"Muto boyz" - читать интересную книгу автора (Тетерский Павел)

ГЛАВА 99

Снег наглел, как мировой экстремизм, смешивал краски. Тыкался в лобовое стекло мокрой субстанцией. Я крутил непривычную после «Дэу» кондовую баранку и вспоминал, как шесть лет назад Отец жаловался на лысую резину. Тогда лысая резина от начала до конца являлась продуктом деятельности воспаленного и перетруженного обывательскими ценностями мозга Отца, а теперь вот продукция Ярославского шинного завода действительно давала сбои на скользкой трассе. Её время вышло — любое время когда-нибудь выходит, приходит или переходит в другие состояния.

Надо было ехать на «Дэу», на которую я заблаговременно поставил зимний «мишлен». Ноя не мог ехать на «Дэу» на встречу с Чикатилой — это выглядело бы как-то неправильно, фальшиво, что ли.

Хотя я мог ошибаться, и на самом деле фальшью было именно то, что я делал в тот момент, пытаясь разглядеть сквозь эту долбаную стихию хотя бы намёк на очертания трассы. Человек, который везде ездит на «Нексии», приезжает на бенефис Чикатилы на забытой «копейке», которую не сдаёт в металлолом только из глупой верности прошлому. Какая-то дешёвая, банальная ситуация. Встреча старых друзей, один из которых стал преуспевающим «молодым и энергичным», а другой — мошенником европейского уровня. Мушкетёры двадцать лет спустя — двадцать лет или пятнадцать месяцев, какая разница. За год ведь иногда может произойти столько всякого дерьма, сколько у других не происходит за двадцать, за тридцать и за сорок.

Я едва не проглядел синий указатель с надписью «Перелески» — каприз природы зашифровал его почти идеально, как и всю остальную реальность. Я по-педерастически деликатно, чтобы не занесло, дал по тормозам, и «копейка» остановилась метрах в двадцати за нужным поворотом. Пришлось сдавать назад.

Чикатило говорил, что огни дома отдыха «Перелески» замаячат от самого поворота, но в такую погоду вообще ничто нигде не маячило, все маяки отправились в отпуск до конца этого треклятого форс-мажора. Я нащупал в кармане розовые таблетки для кролика — сам не знаю зачем, я ведь прекрасно знал, что они там.

Кролику моей сестры шёл уже седьмой год, он редко перебирал ногами и круглые сутки половой тряпкой валялся в углу, смиренно ожидая великого перехода в свою кроличью Шамбалу. Он был старым, как скелет птеродактиля, и по животным меркам считался долгожителем: шесть лет у них обычно — верхняя граница, предел, upper point. Как стольник у воркующих горцев, пасущих овец в лермонтовских местах.

Я осознавал, что с начала нашей с Чиком трудовой деятельности успела пройти чья-то жизнь. Это осознание существовало вне зависимости от контекста, отвлеченно и индифферентно — без плюсов и минусов, вообще без всякой эмоциональной окраски. От отсутствия этой самой окраски иногда начинало депрессовать, но ненадолго.

Чикатило позвонил — вот странно-то — не ночью, а во вполне реальные 20.00, а может, 20 с «копейками». Не важно. Он начал издалека, а точнее, с этих самых заячьих витаминов, спросил, жив ли ещё старый кролятина и кормят ли его до сих пор розовым наркотиком «пинки». Я ответил, что только благодаря этому наркотику кроль ещё не отдал богу душу, и тогда Чик перешёл к главному.

— Отлично, — сказал он, — да это же просто великолепно. Здесь так много уродов, и я ломаю свою фиолетовую голову на тему: какой острый юмор можно с ними учинить…

— Я не понял… — На самом деле я прекрасно понимал, а точнее, чувствовал территориальную близость Чикатилы (так бывает со старыми друзьями), но боялся в это поверить. — Ты что… ты здесь, что ли?

— Ну, не совсем здесь… Я в какой-то подмосковной перди, которая называется домом отдыха «Перелески». Если ты приедешь сейчас же с витаминами для кроликов, мы здорово посмеёмся. Я тебе звонил — что-то около недели, я был настойчив, как отбойный молоток, но твой телефон так же настойчиво игнорировал мои скромные звонки…

— Я знаю. Нас не было дома, только приехали. Всё никак не соберусь купить аппарат с автоответчиком. Мы уезжали на две недели — на Эльбрус со сноубордическим туром…

— Bay. Ты научился ездить на доске.

— Я вообще на многом научился ездить. На людях, например.

— Фи, батенька, я не хочу общаться на эту тему. В вашем голосе слышится нескрываемая депрессия и злая ирония по отношению к самому себе. Забейте на все и дуйте сюда.

Потом Чикатило долго объяснял, сколько и по какому шоссе ехать, где сворачивать и как отличить огни «Перелесков» от других огоньков, обитающих по соседству. Настя курила одну за одной с видом брошенной болонки, потому что понимала, что в ближайшие несколько дней семейный очаг понесет временные пятидесятипроцентные потери — я буду находиться в другом месте, скорее всего, пьяный или обдолбанный. А может быть, пьяный и обдолбанный одновременно. Такие предчувствия обычно проскакивают в девичьих головах шальной искрой, из которой впоследствии разгорается пламя семейных скандалов.

— Я буду ждать вас на крыльце. Я буду ходить взад-вперёд, как обкуренный маятник, и ждать вас, — проорал напоследок Чикатило и бросил трубку. Он плевать хотел на мои семейные отношения.

