"Избранное в двух томах. Том первый" - читать интересную книгу автора (Ахтанов Тахави)

VI

Светало. В рассеивающемся полумраке вырисовывался дремучий лес, забитый войсками, дымящие кухни, пушки, накрытые белыми маскировочными халатами.

Ночью дивизия снова попятилась к Москве. Второй эшелон ее попал в зону артиллерийского огня. Еще вчера солдаты отогревались в избах деревни Неделино, вытянувшейся вдоль мелкой низины, заросшей стлаником, а уже сегодня с утра деревню начали молотить крупповские пушки.

В окопы второй линии обороны перекочевали бывалые солдаты, не раз колошматившие немцев. Еще никто из них не награжден ни орденом, ни медалью, но раны уже были, и о храбрости друг друга солдаты судили по ранам, полученным в боях. Все эти люди привязаны друг к другу тысячами неразрывных нитей войскового товарищества: любовью к Родине, казахским языком, принадлежностью к одному полку. Но даже их, не раз побывавших в боях, лихорадило нервное волнение, всегда предшествующее большому сражению. И командиры, и солдаты понимали — приближается решительная схватка с врагом. Постепенно, отходя на новые рубежи, армия подошла почти к Москве, отступать дальше было некуда, надо выстоять и ценою любых усилий отбросить врага. Каждый солдат по-своему готовился к решающему сражению.

Как всегда перед боем, время тянется медленно. Надо чем-то заняться, отвлечься, успокоить себя; солдаты брились, переодевались в чистое белье, писали домой.

Никто не может уснуть. До тех пор, пока не прозвучит первый выстрел, солдат будет находиться в напряженном состоянии ожидания.

Ержан всю ночь не сомкнул глаз. Он получил приказ от командира батальона и сам приказал своим подчиненным еще более углубить окопы, сделать запасные стрелковые гнезда, проверил наличие боеприпасов. Ему показалось недостаточным количество противотанковых гранат и бутылок с горючей жидкостью, и он послал Добрушина и Борибая во второй эшелон к Дошевскому. Они принесли несколько ящиков. Борибай, выше всех человеческих достоинств ценивший хитрость, хвастал перед товарищами:

— Дошевский дал один ящик, а мы умудрились притащить три. Уволокли у него из-под самого носа.

Кажется, боеприпасов у взвода для одного сражения многовато, но трудно предвидеть, как будут развиваться события, а лишняя граната и лишний патрон никогда не помешают в бою. Солдаты по только им одним известным приметам чувствовали — опасность удвоилась. Разведчики сообщили, что немцы сосредоточивают против дивизии крупные силы. С передней линии все чаще доносится предостерегающий рокот танков. Солдаты прислушивались, чаще обычного курили, доставая табак из подарочных кисетов, искусно расшитых девичьими руками.

Ержан, хозяйской походкой пройдя по окопу, остановился перед вторым отделением, находящимся посредине обороны, занимаемой взводом. Правый фланг слегка возвышался, а левый, спадая, упирался в балку, занесенную глубоким снегом. «Хорошее место для обороны», — подумал он.

Ержан знал, что на рассвете фашисты начнут атаку. И вот наступает медленный зимний рассвет. Каждую минуту может начаться фашистская артиллерийская подготовка.

Ержан молча вглядывался вдаль. Деревня Неделино, возникшая из тумана, походит на караван, показавшийся из-за холма: у некоторых домов выглядывают коньки крыш, два-три дома, забравшиеся на холмы, видны во весь рост.

Временами с вражеской стороны доносится настораживающий стук, приглушенный расстоянием гул моторов. Ержан чутко прислушивается к каждому звуку. Он забыл о Борибае, стоявшем рядом. Когда вражеские танки перемахнут через гребень холмов, не порвется ли узкая цепочка взвода, выдержат ли люди? Во что бы то ни стало надо выстоять. Отступать нельзя, да и некуда, и в приказе комдива сказаны те же строгие слова. И до этого в приказах не раз говорилось о невозможности отступления.

Однако части несколько раз отходили.

Ержан всеми фибрами души чувствовал, что на этот раз приказ «не отступать» давался в своем истинном, первородном значении и в последний раз. Ержан, как и все, был в ожидании того недалекого часа, когда навсегда удастся остановить врага. Он также знал, что наступающий час будет самым тяжелым, самым грозным часом всех сражений. Он внутренне сознавал, что находится перед этой гранью, лицо его было бледно и сосредоточенно.

— Наблюдаешь? — прозвучал за его спиной знакомый голос. Ержан оглянулся — перед ним стоял Василий Кусков.

