Юрий Максимов Предпоследнее дознание

— Все, что угодно, господин следователь. Я в вашем распоряжении. Из-под приопущенных ресниц она с хищным интересом наблюдала за симпатичным парнем в кресле напротив. Короткие русые волосы, прямые брови вразлет, гусарские усы, крепкий подбородок с ямочкой — все ладное, нос только, пожалуй, крупноват, — Расскажите мне о Мартине Сато. — Ах, Мартин! — она провела рукой по густой шерсти кота, будто пряча старческие пальцы. — Милейший человек. И я говорю это не потому, что он мне брат. Любой, кто знал Мартина, вам это скажет. В юности, правда, братец был несколько угловат. Но с возрастом прошло. Мартин перебрался в город, поступил в университет, закончил с отличием. Матушка им гордилась… Он всего в жизни добился сам, а на такое, согласитесь, не каждый способен…

— Конечно. — Рабочая улыбка из-под густых усов. — Но меня, как вы понимаете, интересуют более конкретные вещи.

— Разумеется…

Дверь гостиной приоткрылась. Сильный запах кофе разнесся по комнате. Вот и Коди! Госпожа Тахи еле заметно кивнула. Молодец. Значит, запись уже идет.

Плечистый мулат в ливрее просеменил к гостю и наклонился с подносом в руках. Утреннее солнце заиграло на золотом ободке чашечки.

Пользуясь паузой, госпожа Тахи продолжила разглядывать посетителя. Серый кашемировый костюм сидит как влитой, а вот туфли поношенные. На безымянном пальце тоненькое колечко.

Надо же, с каким любопытством господин следователь разглядывает Коди! Значит, андроиды ему в новинку. Так-так…

Сделав знак слуге, она продолжила:

— Когда с Павлом и Анной произошла трагедия, Мартин взял Виктора к себе. Нечасто такое встретишь в наше время! Я и сама собиралась приютить сиротку, да вот Роберт, царствие ему небесное, был против. Я уже почти уговорила его, но Мартин опередил нас. Как это благородно! Он хорошо заботился о мальчике. Виктор вырос настоящим мужчиной. Мартина вообще отличала любовь к детям. Каждый год он переводил бешеные суммы на счет детской больницы, чтобы хоть как-то помочь бедным малюткам…

Коди отошел к двери и застыл с подносом в руках. Замечательный ракурс. Ах, какая выйдет запись! Будет о чем посудачить с Одри и Нино. То-то старые грымзы обзавидуются!

— Ну а для подчиненных Мартин был как отец родной. Помогал чем мог, многих спас от беды. Думаю, на заводе вам лучше расскажут. И духовник его, отец Феофил, может подтвердить… Мартин очень чуток к другим. Мне вот помог с похоронами Роберта. И потом сестричку не забывал: на всякий праздник открытки присылал, очень стильные… Любовь к искусству сказывалась во всем, что Мартин делал. Вы видели его потрясающую коллекцию Савушкина?

Следователь со странной фамилией Карев сделал глоток из чашечки и пожал плечами:

— Еще нет, но собираюсь.

— Обязательно посмотрите! Мартин был большим поклонником его таланта. Кажется, ему удалось собрать почти все картины Савушкина. Надеюсь, Смоллер присмотрит за ними как следует, пока я не вступлю в права наследования. У меня, знаете ли, к живым слугам доверия мало. Мартин мог себе позволить такие причуды, но сомневаюсь, что это обдуманно. Разве можно быть спокойным, оставляя чужого человека наедине с такими шедеврами? — госпожа Тахи провела мизинцем за черным ушком кота, и он тихонько замурлыкал, не открывая глаз. — А как вы, господин следователь, относитесь к искусству?

Снова улыбка, уже более теплая:

— Положительно. Моя жена — художница.

— В самом деле? — госпожа Тахи прищурилась, готовя «шпильку». — Ах, как это, наверное, сложно…

— Отчего же?

— Ну, люди искусства… они ведь все время в поиске. Жажда новых впечатлений… чувств… Понимаете?

— Не уверен.

Да понял, понял ты, милый господин следователь, вот и губы поджались, и брови вниз поползли: ах, какой кадр выйдет!

— Но в любом случае спасибо за помощь. — Карев отставил недопитую чашечку на столик и поднялся.

— Уже уходите? — довольная старушка снова погладила дремавшего на коленях кота.

— Увы, служба.

— Господин следователь, а не вы ли занимались делом Кайрондера?

— Нет, мой коллега.

— Знаете, это просто откровение! Когда я прочла его историю, рыдала всю ночь! До сих пор не могу прийти в себя. Целую неделю хотелось улыбаться каждому встречному… Я уверена, у вас и с Мартином получится ничуть не хуже.

— Буду стараться, — пообещал Карев, делая шаг к двери.

— Простите старую каргу за любопытство, но легко ли было при скромном происхождении пробиться на дознавательский пост? Молодой гость рассмеялся:

— Не так трудно, как принято считать. А чем я выдал свое происхождение?

Госпожа Тахи удовлетворенно улыбнулась, предвкушая, как заохают подруги, просматривая запись.

— Ну, вы удивились слуге-андроиду: явно не привыкли к ним. Затем, ваша обувь не соответствует костюму, который, видимо, казенный. И наконец, обручальное кольцо тонковато для человека из состоятельных кругов. Пожалуйста, не обижайтесь на мою бестактность.

— Ну что вы, очень интересные наблюдения. Спасибо, что поделились ими. Вот только… — молодой человек сощурился. — Мне показалось, что для столь наблюдательной дамы вы не так уж много рассказали о своем брате.

С этими словами следователь оставил озадаченную госпожу Тахи. Молчаливый мулат проводил его до выхода. Уже на пороге Карев вынул из кармана жетон с двумя синими треугольниками и сунул под нос андроиду:

— Стереть все записи за прошедший час.

— Да, господин следователь. Автоматическая дверь вытолкнула его в пыльную и шумную суету мегаполиса. Въедливый запах старости и кошачьей шерсти остался позади.

Смоллер вышел в холл без пяти одиннадцать. Наметанным взглядом скользнул по бронзовым львам у лестницы, темным гобеленам, лепнине, неподвижным шторам — все чисто. Натертый до блеска мозаичный паркет отзывался на каждый шаг, старческая поступь гулко разносилась по пустому дому. Неужели скоро привычный мир и впрямь может рухнуть и жизнь полетит под откос? В груди снова защемила ноющая тревога, но волевым усилием дворецкий прогнал ее, затолкал вглубь.

На секунду он замер у зеркала. Вгляделся в тощее, костлявое отражение, провел кончиками пальцев по жидкой седой шевелюре и, в це-

лом, остался доволен. За орлиной невозмутимостью копошилось любопытство. До недавнего времени в этих стенах гости были исключительной редкостью. А тем более такие…

Господин следователь пожаловал спустя четверть часа. Им оказался невысокий молодой человек со странно закрученными усами.

«Видимо, у нынешнего поколения опоздание не считается признаком дурного тона», — подумал старый дворецкий, а вслух учтиво поприветствовал гостя и предложил познакомиться с домом.

— Давайте поглядим. — Голос у следователя был приятным. Смотреть он начал прямо тут же; у двери — с широко раскрытыми

глазами, озираясь, как провинциал в соборе. Старик мысленно улыбнулся такой непосредственности.

— Впечатляет, — сообщил гость. — Мраморная лестница… львы… Прямо как в музее. Ладно, покажите мне кабинет.

— С удовольствием.

Они вышли в коридор-галерею.

— Знаменитая коллекция Савушкина? — поинтересовался молодой человек, кивая на картины.

— Совершенно верно.

— Я слышал, Сато приобрел все его творения?

— Да. Лишь одну, уже оплаченную картину еще не успели доставить.

Вглядываясь в небольшие прямоугольники, следователь покачал головой:

— М-да, искусствоведение — наука причудливая, — изрек он. — Ну что это? Вот грязный ботинок, на другой картине — кусок женского плеча, а здесь — чья-то лысина… И что тут гениального? Картины моей супруги куда интереснее, а вот поди ж ты — за все ее творчество не дадут и половины той суммы, что Сато отстегивал за любую из савушкинских картин. Что ж, видно, существует два типа художников: одни для искусствоведов, а другие для всех остальных людей.

Поразмыслив, дворецкий воздержался от комментариев. Пройдя еще десять метров, они остановились у серой двери. Сначала в кабинет вошел следователь, следом — дворецкий.

— Просторно, — заметил молодой гость и плюхнулся в огромное кожаное кресло за стеклянным столом.

На столе его внимание привлек черный брусок компьютера — к нему-то он первым делом и потянулся. Щелчок. Вспыхнул экран. Замелькали предзагрузочные заставки. Пикнула программа-страж, запрашивая пароль. Следователь привычным жестом извлек жетон с синими треугольниками и поднес к экрану. Допуск разрешен, загрузка продолжилась.

— Сетка файлов, как у меня, — усмехнулся гость в пышные усы. — Надо же, нашлось и у нас что-то общее с господином Сато.

Смоллер вежливо улыбнулся.

— Да вы садитесь, — предложил следователь. — В ногах правды нет.

— Благодарю вас, — дворецкий сделал два шага к дивану и осторожно присел с краешку.

«Одет прилично, а вот обувку нелишне бы обновить», — мысленно отметил он, разглядывая гостя.

— Та-ак, что тут у нас? — следователь увлеченно подался вперед. — Куча отсканированных картин Савушкина. Статьи… тоже о Савушкине. Угу. А это что? «Наброски»…

— Хобби господина Сато, — пояснил Смоллер. — На досуге он писал биографию Савушкина.

— Даже так? А здесь? Программа-поздравитель… Архив открыток. Ясно, что Сато даже не заглядывал сюда: поздравления составлялись и рассылались автоматически.

— Так делают многие.

— Ладно, смотрим дальше. Счета, счета… Свидетельства подлинности картин… Да, негусто.

Молодой усач поднял пронзительно-синие глаза:

— А что вы можете сказать о вашем… работодателе?

Смоллер изогнул брови домиком, из-за чего оливковое лицо старика сразу приняло благодушный вид.