…Я подъехал к слабо освещенному гадюшнику средней паршивости — из тех, в которых есть дорогой ресторан с местным бычьем, но финская сауна с девками работает только для своих, а в номерах со стен иногда сыплется засиженная тараканами штукатурка. Вообще-то я всегда предпочитал держаться в стороне от таких клоак. Чикатило, кстати, тоже, наверное, его загнало сюда что-нибудь экстраординарное, не иначе. Хотя его звонок (и тон) и так намекал на нестандартность происходящего. Я специально не стал ничего выпытывать по телефону. Если вам предстоит долгая и нудная дорога, которую нечем скрасить, — у вас почти всегда есть шанс скрасить её неизвестностью.

Фигуру Чика, оловянным солдатиком маячащую на крыльце, я заметил издалека, несмотря на погодные условия. По-моему, я заметил её даже раньше, чем само крыльцо, чем уныло-серый корпус, из которого оно вырастало каким-то неестественным шестым пальцем. Фиолетовая швабра (отросшая и начёсанная солнышком) светилась ярче всех тусклых лампадок, изображающих фонари — а может, мне просто так показалось-приглючилось, я не знаю. Первой моей мыслью было: почему никто до сих пор не дал ему здесь пи…ды? А второй мыслью я вдруг понял, что я безумно рад — просто до коликов. Я так соскучился по этому лохматому ублюдку.

Я издалека посигналил и пришвартовал «копейку» рядом с чьим-то до идиотизма огромным «навигатором». Чикатило запрыгал и запричитал какую-то радостную тарабарщину. Из-за шторы на первом этаже высунулось одутловато-опешившее лицо — по-моему, оно даже покрутило пальцем у виска.

— Здорово, придурок!

Мы прыгнули друг на друга, как пара кенгуру, претендующих на одну и ту же сумчатую секс-бомбу, и с минуту топтались живым комом. Лицо однозначно подумало, что мы — пара педерастов.

— Рад тебя видеть, хренов яппи.

— Аналогично, ушлый торчок.

— Я — не торчок, — объявил Чикатило. — Я — писатель, успешно дебютировавший и, можно сказать, вызвавший мини-сенсацию среди литературных фриков.

Я отцепился от Чикатилы и завис в пространстве как вкопанный.

— Что!? Ты… У тебя получилось?

Точно так же Шура Балаганов спрашивал у Бендера про блюдечко с голубой каёмочкой. В отличие от Остапа, правда, у Чикатилы не было никаких пошлых понтов — может, потому, что он заработал не миллион, а всего лишь что-то около пятидесяти штук.

Одну треть из которых он уже успел спустить — на ганджу, ноутбук и бурные отношения с девушкой Леной.

Я вдруг понял, что моя рожа уже давно растянута в улыбке, как гимнаст в шпагате. Я действительно радовался за Чикатилу так, как усреднённый парень, доживший до четверти века и забивший на свои вводные, может радоваться позднему успеху братца-раздолбая, которому уже никто не верил и который пришёл к своему финишу в самый последний момент, когда даже второе дыхание начинало сходить на нет.

— Но ты… ты ведь мне ничего не говорил об этом!

— Я просто не торопил события, батенька. Ненавижу ублюдков, которые хвастаются ещё не состоявшимися достижениями.

Чикатило был самой скромностью, в этом взрослом подходе он не был похож на самого себя. Он говорил неправду — точнее, полуправду, правду на сколько-то там процентов. Потому что на самом деле он шифровался по другой причине: он просто ни на что не рассчитывал — он знал, что за шесть лет он порядком достал окружающих с этой своей книгой. Понимал, что все разговоры о ней теперь смешны. Точно так же четыре года назад он шифровал от всех свои состоявшиеся отношения с Оленькой, понимая, что слово «состоявшиеся» в данном случае — временная иллюзия.

Мне не нужно было никаких доказательств, никаких улик и аргументов, чтобы знать это наверняка — я не был независимым арбитром или европейской системой правосудия, мне было плевать на презумпцию невиновности. В моём мозгу просто осела очередная аксиома, не требующая доказательств, — Чик сам не верил в то, что он делает. Иногда так бывает: успех приходит тогда, когда вы на него уже не надеетесь и бьётесь бубном о стену только из принципа, для очистки совести. Хотя в общем-то это ничего не меняло: успеху всегда по фигу на предыстории, он самодостаточен и существует вне зависимости от прошлого. Проблема только в том, что от него не всегда прёт.

— Чикатило! — воскликнул я с излишним, может быть, пафосом. — Ты хоть понимаешь, что ты СДЕЛАЛ ЭТО?! Ты всем им доказал, всем этим долбаным скептикам. Всем чиксам, которые говорили, что у тебя упадническая рожа и что ты сидишь не в своём трамвае!

Я тогда действительно так думал. Я говорил от души, и мне даже не показалось странным, что на эту самую рожу нашла какая-то тень, и она и в самом деле стала упаднической — на какое-то мизерное и не роляющее время, но всё же. Чик как-то странно покачал головой, причмокнул уголком рта и оставил мою радость без комментариев, а я списал это на приобретённую скромность.

Мы как раз подходили к ресторану местечкового значения. Даже из-за закрытых дубовых дверей он поражал безнадёжным пением Алёны Алиной и такой же безнадёжной аурой — той, которая только и может витать вокруг таких общепитовских точек. Чик толкнул дверь, и мы тюленями ввалились в водоворот стандартного сельского движа.

