"Калиш (Погробовец)" - читать интересную книгу автора (Крашевский Юзеф Игнаций)

V

После смерти Генриха Бородатого во Вроцлавском замке часто менялись князья и дворы. Все более и более меняло свою физиономию это гнездо силезских Пястов; хотя много уже кусков отошло от него, но Вроцлав все еще считался столицей Силезии. Его добивались и многочисленные потомки святой Ядвиги, а среди этих волнений город и жители приобретали все большее значение.

Теперь тут княжил Генрих, внук убитого при Лигнице, человек широких планов и беспокойного духа. Он жаждал больших земель, и хотя ему не удавались захваты даже в борьбе с несчастным Рогаткой, тем не менее он не терял надежды и энергии. Едва высвободившись из плена, уже пытался пленить других; проиграв сражение, обдумывал другое, где бы он победил и получил реванш.

Это был мужчина средних лет, полный сил, крепкий, как все силезские Пясты, закаленный рыцарской жизнью, выдержанный, упрямый. Полон честолюбия, мечтатель, отчасти поэт, сочинявший любовные немецкие песенки; он почти не сохранил в себе польского духа, а своими родственными связями и симпатиями сочетался с Бранденбургией, Чехией, империей.

Поэтому и весь его двор, если не считать недовольных полков, отовсюду к нему стекавшихся, состоял преимущественно из немцев, саксонцев, швабов и тому подобных странствующих проходимцев.

Костюмы, речь, развлечения — все это было по образцу дворов других немецких князей, которым Генрих старался подражать.

Его жена, дочь бранденбургского Оттона, принесла с собой антипатию ко всему польскому.

Почти открыто здесь составлялись заговоры против всех тех князей, которые имели права на престол в Кракове и Сандомире, в Познани и Калише.

Пшемыслав наравне с другими мешал князю Генриху. Явно с ним войны не было, но закулисные заговоры организовывались постоянно, в духе эпохи. Искали случая урвать кусок земли или даже отобрать весь его удел. Поэтому совпало с расчетами князя Генриха появление какого-то польского дворянина, который испросил у князя аудиенции через гофмейстера его двора Вернера.

Это оказался Заремба, немного знакомый с немецким языком, благодаря пребыванию при дворе Пшемыслава. Ради желанной мести он шел теперь на все.

Судя по тому, что он видел, Заремба мог составить себе мнение о могуществе князя, покровительства которого он искал. Генрих привык к такой же показной роскоши, как и Пшемыслав. Его иностранный двор был многочислен и блестящ, сам он помнил, что происходит из великого рода. Вроцлавский замок ни разу не подвергся захвату, хотя кругом часто жгли предместья; да и сам город разросся, был теперь крепким и видным.

Прежние главным образом деревянные строения уступили место каменным. Наружные стены усилили круглыми башнями; внутри сводчатые залы и галереи были полны расфранченными придворными. Здесь уже не раздавалась прежняя родная речь: и немногочисленное духовенство, окружающее князя, и рыцари, и придворные женщины — все было немецкое.

По вечерам любимым времяпрепровождением князя являлось слушание любовных песен и чтение своих собственных.

Жажда власти совмещалась в Генрихе с неимоверной жаждой накопления богатств, которые должны были устлать ему путь к власти. Не разбираясь в средствах, князь, как и Рогатка, для наполнения казны бросался на всех, в особенности на духовенство, которое не платило никаких податей, имело большие доходы со своих громадных имений и пользовалось славой богачей. Генрих присваивал себе земли, десятинные сборы, налагал на епископов и капитулы принудительные поборы и, таким образом, создал врагов во всем духовенстве. Протестовали, сердились, жаловались в Рим, но это мало помогало.

С епископом Вроцлавским Фомой начиналась уже открытая борьба. В замке редко бывало духовенство, а те из них, которые появлялись, должны были порвать с епископом и монастырями.

Заремба, охотно допущенный ко двору в ожидании аудиенции, успел заметить, что здесь не осталось и следа прежних нравов, сохранившихся еще в Познани.

Князь вышел к нему в домашнем костюме, но элегантном, в шелку с дорогими мехами. Он произвел впечатление более представительное, чем Пшемыслав.

