"Контора слепого" - читать интересную книгу автора (Гор Геннадий Самойлович)

3

Мы сидим за столиком у широкого окна. Мне он заказал две порции мороженого, а себе-стакан чаю.

Официант держится почтительно. Он, разумеется, уже догадался, что у моего дяди диета, которую тот не может нарушать даже здесь, в кафе, помня строгие наставления домашнего врача.

Помешивая ложечкой сахар в стакане, дядя достает из кармана деловую телеграмму и снова кладет ее в карман. Во рту его дымится сигара, а-на лице безмятежное выражение, какое бывает у людей, к которым благоволит судьба.

Он говорит мне достаточно громко, чтобы услышали за соседним столиком, и достаточно тихо, чтобы там не подумали, что он это говорит не для меня.

— Когда я жил в Гонолулу, мальчик, в моем бунгало никогда не было душно. Мой бой умел позаботиться обо мне. И все же в середине дня там было очень жарко. Зной-это бич деловых людей, которым некогда прятаться от солнца.

И, подозвав официанта, он попросил его опустить штору.

Мне хочется думать, что слепой действительно когда-то жил в бунгало на одной из нарядных улиц Гонолулу, где изредка еще можно было встретить Джека Лондона в серой стетоновской шляпе с широкими полями и где, пытаясь догнать лакированные автомобили, мелькали ногами рикши, на уличных лотках лежали бананы, похожие на продолговатые желтые груди полуголых туземок.

Слепой рассказывал мне и о туземках, об их больших ртах, которые он любил целовать. От этих больших смеющихся ртов пахло тропическими деревьями и морем.

Я никогда не видел моря, а слепой видел его чужими глазами, но он зато сохранил в своих ушах его шум, а в ноздрях-его щекочущий запах, смешанный с запахом больших цветов и похожих на цветы женщин.

В прошлом у слепого были Гавайские острова и белые паруса яхты, на которой Джек Лондон отправлялся по утрам в море. В настоящем у слепого была контора. А у меня не было ничего, кроме гимназии, еще не успевшей стать единой трудовой школой.

В гимназию я ходил, как сквозь бред, когда душит страх и сердце бьется возле самого горла. Там в классе пребывал Войн, которого боялся даже сам директор. Сын военного чиновника, служившего у атамана Семенова, недавно бросившего семью и бежавшего вместе с белыми в Маньчжурию, Войк для того и послан был из бреда в явь, чтобы сделать ее менее реальной.

По большей части он сидел на своей парте возле глухой стены, но когда он вставал, все в классе менялось: стены надвигались, потолок нависал над головой, в коридоре прибор для гимнастики становился похожим на виселицу, а в оконное стекло билась большая осенняя муха, тоже обезумевшая от страха.

Войк был коротконог. На лице его играли большие женские глаза, но вдруг, остановившись и застыв, глядели на вас, внушая вам странное безволие, состояние, когда трудно пошевелить пальцами и невозможно произнести хотя бы одно слово.

Еще не положив ранец в парту, я совал Войку мелочь, которую мне давали на завтрак. Он собирал дань со всего класса, каждый платил ему чем мог. Ежедневно он уносил чужие завтраки, перочинные ножи, перья, пеналы. Но не столько эта дань, сколько власть над нашими душами доставляла Войку истинное удовольствие. Это удовольствие играло в его красивых женских, ласковых глазах. А его глаза, как у ската, иногда освещались внутренним искусственным светом, когда он брал чужую понравившуюся ему вещь и небрежно бросал в парту, на время превращавшуюся в склад.

Все знали, даже новички, что на Войка нельзя жаловаться. У него были связи с уличной бандой хулиганов, чинившей суд и расправу над каждым, кто не сумел ему угодить.

Войк и сейчас является ко мне, бесцеремонно входя в мои сны, но тогда он не являлся, а пребывал в классе, перенеся его в какое-то особое зловещее измерение, ежедневное, как будни.

Иногда он приносил с собой фотографическое изображение обнаженной рыхлой женщины и, положив на парту, долго и жадно разглядывал вдруг остановившимися и застывшими глазами. А однажды вместо обнаженной женщины он принес вырезанный из дореволюционного журнала портрет царя и, тоже положив на парту, долго и жадно разглядывал.

Царь, в отличие от этой женщины, был одет, но когда Войк разглядывал его, он почему-то мне казался раздетым.

Голос у Войка был ласковый, женский, но иногда он вдруг прерывался и переходил в шепот, когда нужно было предупредить того, кто впал в немилость или съедал свой завтрак, забыв отдать его Войку.

Я помню, как впервые увидел Войка и его большие женские, по-матерински ласковые глаза.

«Какой прекрасный человек», — подумал я, и мое сознание унесло с собой эти ласковые глаза, когда я вернулся из гимназии домой.

На другой день, глядя на меня женскими ласковыми глазами, Войк спросил меня:

— А где же твой завтрак?

— Я не ношу с собой завтраки.

— Напрасно. Завтра ты его принесешь и отдашь мне. Тебе дают деньги на мелкие расходы?

— Нет. Не дают.

— С завтрашнего дня будут давать.

Слова Войка тогда не показались мне зловещими. Но в середине дня, когда я возвращался из гимназии, что-то случилось с пространством. Дома приблизились к домам, и на все как снег, внезапно упал сумрак. Переулок стал душным, и я оказался окруженным толпой незнакомых подростков. Один из них поднес к моему носу кастет, а другой сказал, картавя:

— Попробуй завтра приди только без завтрака или без денег.

С тех пор я стал выпрашивать деньги на завтраки у слепого, не смея просить у отца.

Дядя, отсчитывая мелочь, сэкономленную от своих расходов, всякий раз говорил мне:

— Ты, понимаешь, мальчик, я забыл разменять нужную купюру, и придется дать тебе медью и серебром. Не экономь, купи себе булку с колбасой или сыром. Только не приучайся играть в азартные игры. Из картежника, пьяницы или бильярдиста никогда не выйдет порядочный человек, способный одевать, кормить и обувать семью.

Про Войка я не решаюсь рассказать даже дяде. Войк — это из снов. А кому хочется рассказывать сны?

Сны начинались наяву сразу, как только я входил в переулок. Дома, словно сговорившись с Войком, на чинали надвигаться на меня, и вдруг появлялась банда. Их было тринадцать (чертова дюжина), но лицо у всех было одно, и рот, в котором не хватало три зуба.

И в тот же замедлившийся миг, прикинувшийся вечностью, вдруг становилось душно, и, только выйдя из этой тесноты и духоты, я смутно догадывался, что мир был более пластичным, чем я предполагал. И от этого мне становилось страшно.

Уж не обладал ли Войк способностью гипнотизера?

Вполне возможно.

Он поселился в моем сознании и оттуда внушал мне мысль, что все на свете возможно и нет границы между реальностью и сном.