У барной стойки стояли и методично нажирались две широченных спины, обтянутые спортивным. Б/у официантка барражировала между столиками и вытирала сальные руки о кружевной передник. На танцполе какие-то ларёчные усачи отплясывали с химически-кучерявыми тётками. У игровых автоматов сидели чьи-то дети, которые пытались обмануть одноруких грабителей и не обращать внимания на то, как за столиками уходят в кондицию надоевшие родители. А посреди этого всего диссонансом маячили интеллигентные лица тех, кто пригласил сюда Чикатилу, — одухотворённой тусовки с уже пьяными глазами, размахивающей руками и привлекающей непонимающие взгляды остальной публики.

Это был какой-то литературный семинар, что ли — я так до конца и не въехал в статус мероприятия. Такие вещи могут называться по-разному, а суть их всегда одна и та же. Стахановцы литературного труда арендуют (строго на чужие, поскольку своих в основном не водится, деньги) места в каком-нибудь дешёвом доме отдыха (гостинице, турбазе или как ещё называются такие гадюшники), там на халяву пьют, жрут и говорят о высоком искусстве. Считается, что это кому-нибудь нужно. Что на таких тусовках рождаются свежие веяния, формируется литературный облик эпохи. Пестуются таланты.

На самом деле таланты там не пестуются, а всего лишь пьют с упорством сибирских медведей. Таланты вообще падки до бесплатной водки, жрачки и странных разговоров — это у них такая фишка, которую принято обозначать как особенности сложной натуры.

Я знал о таких «семинарах», но никогда не думал, что когда-нибудь окажусь внутри подобного действа — это было просто здорово, уже в дверях мне захотелось смеяться.

— Вот, смотри, — сказал Чикатило, бесцеремонно ткнув пальцем в гущу беспомощных личностей с небесными взорами, растрёпанными волосами и нестрижеными бородами. — Они считают меня литературным явлением.

Мы подошли к столику и заняли два свободных места. Я краем глаза увидел, как в самом верху одной из спин, склонившихся над барной стойкой, нарисовалась и провернулась на сто тридцать пять небольшая голова. Она метнула в сторону Чикатилы выдающий намерения взгляд — из тех, что способны одним махом испортить вам настроение. Растрёпанные лихие вихры остальных писателей могли быть прощены в силу очевидной убогости, но вот фиолетовая швабра… Это уже был выпад, и через несколько стопок водки, содранных огромной лапищей со стойки и выплеснутых на изнаночную поверхность головы, ситуация могла выйти из-под контроля. Я ненавязчиво высказал свои наблюдения Чикатиле, но тот был спокоен, как мудрый мамонт.

— Не парьтесь, батенька. У них не хватит наглости. Потому что за нашим столиком сидит Сперанский. Они каждый раз подходят со своими пальцами, потом видят Сперанского и ох…евают. Иногда даже переходят на вы — честное слово, батенька, я не вру.

Сперанскому было лет под сорок, и он постоянно мелькал на телевидении — настолько навязчиво, что даже такие вот парни из сельской местности хотя бы пару раз нарывались на его передачи. Которые, кстати, были не самыми ужасными — поэтому народ и не переключал канал сразу, а сидел и втыкал. Может, так происходило потому, что к писательству и литературе эти передачи не имели никакого отношения.

У Сперанского была странная особенность внешности — его узнавали только вблизи, а издалека он почему-то вообще не бросался в глаза: может быть, он отличался этим с рождения, а может, это был приобретённый навык, и с его помощью Сперанский шифровался от популярности — не знаю. Как бы то ни было — в данном случае это было нам на руку. Я расслабился, потянулся к графину с прозрачной жидкостью.

Таланты всё время куда-то мигрировали, вставали, шатаясь, со своих мест и заменялись новыми, такими же пьяными и нечёсаными. Я не знаю, почему для обозначения своей исключительности таким людям обязательно нужно быть похожими на чучело зимы, которое сжигают на Масленицу — наверное, я недостаточно продвинутый.

— А это вот Чикатило, — говорили они, — тот самый, который написал ту книгу… Интересно, интересно, должен сказать…

При этом за кадром читалось следующее: «Ты, конечно, не полный мудак, парень, но пока есть я, ты всегда будешь только вторым номером». Они все чем-то напоминали Джима Кэрри. Тот, правда, прикалывался, а у этих всё было серьёзно. Они реально относились ко всему (включая новые литературные явления, которые сами же таковыми и провозгласили) сверху вниз. Смотрели на всё так, как писающий мальчик смотрит на свой маленький скукоженный фаллос.

Потом они теряли к Чикатиле всякий интерес (на меня они вообще не обращали внимания, да и слава богу), поворачивались лицом к кому-нибудь из соседей по фуршету и начинали нести какую-то абракадабру, из которой ни Чик, ни я не понимали и одной десятой.

— Следует отметить, — говорили они, обсуждая непонятно что, — что именно изложенный подход, порожденный оптикой литературного деятеля, мог бы заполнить дискурсивный вакуум в современной восточноевропейской критике и адекватно дополнять собою постструктуралистский подход в оптике читателя и формально структурный подход в оптике исследователя, преодолев тем самым несостоятельную и бесперспективную экспансию постструктуралистского образа мышления в критику и литературоведение.

Один раз какой-то парень встал из-за стола, щёлкнул пальцами, прокашлялся и попросил внимания.

— Сейчас он прочитает стих про белую горячку, — успел предупредить Чикатило. — Именно под влиянием этого стихотворения я вспомнил о «пинки» — сейчас поймёшь почему. Мы слушаем, маэстро. Давайте. Из последнего, пожалуйста.