— Господин Сато всегда платил в срок, — проговорил он спокойным, хорошо поставленным голосом. — Всегда был вежлив. Знал толк в искусстве. Любил порядок.

— Хм… А что-нибудь конкретное?

— Около пятнадцати лет назад господин Сато взял на воспитание племянника-сироту, — выцветшие глаза дворецкого стали задумчивыми. — Юному Виктору пришлось несладко.

— Что вы имеете в виду?

— Потерю родителей. Такое всегда тяжело, но в детстве — особенно. Иногда я думаю, что, наверное, мне следовало бы проявить к мальчику больше чуткости.

— А где он сейчас?

— В армии.

— У Сато были друзья?

— Конечно. Господин Хотеенков. Они знакомы со студенческих лет, вместе начинали в «Интре». Правда, он давно уже не заглядывает в гости — возможно, переехал в другой город.

— Кто-нибудь еще? Может быть, из коллекционеров или искусствоведов?

Старик покачал головой:

— Господин Сато был невысокого мнения о людях этого круга. Понимаете, эти картины… — степенный дворецкий вдруг запнулся, — они ведь не просто коллекция или престиж… Он говорил, что для него это… ну, очень важно, одним словом. Кстати, у господина Сато хорошие отношения со старшей сестрой, госпожой Тахи. Думаю, она может рассказать вам намного больше.

— Спасибо, — следователь усмехнулся, выключая компьютер. — Я только что от нее.

— Правда? — чинный дворецкий вдруг заерзал на диване и сцепил пальцы рук. — А не было бы слишком дерзким с моей стороны спросить вас…

— Пожалуйста. — Гость энергично откинулся в кресле.

— Если это, конечно, не затрагивает тайну следствия…

— Спрашивайте!

Смоллер задумался, тщательно подбирая слова:

— Не обмолвилась ли она случайно о своих планах касательно дома господина Сато и… установленных здесь порядков?

— Вы имеете в виду, оставит ли она вас на работе, когда получит дом в наследство? — с прямотой уточнил следователь. — Откровенно говоря, мне показалось, что она пребывает в сомнении на этот счет.

— В самом деле? — старик растерянно захлопал ресницами.

— Не стоит беспокоиться прежде времени. Женщины часто меняют свои решения. Я уверен, госпожа Тахи будет впечатлена тем, в каком порядке вы здесь все содержите.

— Вы правда так думаете?

— Конечно. К тому же… как знать, может, Сато завещал дом Виктору… или даже вам?

Смоллер грустно улыбнулся:

— У вас хорошее чувство юмора, господин следователь.

— Вы мне льстите. — Молодой человек поднялся. Дворецкий вскочил следом:

— Чашечку кофе?

— Спасибо, нет. — Рабочая улыбка из-под лихо закрученных усов. — Меня уже сегодня поили.

Кафе, оформленное в средневековом стиле, в этот час было немноголюдным.

Каменная кладка, низкие крестовые своды, арки, массивные деревянные створки ворот, огромный камин с тлеющими углями, тяжелая, нарочито грубая мебель, свисающие на цепях литые подсвечники, мечи и щиты по стенам и дразнящий запах шипящего на огне мяса создавали атмосферу седой старины. Незримые лютни выводили ненавязчивую и приятную мелодию. Мрачный лысый официант в кожаной жилетке принял заказ, и Карев остался один.

Достав из кармана портативку, Карев вошел в рабочую среду, а оттуда — в сеть корпорации «Интра». Как он и подозревал, «благотворительное» направление провалилось. Да, корпорация ежегодно переводила суммы на счет детской больницы «Аанот», однако все они ни на копейку не превышали положенный законом благотворительный минимум для освобождения от ряда налогов. Да и выбор объекта милосердия объяснялся, видимо, тем, что в официальном списке больница благодаря нелепому названию стояла на первом месте.

Машинально покручивая правый ус, Карев перешел в сеть госбезопасности, дабы еще раз глянуть досье подследственного. Мартин Сато 17 лет назад действительно взял на воспитание осиротевшего племянника. Настораживало, правда, то, что спустя неполных два года дядюшка сдал восьмилетнего мальчугана в военную школу. Впрочем, если человек отправляет ребенка в закрытое заведение на другом континенте, это еще не значит, что он его не любит или не желает ему добра. Придется с племянничком встретиться.

Настал черед досье Виктора Сато. Закончил с отличием военную школу, потом академию — тоже с отличием. Это у них, должно быть, семейное. Смотрим дальше… Успешные операции… боевые ранения… боевые награды… очередные звания… Взгляд остановился на фотографии. Прямой аристократический нос. Вдавленные виски. Впалые скулы. Суровый взгляд из-под густых бровей. Чем-то похож на дядю. Ладно, где у нас сейчас полковник Сато? Карев присвистнул, нахмурившись. Война на Тирате, самое пекло. Таких командировок у него еще не было. Ладно, глядишь, обойдется.

Последнее, что сделал Карев в рабочей сети — отыскал номер видеофона духовника Мартина Сато. Пока устанавливалась связь, следователь лениво разглядывал матовые желтые стеклышки в узорной раме узкого окна. Особых надежд на разговор со священником возлагать не приходилось. Но попробовать стоило.

Динь-динь! — связь установлена. На экране широкое строгое лицо, наполовину скрытое черной, как смоль, бородой. Большие темные глаза, нос «картошкой». Ряса, крест. Фон — салон «прыгуна», часть бежевой стены и кусок кресла. Видно, возвращается отец со службы домой.

— Отец Феофил, благословите!

— Бог благословит. С кем имею честь?

— Следователь Павел Карев, Предпоследнее Дознание. Я занимаюсь делом Мартина Сато. Как я понимаю, вы его духовник?

— Громко сказано. На моей памяти господин Сато заходил в храм всего несколько раз и, кажется, лишь однажды исповедовался, лет пятнадцать назад.

— Не могли бы вы рассказать о нем? Все-таки вы общались с ним так, как никто другой.

— Вы призываете меня нарушить тайну исповеди?

— Нет, Ваше Преподобие. На исповеди каются в грехах. А меня, как вы знаете, по долгу службы интересует нечто прямо противоположное.

Отец Феофил замолчал, задумчиво глядя куда-то за экран.

— Мне стыдно признаться, но о господине Сато я не могу с ходу вспомнить ничего по части интересов вашего ведомства, — наконец сообщил священник. — Разумеется, это свидетельствует исключительно о моем нравственном состоянии, а не о состоянии господина Сато…

Усатое лицо следователя разочарованно вытянулось.

— Отец Феофил, вы даже не пытаетесь помочь. Если вам не по душе моя работа, поймите, что я всего лишь…

Священник простодушно усмехнулся.

— До недавнего времени я и впрямь относился к вашей службе с предубеждением, — признался он. — Подозрительно, когда люди посягают на божественные прерогативы.

— Что вы имеете в виду?

— Попытку отделить небесное от земного в человеке. При том, что занимаются этим такие же люди, у которых и то, и другое перемешано. А в итоге не разделение, а еще большая мешанина выходит. Как правило. Однако история Кайрондера вынудила меня пересмотреть мои взгляды. Такое действительно может помочь в духовной жизни и… заставить взглянуть по-новому на уже привычные вещи. Я бы рад оказать вам содействие, но, поверьте, господин Сато для меня совсем незнакомый человек. Думаю, лучше обратиться к родственникам и сослуживцам.

Это понятно…

Попрощавшись со священником, Карев переключил экран в зеркальный режим и критически осмотрелся. Лицо свое он не любил. Ну что это? Вот если подбородок вправо и вниз, к груди, да еще брови чуточку приподнять — просто загляденье, хоть в модельный бизнес. А стоит повернуться лишь на толику — и на тебе, все черты начинают расползаться, мясистость какая-то вылезает (при его-то худобе!), нос неприятно торчит… Лишь усы выручают.

Подыскав выгодную позу, Карев поправил сбившийся пробор и нажал кнопку «любимого номера». В зале появилась унылая фигура лысого официанта с подносом в руках, но следователь только кивнул ему, не отвлекаясь. Несколько секунд пялился на свою замершую в улыбке физиономию, пока наконец экран не показал Иннушку.

— Да? — узнала, улыбнулась. Искорки сверкнули в неповторимых глазках — голубых, в зеленую крапинку. Черный вьющийся локон выбился из хвостика и коснулся плеча.

— Здравствуй, любимая! Как дела?

— Жду тебя. Скуч…

В тот же миг на экран вылезла квадратная красная морда с двойным подбородком и отблеском житейской мудрости в узких серых глазах. Петрович, будь он неладен!

— Извини, Павел, если прервал, — бесстрастно заметил начальник. — Доложи об успехах.

Покрасневший следователь начал отчитываться, наблюдая поверх экрана, как дымится поставленный официантом окорок с воткнутым ножом и пенится пиво в деревянной кружке. Последовавшие распоряжения начальства были не самыми отрадными. Завтра с утра надлежало отправиться на Тират, к Виктору Сато. А сегодня впереди еще маячил поход на завод. Когда экран наконец погас, есть уже не очень-то и хотелось.

За окном спланировал синий «прыгун-семерка». Хаген подался к окну и с ироническим прищуром проследил за спуском. Надо же, взбрендило какому-то дураку припарковаться у главного подъезда!

Откинулась дверца, из яйцеобразной машины вылез человечек в сером пиджаке — с пятого этажа не особо разглядишь.

Хаген хмыкнул и вернулся к экрану. Пробежался взглядом по столбикам цифр, сладко зевнул и снова отвлекся, чтобы щелкнуть кнопкой кофеварки. Послеобеденная ленца брала свое.

Минуты две спустя дверь распахнулась, и в кабинет вошли двое. Темный коротышка Гуобен и малахольный малый с дурацкими усами и в сером франтовском костюмчике — тот самый парень из «семерки».

— Старший координатор Гельмут Хаген, — главзам елейно улыбнулся усатому и стер платочком испарину с шоколадного лба. — Дознаватель господин Павел Карев.

Хаген уперся кулаками в стол и грузно встал. Протянул пятерню. Рукопожатие у голубоглазого юнца оказалось крепким.