— Больше слушаю, чем наблюдаю. Гудят! — сказал Ержан.

На лице политрука проступала бледность, губы плотно сжаты. Спокойный взгляд излучал холодные голубоватые искорки. Пройдя к Ержану, Кусков, навалившись грудью на кромку окопа, стал смотреть вперед. Ержан знал, что Кусков переживает то же, что и он сам. Оба некоторое время молча смотрели вперед. Прислушались к железному скрежету огромной массы танков, сосредотачивающейся в лесах, занятых неприятелем.

— Кажется, немцы стараются побольше стянуть танков, — сказал Ержан, чувствуя, что дальше молчать невозможно.

— Да, слышу.

— Был в политотделе? Какие новости? — машинально спросил Ержан, сознавая, что в данную минуту эти слова не имеют никакого значения. Новость, которую ждет дивизия, фронт, весь народ, — это остановить врага. Понятно, и начальник политотдела не мог сказать Кускову что-нибудь иное. Василий понял эту мысль Ержана.

— Известно, какая может быть новость, — проговорил Кусков. — Отбросить тех, — и он кивком указал на передний край.

— Да... жарко будет сегодня, — ответил Ержан, глядя вперед. — Как я полагаю, отходя, мы уперлись в край пропасти.

— Дальше некуда. Немцы пока нас превосходят. Умирать не хочу. Но знаю, нельзя ни на пядь отступить от этого места.

Отчетливо донесся скрежещущий гул танков. Ержан и Василий переглянулись. Чуть спустя Ержан заговорил снова.

Неизвестно почему, но в этой тишине ему захотелось открыться Василию:

— Помнишь тот разговор? Меня долго мучили с тех пор разные мысли... Невыносимо, оказывается, оставаться наедине со своими думами. Казалось, что в последнее время я забылся. Но сегодня, на рассвете, я припомнил всю свою жизнь. И не обнаружил ничего такого, что было бы достойно людского восхищения, их памяти. Не говоря о других, даже самому нечего вспомнить с радостью, — Ержан усмехнулся, — даже не смог, как другие, полюбить девушку.

— Ты что-то рассуждаешь так, словно постарел, — сказал Василий, в упор глядя на Ержана. — Выбрось подобную чепуху из головы. Твоя настоящая жизнь только начинается.

Василий понимал, что происходило в душе Ержана. В человеческой жизни детство и зрелость разделяет довольно большой период.

Но зрелость приходит незаметно, как утро сменяется предполуденным часом.

Война остервенело, с болью сдирала остатки нежной скорлупки с неокрепшей юности Ержана. Неопытная душа неожиданно смущена доселе неведомыми мыслями. «Придет час, боль замрет, и душа обретет прежнее спокойствие», — мысленно заключил Василий.

Ержан внезапно застыдился своих слов. Это было равносильно тому, если бы он начал хныкать о своих болячках у смертного одра другого человека. «К чему мне изливать и выворачивать наизнанку нутро перед человеком, который сам стоит лицом к лицу со смертью», — подумал он.

— Да, эти мысли — чепуха, — проговорил Кусков, посмотрев на Ержана.

— Это правда, что чепуха. Перехватил, — сказал Ержан.

— Да ты не беспокойся. Я понимаю тебя. Поговорим как-нибудь позднее, — ответил Василий. Ержан промолчал.

— Я буду в твоем взводе, — сказал Василий. — Ну, а теперь пойду к хлопцам.

Ержан вскинул на Василия благодарный взгляд. Оттого, что с ним рядом Кусков, Ержан почувствовал себя более уверенно — так, вероятно, чувствует себя молодой врач, делающий сложную операцию в присутствии опытного профессора.

Мороз крепчал. В чистом небе гасли зеленоватые звезды. Пахло сосновой смолой и снегом.

Пришел Мурат Арыстанов. Шинель его, словно минеральной пылью, была осыпана искрящимся снегом. Вместе с ним явились шумные армейские саперы, приволокли с собой деревянные ящики со взрывчаткой.

— Не попятятся ли твои солдаты? — спросил Мурат.

— Нет! — уверенно ответил Ержан. — Скорей погибнут, чем побегут.

— Вот и хорошо. По приказу комдива, саперы поставят за твоими траншеями противотанковые мины, взрыватели которых соединены стальными прутками. Такая мина рвется даже в том случае, если окажется между гусеницами танка... Если немецкие танки пройдут твою оборону, они подорвутся на минах... Понятно?

— Понятно, товарищ командир полка... Впрочем, это что-то новое... Такое еще не применялось у нас.