Парень сделал одухотворённое лицо и начал картаво:

— Вот Анна Белая п'ишла, мне делает подмиг. Вот Анна Белая п'ишла — я покажу ей фиг. Возьму, не выдвинусь вст'ечать — скажу, что пе'е'ыв. Возьму, не выдвинусь вст'ечать — давай, дави на'ыв. Захлопни хайнекен, мадам, иди отсюда в хе'! Не то сейчас п'име' подам отвязанных мане'…

Потом поэт нёс ещё какую-то такую же белиберду _ длинную и непонятную, как полярная ночь, а перед последними строчками сбавил обороты, сделал паузу и, окинув аудиторию осоловевшим взглядом, закончил:

— П'идумал сам себе манду и сам о ней взг'устнул, П'идумал сам себе манду и сам о ней взд'очнул…

— Очень к'утой! — захлопал в ладоши Чикатило. — «Захлопни хайнекен» — это сильно.

— «Захлопни хайнекен» — это просто Давид Бурлюк! — радовался я.

— Ага… Степан Пиздюк, блядь, — соглашался Чик.

Хотя, в общем, такими были не все. Тот же Сперанскии производил куда более земное впечатление.

В отличие от всех этих волосачей он не выё…ывался и не делал вид, что его интересуют все эти разговоры, все эти поднебесные темы. Не косил под профи, говорящего из принципа только на своём, непонятном обывателям арго. Он не боялся быть понятым неправильно и показаться банальным. Каждый его жест, каждое действие давало понять: он приехал сюда не с целью сотрясать воздух непонятными словесами, а токмо заради того, чтобы пить, пока проставляются, и свалить, как только халявное бухло растянет его желудок до состояния туго забитого презерватива. Он смотрел на коллег по цеху обозлившимся волком и иногда, одиноко наполняя водкой очередную стеклянную тару, бросал безадресно в воздух:

— Эх, ребята. Какую же х…ню вы все здесь несёте. Чикатило в таких случаях подталкивал меня в бок

и говорил, пялясь на Сперанского восторженными глазами:

— Ты только посмотри на него. Он же очень крутой, он же просто самый крутой из всего этого зверинца.

— Чикатило, — спрашивал я. — Ты совсем сбил меня с толку, я попал в какое-то новое измерение. Объясни мне, пожалуйста: что здесь, на хрен, происходит? Кто все эти люди?

Чикатило пожимал плечами. Он не знал, кто все эти люди, их фамилии ему ровным счётом ни о чём не говорили.

Один раз Сперанский, уже совсем не держась на ногах, подсел к нам и уставился на Чикатилу так, как будто тот был безмолвным экспонатом, хранящимся в музее под стёклышком, и существовал только для того, чтобы в него так вот втыкали.

— Посмотри на этот клубок змей, на это стадо шакалов, — сказал он, икнув, после нескольких минут созерцания Чикатилы. — Да это же просто гиены.

— Почему вы так считаете? — засмеялся Чикатило.

— А разве нет? Разве ты не видишь, что все они — просто гиены? Никчёмные создания, питающиеся халявной падалью.

— Да ладно вам, — удивился Чикатило. — Они странные, это правда, но чтобы так вот опускать их, ниже пояса… Вы, по-моему, утрируете.

— Аааа… — махнул рукой Сперанский. Вторая его рука при этом случайно приземлилась на какую-то тягуче-липкую закуску типа маринованных опят, и он долго вытирал ребро ладони матерчатой салфеткой. Смысла в этом не было никакого: салфетка была намного грязнее, чем оттираемая рука.

— Сразу видно, ты здесь новенький, — говорил Сперанский. — Смотришь на жизнь сквозь розовые очки. Наивно, дружище… до предела наивно.

— В наивности — счастье, — снова засмеялся Чикатило.

— В наивности — корень всех разочарований. Причина всех петель и пистолетов мира.

— У вас что, всё плохо?

— У меня… Причём здесь я. Вообще всё плохо. Ты что, до сих пор этого не понял?

Сперанский снова икнул. Он был хорошим человеком, намного лучшим, чем по телевизору.

— Посмотри на этих, — снова начинал он, даже не пытаясь говорить шёпотом или вполголоса: своё мнение о присутствующих он не держал в секрете, я даже готов был спорить, что он популярно излагал его каждому из обсуждаемых по много раз. — Они пишут о себе и для себя. Они никогда не выйдут за рамки своих глупых кружков и литературных объединений. Они — никто.

— Футуристы Серебряного века тоже писали для себя, — вставил Чикатило.

— А футуристы Серебряного века — они тоже никто. Шлак, дерьмо. Кал, прилипший случайно к мировой истории. Который остался в анналах только потому, что в него когда-то очень давно имели неосторожность вляпаться.

Сперанский начинал грузить — это было не то чтобы плохо, просто как-то не в тему. У нас было совершенно другое настроение: мы не виделись пятнадцать месяцев, Чик вернулся на белом коне, и хотелось веселья. За этим же столиком никаким весельем и не пахло — эти парни были слишком серьёзными для веселья, всё происходящее они воспринимали через призму собственной нестандартности. Быть нестандартным — хорошо, но когда это становится фетишем, тогда оно в большинстве случаев мешает людям нормально жить. Расслабляться и получать удовольствие, как говорится.

— Знаешь что? — сказал Чикатило. — А пойдём-ка мы к Пирогову.