Едва ответив на поклон, он смотрел на гостя с немного насмешливым сожалением. Прежде всего спросил, кто он. Заремба начал рассказ от момента пребывания на дворе Пшемыслава, о жизни князя с женой, о смерти ее и возмущении, вызванным этой смертью против князя. Вспомнил о своей личной обиде и кончил предложением услуг князю против Пшемыслава.

— Ведь ты же не знаешь, — гордо ответил князь Генрих, — с ним ли я или против него?

— Ваша милость не можете быть с ним, — возразил Заремба, — не надо большого ума, чтобы об этом догадаться. По праву старшинства вам следует власть над уделами, которые теперь в его руках; почему же вам не овладеть ими! Землевладельцы настроены против Пшемыслава, надо им только подать руку помощи.

Силезец слушал недоверчиво, сел, облокотился поудобнее и предоставил приезжему говорить, не проявляя ни невнимания, ни особого интереса. Изменник, очевидно, вызывал в нем антипатию.

Заремба подробно рассказал о своих родственниках, о землевладельцах одного с ним лагеря и, наконец, стал соблазнять князя:

— Вашей милости можно легко заполучить калишский замок, стоит лишь протянуть руку. Я знаю, что с каштеляном Калиша Сендзивуем легко будет сговориться.

Услышав это, Генрих проявил больший интерес: начал расспрашивать о Сендзивуе, отослал Зарембу отдохнуть, затем позвал его вторично; и вот Михно отправился в Калиш.

Оттуда он вернулся с большими надеждами, а вскоре появился во Вроцлаве и обещанный Сендзивуй. Сам князь повел с ним тайные переговоры.

Подготовка к захвату города потребовала нескольких месяцев.

В конце сентября следующего года Пшемыслав находился в Познанском замке.

Он жил теперь после смерти Люкерды в большом одиночестве, печальный; ксендз Теодорик, развлекавший его, читавший громко, вообще старавшийся его развеселить, пользовался все большим и большим расположением князя.

В замке были большие перемены. Князь старался уничтожить следы мучительных воспоминаний. Комнаты, в которых произошло убийство, совершенно переделали и предоставили придворным, а другие, более комфортабельные, готовили для будущей княгини, так как уже тогда говорили, что князь должен позаботиться о жене.

Молодой, здоровый, он должен был искать подругу, чтобы не умереть без наследников. Свинка настаивал на этом, опасаясь, что он вернется к прежним любовным похождениям. И он, и ксендз Теодорик постоянно напоминали об этом князю, но тот упирался под влиянием какого-то серьезного страха.

Слухи о насильственной смерти Люкерды настолько распространились, что многие сторонились Пшемыслава. При различных дворах завязывали переговоры относительно княжон, но безуспешно.

За небольшой промежуток времени кровавое происшествие претворилось в легенду, в песнь, повсюду громко распеваемую. Утвердилось мнение, что убийство совершено было по приказу князя. В печальной песне, напеваемой женщинами, Люкерда просила мужа подарить ей жизнь, разрешить вернуться к своим, хотя бы в рубашке и босиком. Безжалостный Пшемыслав обрек ее на смерть, а песня, доводившая до слез, только увеличивала нерасположение к князю.

Запретить исполнение ее было невозможно. Ее напевали по корчмам гусляры, ей учились женщины и распространяли повсюду. Вскоре она стояла настолько популярной, что ее печальный напев не раз доносился в путешествии до княжеского двора.

Хотя бывшие комнаты Люкерды подверглись переделкам и были заняты придворными, однако говорили, что по ночам появлялась тень убитой в белом платье, с распущенными волосами, с головой, опущенной на грудь, и со скрещенными руками и будто бы блуждала по комнатам и двору между замком и костелом.

И до князя дошли слухи, причем пугали его настолько, что он боялся ночью выйти из комнаты. Духовенство советовало сделать взносы на церковь или что-нибудь подобное; действительно, в декабре, сейчас же после смерти Люкерды, Пшемыслав основал монастырь доминиканок и дал ему богатые земли. Однако это его не успокоило. Душа болела. Ксендз Теодорик как последнее средство советовал жениться.

Принялись за перестройки в замке, а служанок, замешанных в убийстве, уволили. Бертоха, мучимая угрызениями совести, стала пьянствовать и вскоре умерла.