— По данным разведки, фашисты начнут атаку в семь ноль-ноль, — напомнил Мурат и, позвав Маштая, отправился в соседний взвод.

За лесом, осветив верхушки сосен, взвилась зеленая немецкая ракета.

— Словно пальма, покрытая изморозью, — сказал Кусков, рассматривая ракету. — Странно, почему молчит наша артиллерия? Ведь всем ясно, что в лесу сконцентрировались немецкие танки. Тут бы их и накрыть.

— Берегут, наверное, снаряды на завтра, — предположил Бондаренко, оказавшийся рядом, и посмотрел на трофейные часы со светящимся циферблатом.

— Шестой час! Еще два часа, а там, может быть...

— Ничего не может быть, кроме победы, — оборвал его Кусков.

— Давайте соснем часок, — предложил Ержан и, опустившись на сосновые ветви на дне траншеи, лег, приподняв воротник и сунув ладони в рукава шинели. — Ложись, Вася, рядом со мной, вдвоем всегда теплее.

Ержан уснул, и приснилась ему Раушан в легком шелковом платье, тоненькая, как тростинка. Они шли по светлой ковыльной степи вдвоем, взявшись за руки, и глядели, как над ними, курлыча в ультрамариновом поднебесье, пролетали журавли на север.

— Кажется, вот так бы и полетела с ними, — сказала Раушан... — Улыбнулась, сложила руки, как крылья, и... полетела.

И тут Ержан увидел Уали Молдабаева. Уали поднял к небу тяжелое противотанковое ружье и, прицелившись, выстрелил. Раушан, сложив белые руки-крылья, камнем упала за курган, и на месте ее падения к облакам взвился черный столб дыма.

Ержан в ужасе проснулся и услышал, как по снегу стучали комья земли, поднятые разрывами снарядов. Фашисты начали артиллерийскую подготовку.

Рядом сидел Уали. В морозном воздухе крепко пахло спиртом.

— Выпьем по глотку, — бесцеремонно предложил Уали, держа на весу флягу с водкой. Рука его противно дрожала.

— Да ведь это неприкосновенный запас.

— А вдруг нас сразу убьют — зазря пропадет водка...

Снаряды падали один за другим спереди, сзади, но ни один не разорвался в окопах, и никто не был убит. «Сколько минут они будут палить?» — подумал Ержан и засек на часах время. Было пять минут седьмого.

— Интересно, прилетят самолеты или сразу за артналетом пойдут танки? — поинтересовался Кожек Шожебаев.

Пискливо, как комар, зазвонил телефон, и неузнаваемый голос командира роты предупредил:

— Держись, Ержан... Танки!

Сбоку пустили ракету, и она, вспыхнув, вырвала из темноты огромные, как дома, притаившиеся для прыжка танки.

На какую-то секунду наступила тягостная тишина предгрозья, и бойцы услышали твердый голос политрука Василия Кускова:

— Отступать, товарищи, некуда, позади Москва!

После этих, таких простых русских слов огромные танки показались Ержану не такими страшными. Он улыбнулся, ощупал бутылки с горючей жидкостью, поставленные в нишу, оглянулся на товарищей.

Кусков стоял на патронном ящике и казался на голову выше всех.

Со всех сторон замелькали ракеты, откуда-то вырвался острый, как бритва, прожекторный луч, и Ержан увидел в его мертвенном холодном свете боевой порядок наступающих. В голове двигались тяжелые танки, за ними средние и легкие, потом мотоциклисты на примятом гусеницами, хрупком, почти фарфоровом снегу, с автоматами, пулеметами и минометами. Замыкался боевой порядок идущей во весь рост пехотой.

На какой-то миг танки задержались и вдруг все сразу рванулись вперед и помчались, все увеличивая скорость, на ходу стреляя из пушек.

С деревьев с криками сорвались вороны и разлетелись.

— Ну что ж, померяемся силами. Посмотрим, кто кого, — пробормотал Ержан, с опаской поглядывая на бронебойщиков с белыми, как полотно, лицами, застывших у своих длинных ружей.

Откуда-то из-за разъезда бодро ударили наши пушки, снаряд прожег броню одного танка, осколочные снаряды разорвали гусеницу второй машины, сломали зубья ведущего колеса.

И вдруг совсем близко из полутемноты, как из воды, вынырнул огромный танк. Потом второй, третий. Сколько их?

Чистый морозный воздух наполнился маслянистым машинным чадом, забивавшим легкие, мешавшим дышать.

Всем сразу стало жарко, солдаты моментально вспотели, и многие, обрывая в спешке медные пуговицы, расстегнули шинели.