Пирогов был ещё одним (помимо Сперанского) персонажем, чьё имя говорило мне хотя бы о чём-нибудь. В отличие от всех остальных, он мало походил на типового литературного фрика. На паях с кем-то он владел средней продвинутости книжным издательством, приносившим ему доход чуть выше среднего. Может, именно поэтому он носил нормальную причёску и предпочитал пить не со всемирна фуршете, а с ограниченным контингентом у себя в номере. Его weak point заключался в том, что он и сам зачем-то графомания.

— Давай закажем по текиле за новый статус, — предложил я, пытаясь не обращать внимания на то, как в паре метров от нас бычара, похожий на диплодока, сверлит тупым взглядом Чикатилину фиолетовую причёску.

— Точно! Пожалуйста, бутылку виски с собой и две текилы здесь! — сказал Чикатило помятой бляди за стойкой.

— Виски!? Ты совсем ох…ел, Чикатило? — начал я, но потом вспомнил, с какой суммой Чик прилетел сюда, и заткнулся. Никогда не мешайте старым друзьям покупать вам виски, это всё равно ни к чему не приведёт.

Девка неумело разлила текилу и с плохо скрываемым равнодушием протянула нам. Я сказал: за твой новый статус, опрокинул рюмку и повёл Чикатилу вон. Человек-диплодок на заднем плане (Чикатило стоял к нему невидящим затылком) уже собирался неприятно напроситься к нам в компанию. Такие вещи начинают читаться у них на лбах за пару минут до претворения в реальность, и лучше с самого начала выучить эту невербальную азбуку — так, для общей эрудиции.

— Что ты собираешься теперь делать, Чикатило? — спросил я уже в лифте, когда кондовые двери захлопнулись и раздолбанная махина нехотя поползла вверх, на пятый этаж.

— Останусь здесь. Визу я просрочил, новую мне теперь никто не даст. Я уже присмотрел квартирку на Сходненской. Лене сейчас предложили работу в Москве, я думаю, в течение месяца переедет.

— Окончательно?

— Ну, да.

— Слушай, Чикатило. Давно хотел у тебя спросить. Она до сих пор такая же качественная?

— Ещё лучше. Некоторым женщинам возраст идёт на пользу. с

Я знал, что она ещё в начале осени уехала из Амстердама — длительная командировка закончилась, с как всё хорошее, и её отправили обратно в эту нефтеносную пердь, в которой находился главный офис их конторы. Что для меня было в новинку, так это то, что ей нашлось место в Чикатилиных дальнейших планах. Мне всегда казалось, что он забьёт на неё, как только жизнь их разведёт — для того Чикатилы, проекция которого осела в моём представлении, это был бы самый лучший вариант. Тот, при котором отпадала необходимость всех этих долгих и болезненных расставаний, объяснений и слёз в жилетку. А теперь вот выяснялось, что всё было куда закрученнее.

Вообще-то я никогда не относился к этим их играм серьёзно. Я пытался представить их вместе, сидящих за обеденным столом или вонзающими взоры в телевизор — у меня не получалось. Может быть, так происходило из-за старых навязок, перемешанных с институтскими глюками и образом Оленьки — как-никак, это был самый эффектный Чикатилин роман за всё время, что я его знал. По сравнению с этим любые другие его похождения тускнели и меркли — именно так, как любой состоявшийся кайф меркнет по сравнению с несостоявшимся, окутанным романтическим ореолом безысходности и присыпанным игрушечно-сердечным боем. Но на сей раз, видимо, Чика зацепило — он попал, с ним произошло то же, что и со мной чуть раньше. Как и всё в нашей общей био, это произошло с разницей в несколько месяцев.

Я не знаю, почему, но мне вдруг стало до икоты хреново. Я знал, что это пройдёт, когда двери лифта откроются, да и вообще я не понимал, с чего это вдруг меня так прессануло, всё ведь было хорошо, на всех фронтах всё было просто здорово.

— И ты, брудер? — только и смог сказать я перед тем, как лифт тормознул и мы выкатились в заплёванную курилку на пятом этаже.

Чикатило так и не успел ничего ответить. Мне показалось, он был этому даже рад.

— Вон его номер, — облегчённо выдохнул Чик. — Пятьсот двадцать первый. Приготовься, сейчас будет ещё смешнее, чем внизу.

Чикатило беспардонно и без стука ввалился в пятьсот двадцать первый, а вслед за ним вписался и я. Ненадолго, правда, бросив всего лишь один взгляд внутрь помещения, я выбежал обратно и скрутился в судорогах возле порога. В самом деле, нехорошо было бы так вот прийти к незнакомым людям и сразу начать смеяться над ними, даже не успев поздороваться.

Они нестройной шеренгой сидели на продолговатом диване, вольготно развалившись и вращая головами направо и налево, до удивления похожие друг на друга — ещё больше, чем те, которые сидели в кабаке на первом этаже. Пухлые щёчки, губы, похожие на куриные попки или вафельные трубочки из кондитерской, выпуклые начитанные глазки. Они носили клетчатые пиджаки, жилетки-безрукавки и какие-то несусветные джинсы, чуть ли не варёные «марвины» из милых сердцу восьмидесятых. На головах был даже не беспорядок, а что-то поистине вопиющее. То, из-за чего людей не берут на работу, а иногда даже бьют. Они о чём-то шумели картавыми голосами, препирались литературными терминами, вперивали взоры в потолок, брызгали слюной друг другу в лицо. В пылу дискуссий они забывали смахивать эти плевки залатанными рукавами — получалось, что все они были заплёванными с ног до головы.

У пары-тройки на носах сидели очки. Они были настолько похожи на выпуклые глаза, что замечались с только минут через пять после начала разговора с их носителями.

