"Белый шум" - читать интересную книгу автора (Делилло Дон)

12

На уроки немецкого я ходил два раза в неделю, в конце дня, и с каждым следующим визитом смеркалось все раньше. В своей работе Говард Данлоп придерживался правила, согласно которому весь урок мы должны сидеть лицом друг к другу. Когда он демонстрировал произношение согласных, дифтонгов, долгих и кратких гласных, я должен был изучать положение его языка. Когда же я пытался воспроизводить эти злополучные звуки, Данлоп, в свою очередь, внимательно смотрел мне в рот.

Стоило ему приступить к своим голосовым экзерсисам, как его безмятежное, неподвижное лицо – плоский овал, напрочь лишенный характерных черт, – преображалось. Он начинал кривляться. Жуткое зрелище и, стыдно признаться, захватывающее – таким, вероятно, видится припадок, если наблюдать за больным в лабораторных условиях. Данлоп втягивал голову в плечи, прищуривался, гримасничал, как обезьяна. Когда наставал мой черед произносить эти шумные звуки, я, лишь бы угодить учителю, старательно подражал: кривил губы и зажмуривался, понимая, что при такой неумеренной, искаженной артикуляции все это наверняка звучит так, словно вдруг, вопреки всем законам природы, говорить пытаются дерево или камень. Когда я открывал глаза, Данлоп сидел, наклонившись почти вплотную к моим губам, и заглядывал мне в рот. Мне становилось интересно, что он там видит.

В начале и конце каждого урока повисало напряженное молчание. Я пытался завязать разговор о пустяках, заставить Данлопа рассказать о том времени, когда он был хиропрактиком, о его жизни до преподавания немецкого. Он отводил глаза и смотрел куда-то мимо, но не потому, что я ему наскучил. Во взгляде не отражалось ни раздражения, ни желания избежать расспросов – просто у него был такой отрешенный вид, что казалось: события его жизни никак не связаны между собой. Когда же он все-таки говорил – об остальных жильцах или о хозяине пансиона, – голос его делался немного ворчливым, в нем слышалась протяжная нотка недовольства. Ему очень хотелось верить, что он прожил жизнь среди людей, которые никогда не понимали сути вещей.

– Вы многим даете уроки?

– Немецкого?

– Да.

– Немецкий у меня изучаете только вы. Раньше и другие приходили. Нынче немецкий язык не в чести. Для подобных вещей характерна цикличность, как, впрочем, и для всего остального.

– А что еще вы преподаете?

– Греческий, латынь, морскую навигацию.

– Люди приезжают сюда изучать морскую навигацию?

– Сейчас уже не так часто, как раньше.

– Просто поразительно, сколько людей занимаются в наше время преподаванием, – сказал я. – На каждого человека приходится по преподавателю. Все мои знакомые либо преподают, либо учатся. Как вы думаете, чем это чревато?

Он отвел глаза и посмотрел на дверцу стенного шкафа.

– А еще что-нибудь вы преподаете? – спросил я.

– Метеорологию.

– Метеорологию. А это как вышло?

– Смерть матери меня подкосила. Я совсем упал духом, потерял веру в Бога. Я был безутешен, полностью замкнулся в себе. Но однажды случайно увидел по телевизору сводку погоды. Энергичный молодой человек со светящейся указкой стоял перед разноцветной спутниковой фотографией и предсказывал погоду на ближайшие пять дней. Я сидел, зачарованный его самоуверенностью и мастерством. Казалось, этот молодой человек получает с метеоспутника сообщение, которое потом передает лично мне, сидящему на раскладном стуле. Я занялся метеорологией в поисках утешения. Читал синоптические карты, собирал книги о погоде, присутствовал при запуске метеозондов. Мне стало ясно, что изучение погоды – мое призвание. Благодаря этому занятию я чувствовал себя так спокойно и уверенно, как никогда прежде. Роса, иней и туман. Снежные шквалы. Струйное течение. По-моему, в струйном течении есть некое величие. Я начал вылезать из своей скорлупы, разговаривать с людьми на улице. «Приятный денек». «Похоже, будет дождь». «Сегодня жарковато, не правда ли?» На погоду все обращают внимание. Встав с постели, вы первым делом подходите к окну и смотрите, какая погода. Так делаете вы, так делаю я. Я составил список целей, которых рассчитывал добиться в метеорологии. Прошел заочный курс, получил степень бакалавра и официальное разрешение преподавать этот предмет в аудиториях вместимостью не более ста человек. Я преподавал метеорологию в подвалах церквей, на трейлерных стоянках, в рабочих кабинетах и гостиных. Люди приходили слушать мои лекции в Миллерз-Крике, Ламбервиле, Уотертауне. Рабочие, домохозяйки, торговцы, полицейские и пожарные. Я кое-что видел у них в главах: жажду, непреодолимое желание.

В манжетах его теплой нижней рубашки были маленькие дырочки. Мы стояли посреди комнаты. Я ждал продолжения. Было то время года, то время дня, когда ткань вещей пропитывается легкой щемящей печалью. Сумерки, тишина, лютый холод. Неизъяснимая тоска до мозга костей.

Когда я пришел домой, на кухне отрабатывал замах, упражняясь в гольфе, Боб Парди. Боб – отец Денизы. Он сказал, что в городе проездом – направляется в Глассборо устраивать презентацию – и хочет сводить нас всех в ресторан.