— Господин Хаген окажет вам всемерное и квалифицированное содействие. — Гуобен с приторной физиономией поклонился парню, попятился к двери и, напоследок зыркнув на Хагена, оставил их наєдине.

Пауза. Несколько секунд оба молча разглядывали друг друга. Наконец зашумела и тихонько пикнула кофеварка.

— Кофейку? — поправив зеленый халат, координатор полез в ящик стола.

— Спасибо, нет, — не дождавшись приглашения, гость опустился на стул напротив.

— Не любите?

— Честно говоря, не очень.

— Я тоже, — признался Хаген, ставя на стол белую чашку с коричневым налетом внутри. — Терпеть не могу. Дрянь дрянью. — В столе что-то звякнуло, показалась вторая чашка. — Но жена приучила. Да и здесь. тоже все хлещут. Не станешь ведь себе одному чай заваривать? — Координатор прихватил замызганную кофеварку и занес над чашками. — Так вам плеснуть?

— Ну, полчашечки.

И снова едкий кофейный дух распространился по комнате. Карев невольно дернул ноздрями, но чашку взял. Только после этого координатор, мрачный, как викинг, опустился в кресло и подхватил свою.

— Ну?

— Расскажите мне о Мартине Сато. Координатор хмыкнул.

— Боюсь, рассказ будет недолог. Старик любил во всем порядок. Я вот теперь отрываюсь: бороду отращиваю. — Хаген самодовольно почесал щетинистую скулу и отхлебнул кофе. — Что еще? Был прижимист. Строг. Привередлив. Но зарплату платил в срок. Помешался на каких-то новомодных картинах, весь кабинет увешал этой мазней. Говорили, будто бы он кому-то из ребят когда-то помог. При мне тако-

го не было, но я здесь не очень давно. Вам бы лучше с Хотеенковым потолковать. Это прежний главзам, Сато выпер его лет пятнадцать назад. Я слышал, они вместе здесь начинали, еще при Касселе. Карев поднес чашку к губам и приподнял брови:

— Возможно, кто-то из работников знает больше?

— Возможно, — координатор глянул в окно и еле приметно усмехнулся при виде патрульного робота, ползущего к «семерке»: — А их помощь поспособствует тому, чтобы Сато поскорее сдох?

Усач аж вздрогнул:

— С таким взглядом на мою работу мне еще не доводилось сталкиваться, — процедил он. — Но можно сказать и так.

— Хорошо. — Хаген поднес ко рту руку с вживленным микрофоном и объявил: — Внимание! Нас посетил господин следователь из дознавателей. Те, кто может дать информацию о господине Сато, должны немедленно явиться в кабинет 1318. Начальникам цехов вменяется в обязанность своевременно подыскать замену всем желающим оказать помощь следствию. Это все.

Еще глоток горячей мутной жидкости.

— Где кабинет 1318?

— Двадцатью этажами выше. Лифт справа по коридору.

— А можно поинтересоваться, почему к господину Сато все относятся столь неприязненно?

Хаген снова покосился на улицу: патрульный робот как раз захватил «прыгуна»-нарушителя.

— Что ж, вы сами спросили… Старик был бездушной тварью. Когда у Герта тяжело заболела жена, Сато отказался дать ему отпуск вне графика и уволил. Герт пытался сам выкарабкаться, влез в долги не к тем людям, отдать не смог. Через месяц и его, и жену нашли с простреленными головами. Или взять Евтича из второго цеха. У него дочь-эпилептичка. Брелок у нее есть специальный, сигнализирует о припадке. Как-то жена Евтича была в отъезде. А он получил сигнал во время смены. Парень на коленях умолял старика отпустить его. Сато не держал, нет, но предупредил, что если Евтич уйдет со смены, обратно может не возвращаться, расчет и документы вышлют по почте. Евтич остался. Слава богу, тогда с дочкой обошлось, — Хаген нахмурился и сделал еще глоток. — Если вы знаете, что в нашем мире значит оказаться без работы, то поймете Евтича. Мне Сато в свое время то же самое сказал, когда я отпрашивался на похороны матери. Старая скотина… Так он порядок понимал. Сейчас к вам едва ли кто придет. А если бы вы захотели послушать тех, кто знает о Сато дурное, линию пришлось бы останавливать и очередь к 1318 выстроилась бы в несколько этажей. Но вас ведь такие вещи не интересуют, верно? Это не по вашему ведомству?

— Да, — кивнул Карев, опуская чашечку на стол. — Но все равно спасибо за откровенность.

Оба поднялись. Еще одно крепкое рукопожатие.

— Всегда пожалуйста. Кстати, а что вы делаете, если не удается ничего найти?

— Такого не бывает, — отозвался Карев, уже шагнув к двери. — Хоть одно бескорыстное доброе дело имеет за собой любой человек.

— Боюсь, за Сато этого не водилось. Это вам не Кайрондер.

— Не думаю. У меня были дела и потяжелее. Как-то я занимался одним сатанистом. Даже у него набралось в итоге вполне сносное досье.

— Что ж, буду с нетерпением ждать, удастся ли вам сделать то же с нашим сатонистом.

Следователь улыбнулся и закрыл за собой дверь. Хаген скосил взгляд и осклабился: кофе в чашке гостя не уменьшилось. А внизу, у подъезда, робот начал буксировку синего «прыгуна».

Дверь с номером 1318 оказалась заперта. Сутулый мужичок нервно огляделся в пустом коридоре. Как бы кто не вышел ненароком. Не дай бог — заметят! Нет, здесь торчать точно нельзя.

Мужичок прошел чуть дальше и встал у стенда, будто читая при-і казы. Он и впрямь попытался почитать, чтобы чуть отвлечься, но от волнения слова никак не складывались. Руки теребили пуговицу халата.

Слева звякнул лифт, и тело невольно вздрогнуло. Расползлись дверцы. В коридор ступил тот самый. Это стало ясно с первого же взгляда: строгий серый костюм, бесстрастное, словно выдубленное лицо, холодная сталь в глазах, аккуратные черные усы с вздернутыми кончиками.

— Я полагаю, вы ко мне?

Мужичок крякнул в ответ и мелко кивнул.

— Прекрасно. Пошли.

Серый человек шагнул к 1318, поднес к сенсорному датчику какой-то жетон, и дверь распахнулась. Они вошли.

По понедельникам и четвергам здесь принимал психолог, поэтому для релаксации вместо окна была голограмма: поле, еловый лес с зарослями малины, голубое небо да летающие туда-сюда ласточки… Сельская идиллия. Уселись в креслах.

— Следователь Карев, — представился Серый человек.

— Старший оператор Евтич.

— Что вы хотели рассказать?

Мужичок неуверенно поерзал на стуле, глядя на темные макушки елок за спиной следователя.

— Я работаю здесь почти двадцать лет… — ляпнул он и сконфуженно покраснел, затем сглотнул и продолжил: — Господин Сато как-то раз очень помог нашей семье. Буквально спас.

— Продолжайте, — Серый человек закинул ногу на ногу.

— У моей супруги выявили стройму, — через силу выговорил оператор, избегая смотреть в глаза следователю. — Тогда от этой заразы много народу погибло. Вакцина стоила девять с половиной тысяч. У нас было отложено две. Полторы по родственникам собрали. Еще две — ребята через профсоюз скинулись, — Евтич шумно вздохнул. — Четырех не хватало. А без вакцины — смерть. Или слабоумие. Я знал, что господин Сато отменил введенные господином Касселем субсидии. Но взять больше было неоткуда. Хоть в петлю полезай. Вот и решил попытать счастья. Подумал, что уж хуже, чем в петле, не станет. Да и ребята подначивали: давай, говорят, если Сато не даст, забастовку объявим. Ну, это они так, по доброте душевной. Ничего бы не сделали. Сколько раз уже обещались, а в итоге побрлтают для вида, да и успокоятся. Господин Сато ведь шутить не любил. А кому охота без работы остаться? Впрочем, все же сводил их тогда Герт к господину Хотеенкову, говорили о чем-то.

— Это тогдашний первый зам?

— Точно. В общем, собрался я с духом и подал прошение. Не знаю уж, как так случилось, но проникся хозяин в тот раз — выплатили мне ровно четыре тысячи, и не в кредит, а как субсидию! Вот уж воистину чудо Божие! Спасли мою Марьку, а потом-то уж у нас и дочка, и сынок родились. Без помощи господина Сато ничего бы у меня не было. По гроб жизни ему благодарен буду, как отцу родному.

— А разве не вас он отказался отпустить… для помощи дочери?

— Было дело, — охотно кивнул Евтич, ничуть не удивившись осведомленности следователя. — Но он ведь правильно поступил.

— В самом деле?

— Конечно! Он помог мне уже раз — сделал исключение. А тут я снова прихожу и опять прошу исключения. Но ведь когда столько исключений, никакого порядка не будет. А для господина Сато порядок — все. И ведь обошлось в итоге с дочкой-то. А господин Сато не мог поступить иначе. Ему сверху такие вещи виднее. Да и как у меня язык повернется судить хозяина, когда без него не было бы и самой дочери? Такие вещи не забываются. Теперь уж — будь что будет, но долг я свой отдал.

— А что будет? — следователь прищурился.

— Ну… всякое… — Евтич пожал плечами, — ребят-то сейчас много молодых. Могут не понять. Шибко уж против господина Сато все настроены. А я вот как бы против течения. Считай, неприятности в коллективе обеспечены.

Брови следователя сдвинулись, взгляд стал суровее.

— Если что-то подобное произойдет, — сказал он, доставая из кармана визитку, — позвоните по этому номеру, и ваши неприятности немедленно прекратятся. А у тех, кто вздумает травить вас за помощь следствию, они появятся, и очень серьезные.

— Ну и кем я тогда стану? — Евтич уныло усмехнулся, но карточку все же взял. — Нормально относиться-то все равно не заставишь…

— Об этом не беспокойтесь. Сходите сейчас к координатору Хагену. И расскажите ему то, что мне рассказали. Привет от меня передайте. Он вас сориентирует, как ваш поступок в среде товарищей преподнести. Да и ему самому будет полезно… кругозор расширить. По поводу господина Сато.