— Эти люди делают современную русскую литературу, — едко замечал Чикатило, подталкивая меня в бок. Никто на него не обижался — у литераторов вообще не принято обижаться на себе подобных (а Чик уже был, с их точки зрения, им подобным). Они могут долго пить с вами водку, обсуждая проблемы словесности на своём языке, а потом вдруг сказать вам или кому-нибудь третьему, что вы — полный мудак, дилетант и примитивный ум. Это не плохо и не хорошо — просто так есть, это такой придаток к нестандартному мышлению. Типа, люди взмывают выше принципов и примитивного деления мира на чёрное/белое.

Единственной отличающейся, выделяющейся деталью интерьера был хозяин этой странной вписки — сам Пирогов. Он осознавал своё главенство на этой пати, и это бросалось в глаза. Скорее всего, у него где-нибудь был припрятан кокаин, но он не был музыкальным продюсером и вряд ли собирался потчевать им кого бы то ни было, кроме себя. Он, как и все остальные, пил водку: честное слово, Чикатило зря шиканул с этим виски, всё, на что мы могли при этом рассчитывать, — это наблюдать с сожалением, как наш благородный напиток будет скатываться бурой лавой в литераторские глотки, хозяева которых налетят на него, как мухи на лакомый шит.

— Вы водку принесли? — накинулся на нас Пирогов.

— Не-а.

— Тогда зачем вы здесь?

— Мы принесли виски.

— А-ааа…

Пирогов сделал приглашающий жест, и мы уселись за стол, попав под перекрёстный огонь дискуссии между двумя литераторами. Один — весь в чёрном и с жиденькой вялопроизрастаюшей бородой, как у дьячка — смеялся над тем, что его оппонент метнул в сеть подборку переводов с якутского. Второй обвинял дьячка в том, что ему милее ламентация, чем аргументация. На его синий свитер налипли соринки и сгустки пыли. Наверное, он провёл предыдущую ночь на чьём-нибудь полу, а с утра забыл переодеться.

Чикатило попытался вклиниться в эту дискуссию, сказав, что ну и хер с ним, пусть человек переводит хоть с вологодского диалекта, кому какая разница. На него не обратили внимания. Чик махнул рукой и спросил меня про личную жизнь.

— Теперь твоя очередь отчитываться, — мотивировал он. — Ты постоянно меня спрашивал про мои страстные отношения, так что теперь колись сам.

— Да у меня… У меня всё нормально.

С недавних пор такие вопросы стали ставить меня в тупик — почти также, как вопросы про работу. Слава богу, Чикатило это понимал. Я не знаю, зачем он вообще спросил об этом.

— Ясно. Слушай, чтобы закрыть направление, у меня есть новогодний тост. Скоро ведь Новый год, поэтому уже можно произносить новогодние тосты.

— Давай.

— Я хочу выпить за новый статус…

— Мы уже пили за новый статус.

— Не перебивай! Я хочу выпить за то, что в этот Новый год мы вступим в новом статусе, с новыми любовными отношениями и со старой дружбой!

— Вот за это я выпью с удовольствием!

Мне действительно понравился этот тост — он звучал красиво, как и любое противопоставление, он был в тему. Если бы я знал тогда, что это последний тост, который я слышу от Чикатилы. Что противопоставления красиво звучат, но не имеют ничего общего с реальностью. Она не терпит противопоставлении, несмотря на все эти идиотские философские законы, которые люди изучают в старших классах средней школы. Но люди не могут знать всё заранее, они могут только догадываться, а я даже не догадывался, я лыбился и чокался, чокался с удовольствием. Блин, мы же оба РЕАЛЬНО хотели, чтобы это было так.

— Кстати, Чик. Насчёт Нового года…

— Э-ээ, — причмокнул Чикатило. — Я, к сожалению, уже забронирован. Летим в Турцию…

— В Турцию!? Что делать в Турции? Это же абсолютно недвижная страна, там одни турки и мечети, ничего, кроме турков и мечетей. Тебе там нечего ловить, Чикатило.

— Это подарок. Я там буду выть поганым волком, но — я обещал. Чиксы любят нежиться на солнышке и расслабляться у моря, ничего не делая…

— Жалко, Чикатило. Я думал, поедем на дачу…

— Потом поедем. Там же ещё куча праздников, и мы обязательно окунёмся во все эти заснеженные русские народные прибамбасы. Мы будем дружить семьями.

Было странно слышать от Чикатилы это «дружить семьями». Это звучало каким-то диссонансом, что ли. Расстроенным кларнетом. Я посмотрел на Чика — он отвёл глаза всего на полсекунды, на пару миллиметров, но мне этого хватило — мы же были двумя старыми закадычными, и я понимал, что он тоже чувствует эту фальшь.

— Ты написал автобиографию? — вдруг вклинилось между нами чьё-то толстое лицо, осовевшее, небритое и с безумными глазами. — Скажи мне, пожалуйста, ты тоже написал автобиографию?

— Не-а, — коротко ответил Чик. — Не автобиографию.

— Сейчас все пишут автобиографии, — продолжало лицо, не слушая. Некоторые люди умеют очень правильно вести дискуссии: им плевать, что вы им ответите, они продолжают свои мысли вне зависимости от того, куда повернут ваши. Они дают вам вклиниться только для галочки, что ли. Для очистки совести, чтобы не наседать. Хотя сами на самом деле как раз-таки наседают — неумолимо, как гитлеровские танки. Нависают над вами серыми тучами с электрическими разрядами.