В бесплодных поисках жены заглянули и в далекую Швецию, к дочери короля Вальжемара, воевавшего с братьями; они мстили ему за обольщенную сестру жены.

Княжна Рыкса, дочь Вальдемара, представлялась легкой добычей, так как не имела приданого, а отец ее, которому угрожала потеря престола, не имел даже столицы и блуждал по стране.

Стали говорить о посольстве в Швецию, но Пшемыслав, хотя согласился со Свинкой, но откладывал со дня на день и чего-то боялся.

Печальна была жизнь в этом замке, над которым, казалось, витала еще тень несчастной княгини; князь часто уезжал в Гнезно, где отдыхал у архиепископа. Охота его не развлекала, рыцарские игры были заброшены.

Однажды в мрачный и печальный сентябрьский вечер в неурочный час, когда князь отдыхал у себя с одним лишь ксендзом Теодориком, появился Томислав, прося аудиенции.

Этот неожиданный приход обеспокоил князя. Воевода вошел бледный и взволнованный.

— Прихожу с печальными известиями, — начал он, нисколько не стараясь смягчить впечатление. — Сендзивуй изменил и сдал замок князю Генриху Вроцлавскому.

Пшемыслав стоял, как пораженный.

— Сендзивуй! Генрих! — пробормотал. — Откуда известно?

— Город взять не удалось, кажется, его обороняют, — добавил Томислав. — Есть беглец оттуда.

Взглянул на князя, который молчал и был сильно взволнован. Вдруг Пшемыслав поднял голову и громко крикнул:

— Созвать людей! Идем на Калиш со всеми силами! Я сам поведу!

У него захватило дыхание.

— Не теряйте ни минуты, — добавил, — сейчас же пошлите гонцов во все стороны! Завтра отправимся… Я бы пошел сегодня, если бы было возможно.

Томислав подтвердил необходимость поспешных действий. Сейчас же были отданы распоряжения.

Князь старался подбодрить себя, но и он, и воевода не особенно надеялись вернуть обратно Калиш.

Уже на следующий день узнали, что в замке сильный гарнизон, приготовившийся к ожидаемой осаде. Это поражение имело лишь ту хорошую сторону, что вырвало Пшемыслава из состояния апатии, заставило действовать и забыть о том, что лежало на сердце.

Когда несколько дней спустя собранные войска под начальством Томислава и самого князя двинулись на Калиш, на лице Пшемыслава было написано горячее желание и рыцарское возбуждение. Он торопил, распоряжался, хотел сам лично заняться всем.

Наскоро собранная армия была немногочисленна, хотя и состояла из лучшего рыцарства. Князь заявлял, что готов пожертвовать жизнью, лишь бы вернуть потерю, которую он относил на свой счет.

Пшемыслав обложил крепость со всех сторон; казалось, что возьмет ее если не штурмом, так голодом, так как силезцам не было выхода, а на скорую помощь они не могли рассчитывать.

Но едва лишь разбили палатки, а Томислав успел посмотреть кругом и прислушаться, и явился к князю в печальном настроении, предсказывая, что придется долго вести осаду, так как в замке очень сильный гарнизон, составленный из лучших силезских рыцарей.

— Стоять! Ждать! Осаждать! Не хочу! — перебил князь. — Пошлите в замок сообщить, что если в течение трех дней не сдадутся, возьму их штурмом и никого не оставлю в живых!

Воевода пробовал уговорить князя, но тот не дал слова вымолвить.

— Через два дня будет штурм, хотя бы мне пришлось в нем погибнуть! — повторил он.

Воеводе пришлось подчиниться и уйти.

Посланных князя немцы встретили насмешками. Со стен кричали:

— Идите, возьмите!

Князь едва дождался назначенного дня и, не обращая внимания на советы воеводы, велел утром готовиться к штурму.

Всем, кроме него, казался он напрасным, но князь не желал никого слушать и рвался в бой.

Лишь только рассвело, войско подошло под замок, заразившись настроением князя.

Томислав и начальники с величайшим трудом спасали Пшемыслава от опасностей, в которые он смело бросался. Он был в самых опасных местах, подвергаясь ударам стрел и камней, среди трупов, покрывших вскоре всю местность под стенами.