— Спасибо. — Евтич опустил голову, взгляд уперся в поношенные, затертые туфли. Лишь секунду спустя до него дошло, что это обувь следователя. Всесильный Серый человек обут хуже, чем он сам! Оператор недоуменно поднял взгляд и вдруг в облике бесстрастного дознавателя разглядел простого улыбающегося парня.

— Ночью щенок сгрыз ботинки, — пояснил тот. — Пришлось вот с утра дачные надеть.

— Ну, это бывает… — Евтич улыбнулся в ответ.

Они тепло попрощались, и следователь остался один. Карев посидел еще с полчаса, меланхолично разглядывая прыгающих по полю зайцев, но больше никто не пришел.

Не стоило бросать «прыгуна» где попало. Какой-то тупой патрульный робот отбуксировал его невесть куда, оставив на асфальте пластиковую квитанцию о штрафе. Это окончательно испортило настроение. Карев шумел по видеофону, возмущался, давил на полицейских, но тут жетон с синими треугольничками оказался бессилен, и раньше полуночи эти задницы вернуть машину не обещали. Не зря говорят, что недолюбливают они дознавателей. Пришлось заказывать такси, но и оно, оказывается, не садится в неположенных местах, так что предстояло еще протопать полквартала на юг.

Последний раз он заказывал такси в день свадьбы, два года назад. Воспоминания о том дне чуточку успокоили Карева, а уж воспоминания о той ночи и вовсе притушили раздражение. Ладно. В конце концов, конфискация «прыгуна» тоже приключение, будет над чем сегодня за ужином посмеяться. Повеселев, Павел расправил усы, глянул в серо-голубое небо и поплелся вдоль бесконечного бетонного забора под тысячеглазым небоскребом «Интры».

Постепенно мысли оседали, становились серыми и чуть неровными, как покорябанный, растрескавшийся асфальт под ногами, весь в темных потеках и белых кляксах голубиного помета. Справа, возле тротуара тянулся жухлый газончик с короткой стриженой травой, под стать щетине Хагена. Да, все ж не столь простым да плоским выходит Сато, как выставлял координатор. Только Евтич нашел силы прийти и рассказать правду. Как знать, скольким еще помог хозяин, но они так и не решились подняться в кабинет 1318 из-за страха перед непониманием коллектива… Ладно, придет время, займемся и этим, решил Карев, скользя взглядом по траве, в которой пестрели окурки, смятые билеты, фантики, пробки от пива, а изредка одуванчики.

Высотки вдалеке, кажется, даже не думают приближаться. От ночного дождя на обочине темнеют лужи. Ветерок треплет волосы, становится свежее. А завтра ждет встреча с боевым племянничком. Павел надул щеки и с шумом выпустил воздух. Ох-хо-хо! Как же Инне сказать?

В прошлый раз, на деле того сатаниста, она так разволновалась, что потом почти месяц не спала, а как изводилась, когда он был на работе! А сердце у нее слабое. Что делать-то? Промолчать не удастся. Соврать? Никогда за все знакомство он не лгал ей. Ни разу. Обещал ведь. Сам. Павел вздохнул, глядя, как ветер подгоняет по асфальту телушки от семечек, а справа голубь пьет из ложбинки рядом с дорогой и наклоняется, словно кивает. Нет, надо сказать правду. Подобрать какие-нибудь сло…

Спереди донеслось гневное бормотание. Карев вскинул взгляд и вздрогнул: шагах в семи от него на дороге стоял сгорбленный старик в рваной бурой одежде. Длинные слипшиеся волосы торчали во все стороны, спутанная борода висела клочьями. В трясущихся руках — черный мусорный пакет. Прямо разъяренный гном-бродяга или Дед Мороз, вконец опустившийся в трущобах. Павел застыл как вкопанный. Старик тем временем сунул руку в пакет и запулил в следователя селедочной головой:

— На тебе!

Карев отпрыгнул как ошпаренный. Он был так изумлен, что даже не сумел выругаться. А старик, как ни в чем не бывало, снова засунул руку в пакет.

— И это возьми!

По воздуху пролетела банановая кожура. Карев дернулся, но вдруг понял, что старик кидает не в него, а в забор «Интры».

— Шо, картин хочешь? — бормотал обросший безумец, копаясь в пакете. — Забирай!

Пивная бутылка описала дугу и с громким хлопком рассыпалась, угодив в бетонную стену.

— И жену бери!

Мосластая куриная кость упала в траву.

— Дочь!

Порыв ветра вернул брошенные кусочки фольги, и они осыпали самого старика.

Очнувшись, Карев быстрым шагом обошел безумца и заторопился дальше. Но сзади еще доносилось:

— Дом!.. Деньги!.. Положение!.. Бери все!..

Этот дурацкий инцидент оставил крайне неприятный осадок, который отравлял весь оставшийся путь, пока Карев не достиг жилых кварталов с парковкой.

Здесь уже ждать пришлось недолго; такси прибыло довольно быстро, плюхнувшись желтой сарделькой с матового неба. Заботливым крылом поднялась дверца, и Карев втиснулся в салон. Первое, что бросилось в глаза — взъерошенный водительский затылок, — было вполне ожидаемым, но зато второе просто потрясло. На передней панели висела прикрепленная картина. Небольшой квадратик. Изящная кисть женской руки на темно-коричневом фоне тянулась к чему-то, находящемуся за рамкой. «Если уж и таксистам нравится такая белиберда, то либо со мной что-то не в порядке, либо с остальным миром», — обескуражено подумал Карев, усаживаясь на заднем сиденье.

— Куда? — водитель повернул к нему сухонькую и невероятно веселую физиономию.

Карев назвал адрес.

— Превосходно! Я так редко бываю в той части города… Таксист ввел координаты, и они начали медленно подниматься, оставляя позади уходящую вниз громаду «Интры».

— Нравится? — поинтересовался водитель, приметив, как Карев уставился на переднюю панель.

— Ну так… занятно… А вас чем привлекает эта картина?

— Это лишь репродукция. Подлинники в машине не возят, — водитель помолчал, глядя сквозь лобовое стекло на неравные обрубки небоскребов, окруженные тысячами точек взмывающих и опускающихся «прыгунов». — Видите ли, эта картина мне особенно дорога. Так случилось, что лишился я всего. Жены, детей. Не стало их. А я остался. Тоска накатила страшная. Жить не хотелось. Все черным-черно вокруг, — он чуть помедлил, внимательно глядя на картину. — Пил беспробудно. Ревел да пил. Я бы, может, и руки на себя наложил, да о теще надо было заботиться. Она, понимаете, инвалид, с нами жила. На мне и осталась. Я вот и следил… Вроде как долг отдавал, вот в чем штука…

Карев кивнул, не совсем понимая, как все это относится к картине.

— Ну вот… Каждый день мука. Как открываю глаза — сразу нахлынет все… и невмоготу. Пытался пить, да что толку? Только еще чернее становилось… А как-то раз шел по улице и в витрине наткнулся вот на эту картину. И, знаете, отойти не мог. Вроде бы как Валька моя мне оттуда руку протягивает. И словно говорит: «Что ты, глупенький, горюешь? Мы ведь здесь все…» Понимаете, я и раньше-то умом все знал. Ну, что мертвые только в нашем мире умирают, а в другом — живут. Но одно дело — умом понимать, а другое — сердцем чувствовать. Вот у этой картины сердце мое по-настоящему почувствовало, что они живы, что есть другой мир, где им хорошо и где мы все обязательно встретимся… Как будто в окно их увидел. Понимаете? И так тепло вдруг стало на душе. И спокойно-спокойно. Я даже заплакал тогда, но не от горя, от радости. Стоял посреди улицы, глядел на картину и плакал… Стал я каждый день приходить туда. Постою, посмотрю, и легче становится. Много разных картин есть, а вот только эта одна тронула, через нее Господь меня из уныния вытащил. Я, конечно, не этот… не искусствовед… Может, такая картина и не самая лучшая по каким-нибудь ученым соображениям. Но для меня она очень много значит. Это как окно. И как напоминание. Что они есть. Что мы встретимся. Что они меня ждут. Я, наверное, непонятно все говорю, да?

— Отчего же, я могу вас понять, — задумчиво отозвался Карев, пристально разглядывая маленький квадратик.

«Может быть, и впрямь для Сато в его картинах было что-то большее, чем просто объект собирательства и предмет тщеславия? Может, и он в них чувствовал какой-то иной мир, более важный для него, чем настоящий? И себя ощущал иным, глядя на савушкинские полотна?.. Странно, почему же я не ощущаю ничего такого?»

Погрузившись в думы, Павел вполуха слушал дальнейший монолог водителя: о том, как много пришлось потрудиться из-за этой картины, как дорога она ему, как ужасающа мысль лишиться ее, как ухаживает он за престарелой тещей, как снится ему покойная жена, что мир не без добрых людей…

Наконец такси опустилось напротив родного дома, Карев расплатился, оставив щедрые чаевые, и выбрался наружу. Поразмыслив, направился в ближайший магазин. Не идти же домой с пустыми руками. Шествуя вдоль витрин, Карев припоминал любимые блюда супруги. Разговор насчет Тирата предстоит сложный, и хорошо бы создать для него приятный фон. Может, лукума взять? Кипрского, из розовых лепестков?

— Не беспокойтесь, господин следователь! — проговорил лейтенант Ронгу сквозь мерный гул. — На Тирате сейчас затишье. Даст бог, обойдется.

— А? Что? — Карев дернулся, повел взглядом по молчаливым фигурам в камуфляже, остановился на скуластом азиатском лице офицера. — Да я не о том… — он запоздало сообразил, что лейтенант решил, будто… — Я не боюсь. Во всяком случае, не настолько, чтобы нуждаться в утешении. — Павел криво усмехнулся.

— Простите, — лейтенант отстранился.

— Ничего, — следователь невольно поморщился. Узкий полутемный салон насквозь провонял машинным маслом. За полчаса не привыкнешь. Чернеют стволы автоматов на коленях солдат. Эти люди так плотно вливаются в окружающее, что собственный серый костюм кажется Кареву просто неприличным. Зря он перед вылетом не надел форму… Внизу желудка, под комком завтрака все сильнее потягивает. На языке — сладковатый розовый привкус лукума.