Боб взмахнул сцепленными руками над левым плечом и плавным движением проводил мяч. Дениза наблюдала за ним, сидя на табуретке у окна. На нем был кардиган с начесом, рукава закрывали запястья.

– Что за презентация? – спросила Дениза.

– Да так, ничего особенного. Схемы, стрелки. Главное – пустить пыль в глаза. Это простейший инструмент охвата клиентуры, дорогая.

– Ты что, опять сменил работу?

– Собираю средства. Работы, кстати, по горло, можешь не сомневаться.

– Что за средства?

– Да всякие-разные, все, что под руку попадется, понимаешь? Люди с удовольствием отдают мне продуктовые талоны, фавюры. Ну и отлично, я не против.

Он наклонился, чтобы загнать мяч в лунку. Бабетта смотрела на него, прислонившись к дверце холодильника и скрестив руки на фу-ди. Наверху чей-то голос произнес с британским акцентом: «Существуют особые формы головокружения, при которых не кружится голова».

– На что идут эти средства? – спросила Дениза.

– Есть небольшая организация, о которой тебе, возможно, приходилось слышать, – называется «Фонд готовности к ядерной катастрофе». По существу – законный фонд помощи оборонной промышленности. Существует на всякий случай.

– На какой, к примеру?

– На тот, к примеру, если я вдруг фохнусь в голодный обморок. Может, все-таки доберемся до мяса на ребрышках, а? Волка ноги кормят. Что скажешь, Бабетта? А то еще немного, и я займусь самоедством.

– Какая же по счету эта работа?

– Отстань, Дениза.

– Ладно, все это ерунда. Делай что хочешь, мне все равно.

Боб повел троих старших в «Уэгон Уил». Я повез Бабетту в дом на реке, где она должна была читать вслух слепому мистеру Тридуэллу, жившему там с сестрой. Уайлдер сидел между нами и играл купленными в супермаркете бульварными газетами – этому чтиву которым Тридуэлл отдавал предпочтение. Бабетта, читавшая вслух незрячим людям на общественных началах, не вполне одобряла страсть пожилого господина к темным, отвратительным сторонам жизни, полагая, что люди с физическими недостатками чувствуют моральную потребность в более возвышенных развлечениях. Если уж эти люди не будут вдохновлять нас на победы человеческого достоинства, на кого же нам тогда рассчитывать? Они должны подавать хороший пример, такой же, как Бабетта – чтица и поборница высокой морали. Но в силу профессионального отношения к своему долгу, она на полном серьезе, как ребенку, читала старику о мертвецах, которые оставляют сообщения на автоответчиках.

Мы с Уайлдером остались ждать в машине. План был такой: после чтения мы втроем встречаемся с компанией из «Уэгон Уил а» в ресторане «Динки Донат», где они съедят десерт, а мы пообедаем. Дабы скоротать эту часть вечера, я взял с собой «Майн Кампф».

Дом Тридуэллов представлял собой каркасное строение с гниющими решетками на веранде. Меньше чем через пять минут Бабетта вынырнула из дома, нерешительно подошла к дальнему краю веранды и оглядела неосвещенный двор. Потом медленно направилась к машине.

– Дверь была открыта. Я вошла – никого. Посмотрела вокруг – ни души. Поднялась наверх – никаких признаков жизни. Судя по всему, ничего не пропало.

– Что ты знаешь о его сестре?

– Она старше и, вероятно, хуже его сохранилась, вот разве что не слепая.

В двух ближайших домах было темно, оба продавались, а в четырех других о поведении Тридуэллов в течение последних нескольких дней никто ничего не знал. Мы поехали в управление полиции штата и поговорили со служащей, сидевшей за консолью компьютера. Она сообщила, что каждые одиннадцать секунд кто-нибудь да пропадает, и записала наш рассказ на магнитофон.

В «Динки Донате» Боб Парди сидел молча, а семья ела и вела беседу. Дряблая кожа на розовом лице игрока в гольф уже обвисала с черепа, да и все его тело, казалось, обмякло, а потому он выглядел жалко – как человек, которому строго-настрого приказали похудеть. Он сделал себе дорогую стрижку с укладкой – с добавлением некоторого количества краски, с использованием некоторого количества технических средств, – но казалось, что эта прическа нуждается в более светлой голове. Я отдавал себе отчет: Бабетта внимательно разглядывает его, пытаясь постичь смысл четырех бурных лет, которые они прожили в браке, охватить умом всю панораму этой бойни. Он пил, играл в карты, съезжал на машине к воде прямо по насыпи, терял и бросал работу, ездил под чужим именем в Коултаун, где платил женщине, чтобы она говорила с ним по-шведски в постели. Именно шведский язык и бесил Бабетту – а может, и стремление мужа во всем признаваться, – и она неумело пыталась его колотить: тыльными сторонами ладоней, локтями, запястьями. Бывшие возлюбленные, давние страхи. Теперь же Бабетта смотрела на него с нежностью и сочувствием, и в ее задумчивых любящих глазах отражалось такое великодушие, что казалось, будто она перебирает в уме все магические заклинания против его нынешней полосы невезения. И все же, вновь принимаясь листать свою книгу, я уже знал, что это всего лишь мимолетное чувство, одно из тех проявлений доброты, которых никто не в силах понять.

На другой день, еще до полудня, дно реки начали чистить драгой.