Немцы, видя, что не уйти живыми, защищались с мужеством отчаяния. Целый день продолжался штурм, но все напрасно; Томислав молил, князь не слушал.

Лучшие рыцари погибли в этой неравной борьбе с камнями и пнями, не с людьми. Пшемыслав в погнутых доспехах, раненый, в отчаянии, едва ночью дал себя увести в лагерь и то насильно. Ему сообщили, что из Гнезна приехал архиепископ и ждет его в палатке.

Это был единственный человек, голос которого мог оказать влияние на князя в его теперешнем состоянии. Трупы погибших рыцарей, отбитый штурм, унижение — все это лишало его присутствия духа. Почти без чувств, он подчинился окружающим и с их помощью пришел, бессильный и несчастный, к себе в палатку.

В палатке ожидал его Свинка.

— Отче! — воскликнул князь, увидев его. — Божья кара постигла меня! Калишский замок, столица моего дяди, полученный в наследство, теперь в чужих руках! Калиш! Лучшие мои рыцари пали, а я живу!

Архиепископ осенил его крестным знамением.

— Богу так было угодно! — промолвил. — Кара ли это, испытание или предостережение, не знаю, но во всяком случае приказ, которому надо подчиниться.

— Не уйду отсюда, лучше погибну! — начал Пшемыслав. Свинка положил ему руку на плечо.

— Мир с вами! — сказал. — Мир с вами! Я его приношу… Генрих обратился ко мне, он вернет тебе Калиш за кусок земли не столь ценной и ближе к нему.

— Никогда! — ответил князь.

Напрасно архиепископ пробовал его уговорить, князь распорядился приступить на следующий день к новому штурму.

— Не с кем предпринять его, — возразил призванный воевода.

Пшемыслав не желал и слушать, упорствовал, волновался, метался. Архиепископ все время был при нем, стараясь понемногу успокоить.

Напомнил ему, что Бог предназначил его восстановить корону Храброго, но ведет его к цели путем тяжелых испытаний. Уговаривал дать кусок земли жадному Генриху, лишь бы вернуть Калиш и вернуть покой.

Пшемыслав, не доверяя уже будущему, припоминал все свои горести и разочарования.

— Вся моя жизнь, — говорил он, — пропала в борьбе с судьбой… Я уже не верю в лучшее будущее. С юных лет моя жизнь представляла цепь поражений и разочарований. Посчитайте тюрьмы, измены, домашние страдания, ошибки, преступления, которые мне приписывают! Я не достоин короны, а жизнь мне опротивела!

Надо было утешать его, как ребенка; Свинка всячески пытался.

— Слушайте, князь, — сказал ему, — и я никогда не сознавал себя достойным занять архиепископскую кафедру, куда меня призвал Господь. Придите в себя, сохраните себя для будущего; Генрих вернет Калиш, его уполномоченные ждут, а я буду посредником.

Пшемыслав отвечал одним: что он хочет сражаться и погибнуть. Едва-едва успел архиепископ смягчить князя и уговорить, чтобы все предоставил ему.

Свинка обольщал себя надеждой, что его влияние подействует на силезцев, и он добьется более мягких условий, поставив им на вид, что они овладели замком благодаря лишь измене, не имея на него никаких прав.

Силезские уполномоченные, приглашенные в лагерь, прибыли с гордым и дерзким видом победителей, вовсе не склонных к уступкам. Сан архиепископа не произвел впечатления на людей, привыкших ежедневно видеть споры своего князя с духовенством.

Любимец князя Генриха Вернер сразу заявил, что согласен только на одно условие, а именно получить Олобок с уездом. Кроме того требовал выстроить там крепость и уже в готовом виде передать ее Генриху.

Напрасно архиепископ пытался заставить его отказаться хотя бы от последнего условия.

— Выстройте себе крепость сами, — сказал, — какую хотите.

— У нас нет ни времени, ни желания нести расходы, — ответил Вернер. — В Калише у нас хороший, укрепленный замок, мы променяем его только на другой, который будет стоить этого.

— В Калише не удержитесь! — говорил Свинка.

— Кто знает, — возражал силезец. — Силезцев много, получим помощь от нашего тестя Оттона. Вам ждать помощи неоткуда. Завоюем город, присоединим окрестные земли.