Карев вздохнул.

— Мне… — негромко произнес он, — жене пришлось солгать. Первый раз.

— Серьезно?

— Да, в общем, не в шутку… — Павел уж сам был не рад, что заговорил. — Из-за Тирата этого. Очень она впечатлительная. Переживает за меня слишком. А сердце у нее слабое. Еще с детства. А тут работы-то всего на пару часов… Короче, соврал ей.

— Иногда приходится из двух жертв выбирать более приемлемую, — заметил лейтенант. — Это всегда нелегкий выбор.

— Все верно. Только вот раньше как-то удавалось без такого выбора…

— Не поздно исправить. Например, если по возвращении поговорить начистоту.

— Да-да… — Павел вяло кивнул.

Ладно, чего уж теперь. Петрович обещал командировку оплатить по пятикратному тарифу. Дал взвод этих крепких молодцев, каждый из которых, казалось, может легко завязать узлом следователя Карева. Лейтенант Ронгу, судя по орденским планкам, знаток своего дела. Павел, правда, так и не уяснил, в каких случаях Ронгу и солдаты подчиняются ему, а в каких — он им.

— Приготовьтесь, — с легким акцентом проговорил лейтенант, глядя на часы. — До высадки пять минут.

Карев кивнул:

— Понял!

— Хорошо.

Ронгу махнул рукой. Крепкий солдат с горбатым носом вскинул на спину металлический ранец, усеянный дырочками.

Геолет пошел на снижение. Солдаты закрестились. Карев, поразмыслив, тоже сложил пальцы в щепоть и осторожно коснулся лба, живота, правого и левого плеча. Пол вздрогнул. Люди в камуфляже и с застекленными забралами шлемов повскакивали, затопали к выходу. Словно пасть откинулась на другом конце металлического брюха. Карев приподнялся, но Ронгу знаком приказал ему сидеть. Солдаты по двое начали выпрыгивать на изумрудную траву. Наконец лейтенант кивнул следователю. Карев вскочил и подбежал к выходу. Пахнуло свежестью. Трава стала ярче. Сырое утреннее небо, густой лес вдалеке, рядом — какие-то ямы да холмы. Прыжок — и вот он уже на земле, в плотном кольце солдат. Лейтенант толкнул в плечо:

— Бегом! Быстро!

Шум дыхания. Шелест травы под сапогами. Ямы приближаются. Карев вдруг понял, что это окопы. Трава обрывается, земля раскрывает утрамбованный рот. Те, что впереди, уже спрыгнули, заняв окоп по обе стороны и ощетинившись стволами. Карев замешкался на бруствере: как бы не запачкать костюм… Носатый солдат с металлическим ранцем за спиной подает ему руку. Все! Неужто на месте? Ронгу деловито направляется в другой край окопа, к холмикам. Карев оглянулся. Геолет уже высоко — точка средь голубого неба. Вдалеке, на поле, чернеет остов сгоревшей машины.

Оглядев окоп, Карев приметил здешних солдат. Грязные, обросшие, с красными, будто проваленными, глазами. Молча курят. Неприветливо косятся на новоприбывших молодцев. Сплевывают при виде синих треугольников на рукавах: «Да это не подкрепление. Всего лишь взвод охраны из Предпоследнего Дознания. Через час эти ребята улетят обратно, в теплый, сытый город, к женам и детям, чистым постелям и супермаркетам, а мы так и останемся здесь тянуть кровавую лямку и молить о чуде». От души посочувствовав бойцам, Карев отряхнул штаны, поправил усы и с интересом огляделся. Вокруг — прямо идиллия! Если б не обугленная машина — почти все, как на голограмме в кабинете 1318. Только здесь — настоящее. Цвета сочные… да запахи травные, душистые. Надо будет как-нибудь выбраться с Инной на природу. Костер, речка, шашлыки, клеверные луга…

— Пригните голову, пожалуйста, — сказал горбоносый. — В лесу может быть снайпер.

Ронгу возвращается. Все в порядке. Их ждут.

Под землей оказался настоящий дом. Стены из бетонных блоков, бревенчатый потолок. Какие-то карты, бумаги, чья-то гимнастерка на диване, немытые стаканы и чайник на столе, за столом — человек со знакомыми чертами лица. Прямой аристократический нос, вдавленные виски, впалые скулы. Полковник Сато выглядел помоложе, чем на фотографии, и как-то приятнее, что ли. Наверное, из-за взгляда. Чувствуется, что этот человек здесь на месте, у себя дома. «И, как ни странно, рад мне», — удивился Карев, отвечая на рукопожатие.

— Вы по поводу Петера? — осведомился Виктор, едва они уселись друг напротив друга. — Да ты садись, лейтенант!

— Спасибо, постою, — Ронгу улыбнулся, прислонившись к косяку.

— Я уж в «летахе» насиделся.

— Ну, как знаешь, — полковник снова повернулся к следователю.

— Так вы, значит, о Петере?

— Не совсем. Я хотел бы поговорить о вашем дяде, Мартине Сато. Улыбка съежилась, взгляд охладел.

— Он теперь по вашему ведомству?

— Так точно.

— А как же Петер?

— Не слышал, чтобы такое имя фигурировало в нынешних делах.

— Вот как? — лицо полковника потемнело. — Значит, все-таки не довезли… Жаль. Это был исключительный человек. Столько жизней спас. О нем бы у вас замечательный отчет вышел. Даже лучше, чем о Кайрондере.

— Мне и самому жаль, — ответил Карев, поморщившись от набившего оскомину сравнения. — Но, как и вам, мне не дано выбирать задания.

— Понимаю. Что ж… — Виктор откинулся на спинку стула и принялся разглядывать низкий потолок. — Мой дядя — человек целеустремленный. С большой администраторской хваткой. И художественным вкусом. Очень любил порядок. И свою коллекцию картин. В моей жизни он сыграл огромную роль. Я необыкновенно благодарен дяде за то, что он взял меня на воспитание и определил в отличное военное училище с добрыми традициями. Тем, что у меня есть, я частично обязан ему.

Молчание.

— А не могли бы вы рассказать, как произошло переселение к дяде, как он вас принял, как относился?

— Я плохо помню тот день, когда дядя забрал меня из больницы, — скованно проговорил полковник. — Пока я жил у него, моим воспитанием занималась горничная, госпожа Хасс. Не сказал бы, что она меня горячо любила, но это и не входило в ее обязанности. Дядю я видел очень редко, и мы почти не разговаривали. Куда роднее мне был дядя Кирилл, дворецкий. Спасибо ему — иногда он со мной разговаривал. Еще дядя Роберт с тетей Марго заезжали пару раз. Такой большой был, веселый. Помню, я подслушал однажды, как он упрашивал жену взять меня к ним. Своих детей у них не было. Но тетушка отнеслась к этой идее прохладно. «У нас уже есть кот»… — Виктор помедлил, буравя взглядом пустой стакан перед собой. — А дядя Мартин спустя полтора года устроил меня в хорошую военную школу. С тех пор мы с ним не виделись, хотя я регулярно получаю от него открытки.

Снова напряженное молчание. Павел почувствовал, как внутри у него закипает. Солгать Инне, пролететь безумные расстояния, высадиться на передовой — чтобы выслушать десяток постных фраз о семейных визитах!

— Не могли бы вы вспомнить…

— Нет, не могу. И не считаю нужным, — полковник резко поднялся и вышел из-за^ стола. — Я сообщил все, что знал. Приятно было с вами познакомиться. Вы можете подождать здесь, пока не вернется транспорт.

Три решительных шага. Невозмутимый Ронгу посторонился. Хлопнула дверь, с потолка посыпались песчинки. Карев с досадой стукнул кулаком по столу и бросился следом. Лейтенант предупреждающе поднял руку:

— Господин следователь, вы уверены, что…

— Уверен!

Вырвавшись за дверь, он побежал по глубокой траншее.

— Полковник, стойте! Стоять!

Сато замер и развернулся. Сверкающие глаза, побагровевшее от ярости лицо.

— Кто вы такой, чтобы мной командовать? — еле сдерживаясь, процедил он сквозь зубы.

— Я следователь! Дознаватель! И вы не уйдете, пока я не скажу, что допрос окончен!

— Допрос, говоришь? — пальцы полковника вцепились в лацканы серого пиджака.

— А вот рук не надр, — веско сказал подоспевший Ронгу. Справа, и слева, и сзади выросли солдаты с синими треугольниками на рукавах, заклацали затворы.

Желваки заиграли на обтянутых скулах. Бросив тяжелый взгляд на лейтенанта, Сато, опустил руки.

— Уважаемый господин следователь! — отчеканил он. — Я сказал все, что считал нужным. Если вы ждали от меня дифирамбов в адрес старой бездушной жабы, то глубоко ошиблись. Всего хорошего.

И Карев снова увидел перед собой широкую спину и коротко остриженный затылок.

— Я доложу вашему командованию! — крикнул он.

— Пожалуйста, — не оборачиваясь, бросил полковник. Топнув в бешенстве ногой, Карев побежал за ним.

— Послушайте, вы! — почти нагнав полковника, он импульсивно вытянул руку и в тот же миг что-то ужалило ее.

— Ай!

Они одновременно остановились и посмотрели на рукав пиджака. Откуда-то на нем вылезло красное пятнышко. Виктор схватил следователя в охапку, и они вместе рухнули в окоп. Над ними что-то ударило в бруствер.

— Лежи и не двигайся! — прошептал Сато и, пригнувшись, побежал вправо.

