на своем. Теперь Сахати стало ясно, почему хозяин О-Наки с кислой миной встретил его хозяина и по какой причине столь холодно отнеслись к нему родственники О-Наки.

Сахати и О-Нака поженились и почти год жили душа в душу.

— За этот год я поняла, что не зря родилась на свет божий. Когда я оставалась одна, мне нередко приходила в голову мысль, что такое счастье не может длиться вечно и когда-нибудь за него придется расплачиваться.

Когда вспыхнул пожар, О-Нака решила: «Вот она и пришла — расплата!» Спасаясь от пожара, она понимала, сколь глупа эта мысль, но чем больше ее отвергала, тем сильнее она овладевала ею. В пожаре ей виделся знак того, что она за этот год сполна насладилась счастьем, какое дается человеку на целую жизнь. «Итак, ты взяла свое — и хватит», — как бы нашептывал ей некий голос. Сейчас удобный случай: Сахати решит, что она погибла в пожаре. Пришло время поставить точку, пора расплатиться за то неслыханное счастье, каким она наслаждалась! Эти мысли не оставляли О-Наку, когда она бежала, спасаясь от пожара. Внезапно она пришла в себя, остановилась и увидела что стоит у родительского дома в Санъя. Это судьба решила О-Нака.

— С тех пор мне казалось, будто настоящая я осталась с тобой, а здесь не я, а кто-то совсем другой.

В ней и в самом деле что-то надломилось, она послушно последовала совету родителей и вышла замуж за того юношу.

Минуло два года, у нее родился сын Тайкити, и семейная жизнь пошла по накатанной колее. До тех пор, пока она случайно не встретилась с Сахати во дворе храма Асакуса.

О-Наке казалось, будто она неожиданно проснулась. Было такое чувство, словно все, что случилось с ней после пожара, — не настоящая жизнь.

— Вот и сейчас, когда я тебе обо всем этом рассказываю, мне кажется, что не у меня, а у другой был муж и ребенок, — прошептала О-Нака, дрожа словно в ознобе. — А я, настоящая, вернулась к тебе. Вернулась, понимаешь?

— Ты говоришь серьезно?

— А ты обними меня.

— Может быть, ты захочешь снова уйти.

— Прошу тебя, обними!

Сахати притянул ее к себе. О-Нака что-то поправила на груди, потом закинула руки ему на шею, изо всей силы прижалась к нему и неожиданно вскрикнула.

— Не отпускай меня, крепче прижми, — прошептала она и потеряла сознание...

— Чуть пониже груди торчал нож, — произнес Сахати. — Я хотел послать за врачом, но было поздно Она испустила дух. Теперь вы понимаете, почему она просила не отпускать ее, прижать покрепче. Я так и сделал — не хотел отпускать ее... Потом я решил заколоться тем же ножом, но что-то остановило меня — будто я услышал ее голос: «Живи, тебе умирать не надо». Вот так-то...

По-видимому, Сахати истратил на свой рассказ все силы. Он скорчился, судорожно обхватил руками подушку и так мучительно закашлялся, сотрясаясь всем телом, что казалось, вот-вот лишится сознания.

Нобору подошел к постели и стал поглаживать ему спину с резко выступавшими лопатками. Наконец кашель прекратился, и он напоил Сахати водой.

— Так вот, — продолжал он, с трудом переводя дыхание, — труп, который вчера откопали позади дома, — это О-Нака. До того, как случился оползень, на том месте была моя мастерская. Я закопал ее там, под полом, и с тех пор мы всегда были вместе.

...Все доброе, что он делал для соседей, — это в память об О-Наке. Он вовсе не заслуживал ни благодарности, ни похвалы. Сахати не знал о дальнейшей судьбе ее мужа и ребенка, но понимал, что принес им несчастье, да и саму О-Наку он, можно считать, убил собственными руками. Он предчувствовал: когда-нибудь все это откроется, а до той поры решил помогать людям — в память о ней и во искупление своей вины.

— А вчера, услышав шум позади дома, я сразу догадался: это О-Нака пришла за мной. Теперь на нас снизойдет успокоение, и мы навсегда соединимся.

Спавший у порога Хэйкити громко застонал, открыл глаза и потребовал воды. Потом вдруг завопил:

— Черт бы побрал этого скрягу управляющего и его скупердяйку старуху! Черт бы побрал дурака Сахати и глупого доктора Красную Бороду! Вы все несусветные идиоты — не понимаете, что весь этот мир не стоит одной бутылочки сакэ. Нечего пялить на меня свои буркалы. Лучше выпейте — и сразу полегчает. Ну даст мне, наконец, кто-нибудь воды?

— Господин доктор, — обратился к Нобору Сахати, — сходите к управляющему и скажите ему: это останки О-Наки, и закопал их я. Пусть они там не тратят лишнее время на розыски.