— Все вдруг поняли, что автобиографии — самый раскупаемый жанр, — распалялась туча, воняя изо рта чем-то отталкивающе-рыбным. — Что достаточно быть просто хорошим хроникёром, не писателем. Записывать жизнь на диктофон или сразу загонять в компьютер — странно, но всем это действительно интересно. Они пишут: за свой первый роман я получил тысячу девятьсот восемьдесят долларов США. Как будто это, ё… вашу мать, самое главное событие в истории человечества. И все читают сегодня о жизни писателей. Писатель — самый злободневный персонаж. Это всё — говорю я вам, это всё! — от банальной лени. От того, что нет сейчас тех, кто полезет в шкуру нормального человека. Все пишут только о себе. Мы живём с вами, господа, в эпоху литературного эгоизма!

— При чём здесь я? — спросил Чикатило, начиная морщиться. — Я не писал никаких автобиографий, я же тебе сказал.

Очнувшись, туча посмотрела на Чикатилу новым взглядом, промямлила «ну, сорри, блядь» и отчислилась вон. Видимо, она потеряла к нам всякий интерес, поняв, что наезд не по адресу — ей важен был именно наезд, а не отвлечённая литературная дискуссия. Хотя отвлечённую литературную дискуссию мы бы все равно не смогли поддержать — нам был по х…ю литературный эгоизм, да и, наверное, на литературу в целом.

Свято место пусто не бывает, и тут же в пространстве материализовался ещё один персонаж. Он появился ниоткуда и ткнул Чикатилу в бок.

— Слушай, — сказал он. — Ты читал «Низший пилотаж» Баяна Ширянова?

— Я уже не в том возрасте, когда чтение книг может что-нибудь дать человеку, — попытался отмазаться Чикатило. — В моём возрасте книги можно только писать.

— Чтение книг — да, — согласился персонаж. — Но Баян Ширянов — это не книга. Это… это надо читать…

— Слушай, — сказал Чикатило, распаляясь. — Давай я сразу введу тебя в курс дела, о'кей? ЯНЕ читал Баяна Ширянова и читать не буду хотя бы из-за фамилии. А также — я не читал и не буду читать Виктора Пелевина и Владимира Сорокина, Александра Анашевича и Дмитрия Соколова, Данилу Давыдова и Шиша Брянского. Понимаешь? Не-бу-ду. Чукча не хочет быть читателем. Отъебись.

— А-а-а, это бойко, это бойко! — прошипел персонаж, качая головой и ехидно улыбаясь. Что он хотел этим сказать, мы так и не поняли. Так же, как не поняли, откуда он нарисовался и куда потом делся. Может, он вообще был нематериальным и вылез на свет божий из стихов Шиша Брянского, хрен его знает.

Кондовые округлые часы на стенке пироговского номера показывали что-то около половины третьего, и мы с Чиком решили, что пора идти спать. Свинство писателей начинало достигать апогея, а мы сами находились как раз в той стадии, когда ещё можно рассчитывать на отсутствие абстинентного синдрома с утра, но уже хочется принять участие в окололитературном трёпе, а уж в этом-то случае абстинент будет неизбежен. Мы встали из-за стола, прихватив остатки виски (поразительно, но эти водочные фанаты их почти не пили!), и, не прощаясь, покинули пятьсот двадцать первый.

Чикатило принял убогий душ и завалился спать, а я включил настольную лампу и открыл его рукопись. Чика поселили в номер с каким-то молодым писателем из Новосибирска, но он безнадёжно завис на одной из попоек, и в ближайшие несколько часов его возвращения, слава богу, ожидать не приходилось. Я сначала хотел завалиться на его кровать, но потом побрезговал и сел за шаткий столик, на котором стояли телефон и графин воды. Немного поизучал титульный лист и начал читать.

И вот тут-то меня и поджидал главный сюрприз. Это была книга НЕ про Полуголубя. И не про Рязань. И не про Путанта Негрютку, и не про Конопляна — она вообще не имела никакой связи ни с Тетрадью По Всему, ни с населяющими её уродцами, ни с тем Чикатилой, которого я когда-то знал. Это были сто с лишним страничек А4 про парня, который жил в Амстере, топтал своими конечностями его мощёные улицы, любил шальные деньги и совался во все дыры, а к тридцати годам оказался в тупике. В полном и безнадёжном, как пьянство литераторов.

Я не знал, что думать по поводу ценности Чикатилиной писанины — друзья не должны оценивать произведения своих закадык, это дело критиков. Друзья здесь находятся с ними в неравных условиях — они знают больше, чем нужно. В каждой буквочке я видел Чикатилины комплексы, фишки и заморочки. Они переворачивали всё с ног на голову и трансфермировали текст во что-то совсем иное, что было известно только мне одному.

Я пытался объективно найти какие-нибудь огрехи, просчёты, банальности. Чуть ли не молился, чтобы Чик придумал какую-нибудь явную чушь — типа утлого судёнышка и романа со шлюхой с Ред Лайте. Или просто какого-нибудь романса, который за уши вытащил бы главного героя из этого самого dead end'a — тогда всё свелось бы, как обычно, к бульварной романтике, и я бы смог увидеть за всем этим просто книгу, сюжет, рассчитанный на спрос. Тривиальный способ заработать деньги.

Но — нет. Ничего подобного. Чикатилин герой жил в совершенно обычной квартире, а женщины и любовь вообще упоминались вскользь и в основном по отношению ко второстепенным персонажам. И к концу книги никто так и не вытащил этого бедолагу из тупика — он долго маялся хернёй, мучился и рвал на себе волосы, но ни к чему конкретному так и не пришел. Просто он решил перестать быть раздолбаем, вот и всё. Потому что он устал быть раздолбаем, оно его больше не вставляло.