Где-то вдалеке грохнуло. Застрекотали автоматы. Слева и справа. Мимо пробежали солдаты. Не дознавательские, здешние. Карев сидел на земле и думал о безнадежно запачканном костюме. Что он скажет Инне? Особенно про это пятно на рукаве. Кажется, оно увеличилось. Ну, пиджак точно пропал. И где же это его так угораздило? Внезапно правую руку пронзила жгучая боль. Даже дыхание перехватило. Карев с ужасом понял, что он ранен. Ранен! Огненная волна потекла от пятна к локтю. Затем к плечу. Там, где по ткани расползалось красное, кто-то принялся разрывать руку изнутри, дергая большими рыболовными крючьями, вроде тех, что они с отцом видели в детстве в магазине, когда зашли купить гвоздей, чтобы прибить скворечник… Как же больно! Ненасытный пламенный червь добрался до плеча и начал прогрызаться дальше. Вокруг шумело, мельтешило, вспыхивало, перекрикивалось. А он молчал, стиснув зубы и с ужасом ощущая, как раскаленная лава растекается внутри. «Так не должно быть! — отчаянно думал он. — Ведь это всего лишь рука… Я же… легкораненый… почему же болит все?» Откуда-то из глубин памяти донеслись обрывки не то разговоров, не то статей о новых отравляющих пулях. «Господи, я что, умру? — ужаснулся Карев. — Прямо сейчас? Здесь?» От леденящей мысли даже боль на мгновение утихла, но сразу же вернулась, нахлынув новой, нестерпимо колючей волной. Уже не один, а сотни жгучих червей грызли его изнутри.

Кто-то присел рядом. Карев видел только пуговицы. Мелькнуло лезвие. «Сейчас меня убьют!» Послышался треск распарываемой ткани. Горящее правое плечо ощутило прикосновение холодного острия. «Отрежут руку… Пусть! Лишь бы не умирать! Господи, как же я Инне-то покажусь без руки?.. Господи, помоги!»

— Болит? — донеслось откуда-то сверху. — Все болит, да?

Он беспомощно кивнул. За рукав дернули. Следователь не сдержался и взвыл.

— Расслабься, — зашептал над ухом чей-то голос с акцентом. — Не противься боли. Раскройся перед ней. Пусть она пройдет через тебя, как вода сквозь песок. Волна просочится и уйдет, схлынет обратно в морские пучины… Не борись с болью, Павел, прими ее. Скоро утихнет. Через полчаса станет легче.

К оголенному правому плечу прикоснулось холодное. Пшикнуло. Вниз, на утоптанную землю выпала пустая капсула. Снова ему что-то вкололи — упала вторая стекляшка.

— Дзирос, «угнетатель»! — крикнули сверху.

— Есть! — приближающийся топот.

Карев совсем сполз вниз и лег среди втоптанных окурков. Волосы смешались с песком и грязью. Он попытался расслабиться. Представил боль как волну, несущуюся на него. А потом мысленно убрал себя. Получилось. Он больше не противился волне. Он стал ею. Он постарался не думать ни о чем, тупо уставившись на лежащую перед глазами пустую капсулу.

Рядом что-то упало. Карев поднял взгляд. Неподвижная рука с двумя синими треугольниками. Плечо. Крепкий подбородок. Большой горбатый нос. А выше… Вместо стеклянного, забрала окрашенные красным острые осколки… И что-то глубокое, черное за ними… Со всех сторон загудело, задрожала земля…

..А потом Карев как-то сразу очутился в помещении. Карты, кусок стола, чайник. И тишина. Только снаружи чьи-то крики доносятся. Он приподнял голову и понял, что лежит на диване — в той самой подземной каморке, где его встречал Сато.

Полковник сидел рядом.

— Рад, что вы пришли в себя, господин следователь. Это хорошо… Я тут кое-что вспомнил для вас… — выдавил из себя офицер, пристально глядя на бледного, покрытого испариной следователя. — Не знаю, насколько это поможет. Как-то раз… Это случилось только однажды, потому и врезалось в память. Не знаю, что на него нашло. В общем, дядюшка как-то подарил мне коробку конфет. С орехами. Наверное, это мелочь. Но это самое светлое, что я запомнил из детства, — он нервно, ломано усмехнулся. — Больше никто никогда для меня такого не делал. В детстве. Вот и все, господин следователь. Простите за резкость. Я мог бы много другого рассказать о дяде, но это не по вашей линии. Желаю благополучно добраться до госпиталя. Не беспокойтесь, жар спал, с вами все будет в порядке.

Полковник поднялся и вышел. А Карев лежал и думал только об одном: что же будет с Инной, когда она узнает… И чем больше думал, тем страшнее становилось. От отчаяния он закрыл глаза, а когда открыл, оказался в узком полутемном салоне. Вокруг чьи-то колени, стволы… Рядом лежит что-то белое. Кто-то накрытый…

Он догадался, что теперь уже не умрет. По крайней мере, сейчас. Умер тот, другой, а он, Карев, следовательно, останется жить. В голове чуть прояснилось. Случилось ужасное. Горбоносый парень, который полчаса назад подал ему руку из окопа, теперь мертв. Сколько еще людей погибло там? Лейтенанта Ронгу ждет трибунал. А сам он, дознаватель Карев, ранен. Рука забинтована и почти не болит. Но Инне все станет известно. От отчаяния Карев заплакал. Если бы он не солгал, ничего бы этого не было… Черная клякса начала расплываться перед глазами. Это — его ложь. Она поглотила морщинистое лицо в сплетении трубок и проводов, седую старушенцию с голубым котом на коленях, небритого викинга в зеленом халате, лохматого безумца с черным пакетом в руках, грозного бородача в рясе, побледневшего от бешенства полковника, горбоносого солдата, смуглого лейтенанта, наконец, коснулась и омрачила ее образ, и он жалобно всхлипнул, а затем чернота поглотила его самого и все вокруг.

Осталось лишь одно светлое пятно: коробка конфет с орехами…

Когда Карев очнулся в следующий раз, вокруг было все белое, а в ноздрях — едкий запах хлорки и лекарств. А рядом сидела Инна, тоже в белом. Она улыбнулась.

— Иннушка… — с хрипотцой выдохнул он. — Прости меня, пожалуйста… Я обманул… Не сказал…

— Ну что ты, милый? Что ты такое говоришь? Ты у меня герой! Я так счастлива, что ты наконец проснулся! Я так скучала без тебя!

И, склонившись, она коснулась его губ своими… А потом не выдержала и расплакалась.

— Что, руку… отрезали? — прошептал он.

— Нет-нет. Все замечательно… Это я от счастья. Рука заживет, доктор сказал… Господи, я такая счастливая, что ты у меня есть!

Когда пациент Карев уже достаточно окреп, его посетило начальство. Начальство пришло с цветами, соком и апельсинами. Поздоровалось левой рукой. Посмотрело сверху добро, по-отечески.

— Ну, молодец! Не посрамил! После выписки — двойной отпуск. С четверными отпускными. И давай, готовься к представлению. Отдыхай. А дело твое кто-нибудь из ребят закончит. Халл, например.

— Ну уж нет! — Петрович даже вздрогнул от такого отпора. — Довольно с него и дела Кайрондера! А здесь я уже все сделал. Заканчивать нечего. Только уточнить кое-что у Хасса и у Хотеенкова. Самые главные сведения уже добыты и проверены.

— Ну-ка, — Петрович улыбнулся, качнув двумя подбородками.

— Черствым человеком был Мартин Сато, — заговорил вдруг Павел с каким-то благоговением в голосе. — И с каждым годом все больше. Но иногда прорывалось в нем нечто иное, настоящее. Когда взял племянника-сироту к себе на попечение. Он не знал, что с ним делать, а все же старался заботиться о мальчике. Любил, как мог… по-своему. Принес однажды конфет с орехами. Да, для любого нормального человека в таком поступке нет ничего особенного. Но для сухаря, каким был Сато, — это подвиг, потому что во имя него нужно было пойти против себя самого… То же самое, когда он помог сестре оплатить похороны мужа.

— И все же, помощь родственникам естественна для любого человека, — заметило начальство, — это не совсем «чистый» поступок.

— Но Сато пошел и дальше. За порядком и дисциплиной он пытался спрятаться от людей, стать неприступным сфинксом. И спрятался успешно. Из-за этого он оказался причиной многих трагедий. Хотя можем ли мы судить его, если о каждом из нас можно сказать то же самое? — Карев на секунду помрачнел, вспомнив неподвижное тело на дне окопа и разбитый окровавленный шлем. — Судить мы должны по тому, как пытался этот человек преодолеть стену собственного страха и равнодушия. Сато отменил выплату субсидий для сотрудников. Но все-таки пошел наперекор себе и бескорыстно помог оператору Евтичу, спасая его жену… К тому же Мартин Сато любил красоту и умел видеть ее по-особому. Под внешним бездушием й жестокостью скрывался несчастный и даже робкий человек.

Карев замолчал, утомившись от столь долгой речи.

— Неплохо! — одобрительно покачал массивной головой Петрович. — Ладно, встречайся с оставшимися свидетелями, после чего готовь рапорт. Думаю, комиссию он пройдет на ура. Если все как следует обоснуешь. И, наверное, сразу после твоего награждения Мартин Сато отправится на «определитель»…

— Какое награждение? — не понял Карев.

— Ты представлен к ордену Мужества. При исполнении обязанностей спас жизнь боевого офицера, загородив собой от пули. Пять свидетелей подтвердили. Честно говоря, Павел, не ожидал от тебя. Моя вина. Семь лет возглавляю отдел по расследованию лучшего в человечестве, а в собственном сотруднике такой важной черты не разглядел… Видно, даже возраст и опыт не уберегают от ошибки. Так что ты уж извини старика… Что недооценил раньше.

Откинувшись на подушке, Карев оторопело слушал. «Какая-то глупость… Или шутка…» Он захотел объяснить, что здесь недоразумение, простая случайность, но вместо этого губы произнесли другое:

— Что с лейтенантом Ронгу?

— Проходит по «черному» следствию. На предмет преступления. Поразительная халатность, которая привела к ранению следователя и гибели солдата. Ох-хо-хо, с его-то послужным списком!

— Это не он! Лейтенант не виноват. Скажите им, что Ронгу все делал правильно!

— Ну, правильно или неправильно, это уже трибунал решит. Но ходатайство твое я направлю. Кажется, вакцину именно он тебе вколол. А ты молодец: слова, достойные героя. Ну, давай поправляйся! Не торопись с отчетом, как получится, так и приходи. Награждение через месяц.

И начальство бодро покинуло палату, оставив тяжкий, мутный осадок в душе.