Все видели, как снаряд ударил в броню танка и бессильно рассыпался, сверкающий, как снежок. «Такой танк, если его не остановить, может дойти до Алма-Аты», — с тоской подумал Ержан. Он только сейчас сообразил, что машина ярко-желтого цвета, в тон пустыне, и поэтому так выделяется на снегу. Видимо, она переброшена с северо-африканского театра войны на помощь Гудериану. Торопились настолько, что даже перекрасить не успели.

Кто-то бросил противотанковую гранату, она взорвалась на броне, но танк продолжал двигаться, отравляя воздух тошнотворным запахом отработанного бензина.

— За спиной самое дорогое — Москва, — услышал Ержан и увидел, как из траншеи выскочил человек и со связкой гранат побежал танку наперерез.

И странное дело, танк, словно напуганный конь, шарахнулся в сторону от смельчака, кажется, даже захрапел.

«За броней, а боятся смерти», — радостно подумал Ержан и крикнул что было силы:

— По врагам нашей Родины — огонь!

— Огонь! — повторили солдаты слова своего командира.

Бронебойщики, мучительно ожидавшие приказа, все сразу одновременно выстрелили. Кажется, никто из них не промахнулся, но пули чиркнули о толстую лобовую броню и лишь высекли на ней бледные искры.

— Крепка скорлупка, — выругался Бондаренко, — надо стрелять сбоку, — посоветовал он сам себе и с напарником, прихватив длинное тяжелое ружье, побежал менять позицию.

Из танков вырвались острые молнии, ударили в заснеженный бруствер окопа, подняли кверху колючую глину. Осколок разбил бутылку с горючей жидкостью, и она, соединившись с воздухом, разлилась и вспыхнула.

Ержан шарахнулся в сторону от огня, пробежал по окопу, увидел, как человек со связкой гранат добрался-таки до танка, бросил под рубчатые гусеницы всю связку, кинулся в сторону, споткнулся, упал, поднялся... Ержан узнал в храбреце Картбая. Тут раздался взрыв.

Когда дым рассеялся, все увидели буксующий танк с гусеницей, перебитой, как лапа, и во всю прыть бегущего к окопу Картбая. С разгона он напоролся на второй танк и, так как у него уже не было оружия, с размаху ударил кулаком по броне и, согнувшись, влетел в окоп, больно ударив Кускова головой в живот.

— Молодец! — похвалил его политрук. — Показал пример, как крушить танки.

Картбай схватил горсть снега и жадно стал запихивать в перекошенный болью рот.

Красноармейцы видели, как танкисты вылезли из нижнего люка, и, по-звериному припадая к земле, поползли по примятому, почерневшему от копоти снегу.

— Огонь! — заорал Ержан, хлестнув из автомата ползущих фашистов. — Бондаренко, стреляй по танку, а то как бы его не уволокли на буксире гады.

Бондаренко выстрелил откуда-то сбоку. По металлу, проворные, словно ящерицы, заскользили зеленые струйки огня, танк озарился золотым сиянием и вдруг вспыхнул ярко, будто сухие дрова. Остро запахло каленым железом и горящей масляной краской.

Кто-то из бойцов, ахнув, завалился на дно траншеи.

— Амба! — раздался чей-то голос.

Видимо, человек был убит наповал.

Бой разгорелся, и уже нельзя было ничего разобрать среди облаков черного дыма и сверкающих молний разрывов, втыкавшихся в звенящую землю.

Зная, что за танками идет пехота, и не видя ее, Ержан закричал:

— Огонь! Отсекать пехоту.

— Отсекать пехоту! Отсекать пехоту! — повторили его команду солдаты всей цепи.

Наступила секунда какой-то торжественной тишины, и сбоку, из-за рощи, с гиком лавой вылетела советская конница и бросилась рубить побежавшую к лесу пехоту. Словно дождь, засверкали серебряные клинки.

Какой-то лихой конник подлетел к танку, прыгнул на него и, не выпуская из руки повода, буркой накрыл смотровые щели. Ослепленный танк сбился с курса, пошел давить свою орущую пехоту.

Через несколько минут конница так же внезапно исчезла, как и появилась, в жемчужном тумане березовой рощи. Да и была ли она на самом деле или только привиделась Ержану? Правда, комдив говорил перед боем о казаках генерала Доватора, притаившихся на всякий случай в засаде.

И только порубленные тела оккупантов, беспорядочно валявшиеся на окровавленном снегу, служили подтверждением, что кавалерия все-таки была.

Уцелевшие танки, сталкиваясь друг с другом, поспешно развернулись на сто восемьдесят градусов и вернулись на исходные позиции.