— По какому праву? Какая причина войны и нападения? — спрашивал Свинка.

— Война не спрашивает про закон, — ответил немец, ударяя ладонью по мечу, — вот наш закон!

Оставив немцев в палатке и велев их получше угостить, так как было известно, что немцы любители выпить, архиепископ отправился к Пшемыславу. С князем тоже было нелегко договориться, так как он не желал и слышать об Олобоке и замке.

Немцы стояли на своем и уже собирались уехать, когда Пшемыслав и оставшиеся в живых рыцари, большей частью раненые, вошли в палатку.

Рыцари присягнули, что вернут Олобок, пусть он его уступит без страха. Томислав, его брат, все военачальники целовали кресты своих мечей и торжественно клялись, что вернут уезд и крепость, как бы она сильна ни была.

Настояния, просьбы, клятвы наконец уломали князя. Свинка удерживал послов, а нотариус сел писать договор.

Когда договор был заключен, архиепископ обратился к Вернеру:

— Скажите вашему князю, что неправильно нажитое не приносит счастья, и прибавьте от меня, что я, глава здешней церкви, предостерегаю его, чтобы он больше считался с правами этой церкви, так как тоже не буду считаться с его княжеским званием. Силезец отнесся к этому пренебрежительно.

— Вы хотите замолвить словечко относительно епископа Фомы, — ответил он, — понятно, что один ксендз должен заступаться за другого, но только я об этом моему князю не скажу. Вы все, духовные лица, держите у себя в кассах больше денег, чем вам нужно, а нам не хватает. Вы посылаете деньги в Рим, а мы должны даром за вас сражаться. Ваш пан не безбожник, но если ему нужно золото для войны, так он заглянет и в церковную копилку.

— А церковь его отлучит как грабителя! — возбужденно заключил архиепископ.

И это не тронуло Вернера.

— Миновали уже времена, когда люди умирали от ваших проклятий, и когда их боялись. Мы найдем ксендзов, которые будут служить обедни несмотря на интердикт.

Архиепископ побледнел, услыхав эти дерзкие слова.

— Не бросайте мне вызов, — добавил он с угрозой, — не то я вам покажу, что анафема может свалить с престола.

Так окончился этот разговор, и послы уехали, не повидав князя. Он лежал больной в палатке.

После неудачного штурма оставшиеся в живых тоже отдыхали в городе и в палатках, залечивая раны, так как ни один не вернулся без них, а многие тяжелораненые умирали.

Пшемыслав не хотел уходить от замка, пока его не вернут ему. Он хотел быть свидетелем ухода гарнизона и вновь занять замок.

Комендант шваб, получив приказ об отступлении, велел своим разодеться, развернуть знамена с черными орлами, впереди поместил трубачей и котлы и так, триумфально и издеваясь, медленно тронулся в путь мимо польского лагеря, где войска попрятались в палатки.

Когда последний обозный и последняя повозка выехали из замка, оставляя ворота открытыми настежь, представился вид опустошений в духе татар: не осталось ничего, что могло быть взято либо уничтожено.

Остатки припасов после князя Болеслава, склады оружия, платья, еды, мебель даже — все это силезцы или увезли, или разбили и сожгли. Не хватало только, уходя, поджечь стены.

Двери были сорваны с петель, ставни поломаны, стены испачканы, столбы изрублены и обгорели, черепки и нечистоты по углам комнат свидетельствовали о характере недолго здесь гостивших людей.

Не пощадили даже и замковой часовни, где остался пустой алтарь, так как с него сняли и увезли даже крест, покрытый серебряными пластинками, ни церковной ризницы, откуда взяли облачение, а сундуки порубили на куски.

Во дворе лежало несколько дохлых лошадей с распухшими животами, наполовину истерзанных собаками.

Когда Томислав въехал в замок, знакомый ему раньше, то поскорее велел его привести в порядок, чтобы по крайней мере в таком виде его не увидел Пшемыслав.

Сопровождавшие его молчали, у некоторых вырывались проклятия.

— Отомстим! — говорили.

Только на следующий день сообщили князю, что может переехать в замок.

Он въехал с опущенными глазами, направляясь прямо в часовню, которую кое-как прибрали, позаимствовав у соседнего монастыря.

Здесь он стал на колени и, немного успокоившись, долго молился…