К работе Карев вернулся через неделю. До этого Инна никуда не желала отпускать героя (а он, надо сказать, не очень-то и стремился), так что им удалось провести вместе семь восхитительных дней.

Но слишком уж откладывать дело не стоило. Госпожа Хасс уже шесть лет как скончалась, а ведь и господин Хотеенков давно не мальчик — в любой день может отойти в мир иной, минуя Предпоследнее Дознание. Компьютер подсказал, что старика можно найти с понедельника по пятницу с 10:00 до 17:00 на углу улиц Сиреневая и Флотская. «Прыгун» опустился на Сиреневой. После неприятного инцидента у «Интры» Карев стал куда более осмотрительным в выборе места для парковки.

Придерживая слабую правую руку, следователь вылез из салона и побрел вдоль улицы. Типовые округлые конструкции из бетона, стекла и стали. Пустая дорога. На заплеванном асфальте — пачки из-под сигарет, обертки жвачек, смятые пластиковые бутылки и прочие отходы городской жизни.

Рассеянно глядя под ноги, Карев подумал, что надо будет еще раз заехать во дворец Сато и отключить в компьютере «поздравитель». А то Виктор и госпожа Тахи немало удивятся, когда получат на следующий праздник открытку от лежащего в коме или уже мертвого родственника. Невольно вспомнился растерянный дворецкий. Надо бы замолвить словечко полковнику о Смоллере, чтоб не оказался бедняга на улице…

Но это все после, если будет время. После отчета. Павел поднял голову.

Как ни странно, на пересечении улиц действительно сидел старик, откинувшись в доисторическом шезлонге и молча созерцая приземистый магазин «хозтовары», аккурат через дорогу. Карев присмотрелся. Дряблые щеки. Водянистые глаза. Глубокие складки на лбу. Грубо остриженные волосы, на удивление, совершенно не тронуты сединой. У ног старика стояла большая банка из-под консервированных ананасов. Из нее выглядывало несколько смятых банкнот. Карев никогда в жизни не видел столь грязной, засаленной одежды. И запах… Следователь остановился, не доходя пары шагов до человека в шезлонге.

— Вы господин Хотеенков?

— Чему обязан? — проскрежетал сухой голос.

— Следователь Павел Карев, Предпоследнее Дознание. Я занимаюсь делом Мартина Сато. Вы могли бы рассказать мне что-нибудь об этом человеке?

Хотеенков молча пнул банку. Несильно, но она скрябнула по асфальту и красноречиво придвинулась к следователю. Порывшись в карманах, Карев нашел пятерку и бросил в металлическое жерло. Подумав, бросил еще десятку.

Выражение лица старика несколько смягчилось. Он поднес кулак ко рту и прокашлялся.

— Так что вас, господин следователь, интересует?

— Все о Мартине Сато. Я из Предпоследнего Дознания, так что, сами понимаете…

— Да, я слышал… — с удовольствием констатировал старик, — вы убиваете людей.

Карев вздрогнул.

— Ничего подобного!

— Вот как? А что же вы с ними делаете?

Следователь вздохнул, возвышаясь над стариком в шезлонге. Нехотя принялся выуживать из памяти абзацы вызубренного на курсах учебника:

— Наше ведомство занимается теми коматозными больными, в чьих телах жизнь поддерживается исключительно медицинскими аппаратами, хотя никаких шансов на возвращение в сознание уже не осталось.

— И зачем же?

— Ну… у них статус особый. С одной стороны, еще формально не умерли, а с другой — уже никогда не вернутся в мир живых… Так вот, еще лет триста назад встали острые вопросы: уместно ли подобное «милосердие», и если да, то до какого предела поддерживать растительное существование тел таких пациентов?

— Непростые вопросы.

— Ответы на них смог дать Виталий Тон. Основатель Предпоследнего Дознания. Он говорил, что человек попадает в коматозное состояние неслучайно. Это должно иметь смысл. И смысл в том, чтобы мы, живые, могли увидеть его с лучшей стороны, разглядеть даже в нравственно деградировавшем человеке, если он таков в глазах окружающих, нечто подлинно доброе.

— Хм! А как, интересно, подлинность добра у вас определяется?

— Критерий один, но довольно строгий: бескорыстие поступка. В жизни каждого человека внешне симпатичных дел набирается изрядно, но дотошную проверку на предмет бескорыстия выдерживают далеко не все. Поэтому по каждому попавшему в наше ведомство ведется тщательное следствие. С опросом свидетелей, анализом улик…

— Занятно. А потом?

— Когда удается найти два-три «чистых» поступка, следователь составляет отчет и подает его на комиссию. Если отчет неудовлетворителен, комиссия назначает дополнительное расследование…

— Ну а когда все в порядке?

— Отчет в сокращенном виде идет в печать, в наш бюллетень. Оттуда его перепечатывают центральные издания, лучшие отчеты кладутся в основу сюжетов книг и фильмов.

— Постой-ка! — старик сощурился. — Кажется, я что-то читал такое… Или слышал… Про этого, как его… Ка… Ка…

— Кайрондера, — подсказал следователь, поджав скрытые усами губы.

— Точно! Ну и имечко! А история хороша… Пробирает. Ты бы сразу сказал про Кайрондера, а то дознания какие-то…

— Наша служба играет огромную роль в поддержании стабильности и равновесия в обществе. Тону и его последователям удалось вернуть человечеству веру в добро, основанную на конкретных фактах. Негативные последствия работы «черных» следователей — полицейских, налоговиков, контрразведчиков, изобличающих во внешне добропорядочном человеке пороки и преступления, уравновешиваются позитивными последствиями работы «белых» следователей — дознавателей, вскрывающих объективно добрые, чистые стороны в каждом, даже самом безнадежном человеке.

Хотеенков молча покачал головой. Затем неторопливо почесал затылок.

— А что же все-таки с этим-то происходит… с подследственным?

— Если комиссия принимает отчет, то его герой отправляется на «определитель».

— Это что еще такое?

— Разновидность жребия. Если выпадает один вариант, значит, работа там, наверху, получила одобрение, и все аппараты отключаются.

— И человек умирает?

— Да. — Карев поморщился: об этом было не принято так говорить. — А если выпадает второй вариант, это свидетельствует, что главного о человеке мы еще не узнали, аппараты продолжают функционировать, и следствие возобновляется снова и снова, пока наконец работа не получает одобрения свыше, и душа не отпускается из бессознательного тела на последнее дознание, представ пред ликом Того, Кому не нужны никакие отчеты…

— Я и говорю: убиваете, — удовлетворенно резюмировал старик. — Что ж, господин следователь, я понял, что требуется. Мартин… Значит, в коме он? Ясно. Чего-то совсем определенного не припомню. Мы с ним вместе учились. Он уже тогда был замкнутый, все ему не нравилось. То есть где надо, мог и смеяться, и лебезить, и анекдоты вспомнить, и комплиментами сыпать — без этого не пролезешь в люди. Но это все ненастоящее было. Только иногда, по вечерам, когда разговоришься с ним по душам за кружкой пива, бывало, раскроется он и сам счастливый делается. Но потом уже такого я за ним не замечал. Вместе мы поступили в «Интру», вместе ползли наверх. Мартин опередил меня, я стал его помощником, а потом и заместителем. Чего он хорошего делал? Да вот, когда в молодости играли мы с ним в теннис, подавал он хорошо… Но это ведь не то, что вам нужно, так? А чтобы, там, ребенка из горящего дома вынести или вдове какой-нибудь тысчонку отстегнуть — не найдете вы такого за Мартином. Я, по крайней мере, не знаю.

— Он усыновил племянника, — напомнил следователь, переминаясь на подуставших ногах.

— Как же, помню усыновление, то бишь опекунство, да, — охотно закивал старик. — Тогда, еще при Касселе, скончался его главзам — Гонорио Табб. Ну и въедливый же был старикан, упокой Господи его мелочную душу! Словом, открылась вакансия второго лица в корпорации. Претендентов было двое: первый администратор Гуобен и второй администратор — Сато. По всему, Гуобен должен был пройти. Сложись так, и Мартин до сих пор бы ходил в администраторах. Но тут подвернулся случай, брат его вместе с женой разбились на «прыгуне». Мартин никогда дураком не был. Быстренько оформил опекунство, а господин Кассель-то имел слабинку — сантиментами баловался. Вот и проникся, решил, что Сато-де надо помочь, чтобы сироту содержать. Так и выбился хитрый лис в главные замы.

К мальчишке он относился строго. Помню случай: в честь какого-то очередного юбилея кто-то из начальников отделов подначил своих, и те поднесли Мартину коробку конфет с орехами. Дорогих, хороших. Но не знали лизоблюды, что у него аллергия на орехи. Хе-хе! И вот, как сейчас вижу: ходит он по кабинету и вопит, что они, значит, специально подсунули, что, мол, лучше бы и не дарили ничего, а затем взял да и бросил конфеты в урну. Я говорю ему: чего добро выбрасывать, ты бы лучше мальчонке снес… Ну, Мартин подумал и велел мне достать коробку из урны и завернуть в пакет. Очень был бережлив.

Ну а когда через полтора года и господин Кассель, добрая душа, отправился в лучший мир, совет учредителей назначил на его место Мартина. А тот на следующий же день отослал мальчишку в военную школу на Сицилии. Я сам подбирал, по его поручению. Больше я не слышал ничего о Вите, но, кажется, он хорошо учился. Мартин при мне никогда, не вспоминал о нем, разве что раз-другой спросил про оплату.

Карев озадаченно поднял глаза к небу. На фоне облаков между рядами сверкающих стеклом небоскребов плыла желтая сарделька «пры-гуна»-такси.

— Может быть, Сато помогал работникам?

— Ха-ха-ха! — широкая стариковская ухмылка обнажила коричневые, стертые зубы. — Вы, должно быть, не заходили в «Интру», если такой вздор несете. Став директором, Мартин сразу повысил зарплату, но отменил все субсидии и строго следил за этим. Никому и ни в каких случаях. Однажды, когда он был в отлучке, взял я «грех» на душу — выплатил субсидию какому-то оператору на лечение жены.

— Вы?