Я посмотрел на похрапывающего Чикатилу. Как же я сразу не заметил (радость встречи замусолила глаза?) — это же был вообще не он, это был какой-то другой персонаж. Тот, про которого я только что закончил читать. Мэнни Калавера, до конца прошедший свою Grim Fandango. Тот жирдяй был прав. Это была без всяких сомнений автобиография, что бы там ни говорил Чик.

У парня (про которого я только что закончил читать, а теперь созерцал вживую) было уставше-устаревшее лицо, и он хотел расслабиться в недрах чего-то относительно своего, в сколько-то квадратных метров, в объятиях любимой женщины — ожидался ее скорый переезд в Москву, а у него имелись деньги и многообещающее начало карьеры писателя… Всё, ему уже на хер были не нужны ни все эти книги, ни мошенничества. Его не пёрло. Ему надо было просто расслабиться. Как я. Как все остальные. Это называется счастьем и смыслом жизни, разговоры о котором я всегда ненавидел за пошлость.

Раньше мне всё время глючилось, как от Чикатилы кто-то что-то откусывает. О, нежный возраст… Тоже мне, «Челюсти-2». Людей не смакуют по кусочку. Их пережёвывают за раз (за год?) и выплёвывают уже совершенно в другой комбинации. Люди — это такой детский конструктор «Лего».

Мы постоянно бредили сменой уровня, новыми статусами и прочей компьютерной чушью. Хрен-то там. Меняться должно не положение человека в игровом пространстве, а сам человек. У меня у самого уже всё давно было нормально — так что я даже не знаю, почему этот спящий бородатый профиль, напоминающий чучело Ленина в Мавзолее, вызывал во мне такую грусть.

В тот момент — в номере кондового пансионата «Перелески», освещенном геометрией настольной лампы, ждущем в свои объятия пьяного новосибирского писателя, — в тот момент книга Чикатилы существовала только для меня. Она и была написана для таких, как я — для тех, кто невербально требовал от него выполнения таких же невербальных обещаний. Сквозь мельтешащие ряды печатных слов проступало то, что Чик никогда не высказал бы мне при помощи голосовых связок и набора упорядоченных звуков. Всё было просто (всё вообще, как понимаешь к определённому моменту, до комьев в горле просто) — сержант Чикатило снимал с себя все обязательства. Он был готов, как юный пионер, ползти вниз с вершины синусоиды и получать от этого кайф, как ребёнок на горке. Он отмахивался сквозь шеренги буквочек: хватит, парни.

Я вспомнил Чикатилины ночные звонки из Амстера. Только теперь я понял: он звонил мне всегда под наркотиками. Когда всё было хорошо и когда пёрло изо всех щелей. Я во время этих фоун-конверсейшнов попадал в другой мир и потом ещё долго боролся с отходняками — но мира-то этого тогда уже не существовало, вот в чём весь юмор. Да, Чикатило добивал задуманное как с мошенничеством, так и с книгой, потому что люди должны реализовать свои самые глупые навязки: нереализованные навязки превращаются в комплексы. Но это было именно добивание, не больше.

Наверное, это тоже должно было произойти на несколько лет раньше. Может, на четыре года. Которые он поставил на кон в этой идиотской игре с глобальными законами развития человечества.

Он прошёл эту игрушку, он сделал всё, что хотел, развернулся по полной. Только вот на пути к финишу растерял способность радоваться происходящему. Когда монстры мочат компьютерного героя, он точно так же теряет жизни, мешочки с силой, магию — всё это обязательно высвечивается в одном из углов монитора.

Призовой игрой стала банальность, в которой не было драйва. Выигрышным фондом — отвоёванные четыре года плюс незабываемая молодость. По сравнению с общей для человечества игровой статистикой это было выше крыши.

Это был эндшпиль, развязка, финиш. У Чикатилы всё пришло в норму. Я думал, что в норму всё пришло только у меня — когда-то я обвинял в этом голландское посольство, невезуху, случай. Но всё оказалось хитрее, запутаннее, интереснее, чем тупое противопоставление молодого успешного и отвязного раздолбая — я же говорю, реальность не терпит противопоставлений.

…На следующий день, уже ближе к вечеру, мы оба уехали. Нам нечего было больше ловить на этом долбаном семинаре — смеяться два дня подряд над одним и тем же было глупо, да и вообще.

Всю дорогу Чикатило травил байки про свою мошенническую жизнь, а я рассказывал про Нэцкэ, Илону и Свинью — у меня тоже получалось смешно, да, наверное, это и на самом деле было смешно. Я ничего не говорил Чикатиле по поводу прочитанного, а он не спрашивал моего мнения. По-моему, нас обоих это устраивало.

Уже на подступах к Москве я полез в карман за сигаретами и нащупал упаковку розовых кроличьих витаминов. Черт, а ведь мы напрочь забыли учинить главное шоу. Хотя, скорее всего, ничего бы у нас не получилось: впечатление создавалось такое, что эти парни не повелись бы на «пинки», эти парни велись только на водку.

— Смотри, Чик, — сказал я, протягивая упаковку. — Они так и не были задействованы.

Чикатило щёлкнул по носу мохнатого чёртика, посмотрел на меня не в меру серьёзным взглядом и как-то медленно, чуть ли не по буквам, произнёс:

— Ничего, добрый самаритянин. Когда-нибудь оно ещё сработает.

Мы оба знали, что это не так.