— Я. Тогда главой профсоюза был Герт, умный малый. Он-то со мной и потолковал. Объяснил, что сотрудники недовольны и как они намерены действовать, если Сато этому оператору откажет. Как на совет станут давить, со СМИ работать… Грамотно объяснил. А в ту пору среди учредителей были те, кому новый директор очень не нравился. Понял я, что есть риск для Мартина. Не то чтобы уж смертельная опасность, но реальный риск — да. Вот и выплатил оператору через бухгалтерию. Ну и влетело же мне от Мартина, когда он вернулся! Как же он бесился из-за несчастных пяти тысяч! А ведь на пользу пошло… Но Мартина все равно крутило. Как и тогда, с похоронами мужа Марго. Я уж и на совет кивал, и на общественное мнение. Еле уломал. А он же потом целый месяц изводился, что я его по миру пустить хочу. И наконец пустил по миру меня. Видимо, в целях самозащиты. Я, конечно, немного преувеличиваю… побарахтался я еще несколько лет, прежде чем в руки соцслужбы ухнуть. Но под горку-то все же дружок меня толкнул.

Старик замолчал, со странной улыбкой вглядываясь в магазин на той стороне безлюдной улицы. Карев продолжал нависать столпом, ошарашенно пытаясь уложить в голове услышанное.

— А ведь сквозила у меня тогда соблазнительная мыслишка: договориться с Гертом да сообща скинуть Мартина. Теперь, глядишь, он бы вместо меня здесь торчал, на свежем воздухе, так сказать, — старик дернул щекой и прокашлялся. — Но жалко его как-то стало. Все-таки вместе к экзаменам готовились. Вместе в университетском сквере пиво пили. Не то чтобы Мартин злой был с самого начала, просто не знал, как себя с людьми вести, боялся людей. Он и с племянником-то, может, хотел по-хорошему, да не ведал, как надо. Ну а потом, когда уж до верхушки долез… Чего говорить, власть и не таких губила. Да еще в том беда, что ничего в жизни Мартин не любил, кроме дурацких картин этого Са… Са…

— Савушкина, — пробормотал Павел.

— Точно! У него прямо страсть была. Помню день, когда она родилась. Потащились мы как-то в галерею, уж не помню, по какому случаю, бродим, скучаем — и вдруг замер он. Смотрю: уставился в какую-то ерунду, вроде нарисованного башмака. И стоит, не оттащишь. Чего уж там он углядел, не знаю. Но еще тогда, помню, сказал, что все картины этого Савушкина обязательно приобретет. И сдержал клятву молодости. Когда я увольнялся, он оплатил последнюю, оставалось только привезти. На что Мартин только ни шел, чтобы заполучить очередную безделушку! Тут он не жалел никаких денег. А если кто противился, то уж совсем крут становился… Не сам, конечно, со специальными людьми договаривался. Вроде никого не убили, но жизней запороли порядочно. Одного мелкого банкиришку помню — тоже коллекционер, не хотел продавать какую-то лысину на холсте. Мартин проконсультировался кое с кем, провел пару операций, и банкир как-то раз проснулся разоренным и с кучей долгов. Приполз на коленях к Мартину и картину принес. Тот купил, но уже за полцены! Чтоб другим неповадно было. Я потом, когда сам опустился на дно, встретился с этим банкиром. Не выдержал человек, съехал с катушек. Семью бросил, из малогабаритки, куда его соцслужба поселила, сбежал. Бродяжничает теперь где-то рядом с «Интрой». Местная достопримечательность, у нас вообще таких мало. Можете найти, растрепанный, обросший весь, с бородавкой на носу, околесицу все время несет… Ах, да, я забыл: вас такие вещи не интересуют. Не по вашему ведомству… Поговорите с Марго, может, она что из детства Мартина упомнит, сестра как-никак. На «Интру» сходите, как знать, не учудил ли Мартин после моего ухода какого-нибудь доброго дела. Но это вряд ли… Совсем он от всего закрылся, единственное окно в душу оставил для картин этих… Хотя… — Хотеенков вдруг стал серьезен, — если бы он сидел сейчас на моем месте, то я, возможно, был бы на его? И сейчас меня бы дознавали? Ну уж нет. Так лучше, — и старик, наклонившись к банке, выгреб из нее купюры.

Всю дорогу до дома Павел остывшим взглядом скользил по крышам высоток, проплывавшим внизу. Вот и все. Как говорится: следствие зашло в тупик. Вспыхнуло, правда, на миг подозрение, что Хотеенков попросту лжет, чтобы отомстить Сато. Но пришлось его отбросить. Не мог он лгать. Старик рассказывал даже без вопросов. Да и ответы его уже никак не способны повредить Сато… А вот ему, Кареву, еще как способны! Не найти ни одного доброго дела — это гарантированный минус в послужном списке. Наберется их три — и прощай, следственная работа. Что там небритый викинг с «Интры» говорил о потере работы? Сердце сжалось, когда Павел подумай о том, что может стать с Инной…

Нет, это невероятно! Чтобы все добрые дела сложились случайно, помимо воли человека… Но вдруг как-то некстати вспомнилось совершенное им самим «спасение полковника Сато». За которое он готов получить орден, и всю жизнь пользоваться привилегиями, и раз за разом повторять ложь об этом, строя счастье на лжи и распространяя все ту же гибельную черноту вокруг себя, что так явно нарисовалась в бреду.

«Ну и что? — зашептал чей-то голос в голове. — Ведь на самом же деле спас. Какая разница, случайно или нет? А Хотеенкова просто выбросить из головы. Отчет-то уже почти готов. Кто узнает? Кому какое дело до того, кем был этот Сато? Правды ведь в любом случае не узнаешь. Все эти отчеты, даже о Кайрондере, не условность ли? В душу ведь никто не лез. Беллетристика одна. Так не лучше ли выбрать ту версию лжи, которая не поставит под удар семью?»

«А как же настоящая истина? — мысленно ответил Карев. — И тот мир, где она яснее ясного? Ведь и меня, придет время, будут расследовать. Если не здесь, на предпоследнем дознании, то уже там, на последнем?..»

«Да будет ли оно еще? — зашипел голос. — Это все далеко. Себя не жалеешь, так хоть о жене подумай! Или твоя гордость важнее ее счастья?»

Карев опустил голову и уткнулся в ладони. Вспомнилось отчего-то — сапоги по бокам, полутемный салон, накрытый тканью труп… «Я уже как-то лгал…»

Петрович слушал молча, подперев кулаком квадратную красную морду и спокойно шаря по лицу собеседника взглядом узких серых глаз.

— Ну вот что, Павел, — заговорил он, терпеливо дослушав до конца. — О геройстве твоем позже поговорим. Твоя профессиональная несостоятельность меня заботит больше. Ты отчет принес? Хотя бы черновик?

Дрожащей левой рукой Карев протянул широкое металлическое кольцо. Петрович принял, зачем-то посмотрел на свет.

— Здесь все?

— Все, что видел и слышал.

Петрович поднял кольцо к голове и прикрепил за ухом. Несколько минут невидяще смотрел перед собой. Кареву, по ту сторону стола, оставалось лишь нервно дергать левый ус, пригибать подбородок вправо и вниз, приподнимать брови и отчаянно бороться с мыслью бросить все, вскочить и уйти.

Наконец короткие толстые пальцы отлепили кольцо и швырнули на стол. Взгляд начальника приобрел осмысленность, стал насмешливым.

— Ах, дурак ты, Павлик, дурак! Всему-то вас, молодежь, учить надо! — Петрович довольно откинулся в кресле. — Что Халл, что ты… Сато твой, оказывается, без ума от картин Савушкина был, верно? И все их таки собрал? Только одну, уже оплаченную, еще не успели подвезти?

— Да… — осмелился проговорить напряженный Карев.

— А оплатили ее еще при Хотеенкове, которого выгнали пятнадцать лет назад! Какой же это фанатичный коллекционер будет ждать пятнадцать лет, пока привезут уже оплаченную и столь вожделенную картину?

Павел молчал, глупо хлопая глазами и уставившись на начальника.

— Ох-хо-хо! Все приходится делать самому! — выдвинув компьютер, Петрович навис над ним, бегая пальцами по сенсорным клавишам. — Та-а-ак, у кого он купил эту мазню?

Карев замер, навострившись. Внутри зашевелилась смутная догадка.

— Некий Александр Якимов, — провозгласил начальник, читая с экрана. — Работает таксистом. Интересно, откуда у таксиста деньги на такую картину? Ого, раньше был обеспеченным человеком. На покупку «Руки» Савушкина истратился до гроша. Еще один фанатик! Только, в отличие от Сато, нищий. Смотрим дальше. Живет в двухкомнатной халупе. Там же прописана Марфа Черниловская, его теща. А вот это уже интересно: госпожа Черниловская перенесла дорогостоящую операцию аккурат через неделю после того, как Якимов продал картину Сато. Любопытно: твой сухарь отвалил двадцать тысяч, а картина так и осталась у таксиста.

Память вдруг всколыхнула лица, образы… «Единственное окно в душу… и через это окно — увидеть того таксиста в момент, когда он от своей картины отказывается… ради тещи… вот она, тайна исповеди… пятнадцать лет…»

— Я знаю, — улыбнулся Павел. — Я знаю, почему он так сделал. Я видел этого таксиста…

— А теперь скажи мне: конечно, Мартин Сато — мерзавец, как и все мы, но разве это не дело, которое ты искал и должен был найти? Когда человек отказывается от своей выгоды и своей страсти ради другого — разве это не подвиг? Ну что, дальше тебе разжевывать или сам разберешься?

— Спасибо, Викентий Петрович! — Карев едва не захлебывался от радости. — Дальше я сам! Спасибо! Вы — гений!

— А вот это ты брось! Переговори с таксистом и завтра подашь нормальный отчет, А орден Мужества ты все же получишь. И не спорь. Для того, чтобы признаться в собственном бессилии и отказаться от незаслуженного, но лакомого куска, тоже нужно мужество. И немалое. К тому же… — Петрович заговорщицки улыбнулся, перегибаясь через стол, — если окажется, что ты не герой, придется инициировать «черную» комиссию, которая будет разбирать вопрос ответственности того, кто послал тебя на Тират. А зачем нам это надо?